Расширение территории как этнокультурный и геополитический фактор российской государственности

"Для Европы она (Россия) всегда останется сфинксом, и все будут удивляться нашему могуществу и нашим бедам. Но для меня, для русского, останется трагической загадкой: как мы еще не погибли окончательно под руинами собственных ошибок?"

Валентин Саввич Пикуль

Почему Россия такая огромная страна? Стало ли это результатом того, что внешняя политика России была агрессивной, или причиной были объективные геополитические условия? Была ли важна для русских царей концепция "Москва - Третий Рим"? Об этом в своей статье рассуждает историк Николай Никитин.

Статья впервые опубликована в сборнике "Российское государство от истоков до XIX века: территория и власть" (М.: РОССПЭН, 2012. С. 15-46).

В литературе существует множество дефиниций и трактовок понятия «империя», но они часто являются либо неполными, либо не учитывающими специфику отдельных стран и прежде всего — России. Поэтому мы будем исходить из того определения, которое наиболее полно соответствует историческим реалиям, а именно: империя — это крупное, как правило, централизованное государство, отличающееся полиэтничностью, поликон фессиональностью, неравномерностью социально-экономического развития отдельных частей своей территории, включающее в свой состав ранее независимые государственные образования и стремящееся проводить имперскую политику (1).

Официально Россия была провозглашена империей в 1721 г., после победоносного завершения Северной войны, однако этот акт стал лишь одним (пусть и самым важным) из цепи событий, которые привели к формированию огромного евразийского государства с названием Российская империя. Ее предыстория уходит в гораздо более отдаленные времена, из которых самым важным рубежом считается середина XVI в., когда были присоединены к Русскому государству ранее независимые от него государственные образования — Казанское и Астраханское «царства»...

Великое княжество Московское, ставшее ядром единого Русского государства, а затем и Российской империи, сложилось к середине XV в. и в основных своих границах включало владимиро-суздальские земли Волжско-Окского междуречья, а также белозерские, костромские и устюжские к северу от Волги. Эта территория занимала всего 430 тыс. кв. км. За годы правления Ивана III (1462-1505) и его сына Василия III (1505-1533) Москва объединила под своей властью практически все русские земли, и размеры единого Русского государства составили уже 2,8 млн кв. км, а население, по разным данным, увеличилось с 2 до 5-6 млн человек. Вряд ли кто-нибудь тогда мог предположить, что этому молодому государственному образованию через пару столетий суждено увеличиться во много раз (в начале XIX в. России принадлежало около 20 млн кв. км) и в итоге стать обширнейшей империей мира, раскинувшейся на шестой части земной суши (2).

В первой четверти XVI в. ничто, кажется, не предвещало бурного и грандиозного роста Московской Руси. Едва оправившись от Ордынского ига, она оказалась на далекой периферии «цивилизованного мира» и, по сравнению с большинством других стран Восточной и Северной Европы, находилась в незавидном положении. Русское государство разместилось между Ледовитым океаном на севере, Швецией и Ливонским орденом на западе, Великим княжеством Литовским на юго-западе и возникшими на развалинах Золотой Орды татарскими ханствами на востоке, юго-востоке и юге.

 Геополитические интересы Руси и ее ближайших соседей были диаметрально противоположны, поэтому враждебное окружение являлось для нее практически постоянным внешнеполитическим фактором. 

Показательно высказывание барона Августина Майерберга, австрийского посла в России в 1661-1662 гг.: «Обширное Московское государство почти отовсюду опоясано воинственными народами, не терпящими покоя, и окружено их завистью и ненавистью»(3). 

И это противостояние усугубляло то обстоятельство, что по экономическому потенциалу, численности и плотности населения Русское государство XVI в. уступало как ведущим европейским странам, так и главным геополитическим соперникам из числа соседей.

ЗОЛОТАЯ ОРДА И ЕЕ «ОСКОЛКИ»

Самая серьезная внешнеполитическая угроза для русских земель со времен Киевской Руси исходила от Степи. Это соседство постоянно ставило страну перед проблемой борьбы за сохранение государственной независимости и опасностью физического уничтожения народа (4).          К XVI в. эта многовековая борьба приобрела новые очертания: главную опасность для Русского государства стали представлять «осколки» некогда могущественной Золотой Орды и прежде всего — самые «острые» из них: ханства Крымское и Казанское, которые изматывали Русь бесконечными опустошительными набегами.

В последнее время страницы наших газет, журналов и полки книжных магазинов наводняют сочинения, которые настойчиво внедряют в сознание обывателя мысль, что на Руси не только не было монголо-татарского («ордынского») ига (а было русско-монгольское «союзное государство»), но и набеги наследников Золотой Орды на Русь не могли причинить ей большого вреда. Авторы этих сочинений утверждают, что дань с русских земель Орде была ничтожна по размерам и, по сути, представляла собой «налог на содержание союзного войска», что «татарские набеги» на Русь — это всего лишь эпизодические и незначительные по масштабам «наезды на окрестные деревни», нацеленные к тому же лишь на те области, «которые отказывались платить налог на содержание войска», что для Руси от «союза» с Ордой была сплошная польза, что «Орда больше потерпела от Руси, чем Русь от Орды», а «возникшие на ее месте отдельные ханства» не были опасны, поскольку «ослаблялись внутренними противоречиями и междоусобицами» и т. д. (5)

Подобные утверждения, восходящие к давно отвергнутым наукой теориям «евразийцев» или построениям «неоевразийца» Л.Н. Гумилева, теперь позволяют себе (подчас в самом безапелляционном тоне) не только журналисты и писатели, но и преподаватели престижных вузов, доктора и кандидаты наук 6. Основываются же такие воззрения либо на логических допущениях, не подкрепленных никакими фактами (и даже противоречащих им), либо на версиях все того же Л.Н. Гумилева, которые, в свою очередь, как пишут его критики, базируются главным образом «на внутреннем убеждении автора» (в своей правоте) и его «блестящем литературном даровании», в результате чего «получается занимательный роман, который читается на одном дыхании», но «к научной истории... имеет лишь очень опосредованное отношение, оставаясь все же интересной беллетристикой» (7).

У противников подобных построений труды, напротив, насыщены конкретно-историческим материалом, почерпнутым из разнообразных и вполне репрезентативных источников. Период самого «ордынского ига» лишь частично входит в хронологические рамки нашей работы, и все же кратко остановимся на нем и отметим, что даже историки, призывающие его не «демонизировать», не могут не признать очевидного. «Нет, иго не было пустяком, — пишет Ф.В. Шелов-Коведяев. — Батыева агрессия стерла многие ремесла... Ханы выкачивали из страны ресурсы, угоняли к себе на службу мастеровых и воинов, вмешивались в дела княжеств, что тормозило развитие страны» (8). Более же конкретно, подробно и эмоционально о последствиях «ордынского ига» пишут (также в расчете на массового читателя) историки, не согласные с Л.Н. Гумилевым и его последователями.

«Более всего удивляет утверждение Гумилева, что "немногочисленные (!) воины-монголы Батыя только прошли (!) через Русь и вернулись в степь". И представьте, ни слова — как прошли, — возмущается А.Л. Юрганов. — По подсчетам археологов, из семидесяти четырех русских городов XII—XIII веков... сорок девять были разорены Батыем. Причем четырнадцать городов вовсе не поднялись из пепла и еще пятнадцать постепенно превратились в села... В Рязанской земле погибло девять князей из двенадцати. Из трех ростовских князей — двое. Из тех девяти суздальских князей, что были к этому времени взрослыми и находились в своих землях, были убиты пятеро» (9).

Явно симпатизировавший Л.Н. Гумилеву известный историк и писатель Н.Я. Эйдельман счел нужным тем не менее заметить: «Невозможно, конечно, согласиться с парадоксальным мнением Л.Н. Гумилева, будто монгольское иго было лучшим уделом для Руси, ибо... спасло ее от ига немецкого... Не верю, будто такой эрудит, как Гумилев, не знает фактов, которыми его легко оспорить; увлеченный своей теорией, он впадает в крайность... Результат прихода Батыя прост и страшен: население, уменьшившееся в несколько раз; разорение, угнетение, унижение; упадок, как княжеской власти, так и ростков свободы...» (10)

И относительно дани («выхода») в Орду у специалистов имеются, хотя и не полные, но вполне конкретные сведения. Известно, например, что в 1382 г. дань составляла по полтине с каждой деревни, а в начале XV в. московские князья отсылали в Орду 5 000 руб. ежегодно. «Кажущаяся незначительность выплачиваемых сумм обманчива не только из-за существовавшего тогда масштаба цен, но и весового содержания серебра в упоминаемых денежных единицах», — разъясняет B.Л. Егоров (11). В.А. Кучкин тоже считает эту дань «очень тяжелой» и ясно почему: деревни в то время обычно состояли всего из нескольких дворов, а на копейку в день можно было «сыту быть» и много позднее...

 Нашими крупными учеными давно показана условность самого понятия «монголо-татарское нашествие», но совсем не в том смысле, в каком это трактуют единомышленники Л.Н. Гумилева. Нашествие не ограничивалось походом Батыя, ибо «то самое иго» поддерживалось многочисленными карательными экспедициями и просто грабительскими, ничем не спровоцированными с русской стороны походами, реальность которых вопреки твердо установленным фактам отрицается нашими оппонентами. Как отмечал Л.В. Черепнин, «на протяжении многих десятилетий русский народ подвергался непрерывным монголо-татарским нашествиям»(12). «Попытки отдельных современных ученых изобразить методичное разорение русских княжеств в качестве заурядного кочевнического набега не имеют под собой никаких оснований, — пишет В.Л. Егоров. — Такие чисто грабительские набеги действительно были в XII в. со стороны половцев, но они ни в какое сравнение не могут идти с размахом и последствиями монгольского нашествия» (13).

По подсчетам В.В. Каргалова, только в последней четверти XIII в. «татары 15 раз предпринимали значительные походы на Северо-Восточную Русь... Из этих походов три... имели характер настоящих нашествий». Русские летописи «буквально пестрят упоминаниями о том, что монголо-татары "людей без числа поведоша", "со многим пленом отъидоша во Орду", "множьство бесчисленно христиан полониша, а иных оружьем иссекоша" и т. д. Даже леса не всегда были надежной защитой от насильников, — отмечает Каргалов. — Во время "Дюденевой рати" монголо-татары "люди из лесов изведоша". Много людей погибало от морозов и болезней в лесах, где население спасалось от ордынских вторжений, а также от голодовок и эпидемий, неизбежных при возвращении в разоренные деревни». Даже «послы татарские», т. е. отряды, двигавшиеся на Русь вроде бы с исключительно мирными, «дипломатическими» целями, так вели себя по пути следования, что придорожные селения приходили в полное запустение (14). 

Подобные сведения содержатся не только в летописях или актовом материале XV в.: о том же свидетельствуют очевидцы из состава посольских миссий. Например, Биллем Рубрук, посол французского короля Людовика Святого к монголам, оставил такую запись: «Руссия... вся опустошена татарами и поныне ежедневно опустошается ими... Когда русские не могут дать больше золота и серебра, татары уводят их и их малюток, как стада, в пустыню, чтобы караулить их животных». Процитировав Рубрука, В.Л. Егоров поясняет, что «стада караулила лишь незначительная часть русских пленных, а большинство их продавали на невольничьих рынках в рабство и увозили чаще всего в страны средиземноморского бассейна. Особенно расцвела работорговля в XIV в., когда этим занялись генуэзские и венецианские купцы, основавшие несколько городов-колоний в Крыму и на побережье Кавказа» (15). 

