Плен и Побег! Или настоящие мемуары моего деда, Пичугина Михаила Павловича. Часть Пятая.

Первые главы мемуаров моего деда, Пичугина Михаила Павловича, были опубликованы по ссылкам:

- Первая часть https://cont.ws/@mamalama2021/...

- Вторая часть  https://cont.ws/@mamalama2021/...

- Третья часть  https://cont.ws/@mamalama2021/...

- Четвёртая часть  https://cont.ws/@mamalama2021/...

В оглавлении уже напечатанные части помечены мной курсивом. Теперь публикую следующие главы мемуаров моего деда (выделены жирным шрифтом).

"СОДЕРЖАНИЕ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

1. Начало Великой Отечественной войны. Призыв в Армию.

2. Комиссар полевого госпиталя.

3. Одни сутки дома. Отправка на фронт.

4. В Торжке. Первые раненые и мои впечатления.

5. В деревне Дарьино. По пути наступления наших войск.

6. В Нелидове. Кровь за кровь. В чертовом мешке. Наша трагедия.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

1. Разгром.

2. В лагере. Побег.

3. Встреча с партизанами.

4. Зимовка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

1. Подрывники.

2. Строчка из партизанской жизни.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 2.     В лагере. Побег.

Мой родной дед, Михаил Павлович, батальонный комиссар, пошёл на войну в возрасте 48 лет в августе 1941 года уже бывалым солдатом первой мировой. Заведовал госпиталем 3-й Ударной армии уральцев и сибиряков, воевавшей под Ржевом в 1941-42 годах. Там, во Ржевском котле, обессиленная армия попала в плен. Михаил Павлович бежал из плена и стал заслуженным партизаном Белоруссии. Награждён медалями и орденами…

Итак, услышьте голос из той страшной войны, из Ржевского ада:

Ржев…Я в плену.

«…Не помня себя, я встал на ноги. Свист пуль, грохот рвущихся мин, ослепительные вспышки выстрелов, как это ни удивительно, не напугали меня, а очаровали своей страшной музыкой.

«Вперед!» - беззвучно кричу я себе. Или прорвусь, или погибну. Нога.. она не имеет права не слушаться. Поднял винтовку, выстрелил два раза и кинулся вперед через шоссе. Смерть или свобода!

Страшный блеск и пламя, казалось, выжгли мои глаза. Сильным молотом ударили по голове. Горячая пыль плотно забила рот. Огненный вихрь закружил меня, я стремительно полетел куда-то в бездонную пропасть. Мина, разорвавшись рядом, оглушила меня.

Я видел перед собой огромную, черную, бездонную яму, от нее меня отделяет 3-4 метра, кто-то сильно толкал и катил к этой яме. Я ужасно не хочу туда падать. Кричу, но вместо крика слабый стон. Напрягая все силы, цепляюсь руками за траву, за землю, делая отчаянные усилия откинуться назад от страшной пропасти…

Я раскрыл глаза. Солнце светило в лицо, передо мной стояла группа немцев, поставили винтовки к ноге и смотрят на меня ничего не говорящими глазами. Офицер стоит сбоку, направив на меня автомат, рука его слегка дрожит. Четыре красноармейца стоят с лопатами в гимнастерках без ремней. Грязные, немытые. Один, нагнувшись, очистил мое лицо и рот от набившейся земли.

-Что это такое, думал я, - Где я и что со мной?

И вдруг все вспомнил и меня охватил смертельный страх.

Я не умер, я в плену!

«Лус, лук вверх!» - негромко сказал офицер. Я вздрогнул, попытался встать, но едва поднял голову. Подошли красноармейцы и поставили меня на ноги. Офицер показал рукой на кусты, и один красноармеец подошел вскоре с моей пилоткой.

Мы встретились с глазами с офицером, я не заметил в них злобы или зверства, он глядел на меня, не моргая с чуть заметным любопытством.

- Лус! Зачем стрелял! - ломая русский язык, сказал офицер.

