Остаток дней, остаток вьюг,
Суждённых башням в восемнадцатом.
Б. Пастернак, "Кремль в буран 1918 года"
То, что победители Октября были наперёд готовы к сепаратным переговорам с Германией и Австрией, – отнюдь не доказанный раз и навсегда факт. Для самих большевиков все знаменитые лозунги вроде "превратим империалистическую войну в гражданскую" были актуальны исключительно ради взятия и удержания власти. Ведь и "Декрет о мире" подлежал безусловному исполнению только в результате мировой революции.
Придя к власти, большевики сразу проявили готовность к дипломатическим контактам с союзниками. Как только Красная гвардия ликвидировала Гатчинскую авантюру войск Керенского, Лев Троцкий после короткой дискуссии в ЦК партии предложил британцам и французам восстановить нормальные отношения. Но, в отличие от прагматичных американцев, старым союзникам России не хватило понимания того факта, что русские при любой власти продолжать воевать уже не смогут. Даже просто ради удержания фронта – хотя от него до исконной Великороссии было слишком далеко.
В конце 1917 г. подавляющее большинство политических группировок в России, будь они в союзе с большевиками или против них, так или иначе принимали как факт, что продолжать войну значило обречь страну на гибель. И никого из серьёзных политиков в тот момент нисколько не волновала перспектива "отличиться" в глазах Запада, выступив за продолжение войны.
А ведь почти сразу после свержения монархии, и ещё до возвращения в Петроград Ленина, вывод о неспособности русских воевать дальше сделал для себя, и вполне однозначно, французский посол Морис Палеолог. 1 апреля (19 марта ст. ст.) 1917 г. он присутствовал на параде благонадёжных войск, специально отобранных комиссарами Временного правительства. Палеолог отметил в дневнике, что и эти наименее революционно настроенные части совсем не желали идти в бой.
На параде 19 марта 1917 года лозунги были такими, как надо, но…
Неслучайно уже в марте 1917 г. Палеолог безапелляционно рапортовал министру иностранных дел Франции Рибо, только что сменившему Бриана: "На настоящем этапе революции Россия не может ни заключить мир, ни воевать" (1). Снова ирония истории — французский посол почти на год раньше Троцкого озвучил его знаменитую формулу "ни мира, ни войны".
На это в Петрограде отреагировали жёстко, вплоть до знаменитой "ноты Милюкова", а в Париже и Лондоне точку зрения Палеолога и иных скептиков фактически игнорировали. Зато в Берлине и Вене состояние России и её армии поздней осенью 1917 г. оценили на удивление точно, очевидно потому, что противнику это куда нужнее, чем союзнику.
Дипломатический зондаж в адрес Совета народных комиссаров был на редкость оперативным, особенно с учётом того, что идея перемирия с русскими нашла полную поддержку у военных. Генерал Гофман писал в мемуарах: "Русский колосс в течение 100 лет оказывал слишком тяжёлое давление на Германию, и мы с чувством известного облегчения наблюдали за тем, как под влиянием революции и хозяйственной разрухи рушится былая мощь России" (2).
Генерал Макс Гофман готов был подписать с Россией любой мир, но только с позиции силы
Гофман оказался, наиболее агрессивно настроенным участником переговоров в Бресте, если не считать, конечно, болгарского и турецкого представителей с их абсолютно неумеренными территориальными претензиями. Но и он считал самым благоразумным для Германии "иметь в тылу мирную Россию, из которой мы могли бы получать продовольствие и сырьё, не предпринимать наступления на Западном фронте, а выжидать наступления Антанты. Однако у нас не было предпосылок для реализации такой тактики... Для того чтобы держаться на Западе выжидательной тактики, получая все необходимое с Востока, нужно было иметь в России необходимые для этого условия" (3).