В XV-XVI вв. отношения «Великой Степи» к Руси изменились мало. «Иго» в 1480 г. формально пало, но татарские ханства и Ногайская Орда продолжали терзать Русь бесконечными набегами, порой нанося сильнейшие удары по жизненно важным центрам страны. Лишь в первой половине XVI в. в летописях, разрядных книгах и дипломатических документах упоминается о 43 крымских походах на русские земли и около 40 казанских. Нападениям крымцев подвергались районы Алексина, Белёва, Боровска, Воротынска, Каширы, Коломны, Мценска, Одоева, Рыльска, Рязани, Стародуба... Казанские татары разоряли не только близкие к ним нижегородские земли, но и весьма отдаленные места — пермские, устюжские, вятские, галицкие, костромские, вологодские, муромские, владимирские и др. — от бассейна реки Сухона до окраин Московской области. Актовый материал и писцовые книги содержат прямые указания на разграбления и сожжения русских сел и деревень в ходе этих набегов, на убийства и угон в плен русского населения и как следствие — сообщения о том, что «пашни... в тех селах и деревнях залегли непаханы...» А приграничная с Казанским ханством полоса шириной в несколько сот километров по линии Мещера — Муром — Нижний Новгород — Унжа — Вятка — Пермь была настолько опустошена набегами, что даже после ликвидации «казанской опасности» потребовались долгие годы на ее повторное освоение (16). 

В 1571 г. войска крымского хана сожгли Москву, в следующем году при новом набеге их с большим трудом удалось разбить на подступах к русской столице, но ни политическое подчинение Руси наследникам Золотой Орды, ни простое опустошение русских земель не являлись главной целью татарских вторжений. Не имея возможности вновь покорить Русь, татарские правители стремились лишь поживиться путем примитивного грабежа — «вывоза» и «вывода» с ее территории материальных ценностей, «полона» и домашнего скота. По свидетельству французского военного инженера на польской службе Гильома Боплана, наблюдавшего в середине XVII в. за крымскими татарами, «они... являются не для того, чтобы сражаться, но с целью грабежа и захвата добычи врасплох» (17). 

Без притока награбленных средств, без вымогания у соседей всякого рода «даров» и «поминков» некоторые татарские государственные образования уже просто не могли обойтись. Наиболее наглядно это было видно на примере Крымского ханства. Еще при Василии III, пытавшемся наладить дружеские отношения с Турцией и просившем султана как-то повлиять на своего крымского вассала, хан отвечал своему сюзерену: «Не велишь мне идти ни на московского, ни на волошского, так чем же мне быть сыту и одету?» (18) 

В.В. Каргалов объясняет постоянную военную активность Крымского ханства следующим образом: «Основой хозяйственной жизни Крыма было кочевое скотоводство, малопродуктивное и находившееся в большой зависимости от урожаев кормов... В неурожайные годы в Крыму начинался настоящий голод... Выход из хозяйственных затруднений крымские феодалы искали не в развитии производительных сил страны... а в набегах на соседние страны, в вымогании у них принудительных платежей... Без этих "вливаний" чужого богатства Крымское ханство не могло бы выжить, не ломая своего социально- экономического строя» (19). 

Строй этот в Крыму в принципе не менялся и в XVIII в., побуждая татар к продолжению своих набегов 20. И тогда, как отмечал В.А. Артамонов, в Крыму «застойность кочевой экономики и историческая замедленность перехода к оседлым способам производства во многом определялась внеэкономическими способами добывания средств к существованию. В набеги за невольниками и скотом выходили почти все мужчины перекопской и ногайской орд... Многочисленный ясырь и дань с соседей были гордостью и признаком боевой доблести как рядовых крымских воинов, так и феодальной верхушки. В то же время специализация в охоте за невольниками отвлекала население от производительного труда... последствием чего были периодические голодовки и нищета, выход из которых крымцы видели в организации новых облав за полоном» (21). 

Об ущербе от этих набегов только людским ресурсам России можно судить уже по таким данным: лишь за первую половину XVII в. в Крым было угнано не менее 150-200 тыс. русских людей 22. Поволжье в этом отношении уступало Крыму не на много: в середине XVI в. на территории Казанского ханства скопилось более 100 тыс. русских рабов, но это была лишь часть захваченного казанцами «полона»: уведенные в рабство русские люди на несколько столетий стали ходовым товаром на невольничьих рынках Крыма, Средней Азии, Турции, Северной Африки 23. Как заметил выдающийся русский философ-эмигрант И.А. Ильин, «татары искореняли Русь не только грабежом, огнем и боевым мечом; они изводили ее и рабством плена» (24).

Казанское ханство экономически было более развито, чем ханство Крымское, но набеговая система и для него оказалась очень удобной «статьей дохода», поскольку обходилась минимальными потерями и затратами. Русской стороне было крайне трудно держать оборону против такого противника, как мобильное, высокоманевренное конное войско татар, особенно если их государственные образования координировали свои набеги. Плотность населения в Русском государстве была ниже всякого критического уровня, а протяженность границ — огромна, и собрать в месте очередного татарского вторжения нужное количество войск оказывалось весьма трудным, часто просто невозможным делом. 

Татары обычно старались уклоняться от столкновений с ратными людьми, обходили стороной сильные крепости и обрушивались главным образом на беззащитные села и деревни. Перед подобной тактикой в то время пасовали многие государства. Вот как ее характеризует В.А. Артамонов применительно к Крымскому ханству: «Хорошая военная организация полукочевого феодального государства в сочетании с дисциплиной и высокими боевыми качествами воинов... давали возможность совершать броски до Люблина, Москвы и даже походы в Восточную Пруссию, Венгрию, Азербайджан и Месопотамию. К XVII в. крымцы до такого совершенства отработали тактику массовых облав на рабов, что ни оборонительная система Русского государства и Речи Посполитой, ни система военной самозащиты Войск Донского и Запорожского не могли полностью предотвращать угоны населения. Чтобы ограничить размеры этого бедствия, 5-6-миллионная Россия, 8-10-миллионная Речь Посполитая и 5-6-миллионный Иран, не говоря уже о подвассальных Черкесии или Молдавии, были вынуждены расходовать средства не только на оборону, но и на денежные выплаты ханству, население которого во второй половине XVII в. составляло 250-300 тыс. ("Перекопская орда") и до 707 тыс. человек вместе с ногайцами и черкесами» (25).

«Сторожевая» и «станичная» служба, призванная оповещать население о начавшихся набегах, могла более или менее эффективно действовать на южной, «степной» окраине Русского государства, на восточной же, покрытой лесами, ее организовать было гораздо труднее, особенно если учесть, что Казань располагалась ближе к русским пределам, чем Крым, и не случайно в дошедших до нас литературных произведениях XVI в. казанская опасность ставилась выше, чем исходящая от «перекопского царя» (26). По замечанию И.А. Ильина, «казанские татары были ближайшими, а потому наиболее предприимчивыми грабителями»(27).

 Ясно, что многовековую проблему татарских набегов нельзя было решить, используя лишь тактику «пассивной обороны». Рано или поздно Русскому государству надо было переходить к обороне «активной», предполагающей наступление на врага, перенос боевых действий на вражескую территорию и полное ее подчинение. Русь долго копила силы для этого шага, но сделала его лишь в середине XVI в. казанским походом Ивана Грозного, исчерпав возможности решить вопрос о безопасности своих восточных границ дипломатическими методами, через установление вассальной зависимости Казани от Москвы, и оказавшись перед прямой угрозой образования антирусского мусульманского союза. Ю.А. Кизилов обращал внимание на то, что казанскому походу 1552 г., нередко трактуемому историками как яркое проявление военной экспансии России, предшествовали этапы договорных отношений, преследующих простые и ясные цели: чтобы «кровь... на обе стороны перестала навеки» (28). А.Г. Бахтин убедительно показал, что именно военно-стратегическими задачами руководствовалось правительство Ивана Грозного при «покорении Казани», а не стремлением разместить в «подрайской землице» страдающих от малоземелья русских крестьян или помещиков, как считали (и еще считают) многие историки, перенося эти действительно реальные факторы на то время, когда они еще не имели практического значения (29).

Наши «западные» коллеги подобные доводы в качестве обоснования «аннексии суверенного государства, которое никогда не принадлежало Руси», обычно не приемлют. По мнению немецкого историка Андреаса Каппелера, «завоевание Казани было беспримерным шагом в истории Московского государства... ломало традиционные правовые нормы», а необходимость «защиты от разбойничьих набегов казанских татар» он относит к разряду «искусственно и произвольно сконструированных доводов» (30), демонстрируя тем самым незнание или непонимание целого пласта огромного конкретно-исторического материала о татарских вторжениях на Русь и их последствиях для нее. Впрочем, аналогичную позицию занимают и некоторые наши коллеги, которым информация об этом материале гораздо доступнее... (31) 

Общая внешнеполитическая ситуация для Руси к концу XVI в. точно и наглядно обрисована в 1574 г., в ответе Ивана Грозного крымскому послу, требовавшему отдать Казань и Астрахань. Царь сказал, что против русских «ныне одна сабля — Крым», а если отдать требуемое, то тогда «другая сабля будет Казанская земля, третья сабля Астороханская, четвертая нагаи, а толко Литва не помиритца, ино пятая сабля будет» (32). 

«Крымская сабля» для России еще долго оставалась, пожалуй, самой «острой». Ликвидировать постоянно исходящую из Крыма угрозу удалось лишь через два столетия, причем ценой колоссальных усилий и жертв.

РОССИЯ И ЗАПАД

Если относительно военной опасности, исходящей для России с юга и востока, в литературе, как мы видели, существуют различные, порой, совершенно полярные, мнения, то в оценках «западной угрозы» расхождений такого масштаба не наблюдается. Арнольд Тойнби в книге «Цивилизация перед судом истории» подчеркивал, что, воспользовавшись ослаблением Руси, наши «западные соседи» не преминули «отрезать от нее и присоединить к западному христианскому миру западные русские земли в Белоруссии и на Украине»; что «западные завоевания средневекового периода отразились на внутренней жизни России и на ее отношениях с западными обидчиками»; что именно «Москва была форпостом на пути возможной очередной западной агрессии». «Если мы посмотрим на столкновение между Россией и Западом глазами историка, а не журналиста, — заключает Тойнби, — то увидим, что буквально целые столетия вплоть до 1945 г. у русских были все основания глядеть на Запад с не меньшим подозрением, чем мы сегодня смотрим на Россию»(33).

Действительно, столетиями фактически прикрывая Европу от опустошительных набегов и нашествий с востока, Россия и с ее стороны встречала в основном лишь враждебное к себе отношение. До XVIII в. Россия не только не входила в «клуб великих держав», но сама являлась объектом территориальных притязаний с их стороны и, по представлениям жителей Западной Европы, вообще не являлась европейской страной (последней в этом ряду на востоке считалась Польша). 