- Я солдат и хотел умереть как солдат! - ответил я, глядя на него.

- Ты старий зольдат, - тыча пальцем, говорил офицер.

- Старый солдат, - промолвил я.

- С Кайзер воевал?

- Я воевал против немцев в 1914-1917г.г.

Так мы стояли, оба седые, как лунь, два врага, глядя друг на друга.

- Ми старий зольдат, Кайзер воевал, - ткнул он себя пальцем в грудь и махнул рукой пленным красноармейцам, чтобы увели меня.

Пленные вели пленного, немцы шагали сзади. Присохшая к ране штанина вызвала мучительную боль, голова болела нестерпимо, и я шел как во сне. Скоро пришли на какую-то заимку с большими сараями и хлевами, битком набитыми пленными красноармейцами. Нас завели в сарай и оставили.

Первое, что необходимо, это осмотреть и перевязать рану. Снял сапог, рана широкая, пуля, пройдя, по-видимому, сквозь дерево, ударила в ногу и застряла в ноге ниже колена. У меня имелся бинт, и я перевязал себе ногу. Подошел полицейский из русских, пленных солдат. Изменник, только что вступил в свою новую роль предателя, не имел еще палки и хлыста. Стыдился своего «ремесла» и немного краснел. Сказал, чтобы пил чай и завтракал, а потом пойдешь на допрос, так офицер приказал.

-А ты что, вместо чая русскую кровь хотел пить, - злобно ответил я. - Что думаешь, нас побили, так все пропало тогда? Хватит сил в России, разобьют немцев и до тебя доберутся, сволочь несчастная. Наверно в семилетке учился!

Полицейский испуганно отмахнулся. Покраснев, и ничего не сказав, отошел. Меня окружили пленные.

-Ты, старик, потише, - проговорил молоденький белобрысый паренек. - За эту брань, если он пожалуется офицеру, могут расстрелять и тебя и нас, у немцев рука не дрогнет.

-Да, расстреляют и вас, если вы будете толпиться возле меня. Разойдитесь пока, лучше будет для вас.

Пленные отошли. На кухне мне дали кружку горячей воды и кусок хлеба. Все же поел и несколько оживился.

«Строиться!» зычно раздалась команда. Из сараев, хлевов шли пленные солдаты и становились в строй.

«Авось избавлюсь от допроса», подумал я и встал в строй вместе с другими. Нога…Не могу идти, отстану, пусть пристрелят, мне все равно.

«Шагом марш!», и колонна двинулась в путь. Солнце начинало горячо припекать, шагали молча, опустив в землю глаза.

-Я вас знаю! - шепчет рядом солдат, сильный загорелый, татарин по национальности.

-Ну, хорошо, - прошептал я. - Доложи об этом немцам и тебя наградят, а может еще и в полицию возьмут, и проживешь припеваючи!

Солдат покраснел и обидчиво прошептал:

-Бросьте, товарищ Комиссар. Как вам не стыдно обижать меня, никогда я не буду предателем, пусть на куски режут.

-Вам трудно шагать? Опирайтесь на мое плечо.

-Простите, - тихо промолвил я. - Знаешь, нервы не в порядке.

-Ничего, - примирительно прошептал мой спутник. - Так я советским человеком и останусь навсегда.

В следующей деревне, километрах в шести, нас ожидала огромная многочисленная толпа пленных. Длиной в три метра ползет наша колонна по пескам родной Калининской земли, ни звука, ни крика, гробовая тишина. По сторонам в метрах 25-и редкой цепью шагает немецкий конвой.

В романе «Радуга» Ванда Василевская описывает шествие русских пленных. Я не хочу обвинять ее в несправедливости, но наша колонна в то время представляла иное, и вот почему!

Люди только что попали в плен.

Одни, истощенные скитаниями по лесам, покинутые командирами, безразличные уже ко всем, подняли руки и сдались врагу.

