Горький о Чехове

Текущий год является 150-ым со дня рождения великого русского писателя М.Горького.

Между тем, нашим старым-новым Президентом подписан Указ от 27.06.2014 № 474 «О праздновании 100-летия со дня рождения А.И. Солженицына». Абсолютно аналогичный Указ, но уже в 2015 году подписан в отношении М.Горького

При этом, уже летом 2016 года наше Министерство иностранных дел, в лице его всенародно любимого министра Лаврова обратилось в ЮНЕСКО с предложением считать 2018 год - годом Солженицина, а 11 декабря 1918 года - день рождения пейсателя включить в список памятных дат ЮНЕСКО, имеющих особое значение для всего человечества, да... Данное ходатайство ЮНЕСКО кстате удовлетворило. Так, что мы с вами, дорогие сограждане, проживаем нынче год солженицина...

Ну ладно, мне в данном конкретном случае как-то похуй, что там утвердило ЮНЕСКО, у меня лично на дворе год Писателя М. Горького.

А посему, хотелось бы поведать читателю о том, что думал Горький о другом своём Великом коллеге - А.П. Чехове. 

История отношений Горького и Чехова - тема не только биографическая. Материал, сосредоточенный в переписке обоих писателей и в их взаимооценках, вводит нас в самую сердцевину тех сложных процессов, которые развивались в русской литературе конца прошлого века и начала нынешнего.

Множество фактов свидетельствует о том, что к творчеству Чехова Горький с самых ранних лет испытывает постоянный, пристальный интерес.

Некоторые произведения Чехова Горький читал еще на заре своей юности. Один из мемуаристов, некто Евреинов, тот самый, который упоминается в "Моих университетах" как инициатор переезда будущего писателя из Нижнего в Казань, сообщает: "В один из... наших разговоров Пешков показал мне рассказ Антона Чехова в каком-то юмористическом журнале, попавшемся ему под руку, восхищался этим рассказом и высказал желание научиться самому так писать". Разговор этот, если он действительно имел место, может быть отнесен к 1883--1884 гг.

В письме к гражданам города Таганрога, связанном с проведением семидесятипятилетия со дня рождения Чехова, Горький пиcал:

 "Я хорошо помню начало литературной деятельности А. П. Чехова, помню кисленькие улыбочки дореволюционных обывателей, когда они почувствовали, что человек, казавшийся им только веселым забавником, начал мягкой рукой, но безжалостно обнажать пошлость и глупость их жизни". 

Здесь имеется в виду, очевидно, не "начало литературной деятельности" Чехова, а ранний период его писательской зрелости, когда от юношеских юморесок он переходил к рассказам "серьезного" содержания. Таким образом, речь идет о второй половине 80-х годов.

К 1889 г. относится еще одно высказывание Горького о Чехове в одном из автобиографических очерков:

"Мне почти больно, когда о Чехове говорят слишком громко, неуважительно. После "Припадка" я считаю Чехова писателем, который в совершенстве обладает "талантом человеческим, тонким, великолепным чутьем к боли" и обиде на людей". 

Из сказанного со всей очевидностью следует, что Горький не только читал Чехова и до "Припадка", но что к этому времени у "его сложилось уже какое-то определенное представление о творчестве старшего писателя.

Наконец в своем первом письме к Чехову, положившем начало личному общению обоих писателей, Горький писал: 

"Собственно говоря - я хотел бы объясниться вам в искреннейшей горячей любви, кою безответно питаю к вам со времен младых ногтей моих, я хотел бы выразить мой восторг пред удивительным талантом вашим, тоскливым и за душу хватающим, трагическим и нежным, всегда таким красивым, тонким... Сколько дивных минут прожил я над вашими книгами, сколько раз плакал над ними и злился, как волк в капкане, и грустно смеялся подолгу".

И потом:

«Огромное вы делаете дело вашими маленькими рассказиками - возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни - чорт бы ее побрал… Публика недостаточно внимательно читает ваши рассказы и, воздавая должное их внешности, - мало понимает их сердце и его голос».

Они познакомились в 1899 году в Ялте. Между писателями завязалась дружба, она продолжалась вплоть до смерти Антона Павловича в 1904 году. Горький писал:

Мне очень часто приходилось слышать от него:

- Тут, знаете, один учитель приехал… больной, женат, — у вас нет возможности помочь ему? Пока я его уже устроил…

Или:

- Слушайте, Горький, — тут один учитель хочет познакомиться с вами. Он не выходит, болен. Вы бы сходили к нему — хорошо?

Или:

- Вот учительницы просят прислать книг…

Иногда я заставал у него этого «учителя»: обыкновенно учитель, красный от сознания своей неловкости, сидел на краешке стула и в поте лица подбирал слова, стараясь говорить глаже и «образованнее», или, с развязностью болезненно застенчивого человека, весь сосредоточивался на желании не показаться глупым в глазах писателя и осыпал Антона Павловича градом вопросов, которые едва ли приходили ему в голову до этого момента.

Антон Павлович внимательно слушал нескладную речь; в его грустных глазах поблескивала улыбка, вздрагивали морщинки на висках, и вот своим глубоким, мягким, точно матовым голосом он сам начинал говорить простые, ясные, близкие к жизни слова, — слова, которые как-то сразу упрощали собеседника: он переставал стараться быть умником, отчего сразу становился и умнее, и интереснее…

Помню, один учитель — высокий, худой, с желтым, голодным лицом и длинным горбатым носом, меланхолически загнутым к подбородку, сидел против Антона Павловича и, неподвижно глядя в лицо ему черными глазами, угрюмо басом говорил:

- Из подобных впечатлений бытия на протяжении педагогического сезона образуется такой психический конгломерат, который абсолютно подавляет всякую возможность объективного отношения к окружающему миру. Конечно, мир есть не что иное, как только наше представление о нем…

Тут он пустился в область философии и зашагал по ней, напоминая пьяного на льду.