Более того, в начале XVI в. «Московия» попала в разряд «открываемых» европейцами стран, а русские вместе с аборигенами малоизвестных регионов и континентов стали предметом небескорыстного этнографического изучения. Еще польский хронист XV в. Ян Длугош писал о неспособности русских к самостоятельному управлению государством и тем самым оправдывал экспансию Польши на Русь (34). Показательна позиция польского короля Сигизмунда III. В 1611-1612 гг. в переписке с римским папой и европейскими монархами он, убеждая «мировую общественность» в правомерности своих действий в «Московии», сравнивал их с походами испанцев в Африке и Америке, а русских называл дикарями, подобными африканским и индейским племенам, и врагами всего христианского мира (35). Широкое распространение в Речи Посполитой получили идеи, согласно которым раз «несколько сот испанцев победили несколько сот тысяч индейцев», то и «московитов» будет покорить несложно, ибо они «вряд ли храбрее индейцев». В связи с этим планировалось создание на русской территории укрепленных польских поселений, и в качестве образца таковых брались португальские крепости в Северной Африке... 

Но опасность существованию Русского государства исходила в то время не только от ближних европейских соседей. В 1612 г. английский Государственный совет рассматривал предложение о захвате земель между Архангельском и Волгой или об установлении английского протектората над водным путем до Каспия. Выгоды от этого предприятия сопоставлялись с теми, что были получены вследствие открытия Колумбом Вест-Индии... В середине XVII в. после Вестфальского мира его творцы по-прежнему не признавали Россию равным себе партнером и относили ее к «варварским державам», которые им предстоит осваивать наряду с империей Моголов и Китаем(36).

В 1670 г. знаменитый немецкий ученый Готфрид Лейбниц разработал план обеспечения «вечного мира» для Европы, согласно которому завоевательная энергия европейских государств должна быть направлена в другие районы земного шара. И если, например, для колониальной экспансии Англии и Дании предназначалась Северная Америка, для Испании — Америка Южная, а для Франции — Африка, то для Швеции, по плану Лейбница, зоной колониальных захватов должна была стать Россия (37). 

Становление России как великой державы не прибавляло ей симпатий в Европе. Как признавался Людовик XV, «все, что в состоянии ввергнуть эту империю в хаос и заставить ее вернуться во мрак, выгодно моим интересам...» (38) Откровения Наполеона Бонапарта тоже не оставляли иллюзий относительно его «интересов» в России. Едва вступив в ее пределы, он, по свидетельству его адъютанта Коленкура, заявил: «Я пришел, чтобы раз и навсегда покончить с колоссом северных варваров... Надо отбросить их в их льды, чтобы в течение 25 лет они не вмешивались в дела цивилизованной Европы. Даже при Екатерине русские не значили ровно ничего или очень мало в политических делах Европы. В соприкосновение с цивилизацией их привел раздел Польши. Теперь нужно, чтобы Польша в свою очередь отбросила их на свое место... Пусть они пускают англичан в Архангельск, на это я согласен, но Балтийское море должно быть для них закрыто... Цивилизация отвергает этих обитателей севера. Европа должна устраиваться без них» (39).

Отсутствие выходов к морям, определявшим в XV-XVIII вв. основные направления европейской торговли, действительно создавало серьезные проблемы для экономического и культурного развития молодого Русского государства. У государств, отрезавших Русь от морей, всегда была возможность устанавливать для нее экономическую блокаду, не пропускать через свою территорию к «московитам» нужных им специалистов (и недоброжелатели Руси этим пользовались)  (40). А после того, как во время Смуты начала XVII в. Швеция лишила Россию последнего участка балтийского побережья (у Финского залива), король Густав-Адольф заявил: «Теперь без нашего позволения русские не могут выслать ни одной даже лодки». Он считал, что дать России возможность получить выход к морю, было бы «крупнейшей политической ошибкой» (41). 

Но главное, отрезанная от морей страна не имела столь развитых внешнеторговых связей и соответственно столь же высоких доходов от них, как большинство стран Европы. Ненормальность такого положения особенно болезненно воспринял Петр I, вообще придававший огромное значение развитию торговли, рассматривая ее как основу могущества государства и благосостояния его подданных. Он считал недопустимым отсутствие у государства морских портов и сравнивал их с «артериями», через которые «может здравее и прибыльнее сердце государственное быть...» (42) 

В России ситуацию усугубляло то обстоятельство, что основными статьями русского экспорта, помимо ценных мехов, являлись весьма «объемные» и сравнительно дешевые товары (лес, смола, поташ, лен, пенька, зерно, шерсть), торговля которыми приносила хороший доход лишь при их транспортировке морским путем (на больших судах). Для России из-за отсутствия выходов к морям экспорт этих товаров оставался по большей части недоступным, а иные пути вывоза до появления железных дорог могли поддерживать, по выражению Л.В. Милова, лишь «вялый режим торговли» (43). 

Объективная неизбежность борьбы России за приобретение морских побережий была ясна даже такому ее недоброжелателю, как Карл Маркс. «Ни одна великая нация никогда не существовала и не могла существовать в таком отдаленном от моря положении, в каком первоначально находилось государство Петра Великого, — писал он в своей "Секретной дипломатии", — никогда ни одна нация не мирилась с тем, чтобы ее морские побережья и устья ее рек были от нее оторваны; Россия не могла оставлять устье Невы, этого естественного выхода для продукции северной России, в руках шведов, так же как устья Дона, Днепра и Буга и Керченский пролив в руках кочевых татарских разбойников...»(44) 

Вряд ли русский религиозный философ-эмигрант и активный противник большевизма И.А. Ильин был знаком с этой работой Маркса, но высказался в 1948 г. абсолютно в том же духе, только более пространно и эмоционально. Ильин связывал воедино жизненную необходимость для молодого Русского государства добиться выхода к морям с предваряющей этот шаг задачей расчистить торговые и колонизационные пути. «В то время реки были артериями жизни — колонизации, торговли... и культуры, — писал Ильин. — По самому положению своему, по самой судьбе своей Москва находилась в речном центре страны, и борьба за речную свободу и речное замирение была для нее железною необходимостью. В глубоком материке, в суровом климате, задержанная игом, отдаленная от запада, осажденная со всех сторон... Россия веками задыхалась в борьбе за национальную свободу и за веру и боролась за свои реки и за свободные моря. В этом и состоял ее так называемый "империализм", о котором любят болтать ее явные и тайные враги». Российский «простор не может жить одними верховьями рек, не владея их выводящими в море низовьями, — подчеркивал Ильин. — Вот почему всякий народ на месте русского вынужден был бы повести борьбу за устья Волги, Дона, Днепра, Днестра, Западной Двины, Наровы, Волхова, Невы, Свири, Кеми, Онеги, Северной Двины и Печоры. Хозяйственный массив суши всегда задыхался без моря. Заприте французам устье Сены, Луары или Роны... Перегородите германцам низовья Эльбы, Одера, лишите австрийцев Дуная — и увидите, к чему это поведет. А разве их "массив суши" может сравниться с русским массивом? Вот почему пресловутый план Густава Адольфа: запереть Россию в ее безвыходном лесостепном территориальном и континентальном блоке и превратить ее в объект общеевропейской эксплуатации, в пассивный рынок для европейской жадности — свидетельствовал не о государственной "мудрости" или "дальновидности" этого предприимчивого короля, но о его полной неосведомленности в восточных делах и о его узкопровинциальном горизонте...»(45)

У ИСТОКОВ ИМПЕРИИ: ФАКТОРЫ ГЕОГРАФИЧЕСКИЕ И ГЕОПОЛИТИЧЕСКИЕ

По сравнению с ведущими европейскими странами и природно-климатические условия на Руси были крайне неблагоприятными: лесистость, заболоченность, отсутствие ценных полезных ископаемых, низкое плодородие почв, суровая и долгая зима, оставляющая на полевые работы крайне мало времени... Предельно короткий сельскохозяйственный цикл, рискованность земледелия вследствие неустойчивости климата (частых весенних заморозков и т. п.), низкая продуктивность животноводства из-за слабой кормовой базы — все это сужало возможности интенсивного развития сельскохозяйственного производства и предопределило на многие столетия его низкий (по сравнению с другими странами) уровень и низкую доходность (определяемую как «объем совокупного прибавочного продукта»). (46)

 Каким же образом страна, находившаяся в столь неблагоприятных климатических, экономических и внешнеполитических условиях, смогла сложиться в могучее государство, в империю? 

«Потрясает острота и драматизм ситуации, — обращается к истокам Российской империи А.А. Левандовский. — Русь загнана в "медвежий угол" — суглинки, болота, дремучие леса. Климат — ни с чем не сравнимый. Нет выхода к морям, природные богатства — скудны. И все это зажато между двумя жерновами — Литвой и Золотой Ордой... Когда оцениваешь эту ситуацию, то поражает не столько то, какой ценой за империю было заплачено... а то, что обретение независимости и государственности вообще оказалось возможным!» А объяснение этому феномену дается следующее: «Не было ни чуда, ни подарка. За все надо было платить. Западноевропейские государства создавались за счет излишков — за счет роста городов, торговли, производства, тесных экономических связей. У нас же империя сложилась на такой бедности и экономической пустоте, что... остается поражаться, как это вообще получилось. Плата (или расплата) была совершенно особой: свобода... Выбор был лишь такой: либо несвобода и империя, либо свобода (уровня Новгородской республики) и потеря не только национальной, но и этнической самостоятельности, растворение в чуждой стихии»(47).

 С этим мнением перекликается высказывание А. Тойнби, но уже в плане взаимоотношений России и Запада. «Давление Запада на Россию, — пишет английский исследователь, — не только оттолкнуло ее от Запада; оно оказалось одним из тех тяжелых факторов, которые побудили Россию подчиниться новому игу, игу коренной русской власти в Москве, ценой самодержавного правления навязавшей российским землям единство, без которого они не смогли бы выжить... С начала XIV в. доминантой всех правящих режимов в России были самовластие и централизм. Вероятно, эта русско-московская традиция была столь же неприятна самим русским, как и их соседям, однако, к несчастью, русские научились терпеть ее, частично просто по привычке, но и оттого, без всякого сомнения, что считали ее меньшим злом, нежели перспективу быть покоренными агрессивными соседями»(48). 

В этом вопросе с А. Тойнби трудно не согласиться. Действительно, вынужденная милитаризация русской жизни и жесткая монархическая форма правления, утвердившаяся на Руси, вполне обоснованно требовали больших жертв со стороны личности ради общего дела — защиты от внешнего врага. Ускоренная централизация страны еще до создания в ней соответствующих экономических предпосылок также являлась средством национальной защиты и выживания в тяжелых условиях. Из всех функций государства внешнеполитическая всегда была на Руси самой важной (а временами — определяющей), но и в других сферах жизни русского общества роль государства была чрезвычайно велика. Отсюда — тяжелые последствия, как для внешнеполитического, так и для внутреннего положения страны тех периодов, когда происходило ослабление российской государственности (49). Как подчеркнул в одном из своих выступлений Н.И. Цимбаев, «в России государство играло цивилизующую роль, оно было источником прогресса, и ослабление его, упадок государственности, что не раз происходило в нашей истории, неизбежно вели к хозяйственному и культурному застою»(50). 