Другие, расстреляв все патроны, не смогли избежать участи пленения, окруженные врагами.

Порохом недавних боев еще пахло над колонной, физически были еще крепки. Шли злобно, всё и вся ненавидящие, проклинающие.

С презрением к самим себе, безучастные ко всему и к своей жизни.

Видел, чувствовал это и немецкий конвой, боялись подходить близко, не пристреливали отстающих. Колонна слабых и отстающих несла с собой.

Когда голод изводит мозг и сердце, измена и предательство как червь разъедает боевое товарищество. Палка и кнут, застенок гестапо, голод и холод, каторжная работа, бессонные ночи, ежедневные расстрелы и издевательства могут сотворить из людей безумные, безвольные, бессильные существа, потерявшие человеческое достоинство и облик.

А пока это шли люди!

Шагаем по большой, длинной деревне. Немцы празднуют победу. Женщинам и девушкам приказали надеть лучшие платья, разрешили всем смотреть на нас и давать, у кого, что есть из продуктов. «Смотрите! Мы сильны и великодушны».

И вот они русские женщины и девушки стоят у дороги, кто с хлебом, кто с молоком, картошкой для нас. Сколько безумной, жгучей скорби и жалости к нам в глазах этих русских женщин и девушек, и как больно до ужаса сердцу от этих устремленных на нас полных слез глаз.

Нет, не этого нам хотелось сейчас, ни слез, ни жалости. Пусть прилетели бы наши самолеты, покрыли небо над нами, обрушили тысячи тонн смертельного груза на наши головы, смешали бы наши кости с родной русской землей.

(В последствии я видел такую картину в лагере военнопленных во Ржеве. Более тысячи пленных стояли в очереди у кухонных котлов, дожидаясь несколько ложек «баланды».

Начиналось наступление наших войск на Ржев. Тяжелая советская артиллерия била по Ржеву. Снаряды залетали и в лагерь военнопленных. Два снаряда упали в гущу людей, стоявших у кухни, более 300 человек было убито и ранено. Но не один из оставшихся в живых не жалел убитых, каждый завидовал их участи.

Они погибли от металла нашей родной земли, от снарядов, деланных милыми руками родных людей, избавивших от мук голода и позора плена. Так думал каждый. И места павших моментально заполнили другие, но смерть не шла, снаряды больше не падали.)

Колонна пленных вползала в середину деревни, у красивого домика с резными наличниками окон, с резными крылечками на улицу стояла кучка немецких офицеров с огромными орлами на фуражках, сытые, самодовольные.

Толстая, нарядная, накрашенная женщина с подведенными бровями, немецкого обладания, подперев бедро пухлыми белыми руками, нахально уставив на нас глаза, звонко и злобно заговорила: «Что, попались голубчики? Коммунисты окаянные, довоевались! Попили нашей крови при советской власти. Вот теперь и сдыхайте, как собаки, а мы теперь заживём при немцах. Погуляем!» - и она крутилась, приплясывая.

Как страшный удар бича хлестнуло каждого в самое его больное место, как уголь почернели глаза и лицо многоликой толпы, и тысячи голосов рявкнули как смертельный раненый зверь: «Сволочь! Гадина! Немецкая подстилка! Продажная тварь!».

Гневно полетели прочь принятые от сердобольных советских женщин куски хлеба, картошки, кувшины с молоком. Яростно топтали, что падало на землю ногами. Сжав кулаки, толпа подалась к крылечку дома.  Офицеры и эта накрашенная женщина в ужасе кинулись в избу. Все кто был на улице, кинулись прочь кто куда.

Грянул залп, другой. Живые стояли и не давали падать мертвым. Спешно из сарая бежали с пулеметами жандармы. Свинцовый ветер зашевелил волосы колонны, но бить по колонне немцы боялись, 10000 не расстреляют сразу. Через минуту колонна шагала дальше, оставив убитых на дороге.

