Заявление вдовы первого президента России Бориса Ельцина Наины о том, что 90-е годы прошлого века следует считать не «лихими», а «святыми», породило шквал не просто возмущенных, а полных ненависти и проклятий откликов

Российское общество по большей части сегодня воспринимает ельцинскую эпоху как колоссальное бедствие, которое, подобно эпидемии чумы, обошлось России в сотни тысяч, если не миллионы загубленных жизней.

Между тем я бы сказал, что Наину Иосифовну следует поблагодарить за удивительно выразительные слова, указывающие на поразительное стилистическое и этическое несовпадение явления под названием «ельцинизм» с духовными основами русской жизни.

Представление о том, что те чудовищные жертвы, которые были принесены реформаторами на алтарь либеральных преобразований, оправданны, поскольку в ту смутную эпоху формировались начала демократии, распространено в крошечной секте свидетелей истинного света, воссиявшего после развала СССР и угаснувшего с приходом к власти в России Владимира Путина.

Эти люди и впрямь уверены, что упомянутая вдовой Ельцина «свобода слова» или запуск рыночных механизмов в экономике посредством шоковой терапии были гигантскими достижениями, в сравнении с которыми жизни тысяч людей, оборванные голодом, локальными конфликтами, беженством и прочими прелестями 90-х – это разумная и приемлемая цена.

Фантастическое жестокосердие свободолюбивых соотечественников, живших и продолжающих жить абстрактными идеями и идеалами, грезами о свободах, которые, будучи заимствованы в заморских краях, когда-нибудь осчастливят нас прекрасными видами на будущее – это полбеды.

В конце концов, кабинетное сознание вполне может быть совершенно оторвано от жизненных реалий, а его обладателю, полностью отдавшемуся власти упоительных теорий, становятся глубоко чужды чаяния и беды обычного человека.

Такая жестокость – не следствие цинизма, в котором многие комментаторы обвиняют Наину Ельцину. Она порождена прекраснодушием, когда человек, оперирующий сомнительными историческими смыслами, сам ощущает себя историей и ее правдой, полагая, что наличие щепок при рубке леса есть неизбежное следствие эпохальных перемен, от лица которых он и ведет диалог с обществом.

Хорошо, будем считать, что это действительно так – реформы не могут быть безболезненными.

Но уже в течение двух с лишним десятков лет секта свидетелей истинного света не желает замечать, что воспеваемые ими времена не дали того результата, который они упрямо считают достигнутым. Рыночная экономика сложилась не благодаря, а вопреки реформам.

Реформы лишь расчистили дорогу кучке ловких негодяев, которые под шумок, воспользовавшись несовершенством законодательства и близостью к власти, выкрали гигантские активы у государства и стали использовать и разбазаривать их в собственных интересах. Где же здесь рынок? Это какая-то одичалая, пещерная Африка, а не цивилизованный экономический уклад.

Да, рынок стал складываться уже после грабежа, когда постепенно в мутной и лишенной всякой этической основы системе отношений начали формироваться сначала просто понятные, а потом и получившие правовую логику правила игры.

И это был процесс на противотяге – реальность не способна была выдержать тотального мародерства, в условиях которого все хозяйственные процессы оказались скованы глубоким параличом. Стране нужно было выжить, ей пришлось обуздывать ту воровскую, разбойничью стихию, которой реформаторы как раз и дали путевку в жизнь.

Или свободы – именно в той, ельцинской упаковке – на верность которым и сегодня присягают наши либералы.

Парламентаризм, расстрелянный из танков в 1993 году – то есть буквально через пару лет после начала реформ – это политическая свобода?

Конституция, предоставившая главе государства, конкретно – Борису Ельцину, колоссальные полномочия и возможность держать на коротком поводке другие ветви власти – такую свободу вы считаете идеалом?

Свободное слово, о котором в своем выступлении упомянула вдова президента, и впрямь было реальностью, но лишь потому, что журналистский корпус в целом выступал за реформы и был в 90-х первым союзником Кремля.

Однако по мере того, как отношения президента и медиа портились, слово становилось все менее свободным. Представления об императивности и неотменяемости принципа свободы высказывания у бывших советских партийных функционеров и чиновников не было и в помине. Захотели – дали, не понравилось – отняли.

Если даже поверхностно проанализировать события 90-х, то выяснится, что пронизаны они были отнюдь не духом свободы, а миазмами хаоса и распада. При этом разрушению подлежала не только прежняя, советская система отношений – извращены и изуродованы были как раз провозглашавшиеся идеалы.

Идеи рынка и демократии, вдохновлявшие реформаторов, якобы обретшие в новой России право на существование, в реальности оказались какими-то чудовищными монстрами, пожирающими людей живьем.

По сути дела, Ельцин и его окружение подорвали веру общества в ценности, которые не являются полностью бессмысленными или вредоносными. Рынок у нас сегодня есть, и его цивилизованные формы не внушают отвращения. Против свободы слова, если она не трансформируется в полный произвол, никто возражать, я думаю, не станет. Разделение властей – это принцип, необходимый для поддержания баланса в государстве. Ну и так далее.

Но реформаторы сделали все, чтобы либеральный дискурс, даже в той части, которая может быть признана вполне приемлемой и пригодной к использованию, вызывал еще долгие десятилетия тошноту у большинства российских граждан.

Я бы назвал 90-е временем головокружительного предательства, когда люди, веровавшие в целительную силу неких доктрин, сумели в силу непрофессионализма, вороватости, зацикленности на теории втоптать проповедуемые истины в грязь, сделать их пугалом, с которым общество не желает отныне иметь ничего общего.

В этом позитивный смысл 90-х. Обжегшись на молоке, Россия стала крайне критически воспринимать чужой опыт. Стало очевидным, что далеко не все можно заимствовать, что следует учитывать специфические российские условия, что доктринерство обходится очень и очень дорого, даже если доктринеры – это люди с чистыми и светлыми намерениями.

Времена, конечно, не были святыми. Если бы Наина Иосифовна сказала бы, что люди, управлявшие страной, хотели изменить ее к лучшему, но далеко не все у них получалось – это прозвучало бы совершенно иначе. Такая защита и собственного мужа, и его эпохи не казалась бы чрезвычайной, поскольку в нее была бы вмонтирована возможность признания хоть каких-то ошибок.

Но она говорит о святости, имея в виду, если судить по контексту, не только помыслы, но и деяния. То есть это такое сплошное оправдание тех, кто являлся непосредственным источником кошмара, пережитого страной.

Наину Иосифовну вряд ли можно судить строго за намерение слегка подлатать образ покойного супруга, который – и она об этом что-то наверняка слышала – не пользуется широкой народной любовью. В конце концов, близкие часто не замечают ошибок друг друга и склонны идеализировать тех, кого любят, придавая опыту личных контактов общественное значение.

Гораздо сложнее понять немногочисленных адептов тех времен, которые уже давно пытаются их канонизировать. И выглядит это с каждым разом все страннее и страннее. Оттого, наверно, слова вдовы Ельцина и вызвали столь бурную реакцию.

Эти еще выныривающие из «святой» эпохи тени все в меньшей степени связаны со временем нынешним, они все более бесплотны и истончены. Они уходят безвозвратно. Мне даже немного жаль, поскольку эти чудаки уже совсем не опасны, хотя и напоминают о вещах малоприятных.