Застоем, однако, последствия упадка государственности в России не ограничивались, а были более трагичными. Вопрос о роли и месте государства в судьбах России достаточно сложен и по сей день является предметом острой дискуссии.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ВЛАСТЬ В РОССИИ: ХАРАКТЕР И ЗНАЧЕНИЕ

Как известно, одним из первых о значении государственной власти в истории России высказался Н.М. Карамзин, и вывод его был однозначен: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спасалась мудрым самодержавием»(51). Чтобы полностью разделить это мнение, хотелось бы, конечно, заменить «самодержавие» на «сильное государство», но поскольку большая часть российской истории приходится на период, когда, кроме самодержавия, никакой иной государственной власти в стране не существовало, согласимся с А.Н. Сахаровым, полагающим, что «самодержавие было для Н.М. Карамзина не примитивным пониманием власти, предназначенной к тому, чтобы "тащить и не пущать", подавлять "холопов" и поддерживать дворянство, а являлось олицетворением высокой человеческой идеи порядка, безопасности подданных, их благоденствия, гарантии раскрытия всех лучших человеческих качеств, гражданских и личных»(52).

Многие исследователи сходятся на том, что в России лишь сильная власть отвечает представлениям народа о наиболее подходящей для страны системе государственного устройства. Дореволюционный философ и историк Л.A. Тихомиров писал о склонности русского человека либо к монархии, либо к анархии, что и вынуждало власть постоянно балансировать между охранительным «сдерживанием» и либеральными реформами (53). 

Другой дореволюционный философ (впоследствии эмигрант) Н.О. Лосский считал, что русский народ всегда «инстинктивно искал противоядие от анархического безудержа, который ощущал в своей душе. До сих пор, — писал Лосский, — спросите людей из народа, — что необходимо для государства? Тут же ответят: порядок, твердая рука...» и приводил яркие примеры «из жизни» в подтверждение своего тезиса(54). 

События последних двух десятилетий часто заставляют и современных наблюдателей за «народной жизнью» делать те же выводы, убеждаться, что «национальный характер — это не миф, не выдумка кабинетных философов», а «реальность... проявляющая себя самым неожиданным образом»(55). Например, известный политолог Г.О. Павловский под впечатлением погромов в Сумгаите в 1988 г. и в связи с широким распространением в те годы тезиса «Наш человек добр — портит его государство», констатировал: в Сумгаите «зверем был сосед, переставший бояться государства»(56). 

Эту мысль, перейдя на собственно русскую почву, развивает публицист М. Антонов: «Русский человек может нормально жить только при строгой (не обязательно жестокой) власти. "Строг, но справедлив" — вот его представление об идеальном правителе. Собственно русский народ — великороссы — сложился как народ подчеркнуто государственный, "имперский". У русских исторически выработалась "служилая" система ценностей, тот комплекс, который отличает патриота и защитника Родины от обывателя. Как только власть становится либеральной, у наших людей, в первую очередь у элиты, "едет крыша", и начинается тот маразм, который мы наблюдаем (и жертвами которого становимся) сегодня»(57). 

...Характерно, что жесткие формы государственного правления далеко не всегда находили понимание среди русской элиты, завидовавшей вольготной жизни своих соседей — польских и литовских магнатов, но обычно получали полную поддержку в простом народе. Как заметила С. В. Лурье, «даже в своих крайних антигосударственных проявлениях русские оставались по своей сути государственниками»(58). Философ и публицист ИЛ. Солоневич (на которого и ссылается С.В. Лурье) доминанту русского национального характера вообще определил как государственную и говорил о «глубочайшем государственном инстинкте», присущем русскому народу. 

В последней прижизненной монографии А.А. Преображенского, посвященной изучению военно-патриотических традиций русского народа, сделан вывод, что хотя создание единого Русского государства в XV в. нередко проходило с применением военной силы и цена московского самодержавия была высока, в распоряжении историков нет фактов, которые бы указывали на снижение авторитета государства: «издержки» в ходе объединения русских земель «перекрывались положительными сдвигами в экономике, укреплении безопасности и международного положения страны, а также успехами в культурном развитии»(59).

Тип государства определяется совокупностью множества разнородных факторов: географическими условиями, особенностями хозяйственного развития, социальной структуры и социальных отношений, внешнеполитической обстановкой и военными задачами, господствующей религией, уровнем культуры и т. д. (60). В России эта совокупность факторов обусловила формирование и длительное существование не только жесткой, авторитарной системы правления, но и крайне жестких форм социальных отношений. 

Поскольку в XVI-XVII вв. русская армия содержалась главным образом за счет земельных пожалований, а служба «с земли» требовала большого числа зависимых от землевладельца рабочих рук, их нехватка в редконаселенной стране, усугубляемая оттоком населения на колонизуемые окраины, предопределила установление и упрочение в центре страны крепостнических порядков. 

Причины установления в России крепостного права, пожалуй, наиболее глубоко вскрыты на сегодняшний день Л.В. Миловым. «Крепостное право в России было не результатом жадности и жестокости царя и помещиков, а своеобразным, хотя и жестоким, компенсационным механизмом выживания российского социума в целом», — подчеркивает ученый (61) и объясняет появление столь жестких форм «изъятия прибавочного продукта» у крестьянского (т. е. основной массы) населения России незначительным объемом этого самого продукта, что было, в свою очередь, вызвано низкой продуктивностью сельского хозяйства — основы экономики России. Иного трудно было ожидать в условиях, когда на малоплодородных почвах Центральной России годовой цикл сельскохозяйственных работ составлял всего 5-5,5 месяцев в году (против 9-10 месяцев в странах Западной Европы). Поэтому, считает Л.В. Милов, страна с низкой агрикультурой и с минимальным объемом совокупного прибавочного продукта смогла превратиться в могучее государство лишь благодаря особым «компенсационным механизмам», важнейшим из которых и было крепостное право. Лишь благодаря крепостничеству государство отчуждало ту малую долю производимого крестьянами совокупного прибавочного продукта, которую можно было направить на организацию жизни общества и самого государства, и прежде всего — на содержание боеспособной армии (62). 

В ходе широкого обсуждения монографии Л.В. Милова «Великорусский пахарь...» на историческом факультете МГУ выступавшие в большинстве своем разделили основные положения этого капитального исследования, в том числе и взгляды автора на природу крепостничества в России, а также на причины еще одного специфически русского явления: длительного существования в нашей стране столь архаичного социального института, как крестьянская община (63). В частности, Л.Н. Вдовина связала и то, и другое «с постоянной внешней опасностью», предопределившей в конечном счете установление режима «сильной самодержавной власти и... особую роль государства»(64). Сам Л.В. Милов в заключительном слове еще раз подчеркнул: «Чтобы вести нормальное хозяйство в России, надо соблюдать железное правило — в кратчайший период страды сосредоточить максимум трудовых усилий. Только в этом случае можно иметь какой-то прибавочный продукт. Крепостничество — это жесточайшая форма угнетения, но порожденная, прежде всего, природно-климатическим фактором»(65).

ПОЧЕМУ ИМПЕРИЯ СТАЛА «РОССИЙСКОЙ»?

Суровые природно-климатические условия нередко называются и в качестве первопричины территориальной экспансии России (это мнение высказывали, в том числе, и некоторые из выступавших на обсуждении указанной монографии Л.В. Милова историков — Б.Н. Флоря, В.А. Федоров, А.К. Соколов) (66). Как заметил сам Л.В. Милов, на Руси «совокупный прибавочный продукт... увеличивается практически почти целиком за счет роста численности рабочих рук, то есть за счет прироста земледельческого населения и освоения новых пространств при экстенсивном характере земледелия» (добавим, что это вообще свойство феодальной экономики). «Отсюда — вызванный жестокой необходимостью постоянный процесс колонизации все новых и новых территорий, миграция населения на юг, восток и юго-восток страны... Полная драматизма политика русских государей по отношению к своим соседям отнюдь не была вызвана какой-то изначально свойственной России особой агрессивностью, а диктовалась неумолимыми тенденциями внутреннего развития, стремлением увеличить и площадь пашен, и людские ресурсы». Это была как раз та ситуация, когда интересы «верхов» и «низов» общества совпадали. По словам того же Л.В. Милова, «крайне экстенсивный характер земледельческого производства и объективная невозможность его интенсификации привели к тому, что основная историческая территория Русского государства не выдерживала увеличения плотности населения». И как следствие этого — «постоянная, существовавшая веками, необходимость оттока населения на новые территории в поисках более пригодных пашенных угодий, более благоприятных для земледелия климатических условий и т. д. Объективные условия плотной заселенности Европы открывали для русских лишь путь на Юг, Юго-восток и Восток Евразийского континента, путь опасный, трудный, но единственно возможный» (67). 

Вряд ли, однако, основную причину территориального роста Русского государства можно свести к обстоятельствам природно-климатического характера. Тем же Л.В. Миловым отмечалось, что «далекий от оптимума совокупный прибавочный продукт — явление, свойственное в Восточной Европе не только русскому обществу. В таких условиях находились и многие другие народы» (68). Почему же лишь один из них — русский — в поисках выхода из порожденных средой обитания проблем смог многократно увеличить территорию своего государства, создав обширнейшую империю? 

Действительно, ход мировой истории предполагает вариативность путей ее развития в тот или иной отрезок времени в той или иной стране, но главное направление, вектор этого движения, как правило, определяется наиболее вероятными (наиболее благоприятными для развития основополагающих тенденций) путями. Вследствие особой, в чем-то уникальной раскладки политических сил, социальных, экономических и природных факторов на территории Восточной Европы и Северной Азии сложилось государство, которое затем превратилось в могучую и обширную империю. Почему же ее ядром стало Великое княжество Московское, а, скажем, не Великое княжество Литовское или не Казанское ханство, которые тоже проводили в XV-XVI вв. активную экспансионистскую политику? 

Главная причина складывания именно Российской (а не «Литовской», «Польской» или «Казанской») империи в том, что необходимость в широкомасштабной активной обороне у России была гораздо больше, чем у ее соседей-соперников, ибо Москва должна была практически одновременно держать три «фронта», три направления обороны, в то время как Литва и Казань — максимум два. Отсюда и большая степень «милитаризации» России. В то же время и возможность организации широкомасштабной активной обороны у Руси была большей, чем у ее ближайших соседей. Ослабление, а затем и свержение ордынского ига дали ей несколько десятилетий экономического подъема, средства от которого были направлены главным образом на укрепление военной мощи. А объединение всех русских земель вокруг Москвы и тот сложившийся на Руси к середине XV в. политический строй, о котором шла речь выше, позволяли в гораздо большей степени, чем в таких государствах, как Великое княжество Литовское и, позднее, Речь Посполитая, концентрировать силы и средства в одном кулаке. 

Имея в виду приверженность русского народа самодержавной форме власти, И.Л. Солоневич писал: «Я никак не собираюсь утверждать, что русский народ всегда действовал разумно... Но уже один факт, что евразийская империя создана нами, а не поляками, доказывает, что глупостей мы делали меньше их. Что наша доминанта оказалась и разумнее, и устойчивее, и, следовательно, успешнее» (69). 

Формы и способы правления в государствах, возникших на развалинах Золотой Орды, тоже не отличались мягкостью, но не стали столь же эффективными, как на Руси. Татарские государственные системы были слабее русской; ханства раздирались внутренними противоречиями и, в отличие от русских княжеств XV в., не смогли объединиться, несмотря на общность религии, этническое родство и близость интересов. По словам А.Г. Бахтина, «татарские ханства погубило отсутствие единства и преобладание узких меркантильных интересов у феодальной верхушки над государственными. Успехи России на востоке в немалой степени объясняются также переходом на ее сторону чувашей, горных марийцев, мордвы, башкир и части татар и тем, что борьба с татарскими ханствами отвечала интересам русского народа, стремившегося навсегда покончить с многовековыми грабительскими вторжениями иноплеменников» (70). 