-Ешь и пей их кровь! - кричали пленные, грозя кулаками. - Презренная, продажная гадина, оскорбившая не нас, а нашу мать - Родину!

Вечером подошли к ст. Оленино, где был большой временный лагерь для пленных. Меня, как раненого, направили в «госпиталь». Это был открытый огромный навес, где раньше помещалось сено. Были сделаны нары из тонких жердей в три ряда друг над другом. Перекладины каждого ряда были привязаны тонкой проволокой к стойкам. Ложиться на такие нары очень опасно, и я лег на землю возле стойки. Огромная новая шинель, захваченная мной в лесу во время моих скитаний, спасала от холода. Ночью верхние нары не выдержали тяжести и рухнули вниз. Второй ярус нар также обломился и все смешалось.

Вопли, стоны и крики раненых раздавались до рассвета. Когда рассвело, лежала груда мертвых тел на месте катастрофы, мертвые лежали совершенно голые, страшные своей мертвой белизной, с них за ночь все стащили живые. Казалось, что это какая-то особая дьявольская заготовка человеческого мяса. Таков был «госпиталь».

Нога моя болела, рана загноилась, начиналось воспаление. Я понимал, что надо извлечь пулю из ноги, иначе погибну от заражения крови. Направился в «амбулаторию – сарай», где было около десятка пленных – русских врачей. Войдя к ним, я многих признал, вместе были на армейских совещаниях, но меня ни один не признал, так я изменился за это время.

-Товарищи! - обратился я к врачам, - Выньте пулю из ноги.

Осмотрели рану. Старый врач говорит, обращаясь к остальным:

-Попрактикуйте кто-нибудь над ним, есть бритва и ножницы, разрежьте рану и ножницами извлеките пулю.

-Как же наркоз? - ответил один молодой врач.

-Пустяки, - промолвил я, - режь как тебе надо, вынимай хоть пальцами.

И лег книзу лицом, стиснув зубы. Хирург резал бритвой, ковырял ножницами в ране и все же извлек пулю. Промыл и перевязал рану.

-Молодец, теперь все пойдет хорошо, мне казалось, что я резал не живого, а мертвого человека.

В лагере. Побег.

В плену я пробыл всего сорок пять дней и писать об этом пребывании почти нечего. Голодовка, палка и плеть, масса умирающих ежедневно, обычное дело для пленных во всех фашистских лагерях.

Вместе со многими я попал в город Оршу Ст.Червино. Там было два небольших лагеря недалеко друг от друга. Мы заняли пустовавшие бараки и было просторно.

Кругом лагеря обнесена загородь из колючей проволоки высотой в два метра, далее через пять метров такая же, а между этими двумя рядами обычные проволочные заграждения. По углам лагеря вышки, где сидят по два немца на каждой с пулеметами. По земле от угла до половины лагеря ходят патрули снаружи лагеря. Внутри лагеря патрули ходят только по ночам между бараками, такова была охрана лагеря.

Состав пленных здесь был уже иной, многие находились в плену более года, исхудалые, обессиленные, оборванные, свыкшиеся со своим рабским положением и не мечтавшие о побеге.

С нашим прибытием положение несколько изменилось.

Через три дня трое убежали, хотя я знал, что цель их побега не в партизанские отряды или попытка перейти фронт, а домой на Украину, где у организатора побега брат был бургомистром волости. Комендант лагеря объявил, что впредь за каждого убежавшего будут расстреливать двенадцать пленных.

Нога моя стала заживать, и я решил готовиться к побегу. Необходимо подобрать товарища, узнать местность, где леса, в каком направлении, есть ли партизаны. А где узнать?

Однажды я лежал и грелся на солнце недалеко от проволочного заграждения, в это время старик белорус, пасший немецких коров, подогнал их близко к проволочному заграждению. Немцев рядом не было, и я решил спросить старика кое о чем:

-Дедушка! - негромко молвил я. - Как вы живете? Обижают немцы?