Первые же намёки на то, что немцы готовы к диалогу, СНК посылает 20 ноября Верховному главнокомандующему генералу Духонину радиотелеграмму с приказом предложить германскому командованию перемирие. Через день, поздним вечером 21 ноября нарком иностранных дел Лев Троцкий направляет в союзные посольства в Петрограде ноту с предложением заключить перемирие с Германией и начать переговоры о мире.
Стойкий Бьюкенен советовал оставить её без ответа, предлагая заявить в палате общин, что правительство будет обсуждать условия мира только с законно образованным русским правительством. Уже 25 ноября 1917 г. генералу Духонину, который, скрепя сердце, выполнил распоряжение СНК, пришлось принять в Ставке официальный протест союзных военных представителей. Они предупреждали: нарушение союзнических обязательств может иметь самые серьёзные последствия.
Сэр Джордж Уильям Бьюкенен, английский посол в России
Бьюкенен впоследствии признал, что "скрытая угроза, содержавшаяся в этих словах", была ошибкой – в Петрограде это истолковали, как намерение союзников "предложить Японии напасть на Россию" (4). Троцкий мгновенно выступил в ответ со страстным обращением к солдатам, крестьянам и рабочим, направленным против вмешательства союзников в русские дела. Мощная радиостанция Балтфлота разнесла из Кронштадта по миру, что империалистические правительства "пытаются загнать их (рабочих и крестьян) кнутом обратно в окопы и превратить в пушечное мясо".
Троцкий не знал доподлинно, но не упускал случая публично выражать уверенность в том, что союзники лукавят, утверждая, будто не прибегают к тайным дипломатическим контактам. Практически одновременно с переговорами в Бресте, английские представители зондировали почву о сепаратном мире и в Австрии, и в Турции.
Так, 18 декабря 1917 г. на встрече в предместье Женевы с бывшим австрийским послом в Лондоне графом Менсдорфом, генерал Сметс, с санкции Ллойд Джорджа, предложил в обмен на сепаратный мир, ни много ни мало — сохранение Австро-Венгерской империи. Секретарь Ллойд Джорджа Филип Керр встретился в Берне с турецким дипломатом доктором Гумбертом Пароди, прощупывая возможности турецкого сепаратизма.
Однако и Австро-Венгрия, и Оттоманская империя, так ни на что и не решились, опасаясь мощного немецкого политического прессинга. На турках сильно сказалось и влияние успешного хода конференции в Бресте, где они осмелились сделать решающий шаг. Британский дипломат сэр Хорэс Рамболд, беседовавший со Сметсом и Керром в Швейцарии, отметил этот страх и одновременные надежды поделить Европу, а заодно с ней и весь мир: "Переговоры с турками находятся под воздействием конференции в Брест-Литовске, которая преисполнила турок экстравагантными надеждами на будущее их империи. Они надеются сохранить не только Месопотамию, Палестину и прочее с помощью немцев, но ожидают получения части Кавказа и союза с такими государствами, как Грузия. Они верят в возможности туранизма в Центральной Азии" (5).
[i]На переговорах в Бресте турецкие представители не могли знать о планах Антанты разделить Османскую империю
Дипломатические неудачи подтолкнули союзников к более решительной военной пропаганде. Британский премьер Ллойд Джордж 14 декабря 1917 г. заявляет, что "не существует промежуточной дистанции между победой и поражением", а Франция объявила, что отказывается от дипломатии как от инструмента достижения мира. Ответ не замедлил себя ждать — 15 декабря Троцкий заявил союзным правительствам (бывшим, по словам самого красного наркома), что, если они не согласятся вести переговоры о мире, большевики приступят к переговорам с социалистическими партиями всех стран.
Но до этого взявшие власть большевики должны были хоть как-то разобраться с немцами. Русские предложили перемирие и поставили Берлин перед альтернативой: прорывать слабый Восточный фронт, оккупируя богатую ресурсами Украину или же путём мирных переговоров высвободить сотни тысяч солдат для Западного фронта. Для наступления нужны были слишком большие силы, уже просто потому, что оккупируемые русские территории огромны и в любом случае будут нуждаться в жёстком контроле.