Немаловажно и такое обстоятельство: поскольку природно-климатические условия (в частности, плодородие почв) в «Литве» и Казанском «царстве» были благоприятнее, чем на Руси, территориальная экспансия этих ее соперников не подкреплялась столь же сильными колонизационными потоками, как в Русском государстве, т. е. фактически не получала массовой поддержки населения. Кроме того, русские, благодаря своим связям с Западной Европой, имели перед татарами важные преимущества в использовании передовой военной техники. 

Наконец, фактор из разряда геополитических, резко отличающий экспансионистские возможности русского государства от польско-литовского. На востоке — главной зоне территориального расширения России в XVI- XVII вв. — ее серьезными противниками были лишь осколки Золотой Орды. Разорвав их цепь, русские вплоть до Дальнего Востока не встречали столь сильного сопротивления своему продвижению, как ранее, и поэтому восточное направление территориальной экспансии России надолго стало для нее основным. Как заметил екатеринбургский историк Н.Н. Баранов, «сложилась редкая ситуация, когда потенциал континентальной державы стал "прирастать" континентальными же пространствами» (71). У Великого княжества Литовского и Польши, чьим восточным соседом была Русь, такой возможности для экспансии на восток не имелось, хотя они многократно пытались раздвинуть свои границы «от моря до моря».

 Небезынтересны в той же связи высказывания некоторых западных аналитиков. Например, известный политический деятель США Генри Киссинджер в 1989 г. в газете «Вашингтон пост» изложил довольно оригинальную (для американского политика такого ранга) точку зрения на российскую историю. «Для меня остается тайной, — признается он, — как, на первый взгляд, апатичные люди за каких-то четыре столетия от непроходимых равнин вокруг Москвы дошли до Эльбы на Западе и до Владивостока на Тихом океане, покрыв расстояние в шесть тысяч миль, как они достигли статуса сверхдержавы и на протяжении большей части нынешнего столетия приковывали к себе внимание всего мира. И тем не менее так было на протяжении всей истории. Необычайную отсталость России отмечали все наблюдатели лишь для того, чтобы их мнения были опровергнуты небывалыми успехами, достигнутыми за счет неожиданного сочетания энергии, дисциплины и героизма» (72). 

Но и для тех, кто готов разделить эти взгляды, остается открытым вопрос: из какого же источника черпали энергию и героизм русские люди, раздвигая пределы своего Отечества на юг, восток и запад в течение четырех столетий?..

ТЕРРИТОРИАЛЬНАЯ ЭКСПАНСИЯ РОССИИ: ПРИЧИНЫ, ПОВОДЫ И ЦЕЛИ

По представлению ряда исследователей, созданию империй непременно должна предшествовать более или менее четко сформулированная «имперская идея». 

С.И. Каспэ, исходя из того, что «территориальная экспансия является обязательным условием генезиса империи» и наиболее заметным внешним признаком имперских систем, усматривает принципиальные различия между экспансией «неимперских» и «имперских» государств. По его мнению, первые прекращают экспансию «при утрате ею прямого экономического или политического смысла», в то время как «имперская логика превращает экспансию в самоценное и сверхценное предприятие, способное компенсировать любые возможные материальные издержки культурно-символическими достижениями. Возникновение естественных препятствий к расширению территории (природных — вторжение в неблагоприятную климатическую зону, либо антропогенных — столкновение с не уступающим по силе политическим конкурентом) ведет не к свертыванию интервенционистской активности, но к ее предельному наращиванию — поскольку любая преграда дискредитирует вселенские притязания государства» (73). 

Что же касается непосредственно России, то, по мнению другого исследователя — социолога С.В. Лурье, «московские цари считали себя преемниками византийской государственности» и потому стремились превратить свою страну «в расчищенное светлое пространство на земле», которое «было призвано расширять свои пределы и включать в границы Православного царства все новые и новые страны» (74). 

Подобные заключения в отношении России выглядят слишком умозрительными, чтобы всерьез принимать их. Допустим, к XVI в. Россия осознавала себя единственной в мире истинно православной державой, но из этого осознания совсем не обязательно должна вытекать идея мирового господства, подчинения себе всех стран и народов с последующим их обращением в православие. Во всяком случае, историки не обнаруживают, несмотря на тщательные поиски, не только широкого распространения (и тем более «овладения массами»), но и самого наличия экспансионистских идей на Руси до начала ее территориальной экспансии. 

Пресловутая теория «Москва — Третий Рим», сформулированная монахом Филофеем около 1510 г., стала широко известна благодаря усилиям современных нам историков, философов и политиков, часто связывающих ее с имперской идеологией. Однако серьезные исследователи давно пришли к выводу, что она ни в момент своего возникновения, ни позднее не служила идеологическим обоснованием внешней политики Российского государства. Как показывают последние (в том числе зарубежные) исследования, эта теория имела хождение главным образом среди книжников, да и в их интерпретации отнюдь не выражала претензии на мировое господство России и носила не столько политический, сколько богословский характер (75). 

«Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать», — выразился Филофей. По мнению немецкого исследователя П. Ниче, «полностью ход мысли Филофея следующий. Первые два Рима подвергнуты наказанию за их измену православию. Теперь их место заняла Москва. Если же и Москва впадет в грехи, ей не последует четвертый Рим просто-напросто потому, что нигде в мире нет больше ни одного православного государства. Это означало бы конец света...» (76) Известный французский историк Элен Каррер д'Анкосс тоже считает, что объяснение доктриной о Третьем Риме «русской склонности к экспансии и мессианству... — это чересчур поспешный вывод. Теория Филофея затрагивала церкви, а не государства. Никогда русское государство не ссылалось на идею Третьего Рима, чтобы оправдать свои внешнеполитические цели» (77). 

Слабое подобие экспансионистских идей можно обнаружить в русском обществе в более поздний период, когда гигантское расширение территории Русского государства уже состоялось. Например, в ряде так называемых Сибирских летописей, написанных в первой половине XVII в., главной целью похода Ермака (80-е годы XVI в.) названо «очищение» сибирских земель от власти «окаянных бусурман». На Земском соборе 1653 г. как одна из причин войны с Польшей называлось притеснение ею на Украине православного населения. В «чине венчания» на царство Федора Алексеевича (1676 г.), составленном московским патриархом Иоакимом и Новоспасским архимандритом Игнатием (Римским-Корсаковым), Россия фигурирует как единственное в мире православное царство и зародыш Царства Божия на земле, призванного охватить со временем всю вселенную(78). 

Однако пока историками не приведено убедительных доказательств того, что производные от таких «установок» идеи приобрели, в конце концов, характер государственной доктрины, официальной идеологии, которая содержала бы четко сформулированные притязания на мировое господство, на завоевание и подчинение всех (или «только» сопредельных) стран и народов. В российской практике «идеологическое обеспечение» завоеваний давалось либо задним числом, с целью обоснования правомерности уже совершенного (как, например, осуждение Москвой «Лютеровой ереси» в разгар Ливонской войны), либо носило характер поиска поводов для развязывания военных действий (говорилось о нарушении прежних мирных договоренностей, об «обидах» приграничным жителям, послам, оскорблении личности самого государя и т. п.), но к подлинным причинам экспансии все это, как правило, имело слабое отношение. 

Из числа идей, якобы взятых на вооружение творцами российской внешней политики, надо, несомненно, исключить и «политическую установку» на «собирание земель Золотой Орды». Такую «цель», равно как и стремление представить себя наследниками монгольских ханов, часто, но чисто умозрительно приписывали Москве так называемые евразийцы и многие наши западные коллеги (79). Настоящие причины военной экспансии России в каждом конкретном случае оказываются и прозрачнее, и глубже тех, что ей подчас без должных доказательств приписывают. Они были сугубо конкретны, а в XVI- XVII вв. и довольно скромны, ибо часто определялись (диктовались) элементарной борьбой за выживание. 

На пике военной славы России, при Екатерине II, ее внешнеполитическая доктрина превратилась в идею имперского могущества, выражаясь в претензии на великодержавную внешнюю политику, в готовности к «распространению пределов великого государства», к продолжению «праведно начатых войн» и т. д. Но она так и не стала законченной, проработанной теорией, а являлась гибкой концепцией, по которой все войны России считались «праведными». Для их оправдания могли упоминаться «исконные» западнорусские земли, оскорбление «латинами» православных жителей Польши и т. п., но когда для оправдания наступательной политики не находилось убедительных аргументов, она развертывалась и без идеологических обоснований (80).

Объективный анализ геополитической ситуации в Восточной Европе приводит к однозначному выводу: первопричины территориальной экспансии Русского государства — в его геостратегическом положении, и его территориальное расширение происходило не в результате целенаправленной политики, а главным образом волею (сцепкой) обстоятельств, т. е. органично. Русь находилась на стыке Европы и Азии и не имела естественных ограждающих рубежей. Подвижность границ, их зависимость от конкретно-исторических условий вынуждали держать оборону практически по всему периметру, на всех направлениях действий как реального, так и вероятного противника, т. е. и на юге, и на западе, и на востоке. 

Русский философ И.А. Ильин высказался по этому поводу, как всегда, эмоционально и ярко: «Россия есть единый живой организм. Глупо и невежественно сводить ее исторический рост к "скопидомству Мономаховичей", к "империализму царей", к честолюбию ее аристократии или к рабской и грабительской мстительности развращенного русского простонародья (как до этого договорился... недообрусевший швед Александр фон Шельтинг)... Тот, кто с открытым сердцем и честным разумением будет читать "скрижали" русской истории, тот поймет этот рост русского государства совсем иначе. Надо установить и выговорить раз навсегда, что всякий другой народ, будучи в географическом и историческом положении русского народа, был бы вынужден идти тем же самым путем, хотя ни один из этих других народов, наверное, не проявил бы ни такого благодушия, ни такого терпения... какие были проявлены на протяжении тысячелетнего развития русским народом. 

Ход русской истории слагался не по произволу русских государей, русского правящего класса или тем более русского простонародья, а в силу объективных факторов, с которыми каждый народ вынужден считаться. Слагаясь и возрастая в таком порядке, Россия превратилась не в механическую сумму территорий и народностей... а в органическое единство... С первых же веков своего существования русский народ оказался на отовсюду открытой и лишь условно делимой равнине... Возникая и слагаясь, Россия не могла опереться ни на какие естественные границы. Надо было или гибнуть под вечными набегами то мелких, то крупных хищных племен, или давать им отпор, замирять равнину оружием и осваивать ее. Это длилось веками; и только враги России могут изображать это дело так, будто агрессия шла со стороны самого русского народа, тогда как "бедные" печенеги, половцы, хазары, татары... черемисы, чуваши, черкесы и кабардинцы "стонали под гнетом русского империализма" и "боролись за свою свободу"... Россия была издревле организмом, вечно вынужденным к самообороне» (81).