-Немцы для того и прибыли к нам, чтобы обижать, все брать и ничего нам не давать, - угрюмо ответил старик.

-Дедушка, а далеко отсюда леса?

-Лес? Вон видишь, всего километр отсюда и так он и пойдет всё на юг вплоть до брянских лесов.

-А партизаны есть, дедушка, в лесах?

-Есть, куда они девались.

С вышки крикнул что-то немец, и старик погнал свое стадо прочь от лагеря. Вот все, что мне удалось узнать.

Теперь дело осталось за подбором товарища к побегу. Это тоже было нелегкое дело, шпионов и предателей было немало среди пленных. Большинство разуверилось в победе Красной Армии, ибо было в разгаре летнее наступление немцев на Сталинград, что немцы усиленно и приукрашено старались передать пленным. Большинство пленных показалось мне людьми уже измученными, безвольными, с тупой покорностью к своему рабскому положению. Лежа внизу на нарах в темную ночь, я слушаю, как вздыхая, кто-нибудь заговорит:

- Погибнем все как мухи! Сами немцы говорят, что нам жизни только до зимы, а там все подохнем!

- Бежать надо, - пробую я вставить свое замечание.

- Эх, куда мы побежим, все равно поймают и расстреляют.

Были и подозрительные типы, помню одного, фамилия его Михайлов, родом, как он говорит из Москвы, выдавал себя за писателя и поэта. Небольшого роста, корявое лицо, глаза «мороженные», тусклые. В плену с сентября 1941 года, то есть уже «перезимовавший». Меня он звал «сибиряк» дядя Саша, таково было мое имя в плену.

-Дядя Саша, - говорит иногда он вечером, лежа на нарах, - чего бы тебе хотелось теперь?

-Хотелось бы мне, - говорю я, - в родную уральскую тайгу. Посмотреть еще раз ее дикую суровую природу. Походить с ружьем по необъятным лесам.

- Эх ты, лесной человек. Мне бы в Москву попасть. Занялся бы я спекуляцией на «хитром рынке». Вот где жизнь, дядя Саша. Купишь, перепродашь, смотришь в день рублей триста и «наживешь», а жена торговала у меня летом в киоске морсом, пивом. Недольет в каждую кружку пива или морса, пена поднимется как бы сполна, и знаешь в день его оставалось рублей 500-600. Вот, где мы жили, пили, ели, что хотели.

- Ну как же ты, советский писатель, занимался таким делом?

- А ничего, одно другому не мешало. Знаешь, дядя Саша, я ведь и здесь пробовал писать стихи.

- Что же, о чем ты писал?

- Написал я хвалебную оду Гитлеру: «тебя родил двадцатый век» и так далее и т.п. Думал, немцы учтут и паек прибавят.

- Ну и как прибавили?

- Отсидел в гестапо пять недель, сочли, что я чего-то оскорбительное написал, потом разобрались, отпустили, еще дали четыре килограмма колбасы, две булки хлеба за то, что безвинно сидел.

Экий «слизняк» и «сволочь», подумал я, ведь жил же в Советском Союзе и никак нельзя было увидеть, что человек такая гадина.

Впоследствии, будучи партизаном, мне пришлось читать немецкую газету, издававшуюся для белорусского населения. В газете был помещен пасквиль, по поводу введения ношения пагонов в Красной Армии. Статья была за подписью «Михайлов».

- Все же выслужился сволочь, - подумал я.

- Эх, попался бы ты ко мне теперь, прописал я бы тебе «оду».

Однажды в группе пленных развернулись оживленные прения по поводу событий на фронте. Одни доказывали неизбежное поражение Советского Союза в войне. Один высокого роста пленный доказывал, что немцы все равно победят, «уж мы тогда расправимся с коммунистами», смаковал он, «за всё, за всех им отплатим». «Я до революции имел 70 лошадей, жил в Симбирской губернии. Все пришлось бросить и самому бежать в Сибирь, иначе раскулачили бы и сослали меня, честного труженика, теперь мы снова заживем, Бог даст, а уж куманьков их со всей породой вырежем». Лицо его было жадно и свирепо.