Между тем, Гинденбург и Людендорф не сомневались, что решения в войне нужно искать на Западе – там десятки дивизий, плотно зависшие на Востоке, вполне могли внести перелом. Германское главное командование не только пошло на переговоры, но и в определённой мере гарантировало карт-бланш возглавившему немецкую делегацию государственному секретарю по иностранным делам Кюльману. Кайзер не без оснований ожидал от него установления с новой властью в России долгосрочных отношений.
Положение дел в стане австрийцев было на тот момент куда сложнее – любое резкое движение грозило внутренним взрывом. Граф Чернин писал: "Удовлетворить Россию как можно скорее, а затем убедить Антанту в невозможности сокрушить нас и заключить мир, даже если придется от чего-то отказаться... Брест-Литовск даёт шанс выйти из войны с меньшими потерями" (6).
Вовсе не из стремления "сохранить лицо" (такие буржуазные пережитки народные комиссары гордо презирали), а из чисто прагматического стремления удержаться у власти, большевики за считанные дни до начала переговоров в Бресте ещё раз попытались "втянуть" в мирный процесс Англию и Францию. Безуспешно, хотя именно после этого прозвучали знаменитые «14 пунктов» президента Вильсона. В итоге 15 декабря Троцкий и заявил о готовности к переговорам с соцпартиями всех стран. Фактически с обращения к союзникам и начались конкретные переговоры о мире в Брест-Литовске.
Германскую делегацию возглавил Кюльман, в её составе числился и генерал Гофман, но Кюльману он впрямую не подчинялся. Австрийцы послали графа Чернина, болгары — министра юстиции, турки — главного визиря и министра иностранных дел. В переговорах участвовали и украинцы, но представителей Польши или иных стран, которые могли претендовать на независимость после революции в России, не было.
Эту фотографию почти во всех источниках называют «Троцкий в Бресте», но это не подтверждено документально
Троцкий писал впоследствии: "Поистине, Брест-Литовская конференция была самой причудливой комбинацией, какую могла создать история: по одну сторону стола — представители могущественного тогда милитаризма, насквозь проникнутого победоносным солдафонством, кастовой надменностью и величайшим презрением ко всему не истинно гогенцоллернско-прусско-немецкому; по другую сторону — представители пролетарской революции, вчерашние эмигранты, которые в Берлин Гогенцоллерна въезжали не иначе, как с фальшивым паспортом в кармане" (7).
Самого Троцкого во главе советской делегации ещё не было, руководивший ею Адольф Иоффе, похоже, должен был подготовить почву к его приезду. Однако рука Троцкого в энергичных декларациях русских представителей явно чувствовалась. Примечательно, с какой лёгкостью Кюльман и Чернин, возглавлявшие немецкую и австрийскую делегации, приняли предложение русских вести речь о мире без аннексий и контрибуций, исходя из принципа самоопределения народов.
С таких позиций два дипломата явно рассчитывали добиться хотя бы предварительного мира из условий "при своих", или же, как грустно признавал Чернин, "лишь с синяком под глазом" (8) . Мало того, что они сумели умерить аппетиты болгарского и турецкого представителей, Кюльману и Чернину удалось сломить железную волю фронте-генерала Гофмана, который всерьёз рассчитывал промаршировать по Дворцовой площади Петербурга.
В начальной стадии переговоров никто даже не заикнулся об участии в них польской делегации, хотя со стороны Четверного союза такое предложение выглядело бы вполне последовательным. Русские делегаты в частных беседах признавали также, что украинская делегация им, скорее мешает, чем помогает, хотя с разгромом Рады ситуация сразу развернулась на 180 градусов.