 Подчеркнем еще раз: речь в данном случае должна идти об активной самообороне, ибо оборона без наступления оказывалась в тех условиях малоэффективной. Поэтому вслед за «парированием» ударов извне Русь сама должна была «делать выпад» и так шаг за шагом продвигаться на восток, юг и запад. И хотя ни один из этих шагов нигде не обеспечивал ей безопасной границы надолго, без них было невозможно выживание Русского государства перед лицом непрекращающегося давления со всех сторон. Таким образом, русская территориальная экспансия носила преимущественно стратегический характер, определяясь потребностями военной безопасности и государственной стабильности. Даже такой, казалось бы, сугубо экономический мотив, как установление контроля за главной транспортной артерией Восточной Европы, был тесно увязан с нуждами обороны, ибо Волга в своем среднем и особенно нижнем течении имела большое военно-стратегическое значение, предоставляя возможность либо объединять, либо, напротив, разделять силы противников Руси на восточных и юго-восточных рубежах. Позднее немаловажным стимулом экспансии явилась необходимость в новых землях для испомещения на них служилых людей. Связь этой меры с задачами обороны страны также очевидна (82). 

М.Я. Геллер назвал политику России в XVI в. «оборонительным империализмом» и интерпретировал свое определение следующим образом. По мере расширения территории Московского государства «возникают новые угрозы, появляется новая опасность, ощущается необходимость продвижения границ дальше для обеспечения безопасности». «Внешняя опасность — государственной целостности, национальной независимости, религии — как важнейший инструмент объединения народа вокруг символа единства, опоры борьбы с врагом, была основой как внешней, так и внутренней политики Москвы» (83). По мнению Геллера, принципиально важным этапом на пути к формированию Российской империи стало присоединение Казанского ханства: «Впервые Москва выходит далеко за этнографические и религиозные пределы Великороссии. И оказывается перед лицом необходимости идти все дальше и дальше, преследуя оборонительные цели» (84). 

Этот сюжет российской истории, как уже отмечалось, детально исследован А.Г. Бахтиным. Он также подчеркивает оборонительный характер «Казанского взятья» и обращает внимание на то обстоятельство, что уже «в середине XVI в. Россия превратилась в сильное государство с формирующейся имперской идеологией», а «развитие имперского экспансионизма в России... шло параллельно с борьбой по отражению внешней агрессии, которая порой не выходила за рамки инцидентов на границах, а порой угрожала самому существованию российской государственности... Даже в XVII-XVIII вв., когда Россия превратилась в мощную империю, ее границы подвергались постоянным вторжениям, преимущественно крымских татар. В основном потенциал России с середины XVI в. был уже настолько значителен, что это позволило перейти от затянувшейся оборонительной войны к кардинальному решению вопроса...» (85).

 Много позднее объективная неизбежность экспансионистской политики с целью предотвращения угрозы извне (по принципу «лучший способ обороны — наступление») порой осознавался современниками как некий «рок», что находило отражение и в русской литературе о завоевании Средней Азии. («Нас гонит все какой-то рок, мы самой природой вынуждены захватывать все дальше и дальше, чего даже и не думали захватывать») (86). Такое развитие событий объяснимо и без ссылок на рок. Устранение военной угрозы путем присоединения новых территорий могло потерять смысл, когда на новых границах появлялись новые враги. А достижение естественных пределов (морей, высоких гор и т. п.), которые бы защитили страну от нападений извне на самых опасных, стратегически важных направлениях было невозможно, и преградой для территориальной экспансии России там обычно становилось лишь противодействие более сильного (или равного по силам) противника. Так что, если следовать логике С.И. Каспэ (см. выше), то внешнюю политику России и до конца XIX в. трудно признать имперской. 

При выяснении причин территориального роста России нельзя обойти вниманием и сторонников теории «благоприятных обстоятельств», согласно которой Россия шла к новым границам, как только для этого подворачивался удобный, с точки зрения ее правителей, случай, а также мнение тех историков, которые указывают на личную заинтересованность честолюбивых представителей правящей элиты в завоеваниях, приносящих им славу, укрепление международного авторитета, награды и т. п. (87). В ответ на столь легковесные теории А.В. Игнатьев на одной из международных конференций подчеркнул, что «имперская экспансия в России не диктовалась исключительно волей монархов», и в очередной раз обратил внимание на сложности «геополитического окружения» страны (88). 

Большой интерес в связи с этим представляет работа американского историка Хью Рэгсдейла, в которой приводятся свидетельства находившихся в России европейских дипломатов о политических настроениях русской элиты в XVIII в. По этим сообщениям, большинство русских дворян в 1730-1740-х гг. заявляли, что им «не нужны дальнейшие расширения территории» и «России было бы намного лучше... ограничиться защитой своих собственных территорий». А в 1786 г. французский посол писал, что и у «русских министров» их «тайные желания клонятся к миру, поскольку "война и завоевания не обещают им никакой выгоды... Только несколько генералов и молодых офицеров, — уточнил посол, — хотят войны, которая, возможно, обещает им славу и продвижение по службе"». В начале же XIX в. главы внешнеполитических ведомств — и Н.И. Панин, и В.Н. Кочубей — «доказывали, что Россия уже обладает значительно большей территорией, нежели та, на которой она способна организовать эффективное управление... и что интересы ее будут гораздо лучше соблюдаться путем сохранения мира...» (89) 

Отрицать роль субъективных факторов в истории, конечно, нельзя, однако трудно себе представить, чтобы они определяли внешнюю (да и любую) политику какой-либо страны на протяжении многих столетий. История не знает таких примеров. А для выяснения главных причин территориальной экспансии России вполне достаточно тех объективных обстоятельств, о которых шла речь выше.

В условиях постоянной военной опасности являлось неизбежным отвлечение на нужды обороны страны большей части получаемого в стране совокупного прибавочного продукта, замедлявшее темпы ее социально-экономического развития, и высокий уровень ее милитаризации в целом. Российское государство с момента своего возникновения практически постоянно находилось в весьма сложной внешнеполитической ситуации, порой ставившей под сомнение само его существование, и не могло себе позволить такую «роскошь», как долгосрочные (на века) и четко сформулированные экспансионистские цели. 

Римляне открыто претендовали на то, чтобы их государство стало единственным во вселенной, совпадающим по своим размерам со всем цивилизованным миром. Аналогичной была и китайская имперская традиция. Создатели кочевых империй верили в данное им Небом (Тэнгри) божественное предназначение покорить весь мир (90). В России отвлеченные идеи, подразумевающие экспансию ради экспансии, просто не могли прижиться. Приоритетные внешнеполитические задачи, стоявшие перед правящими кругами России, в каждый исторический период, в каждый конкретный промежуток времени были сугубо конкретными и разными, определяясь сцепкой вполне конкретных, наиболее актуальных в тот или иной момент обстоятельств. 

Так, до 1517-1521 гг., когда еще действовал заключенный Иваном III дружественный договор с Крымским ханством, во внешней политике Москвы ведущим было западное и юго-западное направления («Литва»), С 1521 г. до начала Ливонской войны приоритетным для Русского государства являлось восточное и южное направления внешней политики. От Ливонской войны до Смуты Россия вынуждена была вернуться к решению внешнеполитических задач, стоявших перед ней еще в конце XV в., и прежде всего, стремилась вернуть земли, захваченные Речью Посполитой. В 30-40-х годах XVII в. западное направление внешней политики вновь сменяется на южное, что диктовалось необходимостью сосредоточить все силы для отражения татарских нападений. Снижение татарской активности на юге позволило в 50-е годы XVII в. опять переориентироваться на запад, где одной из самых приоритетных задач стала борьба за Украину. Одновременно происходил мощный рывок на восток — в Сибирь. Во второй половине XVII в. вплоть до Азовских походов Петра I внешняя политика России была главным образом ориентирована на юг и юго-запад. Принципиально геополитическая ситуация изменилась с началом Северной войны, когда Петр I угадал наиболее благоприятный момент для нового поворота внешнеполитической активности России на запад — в связи с неизбежным крахом авантюристической политики Карла XII. 

«Таким образом, — делает вывод Г.А. Санин, — как минимум XV и XVI века были тем временем, когда во внешней политике России преобладало решение национальных задач, а во второй половине XVII века возникают лишь предпосылки к новому качеству, реализованные далеко не сразу. Последовал еще целый период перерастания в имперскую политику...» (91) (Напомню, что имперская внешняя политика проявляется, прежде всего, в экспансии, не связанной напрямую с обеспечением безопасности государства и отстаиванием каких-то жизненно важных для него позиций и интересов.) 

В западной (а в последние два десятилетия и в отечественной) публицистике и историографии нередки мнения об «извечной», особой, какой-то «повышенной» агрессивности, присущей, якобы, именно русскому имперскому началу. 

Констатируя тот факт, что геостратегическое положение России было гораздо более уязвимым, чем у ее соседей (следствием чего и явилась милитаризация жизни страны и самодержавная форма правления ею), многие наши западные коллеги тем не менее дают имперской политике России весьма суровые характеристики. И если, например, американский профессор Теодор Тарновски считает возможным отметить, что «и расширялась-то Россия не имперским путем экспансии, а, скорее, выполняя задачи охраны своих рубежей» (92), то его знаменитый соотечественник профессор Ричард Пайпс и немецкий историк А. Каппелер, отражая гораздо более распространенное на Западе мнение, категорически не приемлют «оправданий» территориальной экспансии соображениями обороны или необходимости получить выход к морям и характеризуют цели российской внешней политики как «агрессивные» применительно уже к XVI в. 

«То, что такие акции были основаны на необходимости обеспечить безопасность России, принадлежит к традиционному арсеналу оправданий колониальной экспансии», — пишет Каппелер(93). А Пайпс, признавая, что «ни у одной европейской страны не было таких длинных и уязвимых границ», как у России, вместе с тем заявляет: «Поскольку новые завоевания всегда можно оправдать необходимостью оборонять старые, — классическое оправдание всякого империализма, — объяснения такого рода вполне можно отбросить; логическим завершением такой философии является завоевание всего земного шара... За высокими лозунгами "национальных задач" скрывалось на самом деле вполне тривиальное стремление к захвату чужих богатств для удовлетворения ненасытного аппетита России на землю и попутного упрочения позиций монархии внутри страны» (94).

 Э. Каррер д'Анкосс по существу признает в целом оборонительный характер тех войн, которые на протяжении столетий вела Россия. Как полагает французская исследовательница, «за единство формирующегося Русского государства» велись завоевательные войны с «государствами, угрожающими этой зарождавшейся России»: Золотой Ордой на юге, Ливонией и Польско- Литовским государством (Речью Посполитой) на западе, а одержанные в ходе этих войн победы «разжали тиски, в которых находилось молодое Российское государство». По мнению Каррер д'Анкосс, «завоевательная имперская политика» России была оправданна «интересами безопасности государства», а «насущной необходимостью для всех русских царей начиная с Ивана Грозного» было «решение вопроса уязвимости границ», так что завоевания Сибири, Восточной Украины и ханств Золотой Орды «отвечали самым насущным требованиям безопасности». Уже тогда, считает Каррер д'Анкосс, «Россия не могла выбрать по своей воле, в каком направлении продвигаться, поскольку она была окружена государствами, которые либо хотели взять над ней реванш, как монголы, либо преградить ей путь к морю и к Западной Европе». А «начав раздвигать границы, ни государство, ни царь уже не допускали возможность торможения этого территориального расширения, поскольку малейшая остановка на этом пути, самая кратковременная пауза сразу вызывали резкие выступления со стороны недавно побежденных противников... Российское государство вынуждено было постоянно жить на осадном положении и беспрестанно готовить новые способы выхода из этой осады...» Вывод Каррер д'Анкос однозначен: «У России без империи было мало шансов выжить. Но империя, которая ее спасала, вызывала одновременно нетерпимость со стороны ее соседей». В то же время, отметив, что территориальное расширение России, осуществляясь преимущественно силовыми методами, происходило также путем «освоения безлюдных земель», а в «некоторых случаях, как с Украиной и Грузией, вхождение новых государств в Империю происходило с их согласия», Каррер д'Анкосс неожиданно называет Российскую империю ...«агрессивным государством» и к тому же «настоящей колониальной империей» (95). Представляется, что этот вывод противоречит всей логике предыдущего изложения. 

