Любимая добрая сказка. Петров день.

Давайте-ка, друзья, ненадолго отвлечемся от политики, и прочтем добрую старую русскую сказку из нашего детства. Вряд ли вы ее знаете, т.к. она была издана в СССР лишь однажды тиражом всего 5 тыс экз. в сборнике сказок "Быль и небыль" Но теперь, к счастью, в инете она есть. Вы только вслушайтесь, какой слог, какой язык! А какие добрые милые родные напевы.  

Итак. Сказка.   

Петров День.

Вот, говорят, в прежние-то времена господь часто по земле ходил. Примет какое ни на есть мирское обличие и ходит меж нас, грешных, сердца испытует.

Неспорно, нынче в эдакое плохо верится. А как подумаешь, дак ведь и вера - тоже! Дело темное! Недалеко ходить - было времячко, что люди - вон по железной дороге ездить опасались, картошечку кушать отказывались, табак курить за грех почитали. Верится, ай нет? А ведь было?..

Ну вот, стало быть, соскучился господь на небесах. Мудреного нет: тоже, поди, человеком был. Какая ни есть, а прилюбилась ему, значит, земля.

Он и говорит апостолу Петру:

- Петр, а Петр, давай-ка мы с тобой, братец, на землю сходим, поглядим, как там да что. Ну! Какое твое мнение?

Апостол Петр отвечает:

- Сходить-то можно, да вот служба как? Мне райские двери сторожить надо.

- А что - двери? Не убегут двери.

- А ключи куда?

- Ключи на гвоздик повесь.

- А возьмет кто?

- Ну, кому тут взять! Народ кругом праведный.

А Петр-апостол сомневается.

- Праведный, праведный! Как соблазну нет, так и праведный. А как найдет искушенье, откуда и грешники взялись! Нет, уж лучше не искушать. Бес, он тоже силен!

Покачал головой господь.

- Маловер ты, Петр. Был маловер, маловер и есть. Ну, коли опасаешься, под порог спрячь. Вон щелочка-то...

- Разве что под порог!..

Спрятал апостол Петр ключи под порог, щелку щепочкой заткнул, и пошли себе.

Ну, вот, значит, идут они в самом то есть рабском виде: лапотки плохонькие, одежонка еле держится, на боку - сума...

Апостолу это обидно.

- Что ж это мы, - говорит, - господи? Хуже последнего нищего?..

А господь ему:

- А как в писании про последних-то сказано?

- Последние будут первыми.

- То-то!

Апостол и примолк.

Ну, вот ходят это они, смотрят, разговоры разговаривают. Где утешут, где присоветуют, где просто слово доброе скажут, - время-то и бежит.

На ночь глядя пришли они в деревню.

Притомился господь. Сел у крайней избушки на завалинку и говорит:

- Постучись, Петр. Авось либо ночевать пустят.

Изумился Петр-апостол.

- Полно те, господи! В эту избенку-то ночевать!

- А чем тебе избенка нехороша?

- Да ведь бедность, господи! Хуже этой избы, кажись, во всей деревне нет. Того и жди - развалится.

- Стоит покуда.

- Нет уж, господи, воля твоя, а я в другую избу постучусь.

- Это в какую же?

- А вон отсюда видать - не изба, хоромы! Там и ночевать пристанем.

- Да ведь не пустят!

- Как не пустят? Там и места и добра - всего много. А здесь, прости господи, - босоты да голоты понавешаны шесты. Анбары - ветром полны.

Махнул рукой господь.

- Ладно уж. Покуда не научишься, умен не будешь. Ступай, стучись.

Пошел апостол Петр. Пошел да и пропал. Час ходит, другой ходит... Уж на что господь долготерпив, а и то соскучился, вздремнул на завалинке.

А времячко-то идет. Вовсе темно стало, холодно - ночь полная... Тут и воротился апостол Петр. Сел подле господа одесную и молчит, разбудить боится. Да господь и в тишине слышит. Открыл глаза, оборотился к апостолу и спрашивает:

- Ну, что, Петруша? Пошли ночевать?