-Дурак ты, сволочь и предатель! – раздался твердый голос.

Я посмотрел, что это говорил пожилой пленный, лет сорок, плотного сложения, широкий маковкой нос с глубокими серыми глазами и тонкой, как у молодого, талией.

-Ты что лаешься! Ты сам, наверное, коммунист. Вот я скажу немцам, заноешь тогда.

- Дурак ты потому, - говорил незнакомец, - что поверил немцам, да разве можно победить Россию! Когда это бывало в истории!

- Сволочь ты, потому, что при советской власти ты замаскировался и скрывался где-то и вредил нам без сомнения, а теперь ты стал и предателем. Ждешь ты чего-то хорошего от немцев, да ты сам подохнешь здесь от голода, а придет Красная Армия, мы тебя сами повесим!

Еще несколько негодующих голосов раздались в адрес предателя и он, смутившись, побрел в свой барак.

С незнакомцем, так бесстрашно выступившим против изменника, я решил познакомиться и стал искать встречи с ним. Случай скоро представился.

Как-то, бродя по лагерю, я увидел моего незнакомца, он сидел на сваленном дереве и рубил топором сучья для печки. Я подошел и сел с ним рядом. У меня еще был табак – выменял на часы. Табак считался у нас как самая невероятная драгоценность, завернул цигарку и предложил ему закурить, глаза его прямо таки блеснули от удовольствия. Блаженно затянувшись табачным дымом, мы начали разговор.

Звали его Козлов Михаил Петрович Курганской области, Большеозерского района. Работал до войны старшим бухгалтером на маслозаводе. В нашей 3У армии он был старшим телефонистом при штабе. Участвовал в зимнем наступлении и окружении. Мы оказались «земляками-уральцами» и это нас сблизило.

- Если бы нашелся товарищ, то я бы убежал из лагеря, - говорил Козлов, - все равно здесь погибнем ни за что.

- Я тоже ищу товарища, - промолвил я.

Мы быстро сговорились.

- Теперь, - говорю я, - давай готовиться к побегу.

- Что ж мне готовиться? У меня все готово.

- А обувь есть?

- Ничего нет, я босой.

- Ну, вот видишь, и я босой. Значит, нам с тобой надо достать мешок и из него сшить обутки. Ведь нам придется бежать ночью лесами, болотами и босые ноги быстро испортим. Во-вторых, надо иметь какие-либо ножи, спички. И, в-третьих, надо дождаться наиболее темную ночь. Хорошо бы сильный дождь, тогда немецкие часовые будут стоять где-либо под навесом, не будут ходить возле проволоки. Куда же ты думаешь бежать? - спросил я Козлова.

- А я прямо не знаю, бежать, только бы куда-нибудь, мне все равно.

- Э, брат, так нельзя, надо заранее иметь план и направление. Я думаю так, если мы где-либо встретим партизан, то будем проситься, чтобы нас приняли, и мы останемся с ними. Если же никаких партизан здесь нет, то пойдем к фронту левее Витебска в район Великих Лук, там места лесные, и мы с тобой попытаемся перейти фронт. Согласен?

- Я на все согласен, лишь бы вырваться из рук этих гадов.

Вскоре мы добыли мешок за две пайки хлеба и сшили себе обутки. Достали спичек и ножи и стали ждать темной ночки.

Вопрос был не решен, как перебраться через проволочное заграждение. Я предложил подыскать доску и положить ее сразу на четвертый ряд высокого заграждения, а потом по ней перескочить за первый ряд проволоки, перетащить доску и положить ее на короткие колья и перейти ко второму ряду проволочного забора. Козлов предлагал просто пролезть низом через проволочное заграждение.

Так по-настоящему и не решили.

