Давайте-ка, друзья, ненадолго отвлечемся от политики, и прочтем добрую старую русскую сказку из нашего детства. Вряд ли вы ее знаете, т.к. она была издана в СССР лишь однажды тиражом всего 5 тыс экз. в сборнике сказок "Быль и небыль" Но теперь, к счастью, в инете она есть. Вы только вслушайтесь, какой слог, какой язык! А какие добрые милые родные напевы.
Итак. Сказка.
Петров День.
Вот, говорят, в прежние-то времена господь часто по земле ходил. Примет какое ни на есть мирское обличие и ходит меж нас, грешных, сердца испытует.
Неспорно, нынче в эдакое плохо верится. А как подумаешь, дак ведь и вера - тоже! Дело темное! Недалеко ходить - было времячко, что люди - вон по железной дороге ездить опасались, картошечку кушать отказывались, табак курить за грех почитали. Верится, ай нет? А ведь было?..
Ну вот, стало быть, соскучился господь на небесах. Мудреного нет: тоже, поди, человеком был. Какая ни есть, а прилюбилась ему, значит, земля.
Он и говорит апостолу Петру:
- Петр, а Петр, давай-ка мы с тобой, братец, на землю сходим, поглядим, как там да что. Ну! Какое твое мнение?
Апостол Петр отвечает:
- Сходить-то можно, да вот служба как? Мне райские двери сторожить надо.
- А что - двери? Не убегут двери.
- А ключи куда?
- Ключи на гвоздик повесь.
- А возьмет кто?
- Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный.
А Петр-апостол сомневается.
- Праведный, праведный! Как соблазну нет, так и праведный. А как найдет искушенье, откуда и грешники взялись! Нет, уж лучше не искушать. Бес, он тоже силен!
Покачал головой господь.
- Маловер ты, Петр. Был маловер, маловер и есть. Ну, коли опасаешься, под порог спрячь. Вон щелочка-то...
- Разве что под порог!..
Спрятал апостол Петр ключи под порог, щелку щепочкой заткнул, и пошли себе.
Ну, вот, значит, идут они в самом то есть рабском виде: лапотки плохонькие, одежонка еле держится, на боку - сума...
Апостолу это обидно.
- Что ж это мы, - говорит, - господи? Хуже последнего нищего?..
А господь ему:
- А как в писании про последних-то сказано?
- Последние будут первыми.
- То-то!
Апостол и примолк.
Ну, вот ходят это они, смотрят, разговоры разговаривают. Где утешут, где присоветуют, где просто слово доброе скажут, - время-то и бежит.
На ночь глядя пришли они в деревню.
Притомился господь. Сел у крайней избушки на завалинку и говорит:
- Постучись, Петр. Авось либо ночевать пустят.
Изумился Петр-апостол.
- Полно те, господи! В эту избенку-то ночевать!
- А чем тебе избенка нехороша?
- Да ведь бедность, господи! Хуже этой избы, кажись, во всей деревне нет. Того и жди - развалится.
- Стоит покуда.
- Нет уж, господи, воля твоя, а я в другую избу постучусь.
- Это в какую же?
- А вон отсюда видать - не изба, хоромы! Там и ночевать пристанем.
- Да ведь не пустят!
- Как не пустят? Там и места и добра - всего много. А здесь, прости господи, - босоты да голоты понавешаны шесты. Анбары - ветром полны.
Махнул рукой господь.
- Ладно уж. Покуда не научишься, умен не будешь. Ступай, стучись.
Пошел апостол Петр. Пошел да и пропал. Час ходит, другой ходит... Уж на что господь долготерпив, а и то соскучился, вздремнул на завалинке.
А времячко-то идет. Вовсе темно стало, холодно - ночь полная... Тут и воротился апостол Петр. Сел подле господа одесную и молчит, разбудить боится. Да господь и в тишине слышит. Открыл глаза, оборотился к апостолу и спрашивает:
- Ну, что, Петруша? Пошли ночевать?