Новосибирские историки Р.С. Васильевский и Д.Я. Резун тоже обратили внимание на эту особенность западной историографии: «Колонизационные процессы... в малых или больших масштабах были присущи всем европейским народам, они легли в основу образования почти любой нации, но вывод об "агрессивности" подобного исторического движения делается только для России» 96. Г.А. Санин объясняет столь односторонний подход к внешней политике России русофобией, характерной для западного мировоззрения и обусловленной «отчасти непониманием (цивилизационные отличия), а в еще большей мере страхом перед возможностями огромной и быстро растущей страны», и приводит мнение академика Д.С. Лихачева, полагавшего, что «ни одна страна в мире не окружена такими противоречивыми мифами о ее истории, как Россия...» (97). 

Русофобия в западноевропейской историографии имеет глубокие корни. Д.А. Карнаухов видит их в польских исторических сочинениях конца XV — начала XVII в., направленных на оправдание и обоснование антирусской политики Польско-Литовского государства не только в глазах собственной элиты, но и других европейских стран. «Благодаря публикациям трудов польских историков на латинском, немецком и итальянском языках, — пишет Карнаухов, — в странах Европы была воспринята именно "польская" точка зрения на историю Руси и ее взаимоотношений с другими странами и народами, что стало одной из причин формирования негативного образа России в европейской историографии Нового времени»(98).

ОБ ИМПЕРСКОЙ СПЕЦИФИКЕ РОССИИ

Эмоциональность в подходах к этому вопросу не должна, однако, служить препятствием к выявлению в имперской истории России как сугубо специфического, в корне отличающего ее от других современных ей империй, так и общего с ними. 

Сам факт значительного расширения территории государства никак не выделяет Россию из числа не только империй, но и вообще государственных образований эпохи феодализма — времени, когда Российская империя зарождалась и складывалась. Низкий уровень развития производительных сил и экстенсивный характер экономики в «традиционном обществе» не позволяет государству успешно развиваться, не расширяясь территориально, в том числе за счет соседей, и чем оно моложе, тем, как правило, большей военной активностью отличается. Такая закономерность прослеживается исследователями на примере и крупных, и мелких государственных образований (99). 

Никогда не прекращалась на нашей планете и борьба за природные ресурсы. 

Естественно, что «чужие» территории в борьбе за «место под солнцем» захватывала и Россия, однако попытки представить ее самым крупным в мировой истории «захватчиком» не выдерживают критики, ибо опровергаются простейшими арифметическими подсчетами, которые свидетельствуют, что Россия отнюдь не была «рекордсменом» по аннексиям, и если сравнивать размеры территорий, присоединенных к основному «государственному ядру» ее и других европейских государств, то даже за период до 1914 г. она в этом отношении уступала таким странам, как Великобритания, Испания, Португалия, Бельгия, Германия (100). 

Да и великодержавные амбиции у русских никогда не были столь же велики, как, например, у англичан, которые в XVI в. заявляли, что Бог — англичанин, а в XIX в. считали, что «Англия должна быть первой среди наций и руководить человечеством...» (101). Тезис о превосходстве англичан над другими народами (как и тезис о «бремени белого человека») проходил красной нитью в сочинениях даже либерально настроенных британских ученых второй половины XIX в.(102). 

Причины трактовки внешней политики России как однозначно агрессивной и захватнической кроются, видимо, не только в политической предвзятости или недостаточности знаний конкретно-исторического материала об обстоятельствах русской территориальной экспансии, но и в том, что историю Российской империи многие исследователи рассматривают сквозь призму хорошо им известных реалий европейской политики и видят аналогии там, где их, несмотря на внешнее сходство, по сути нет. Так, понятие «безопасность границ» в XVI, XVII и даже в XVIII вв. могло оказаться несопоставимым на Западе и в России. Западноевропейские страны не страдали столь длительное время, как Россия, от вражеских набегов, разорявших не только окраины, но и центральные районы государств и в течение столетий наводнявших невольничьи рынки «ближнего зарубежья» сотнями тысяч угнанных в рабство представителей «имперообразующего этноса». 

Беспристрастной или хотя бы более взвешенной оценке российской внешней политики, вероятно, мешает и то обстоятельство, что события многовековой давности оцениваются многими нашими коллегами с современных морально-этических позиций, чем серьезно нарушается один из основополагающих принципов объективного исследования — принцип историзма. Отсюда и подход с одними и теми же мерками к русским завоеваниям XVI-XVII вв. и более позднего времени, и явное злоупотребление терминологией из современного политического лексикона с негативным оценочным подтекстом. В связи с этим уместно вспомнить, что, например, относительно понимания термина «агрессия», широко употребляемого западными историками при характеристике действий средневековой России (его, впрочем, любят использовать и многие российские ученые — главным образом при оценках политики других государств), не могли прийти к единому мнению ни Лига Наций, ни ООН. Одно это требует большой осмотрительности при переносе подобных понятий в глубь веков. Когда речь идет о далеком прошлом, желательно все же избегать клише, вызывающих слишком современные ассоциации. 

В выступлениях на «круглом столе», состоявшемся в 1989 г. в Звенигороде и посвященном проблеме формирования Российского многонационального государства, также звучали призывы учитывать в каждом конкретном случае реалии эпохи и, в частности, то, что при вхождении какого-либо народа в состав России «стороны действовали средствами, узаконенными в их среде, в их время и руководствуясь сложившимися в обществе моральными принципами...» (В.Л. Егоров), что «нельзя опрокидывать наши нынешние представления о независимости, суверенитете, равноправии народов на минувшие века и совсем иные исторические условия» (А.А. Преображенский) (103). 

С тех пор о необходимости учитывать в своих оценках и суждениях ментальность каждой эпохи, чтобы не подходить к событиям и людям прошлого с позиций нашего мышления, с нашими этическими критериями, не раз писали и историки, и литераторы, и журналисты. 

В ряде работ подчеркивалось, что и в Средние века, и в Новое время территориальные захваты не считались чем-то в принципе предосудительным, что завоеваниями других стран и народов тогда гордились как «Божьим благоволением» победителям, что войны даже обыденным сознанием в то время не расценивались как несчастье, как катастрофа, а часто были просто «образом жизни» множества людей (104). 

История Средних веков и Нового времени не знает случаев, когда какое- либо государство отказывалось от экспансионистской политики по морально- этическим соображениям. Если государства в ту эпоху вели себя «смирно», то лишь потому, что у них не было сил захватывать «чужие» земли. Так что отсутствие имперского статуса даже с точки зрения современной морали и этики никак не должно быть предметом чьей-либо гордости и, соответственно, принадлежность к ряду имперских государств не должна служить поводом для осуждений.

(1) Российская империя: от истоков до начала XIX века: Очерки социально- политической и экономической истории. М., 2011. С. 5. 

(2) Водарский Я.Е. Население России за 400 лет (XVI — начало XX в.). М., 1973. С. 23; Каштанов С.М. К вопросу о численности русского войска и народонаселения в XVI в. // Реализм исторического мышления: проблемы отечественной истории периода феодализма. Чтения, посвященные памяти А.Л. Станиславского. Тезисы докладов и сообщений. М., 1991. С. 114-115; Любавский М.К. Обзор истории русской колонизации с древнейших времен и до XX века. М., 1996. С. 539. 

(3) Московское государство XV-XVII вв. по сказаниям современников-иностранцев. М., 2000. С. 76. 

(4) История внешней политики России. Конец XV-XVII век. (От свержения Ордынского ига до Северной войны). М., 1999. С. 41, 42, 407.

 (5) Бараев В. Битва на Калке. Взгляд с другой стороны // Литературная Россия. 2011. № 31-32. С. 12-13; Дорожкин Н. Кто кого побил на Куликовом поле? // Чудеса и приключения. 2002. № 9. С. 15-17; Кульпин Э.С., Пантин В.И. Решающий опыт. М., 1993. С.76-77; Шелов-Коведяев Ф. То самое иго // Литературная газета. 2006. № 36. С. 4; и др.

 (6) Например, доктор исторических наук, профессор МГИМО А.А. Ахтамзян. См. его статью «Татарское иго» в сб. «Тюркский мир» (М., 2004. Вып. 1. С. 66-78). 

(7) Национальная политика России: история и современность. М., 1997. С. 532-533. 

(8) Шелов-Коведяев Ф. Указ. соч. С. 4. 

(9) Знание - сила. 1989. № С. 25. 

(10) Наука и жизнь. 1988. № С. 99-100. 

(11) Егоров В.Л. Русь противостоит орде // Карамзин Н.М. История государства Российского: в 12 т. М„ 1991. Т. 4. С. 390. 

(12) История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1966. Т. 2. С. 62. 

(13) Егоров В.Л. Указ. соч. С. 387. 

(14) Каргалов В.В. Внешнеполитические факторы развития феодальной Руси. Феодальная Русь и кочевники. М., 1967. С. 171, 180. 

(15) Егоров В.Л. Указ. соч. С. 390-391. 

(16) Бахтин А.Г. Причины присоединения Поволжья и Приуралья к России // ВИ. 2001. № 5. С. 53, 67; История крестьянства СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции. М., 1990. Т. 2. С. 133. 

(17) См.: Каргалов В. В. На степной границе. Оборона «крымской украины» Русского государства в первой половине XVI столетия. М., 1974. С. 16. 

(18) Соловьев С.М. Сочинения. М„ 1989. Кн. 3. С. 269. 

(19) Каргалов В.В. На степной границе. С. 7-8. 

(20) См.: Кабузан В.М. Заселение Новороссии (Екатеринославской и Херсонской губернии) в XVIII — первой половине XIX в. М„ 1976. С. 51, 76. 

(21) Артамонов В. А. О русско-крымских отношениях конца XVII — начала XVIII вв. // Общественно-политическое развитие феодальной России. М., 1985. С. 72. 

(22) Новосельский А.А. Борьба Московского государства с татарами в первой половине XVII в. М.; Л., 1948. С. 436. 

(23) Бахтин А.Г. Указ. соч. С. 67; История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. 2. С. 167. 

(24) Ильин И. А. Наши задачи. Историческая судьба и будущее России. Статьи 1948- 1954 годов: в 2 т. М„ 1992. Т. 1. С. 114. 

(25) Артамонов В.А. Указ. соч. С. 73. 

(26) Сочинения князя Курбского. СПб., 1914. С. 168. 

(27) Ильин И.А. Указ. соч. Т. 1. С. 114. 