- Да куды, господи? Правда твоя - не пускают ведь. Почитай всю деревню обошел, только и слышал: «Проваливай да проваливай! Много вас таких-то!» А того и не знают, что един бог в небе...

- Ну, а в том, в богатом-то доме как? В хоромах-то?

- И не спрашивай, господи! Так обругали, что и сказать совестно. И побирушки-то, и воры, и бездельники... Мне, апостолу, и повторять зазорно. Истинно - нет стыда у людей: корки жалеют, углы берегут... А ведь хозяйство какое богатое!

Вздохнул господь.

- А что в писании-то про богатых сказано?

- Легче верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в царствие божие.

- То-то. Забыл ты писание, Петр!

- Помилуй, господи! Да меня ночью разбуди, я каждую букву помню.

- Что ж ночью? Во сне ума не надобно. Ты днем помни.

Встал господь и постучал в дверь.

- Милость ваша... родителям царство небесное... Пустите странников ночку переночевать.

Глядь - отворили дверь.

Вышла на порог хозяйка.

- Заходите, страннички, заходите, господь с вами... Ночка-то нынче холодная, росная... Грейтесь!

Зашли. Поглядел апостол кругом: ох, бедно живут! Корочку попросить - и то стыдно.

А хозяйка уже хлопочет, на стол собирает.

- Вот, - говорит, - хлебца краюшечка, вот - кваску, вот - капустки. Не осудите, страннички. Был хозяин жив, все у нас было. А нынче сами едва перебиваемся.

Кланяется ей господь.

- Спасибо, хозяюшка! Много довольны.

А Петр-апостол не вытерпел.

- Эх, - говорит, - горяченького бы сейчас! Озябли мы!

Призадумалась хозяйка. На печку поглядела, на ребятишек, на странников... А потом и говорит:

- Видно, не зря вас господь нынче-то привел. Завтра у нас праздник - Петров день. Престол справляем. Так я для праздника ребятишкам-то похлебки наварила. Да, авось, и без похлебки сыты будут. Кушайте, страннички, на здоровье. В печке-то не простыло.

Подала на стол чашку с похлебкой и маслица влила.

- Надо бы, - говорит, - побольше, да нету больше. Не осудите.

- А завтра что есть будете? - апостол спрашивает. - В Петров-то день?

- А что бог пошлет...

Взялись они за ложки.

- Петр, а Петр? - господь говорит. - Ведь хороша похлебка?

А Петр-апостол только усмехается.

- Это, - говорит, - батюшка, с голоду так оказывает. А хорошенько распробовать, так и слова доброго она не стоит, похлебка эта. Варена на праздник, а вовсе постная, жиру и не видать.

Поглядел на него господь строго.

- Ой ли? - говорит. - А ну, считай, сколько в чашке глазков плавает. Со вниманием считай.

Стал считать апостол.

Считал-считал, сбился.

- Тьфу, прости господи, - говорит, - да разве их сосчитаешь! Ведь не монета - масло! В очах рябит...

- Ну, коли рябит, круглым счетом говори!

- Круглым счетом - до сотни будет.

- Не меньше?

- Да и не больше.

- Ладно. Подай мне суму.

Подал суму апостол Петр, а господь пошарил в ней рукой и достает горсть золотых. Положил на стол.

- Считай, Петр, не масло - монета.

Тот сосчитал.

- Ровно сто будет.

- Не меньше?

- Как раз.

- Ну, - говорит господь вдовице, - это тебе, голубушка. Прими, сделай милость.

А та не берет.

- Господи! За что же это?

- А за похлебку. Сколько глазков - столько и монет.

- Что ты, батюшка! Да разве оно стоит?

- Стоит, милая, стоит, не сомневайся. Еще мы у тебя в долгу - дай срок, разочтемся. А пока суд да дело, покажи-ка ты нам, где ночь ночевать. Устали мы.

Уложила она их как могла. И сама в уголочке прикорнула. Спит и не спит: от радости, как от горя, плохо спится. «Чем, - думает, - завтра гостей своих потчевать буду?»

Утречком, чуть свет, вскочила она, один золотой в кулак, и скорей - к богатой соседке.

- Акимовна, благодетельница, продай ты мне мучицы, сделай божецкую милость! Да яичек, да сметанки, да молочка...