- А скажите, — негромко и ласково спросил Чехов, — кто это в вашем уезде бьет ребят?

Учитель вскочил со стула и возмущенно замахал руками:

- Что вы! Я? Никогда! Бить?

И обиженно зафыркал.

- Вы не волнуйтесь, — продолжал Антон Павлович, успокоительно улыбаясь, — разве я говорю про вас? Не я помню — читал в газетах — кто-то бьет, именно в вашем уезде…

Учитель сел, вытер вспотевшее лицо и, облегченно вздохнув, глухим басом заговорил:

- Верно! Был один случай. Это — Макаров. Знаете — не удивительно! Дико, но объяснимо. Женат он — четверо детей, жена больная, сам тоже в чахотке. Жалованье — 20 рублей, а школа — погреб и учителю — одна комната. При таких условиях — ангела божия поколотишь безо всякой вины, а ученики — они далеко не ангелы, уж поверьте!

И этот человек, только что безжалостно поражавший Чехова своим запасом умных слов, вдруг, зловеще покачивая горбатым носом, заговорил простыми, тяжелыми, точно камни, словами, ярко освещая проклятую, грозную правду той жизни, которой живет русская деревня…

Прощаясь с хозяином, учитель взял обеими руками его небольшую сухую руку с тонкими пальцами и, потрясая ее, сказал:

- Шел я к вам, будто к начальству, — с робостью и дрожью, надулся как индейский петух, хотел показать вам, что, мол, и я не лыком шит… а ухожу вот — как от хорошего, близкого человека, который все понимает. Великое это дело — все понимать! Спасибо вам! Иду. Уношу с собой хорошую, добрую мысль: крупные-то люди проще и понятливее, и ближе душой к нашему брату, чем все эти мизеры, среди которых мы живем. Прощайте! Никогда я не забуду вас…

Нос у него вздрогнул, губы сложились в добрую улыбку, и он неожиданно добавил:

- А собственно говоря, и подлецы — тоже несчастные люди — чорт их возьми!

Когда он ушел, Антон Павлович посмотрел вслед ему, усмехнулся и сказал:

- Хороший парень. Недолго проучит…

- Почему?

- Затравят… прогонят…

Подумав, он добавил негромко и мягко:

- В России честный человек — что-то вроде трубочиста, которым няньки пугают маленьких детей…

Мне кажется, что всякий человек при Антоне Павловиче невольно ощущал в себе желание быть проще, правдивее, быть более самим собой, и я не раз наблюдал, как люди сбрасывали с себя пестрые наряды книжных фраз, модных слов и все прочие дешевенькие штучки, которыми русский человек, желая изобразить европейца, украшает себя, как дикарь раковинами и рыбьими зубами. Антон Павлович не любил рыбьи зубы и петушиные перья; все пестрое, гремящее и чужое, надетое человеком на себя для «пущей важности», вызывало в нем смущение, и я замечал, что каждый раз, когда он видел перед собой разряженного человека, им овладевало желание освободить его от всей этой тягостной и ненужной мишуры, искажавшей настоящее лицо и живую душу собеседника. Всю жизнь А. Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренно свободен и никогда не считался с тем, чего одни — ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, — требовали. Он не любил разговоров на «высокие» темы, — разговоров, которыми этот милый русский человек так усердно потешает себя, забывая, что смешно, но совсем не остроумно рассуждать о бархатных костюмах в будущем, не имея в настоящем даже приличных штанов.

Красиво простой, он любил все простое, настоящее, искреннее, и у него была своеобразная манера опрощать людей.

Однажды eго посетили три пышно одетые дамы, наполнив его комнату шумом шелковых юбок и запахом крепких духов, они чинно уселись против хозяина, притворились, будто бы их очень интересует политика, и начали «ставить вопросы».

- Антон Павлович! А как вы думаете, чем кончится война?

Антон Павлович покашлял, подумал и мягко, тоном серьезным, ласковым ответил:

- Вероятно, — миром…

- Ну, да, конечно! — Но кто же победит? Греки или турки?

- Мне кажется, — победят те, которые сильнее…

- А кто, по-вашему, сильнее? — наперебой спрашивали дамы.

- Те, которые лучше питаются и более образованны…

- Ах, как это остроумно! — воскликнула одна.

- А кого вы больше любите — греков или турок? — спросила другая.

Антон Павлович ласково посмотрел на нее и ответил с кроткой, любезной улыбкой:

- Я люблю мармелад… а вы любите?

- Очень! — воскликнула дама.

- Он такой ароматный! — солидно подтвердила другая.

И все три оживленно заговорили, обнаруживая по вопросу о мармеладе прекрасную эрудицию и тонкое знание предмета. Было очевидно — они очень довольны тем, что не нужно напрягать ум и притворяться серьезно заинтересованными турками и греками, о которых они до этой поры и не думали.

Уходя, они весело обещали Антону Павловичу:

- Мы пришлем вам мармеладу!

- Вы славно беседовали! — заметил я, когда они ушли.

Антон Павлович тихо рассмеялся и сказал:

- Нужно, чтоб каждый человек говорил своим языком.

Источники:

https://ria.ru/culture/2016090...

http://www.kremlin.ru/acts/new...

http://gorkiy-lit.ru/gorkiy/bi...