Ночь на 8 сентября выбрана нами для побега. С вечера полил сильный дождь, сверкала молния, гремел гром, стало так темно, что буквально не видно ничего рядом перед собой. В бараке все уже уснули, было одиннадцать часов ночи. Я сидел в полной темноте внизу на нарах, поджидая Козлова. Все у меня уже было готово. Неслышно в двери вошел Козлов, нащупал меня в темноте и положил руку на мое плечо. Мы вышли из барака, дождь по-прежнему лил, как из ведра, темень ужасная. Подошли к проволочному заграждению…

Слышно как усиленно бьется сердце в груди. Сейчас - или смерть или свобода…

Я поднял нижнюю проволоку, и мой товарищ полез в образовавшуюся дыру. Все тихо, патруль, по-видимому, где-то укрылся от дождя и стоит. Козлов запутался в проволоке между высокими рядами, шинель трещит, слышу озлобленную ругань, снова треск шинели, звон проволоки.

- Эх, услышат немцы», думаю я. Вдруг все стало тихо- тихо. Где Козлов? Прополз ли он? Ничего не видно и не слышно.

Теперь моя очередь и я оттянул нижний ряд проволоки, готовясь пролезть по следам моего предшественника.

Вдруг громкие немецкие голоса раздались в углу проволочного заграждения нашего лагеря. Яркий свет двух карманных фонарей направлен в сторону меня, шел немецкий патруль прямо на меня, но еще не ближе 200 метров от меня. Положение становилось критическим! Пролезть обычным путем я уже теперь не успею!

И я решился на отчаянный шаг. Сразу закинул ногу на четвертый ряд проволоки, подпрыгнул, ухватился рукой за вершину столба и в одно мгновение перекинулся через проволочный забор первого ряда. Встал ногами на короткие колья, два, три шага по коротким кольям, проваливаюсь между ними, вскакиваю, шинель, штаны летят в клочья, из разорванных рук льется кровь…

Ничего не слышу, никакой боли, в голове одна мысль: «Смерть или свобода». Добрался до второго ряда проволочного забора, также поднял ногу на четвертый ряд, ухватился за вершину столбика, и как ветром перекинуло меня на другую сторону. В ладонь и пальцы правой руки впились глубоко колючки проволоки… и я,  чуть не достав ногами земли, всей тяжестью повис рукой на проволоке.

Дергаю руку, слышу как хрустит рвущееся мясо на руке и пальцах, но боли почти не чувствую, все тело горит в каком-то внутреннем огне. Скорее!

Наконец оторвался и кинулся прочь от заграждения в темное поле!

Все это показалось мне вечностью, а на самом деле я потратил всего несколько секунд.

Метрах в тридцати от заграждения из ямки поднялся Козлов, обрадовано зашептал: «Как я напугался, когда патруль пошел на тебя, думал, останешься ты там, куда я пойду один. Молодец, очень ты быстро перехватил».

Мы взялись за руки, и пошли по направлению к лесу. Дождь шел, не переставая, лужи воды повсюду под ногами. Кровь течет из рук, смешивается с водой, течет и на руку товарища, перевязывать нет времени.

«Свобода, свобода!», все поет в нашем сознании, спотыкаясь, падая в ямы, в окопы, мы все же не сбились с пути и добрались до опушки леса в полутора километрах от лагеря. Повернули вправо по опушке леса, отошли еще около километра, ужасно темно, плохо ориентироваться...

И мы решили переждать до рассвета. Забрались под густую ель, сели плотно друг к другу, я снял свою огромную шинель, накинул ее сверху на обоих. Стало тепло, и мы оба задремали.

Когда я открыл глаза, дождя уже не было, небо прояснилось, на востоке уже загоралась заря. Я разбудил товарища.

-Ну, вставай, Михаил Петрович, пошли дальше.

Теперь, по заре, мы свободно ориентировались и лесной просекой пошли на юг. Прошли километра два, лес кончился, впереди чистое поле. Где начнется следующий лес, мы не знали и пошли полем на юг…»

Продолжение следует