- Да куды, господи? Правда твоя - не пускают ведь. Почитай всю деревню обошел, только и слышал: «Проваливай да проваливай! Много вас таких-то!» А того и не знают, что един бог в небе...
- Ну, а в том, в богатом-то доме как? В хоромах-то?
- И не спрашивай, господи! Так обругали, что и сказать совестно. И побирушки-то, и воры, и бездельники... Мне, апостолу, и повторять зазорно. Истинно - нет стыда у людей: корки жалеют, углы берегут... А ведь хозяйство какое богатое!
Вздохнул господь.
- А что в писании-то про богатых сказано?
- Легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие божие.
- То-то. Забыл ты писание, Петр!
- Помилуй, господи! Да меня ночью разбуди, я каждую букву помню.
- Что ж ночью? Во сне ума не надобно. Ты днем помни.
Встал господь и постучал в дверь.
- Милость ваша... родителям царство небесное... Пустите странников ночку переночевать.
Глядь - отворили дверь.
Вышла на порог хозяйка.
- Заходите, страннички, заходите, господь с вами... Ночка-то нынче холодная, росная... Грейтесь!
Зашли. Поглядел апостол кругом: ох, бедно живут! Корочку попросить - и то стыдно.
А хозяйка уже хлопочет, на стол собирает.
- Вот, - говорит, - хлебца краюшечка, вот - кваску, вот - капустки. Не осудите, страннички. Был хозяин жив, все у нас было. А нынче сами едва перебиваемся.
Кланяется ей господь.
- Спасибо, хозяюшка! Много довольны.
А Петр-апостол не вытерпел.
- Эх, - говорит, - горяченького бы сейчас! Озябли мы!
Призадумалась хозяйка. На печку поглядела, на ребятишек, на странников... А потом и говорит:
- Видно, не зря вас господь нынче-то привел. Завтра у нас праздник - Петров день. Престол справляем. Так я для праздника ребятишкам-то похлебки наварила. Да, авось, и без похлебки сыты будут. Кушайте, страннички, на здоровье. В печке-то не простыло.
Подала на стол чашку с похлебкой и маслица влила.
- Надо бы, - говорит, - побольше, да нету больше. Не осудите.
- А завтра что есть будете? - апостол спрашивает. - В Петров-то день?
- А что бог пошлет...
Взялись они за ложки.
- Петр, а Петр? - господь говорит. - Ведь хороша похлебка?
А Петр-апостол только усмехается.
- Это, - говорит, - батюшка, с голоду так оказывает. А хорошенько распробовать, так и слова доброго она не стоит, похлебка эта. Варена на праздник, а вовсе постная, жиру и не видать.
Поглядел на него господь строго.
- Ой ли? - говорит. - А ну, считай, сколько в чашке глазков плавает. Со вниманием считай.
Стал считать апостол.
Считал-считал, сбился.
- Тьфу, прости господи, - говорит, - да разве их сосчитаешь! Ведь не монета - масло! В очах рябит...
- Ну, коли рябит, круглым счетом говори!
- Круглым счетом - до сотни будет.
- Не меньше?
- Да и не больше.
- Ладно. Подай мне суму.
Подал суму апостол Петр, а господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.
- Считай, Петр, не масло - монета.
Тот сосчитал.
- Ровно сто будет.
- Не меньше?
- Как раз.
- Ну, - говорит господь вдовице, - это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.
А та не берет.
- Господи! За что же это?
- А за похлебку. Сколько глазков - столько и монет.
- Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?
- Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу - дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.
Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, - думает, - завтра гостей своих потчевать буду?»
Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей - к богатой соседке.
- Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка...
- Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?
Та ладошку-то и раскрыла.
- Вот, - говорит.
Акимовна аж глаза распахнула.
- Где взяла? Клад нашла, что ли?
- Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь... - и рассказала соседке про странников, все, как было.
Та и взвилась.
- Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.
Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:
- Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые - от них и в дому светлее, и в мошне полнее.
Накинула платок на плечи - и к бедной соседке.
Стала на пороге - кланяется.
- Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.
Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.
Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи - на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша... А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, - со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.
Ест апостол Петр, похваливает:
- Вот это, - говорит, - полдник! Не чета вчерашнему ужину.
- Неспорно, - господь отвечает, - вчерашнему не чета!
А сам, почитай, и не ест. Так только - попробовал.
Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, - идти хотят.
А хозяйка на суму поглядывает.
- А что ж, - говорит, - благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася...
- Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?
Поглядел в миску Петр-апостол.
- Ох, - говорит, - щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато - во всю миску.
- Ладно, - говорит господь.
Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую - медную!
- Вот, - говорит, - хозяюшка! Прими! Какое угощение - такая и плата.
И пошел себе. Апостол Петр за ним.
А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.
Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.
- А что, - говорит, - господи, спросить я тебя хочу.
- Спроси, Петр.
- Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, - золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.
Вздохнул господь.
- Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни - со дна.
- А что на дне-то? Капуста?
- Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя - дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь - похлебка, да зато баба - золото. А сегодняшние щи - золото, да баба - дрянь. Уразумел?
Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.
- Ты чего? - спрашивает господь. - Какая у тебя печаль?
- Да что, - отвечает апостол, - хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один - от восходу до закату - в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.
Усмехнулся господь.
- Будь, - говорит, - по-твоему. Нынче ты именинник - надо тебя почитать. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать-то станешь?
- В церкву пойду, - апостол говорит. - Молитвы принимать.
- Ладно, пойдем.
Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! - как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.
Приметила она странников и кричит:
- Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?
- В церкву.
- Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.
Погладил апостол бороду.
- Похвально, тетка, - говорит, - пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?
А баба не сомневается.
- Пусть, - говорит, - господь бережет. Он всевидящий, доглядит.
Тот так и стал. А господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:
- Ну, брат, не постыди упования.
Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек - до закату солнечного - гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.
- Слава тебе, господи, - говорит, - целы мои гуси!
Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:
- Ты, баба, вот что: ты на бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятники поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!
И пошел себе. А господь уже при дороге стоит. Ждет.
- Ну, что, Петр, - спрашивает, - умудрился?
- Да вишь, как оно обернулось, господи, - Петр отвечает. - Большую власть ты мне дал, да на малые дела.
- А богу и малое не мало, и великое - не велико.
- Темны слова твои, господи.
- А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.
И пошли дальше. Господь - впереди, апостол - позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют... Там - на гармони играют, там - песни поют.
Вот остановился господь под окошечком и слушает.
А в доме поют, да так славно, - и про дороженьку, и про березыньку, и как дЕвица мОлодца полюбила...
Опустил голову господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.
Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про девицу да про молодца - дале пошел. Уж больно песня-то мирская.
Пошел, пошел, оглянулся, а господь все под окошечком стоит.
Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит господь под окошечком - песню слушает.
- Да что же это, господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко...
Вздохнул господь.
- Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!
Пошли.
А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он господа поторопил.
«В кои-то веки, - думает, - он, милостивец, не для чужой беды, - для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»
Да нет, зачем назад?
Вон в другом доме тоже поют, да не песни - молитвы.
Обрадовался апостол.
- Господи, - говорит, - вот где пенье-то! Постоим, послушаем?
Остановился господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол - за ним.
- Господи, - говорит, - просвети ты меня, сделай божецкую милость!
- Ну чего тебе, говори!
- Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк...
- Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь - духовное, да плохо. Неужто невдомек?
Апостол только руками развел.
Вот она - премудрость-то божья!
Проще простого, а поди-ка, уразумей.
Оценили 32 человека
75 кармы