(28) Кизилов Ю.А. Земли и народы России в XIII-XV вв. М„ 1984. С. 132.

 (29) Бахтин А.Г. Указ. соч. С. 52-67. 

(30) Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. Перев. нем. изд. 1993 г. М., 2000. С. 22. 

(31) См.: Присоединение Среднего Поволжья к Русскому государству. Взгляд из XXI века. «Круглый стол» в Институте российской истории РАН. М., 2003. С. 31,36; и др. 

(32) Бахтин А.Г. Указ. соч. С. 67. 

(33) Тойнби А. Цивилизация перед судом истории. Перев. с англ. М., 1995. С. 157-159. 

(34) Карнаухов Д.В. История средневековой Руси в польской хронографии конца XV — начала XVII вв. Автореф. дисс.... докт. ист. наук. М., 2011. С. 38. 

(35) См.: Морозова Л.Е. Два взгляда Сигизмунда III на Русское государство // Россия и мир глазами друг друга: из истории взаимовосприятия. М., 2002. Вып. 2. С. 133; Мыльников А. Близкие и далекие // Родина. 2001. № 1-2. С. 73. 

(36) История внешней политики России. Конец XV-XVII век. С. 9, 208. 

(37) Молчанов Н.Н. Дипломатия Петра Первого. М., 1984. С. 423. 

(38) Цит. по: История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1967. Т. III. С. 524. 

(39) Коленкур А. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. [Смоленск], 1991. С. 81-82. 

(40) Очерки истории СССР. Период феодализма. Конец XV в. — начало XVII в. М., 1955. С. 371; Соловьев С.М. Сочинения. Кн. III. С. 483-484. 

(41) Российская империя от истоков до начала XIX века. С. 60. 

(42) Анисимов Е.В. Время петровских реформ. Л., 1989. С. 408. 

(43) Милов Л.В. Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М., 2001. С. 567. 

(44) Цит. по: Никифоров Л.А. Русско-английские отношения при Петре I. [М.], 1950. С. 4. 

(45) Ильин И.А. Указ. соч. Т. 1. С. 114,234. 

(46) См.: История крестьянства в Европе. Эпоха феодализма. М., 1986. Т. 2. Крестьянство Европы в период развитого феодализма. С. 251, 420-421; Милов Л.В. Природно- климатический фактор и особенности российского исторического процесса // ВИ. 1992. № 4-5. С. 50-53. 

(47) Левандовский А. Сибирь из нас не «вытянешь...» // Родина. 1995. № 2. С. 99. 

(48) Стешенко Л.А. Указ. соч. С. 134; Тойнби А. Указ. соч. С. 157. 

(49) Боханов А. По плечу ли России европейский камзол... // Родина. 1995. № 8. С. 21; История внешней политики России. Конец XV-XVII век С. 42, 407-408; Степанов А. Россия перед Красным октябрем // Россия XXI. 1993. № 11-12. С. 150. 

(50) Цимбаев И.И. Выступление на «Круглом столе» // Вестник МГУ. 1999. История. № 4. С. 107. 

(51) Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России в ее политическом и гражданском отношениях. М., 1991. С. 22. 

(52) Сахаров А.Н., Назаров В.Д., Боханов А.Н. Подвижники России. М., 1999. С. 365. 

(53) См.: Историография истории России до 1917 года: в 2 т. М., 2003. Т. 2. С. 75-89. 

(54) См.: Казинцев А. Россия: попытки самопознания. Статья 1. Русские и власть. (Утраченная пластичность) // Наш современник. 1992. № 7. С. 177. 

(55) Столяров А. Комплекс духовности // Литературная газета. 2010. № 20. С. 13. 

(56) Павловский Г. Ельцин. Свобода. Стальная дверь. К психиатрии демократического процесса в России // Независимая газета. 2000. 2 февраля. С. 3. 

(57) Антонов М. Нужен ли Путину третий срок? // Литературная газета. 2006. № 47. С. 3. 

(58) Лурье С.В. Россия: община и государственность // Цивилизации и культуры. Научный альманах. М., 1995. Вып. 2. Россия и Восток. С. 153. 

(59) Преображенский А.А. «Веков связующая нить...» Преемственность военно- патриотических традиций русского народа (XII — начало XIX в.). М., 2002. С. 41, 43. 

(60) См.: Российская государственность: исторический аспект. Современный политический лексикон. М„ 1995. Вып. 2. С. 3. 

(61) Милов Л. Земельный тупик. Из истории формирования товарного рынка в России // Независимая газета. 2001. 20 февраля. С. 8. 

(62) Милов Л.В. Великорусский пахарь... С. 555-556. 

(63) Вестник МГУ. 1999. История. № 4. С. 103-118.  (64) Там же. С. 116. (65) Там же. С. 118-119.  (66) Там же. С. 103-104,105-106,114. 

(67) Милов Л.В. Великорусский пахарь... С. 566; Его же. Природно-климатический фактор... С. 51. 

(68) Милов Л.В. Природно-климатический фактор... С. 51. 

(69) Солоневич И. Народная монархия. М., 1991 (репринтное воспроизведение издания 1973 г.). С. 169-170. 

(70) Бахтин А.Г. Указ. соч. С. 68. 

(71) Баранов Н.Н. Имперское расширение России: геополитический аспект // Сургут, Сибирь, Россия. Материалы научн. конф. Тезисы докладов. Екатеринбург, 1994. С. 13. 

(72) Цит. по: Корионов В. Они цементировали крепость... // Правда. 1993.12 августа. 

(73) Каспэ С.И. Империи: генезис, структура, функции // Полис. Политические исследования. 1997. № 5. С. 40-41. 

(74) Лурье С.В. Россия: община и государственность. С. 147. 

(75) См.: Идеи Рима в Москве. XV-XVI вв.: источники по истории общественной мысли. Рим, 1989-1993. История СССР с древнейших времен до наших дней. Т. II. С. 138. 

(76) Ниче П. Москва — третий Рим? // Спорные вопросы отечественной истории XI-XVIII веков. Тезисы докладов и сообщений Первых чтений, посвященных памяти А.А. Зимина. М., 1990. С. 205. 

(77) Каррер д'Анкосс Э. Незавершенная Россия. Перев. с франц. 2-е изд. М., 2010. С. 55. 

(78) Богданов А.П. Русские историки последней четверти XVII века. От летописания к исследованию. Автореф. дис.... докт. ист. наук. М., 1994. С. 28; Кобзарева Е.И. Самосознание русской правящей верхушки и официальная внешнеполитическая идеология в середине XVII в. // Менталитет и политическое развитие России. М., 1996. С. 58; ПСРЛ. М., 1987. Т. 36. Сибирские летописи. Ч. 1. Группа Есиповской летописи. С. 3, 50,70,82,109; и др. 

(79) См.: Геллер М.Я. История Российской империи: в 2 т. М., 2001. Т. 2. С. 111-112; Каппелер А. Указ. соч. С. 22,45, 152; Пайпс Р. Россия при старом режиме. Перев. англ. изд. 1981 г. М., 1993. С. 105-106. 

(80) Марасинова Е.Н. Власть и личность: очерки русской истории XVIII века. М., 2008. С. 172,180,185. 

(81) Ильин И.А. Указ. соч. Т. 1. С. 233. 

(82) См.: Там же. С. 114; История внешней политики России. Конец XV-XVII век. С. 131-132; История России. XX век. М„ 1996. С. 16-17; Любавский М.К. Указ. соч. С. 258-259, 266-267,294-296; Нестеров Ф. Связь времен. Опыт исторической публицистики. 3-е изд. М., 1987. С. 15,69; Степанов А. Указ. соч. С. 150. 

(83) Геллер М.Я. Указ. соч. Т. 1. С. 167-168. (84) Там же. С. 197. 

(85) Бахтин А.Г. Указ. соч. С. 66-68. 

(86) См.: Лурье С.В. Русские в Средней Азии и англичане в Индии: доминанты имперского сознания и способы их реализации // Цивилизации и культуры. Вып. 2. С. 264. 

(87) См.: Геллер М.Я. Указ. соч. Т. 2. С. 111-112. 

(88) См.: Отечественная история. 1995. № 2. С. 195-196. 

(89) Рэгсдейл X. Просвещенный абсолютизм и внешняя политика России в 1762- 1815 годах // Отечественная история. 2001. № 3. С. 6-9. 

(90) Зотов О. Одинокий садовник в пустыне // Татарский мир. 2003. № 5. С. 9; Крадин Н.Н. Кочевые империи: генезис, расцвет, упадок // Восток. 2001. № 5. С. 22; Лурье С.В. От древнего Рима до России XX века: преемственность имперских традиций // Общественные науки и современность. 1997. № 4. С. 123-124. 

(91) История внешней политики России. Конец XV-XVII век. С. 10. 

(92) См.: Родина. 1996. № 1. С. 11. 

(93) Каппелер А. Указ. соч. С. 144 (см. также: С. 26, 81). 

(94) Пайпс Р. Указ. соч. С. 155,159-160. 

(95) Каррер д'Анкосс Э. Евразийская империя: История Российской империи с 1552 г. до наших дней. Перев. с франц. М., 2007. С. 10, 18, 39, 40, 56; Ее же. Незавершенная Россия. С. 62-63, 68. 

(96) Васильевский Р., Резун Д. Воспитание историей. Новосибирск, 1987. С. 60-61. 

(97) История внешней политики России. Конец XV-XVII век. С. 9. 

(98) Карнаухов Д.В. Указ. соч. С. 46. 

(99) См., например: Каспэ С.И. Указ. соч. С. 39,41; Россия и Северный Кавказ: 400 лет войны? М., 1998. С. 36. 

(100) См.: Аргументы и факты. 1990. № 51. 

(101) См.: Лурье С.В. Российская и Британская империи: культурологический подход // Общественные науки и современность. 1996. № 4. С. 74; Ее же. Русские в Средней Азии и англичане в Индии... С. 252. 

(102) См.: Гелла Т.Н. Империя второй половины XIX века в оценке британской либеральной мысли // Историческая наука на рубеже веков. Статьи и материалы научн. конф. Екатеринбург, 2000. С. 195-199. 

(103) История и историки. М., 1995. С. 17,43,46. 

(104) См.: Анисимов Е.В. Государственные преобразования и самодержавие Петра Великого в первой четверти XVIII века. СПб., 1997. С. 14; Артамонов В.А., Кочегаров К.А., Курукин И.В. Вторжение шведской армии на Гетманщину в 1708 г. СПб., 2008. С. 80; Конюхов К.Р., Чураков Д.О., Воронин И.А. Между конъюнктурой и исторической истиной. Современный учебник российской истории // Москва. 2000. № 3. С. 180; Никитин Н. Предъявлять ли счет векам? // Родина. 1990. № 5. С. 77; Его же. Страсти вокруг Ермака, или Можно ли в наше время воспевать «завоевателей» и «покорителей» // Москва. 1992. № 7-8. С. 110-115; Семанов С. Наследие канцлера Горчакова // Наш современник. 1993. № 11. С. 116; Ушаков А.А. И вот прошло сто двадцать лет //Литературная Россия. 1992. № 32. С. 10.

Источник: https://statehistory.ru/5562/Rasshirenie-territorii-kak-etnokulturnyy-i-geopoliticheskiy-faktor-rossiyskoy-gosudarstvennosti/