В отношении участия в заключении многостороннего мира поляков перемены в позиции русских были ничуть не менее поразительными. Но это – позже, пока же дело ограничилось принятием с небольшими оговорками советского предложения о самоопределении национальных групп. Страны Четверного союза лишь предложили решать этот вопрос не в международном плане, а каждым государством в отдельности вместе с соответствующими национальными группами и путём, который установлен его конституцией. Такой подход в отношении Польши довольно трудно расценить иначе, как отказ от собственного решения о предоставлении ей независимости.
По завершении первой стадии переговоров, 12 декабря 1917 г. было подписано предварительное соглашение о мире. Сразу после подписания глава делегации Российской Федерации Иоффе предложил десятидневный перерыв… для того, чтобы дать возможность присоединиться к мирным переговорам странам Антанты. Однако, перед тем как разъехаться, русская делегация получила неожиданный удар от оппонентов.
Большевики без всяких на то оснований приняли сговорчивость немцев и австрийцев за готовность не просто признать независимость, а вернуть России Литву, Польшу и Курляндию, но их трактовка принципа "без аннексий" была совсем иной. Её сформулировали "мягкие" Кюльман и Чернин, а озвучил "жёсткий" Гофман. Сославшись на Декларацию прав народов России от 2 ноября 1917 г, генерал отметил, что Польша, Литва и Курляндия уже воспользовались своим правом на самоопределение, и поэтому Центральные державы считают себя вправе достичь понимания с этими странами напрямую, без участия России.
Короткая перепалка, буквально перед отъездом русских, привела к тому, что крепко разругались немцы с австрийцами, от имени последних О.Чернин даже пригрозил сепаратным миром. Гофман и Кюльман отреагировали на это предельно цинично, отметив, что такой мир высвободит сразу 25 немецких дивизий, которые приходится держать на южном фасе Восточного фронта для поддержки и укрепления боеспособности австрийской армии.
Ещё в 1917 году Восточный фронт даже на немецкой карте выглядел стабильным
15 декабря первый этап переговоров завершился, 27 декабря переговоры возобновились. Странам Антанты предлагалось присоединиться к ним в срок до 22 декабря, но конкретной реакции от них оставшиеся в Бресте эксперты не дождались. Впрочем, "14 пунктов Вудро Вильсона" – глобальная декларация о принципах грядущего мира увидела свет именно в конце декабря 1917 года, но это всё же отнюдь не присоединение к мирным переговорам.
Перерывом в переговорах участники воспользовались по-разному. Болгары и турки остались при своих, а вот Кюльман получил полное одобрение собственных действий от самого кайзера. Вильгельм-II решился на то, чтобы умерить ни на чём не основанный воинственный пыл своих генералов. Чернин имел две продолжительные аудиенции у молодого императора, где фактически выбил для себя право вести последовательную линию на скорейшее заключение мира. Вне зависимости от позиции германского союзника.
Но на обратном пути в Брест он узнал о том, что русская делегация готова к разрыву переговоров или к переносу их в нейтральный Стокгольм, считая требования германской и австро-венгерской делегации противоречащими принципу самоопределения. 3 января австрийский министр отметил в дневнике:
"…считаю маневры русских блефом; если же они не приедут, то мы снесёмся с украинцами, которые, как говорят, уже прибыли в Брест".
"2. По заключении мира плебисцит Польши, Курляндии и Литвы должен решить судьбу этих народов; система голосования подлежит дальнейшему обсуждению; она должна обеспечить русским уверенность, что голосование происходит без давления извне. Такое предложение, по-видимому, не улыбается ни одной из сторон. Положение очень ухудшается" (9).
Несмотря на то, что центральные державы не согласились на перенос переговоров в Стокгольм, быстро стало ясно, что большевики от продолжения переговоров не откажутся. Мир им был нужен не меньше, а больше, чем австрийцам и немцам, в первую очередь для того, чтобы остаться у власти. Не случайно австро-немецкие предложения по Польше, Литве и Курляндии нашли чёткое отражение в отредактированном II (втором) пункте предварительного проекта мирного договора.
Оценили 5 человек
6 кармы