- Ишь ты! Продай! А платить чем будешь?

Та ладошку-то и раскрыла.

- Вот, - говорит.

Акимовна аж глаза распахнула.

- Где взяла? Клад нашла, что ли?

- Клад не клад, а вчерась, под самую под полночь... - и рассказала соседке про странников, все, как было.

Та и взвилась.

- Ах-ти мне, горе какое! Ведь и ко мне вечор странники эти стучались. Прогнала я их, матушка, сама прогнала, голубушка. Кто ж их, разбойников, знал. Деньги-то в суме не светят.

Отсчитала она соседке яичек десятка два, что помельче, сметанки отлила, что пожиже, да и говорит:

- Кумушка, голубушка, что ж тебе на них, иродов, разоряться! Вчера кормила и нынче кормить будешь? Дай-кось я их к себе покличу. Люди, видать, святые - от них и в дому светлее, и в мошне полнее.

Накинула платок на плечи - и к бедной соседке.

Стала на пороге - кланяется.

- Страннички, люди божьи! Не погневайтесь! Милости прошу к нашему шалашу. Откушайте нашего хлеба-соли, ради Петрова дня.

Поклонились ей в ответ странники, с хозяйкой попрощались и пошли.

Привела их Акимовна в свои хоромы, за стол усадила. Сама ног не чует, вкруг стола так и летает. Что есть в печи - на стол мечи! Двенадцать перемен подала: три каши, блины, пироги, рыбное, студень, лапша... А уж щи-то, щи! Эдаких щей и царь не едал, - со свининой, с салом, и такие-то жирные, что будто ледком их подернуло.

Ест апостол Петр, похваливает:

- Вот это, - говорит, - полдник! Не чета вчерашнему ужину.

- Неспорно, - господь отвечает, - вчерашнему не чета!

А сам, почитай, и не ест. Так только - попробовал.

Ну вот, погостили они у этой хозяйки, помолились, поклонились, - идти хотят.

А хозяйка на суму поглядывает.

- А что ж, - говорит, - благодетели! Милостивцы! Неужто ж вы меня не одарите? Уж так я вам угождала, так старалася...

- Отчего не одарить? Петр, сосчитай, сколько во щах глазков плавает?

Поглядел в миску Петр-апостол.

- Ох, - говорит, - щи! Жирней жирного! Тут и считать не мудрено: одно око на всю миску, да зато - во всю миску.

- Ладно, - говорит господь.

Опустил он руку в сумку, достает монету. Одну монету, да зато большую, тяжелую - медную!

- Вот, - говорит, - хозяюшка! Прими! Какое угощение - такая и плата.

И пошел себе. Апостол Петр за ним.

А хозяйка, как стояла на пороге, так и осталась стоять. Может, и посейчас стоит.

Вот идут господь с апостолом по дороге. Качает головой апостол, под ноги себе смотрит, думает.

- А что, - говорит, - господи, спросить я тебя хочу.

- Спроси, Петр.

- Да вот не возьму я в толк: как это так? Вчерашняя-то похлебка дрянь была, а мы за нее сто золотых отдали. А сегодняшние щи, прямо сказать, - золото, а мы за них один медяк пожертвовали. Справедливость-то господня где? Гляжу, а не вижу.

Вздохнул господь.

- Эх, Петр, Петр, туда ли смотришь? Поверху ты глядишь, а поверху, известно, один жир плавает. Ты поглубже, поглубже зачерпни - со дна.

- А что на дне-то? Капуста?

- Нет, другого огороду овощ! Да что ж ты? Апостол! Капусту разглядел, а душу человечью не приметил. Сам-то посуди. Похлебка вчерашняя - дрянь, говоришь? Ну, верно, дрянь - похлебка, да зато баба - золото. А сегодняшние щи - золото, да баба - дрянь. Уразумел?

Ничего не ответил Петр-апостол. Сумный идет, раздумчивый.

- Ты чего? - спрашивает господь. - Какая у тебя печаль?

- Да что, - отвечает апостол, - хожу я по стопам твоим с младых ногтей и о законе твоем размышляю день и ночь, а мудрости твоей никак не постигну. Хоть бы мне денек один - от восходу до закату - в твоем звании побыть. Может, и я бы, скудоумный, умудрился.

Усмехнулся господь.

- Будь, - говорит, - по-твоему. Нынче ты именинник - надо тебя почитать. Господствуй, пока солнышко на покой не уйдет. Милуй, карай, молитвы принимай. С чего начинать-то станешь?

- В церкву пойду, - апостол говорит. - Молитвы принимать.

- Ладно, пойдем.

Пошли они. Идут лугом. А на лугу гусей! гусей! - как снег выпал. Травы не видать. И стережет гусей баба.

Приметила она странников и кричит:

- Страннички, а страннички! Вы не в церкву ли?

- В церкву.

- Погодите, и я с вами. Петру-апостолу свечку поставить.

Погладил апостол бороду.

- Похвально, тетка, - говорит, - пойдем. Только гуси-то твои как? На кого оставишь? Кто их без тебя беречь будет?

А баба не сомневается.

- Пусть, - говорит, - господь бережет. Он всевидящий, доглядит.

Тот так и стал. А господь эдак тихонько, под самое ухо, говорит ему:

- Ну, брат, не постыди упования.

Что тут будешь делать? Сел Петр-апостол на пенек и весь денек - до закату солнечного - гусиную обедню слушал. А как солнышко на покой ушло, воротилась баба.

- Слава тебе, господи, - говорит, - целы мои гуси!

Встал апостол, размял ноги и говорит ей строго:

- Ты, баба, вот что: ты на бога-то уповай, да и сама не зевай. Мыслимое ли дело, чтобы господь за тебя гусей стерег. Ныне ты его в гусятники поставишь, а завтра куды? К печке? Щи варить? Ой, баба! Смотри у меня!

И пошел себе. А господь уже при дороге стоит. Ждет.

- Ну, что, Петр, - спрашивает, - умудрился?

- Да вишь, как оно обернулось, господи, - Петр отвечает. - Большую власть ты мне дал, да на малые дела.

- А богу и малое не мало, и великое - не велико.

- Темны слова твои, господи.

- А ты вникай. Слова темны, да мысли светлы.

И пошли дальше. Господь - впереди, апостол - позади, как полагается. А на селе праздник, пьют, гуляют... Там - на гармони играют, там - песни поют.

Вот остановился господь под окошечком и слушает.

А в доме поют, да так славно, - и про дороженьку, и про березыньку, и как дЕвица мОлодца полюбила...

Опустил голову господь, внемлет. И апостол рядом стоит, тоже слушает.

Про березыньку послушал и про дороженьку послушал, а как запели про девицу да про молодца - дале пошел. Уж больно песня-то мирская.

Пошел, пошел, оглянулся, а господь все под окошечком стоит.

Он до угла дошел и снова назад поглядел. Стоит господь под окошечком - песню слушает.

- Да что же это, господи? Уж и ночь на дворе, а нам ведь далеко...

Вздохнул господь.

- Ладно, ладно, пойдем. В рай, видно, захотелось? Не настоялся у ворот!

Пошли.

А Петру-апостолу уж и стыдно стало, что он господа поторопил.

«В кои-то веки, - думает, - он, милостивец, не для чужой беды, - для своего умиления в пути помедлил. А я ему и минутки лишней не подарил. Хоть назад ворочайся!»

Да нет, зачем назад?

Вон в другом доме тоже поют, да не песни - молитвы.

Обрадовался апостол.

- Господи, - говорит, - вот где пенье-то! Постоим, послушаем?

Остановился господь, прислушался, головой покачал и пошел себе далее. Апостол - за ним.

- Господи, - говорит, - просвети ты меня, сделай божецкую милость!

- Ну чего тебе, говори!

- Да как же это так? Там мирское пели, а ты цельный час под окошком простоял, а здесь духовный стих выводят, а ты и минутки не помедлил. Не возьму я в толк...

- Эх, Петр, Петр! Там мирские поют, да хорошо. А здесь - духовное, да плохо. Неужто невдомек?

Апостол только руками развел.

Вот она - премудрость-то божья!

Проще простого, а поди-ка, уразумей.