Предать предателей: смердяковщина как элемент российской политической культуры

К феноменологии предательства. Смердяковщина как особый путь к предательству.

Смердяковщина в современной политической истории России.

Лекарство от смердяковщины.

Сравнительный анализ политических культур различных стран приводит к выводу, что реалии, послужившие Ф.М. Достоевскому основой для создания литературного образа лакея Павла Смердякова в романе «Братья Карамазовы», далеко не маргинальны и вовсе не каррикатурны для российской культуры вообще и политической в частности. Они типичны для нашей общественно-политической жизни, является её неотъемлемой частью. Более того, смердяковщина как расположенность к предательству по «идейным» мотивам – специфический традиционный элемент, уникальная особенность российского politicum1.

Конечно, в нашей литературоцентричной культуре смердяковщина как феномен давно известна, в первую очередь – литературоведам, филологам, философам, культурологам. Но те исторические перемены, которые произошли в нашей стране со второй половины XIX века, накопленный за это время общественно-политический опыт дают право рассматривать смердяковщину также и через оптику социальных дисциплин – таких, как политология, социология, социальная психология, социальная и культурная антропология.

Острую актуальность проблеме придаёт тот факт, что в настоящее время главные носители этой русской культурной болезни – российские «элиты» – заразили ею и простых обывателей, представителей так называемого среднего класса и городских низов. За сотнями видных личностей – субъектов государственно-политической деятельности, ставших (негативными) образцами смердяковщины, – как-то малозаметны сотни тысяч средних и мелких коррумпированных ренегатов своего профессионального долга, корпоративных «перевёртышей», ведомственных «оборотней» в погонах и без погон. Воспитанные в условиях разложения коммунистической морали, они приняли крах исторически преходящей социальной этики за освобождение индивидуальной личности от всех социально-этических обязательств, свободу совести – за свободу бессовестности, избавление от государственного контроля за моральным обликом граждан – за легализацию аморальности и откровенного цинизма. Падение «реального социализма» в СССР с его поисками социальной справедливости ошибочно приняли за окончательную и бесповоротную победу капитализма как единственно правильного естественного уклада человеческой жизни. При этом «капитализм» представляли себе по голливудским «ковбойским» фильмам об освоении «дикого Запада», т. е. как абсолютно аморальный общественный строй, при котором успешный преступник, надевая жетон шерифа, становился блюстителем закона.

В сознании многих молодых россиян, воображающих себя сегодня «креативным классом», сложная логика культурной истории человечества скукожилась примерно до такой житейской мудрости: «всё уже украдено до нас», нет справедливости в этом мире, как нет её и на том свете, потому что Бога нет – «Бог умер»; но если Бога нет, то Человеку – а я человек – на этом свете «всё позволено»: это значит, что я – Единственный, и моя цель оправдывает любые средства, в том числе предательство, а лучшее средство – всегда быть на стороне неодолимой силы и авторитетной власти, но главное – на стороне больших денег, ибо сейчас всё продаётся и покупается, и надо брать от жизни всё и сразу!». Отсюда такие потребительски-мудрые сентенции: «Жаль, что Гитлер не победил Сталина, а то бы мы пили сейчас отменное баварское пиво…», «трагедия в блокадном Ленинграде произошла по воле коммунистического режима» и т. п. Не все, конечно, могут с такой бесстыдной откровенностью объявлять себя потенциальными предателями родины, но, между тем, у нас немало людей, которые мыслят аналогично. Они считают своё рождение в «этой стране» досадным недоразумением, пребывание в ней – временным, поскольку оно несовместимо с их представлением о «правах человека», и соответственно этому строят свою жизнь.

К феноменологии предательства

Прежде чем говорить о смердяковщине как особом душевно-духовном комплексе, формирующем расположенность к предательству по идейным мотивам, необходимо разобраться с тем, что такое вообще предательство. Предварим этот разбор замечанием методологического характера.

С точки зрения здравого смысла, предательство – это нарушение верности кому-либо (например, разрыв уз дружбы или супружеская измена) или неисполнение долга (например, перед государством – государственная измена). Но для научного познания точка зрения здравого смысла – всего лишь отправной пункт. Научный взгляд на вещи предполагает научно-познавательную редукцию, цель которой – возвыситься над здравым смыслом, избавившись от любого рода «предрассудков» и вообще любых специфических черт, свойственных обыденному, или повседневному, практическому сознанию людей, потому что они живут в конкретном месте в данное историческое время. Посредством такой редукции научное мышление, чтобы пробиться к максимально объективному, абстрактно-теоретическому, видению своего предмета, стремится по возможности очистить себя от всех индивидуально-личностных, семейных, клановых, корпоративных, социально-групповых, социально-классовых, этнически-общностных, народных, культурно-исторических, самобытно-цивилизационных и иных субъективных смысловых особенностей, прежде всего ценностей. Лишённый всякой субъективности ценностно-нейтральный научный объективизм представляет собой идеал познания, принимаемый за образец (парадигму) не только естественными, но также социальными и гуманитарными науками. Чем же тогда является предательство, с научной точки зрения?

Парадоксально, но факт: наука, всесторонне релятивируя обыденную точку зрения на предательство, не в состоянии уловить и определить предательство как особый социальный феномен. Для неё и предатели, и преданные в своих интересах как субъекты равны и каждые по-своему правы, поскольку одинаково стерилизованы в ценностном отношении. Оказываясь в поле научно-объективистского исследования этот феномен словно исчезает – рассыпается на ряд тематических контекстов различных специальных научных дисциплин, среди которых им занимаются, прежде всего, психология, этика, религиоведение, социология. Именно в них человеческое поведение, порождающее то, что в повседневности именуют «предательством», является объектом пристального внимания. Здесь не место для демонстрации всего комплекса причин, из-за которых предательство как целостное явление ускользает из-под научного взгляда и по которым оно не может быть реинтегрировано на пути научной реконструкции. Отметим лишь самое главное: научный подход начинает с того, что слово «предательство» делает предметом критики, усматривая в его смысловом содержании банальный субъективизм, в силу которого оно не может претендовать на статус научного понятия. А поскольку наука работает только с понятиями, «предательства» для неё попросту не существует.

В самом деле, научно-объективистский подход к феномену предательства заставляет нас первым делом признать, что человеческое поведение, в отличие от поведения животных, в большей или меньшей степени мотивируется и регулируется некими душевно-духовными смыслами, идеями, ценностями. Но «душа», «дух» и т. п. – не научные понятия. Весь идеальный план человеческого бытия недоступен эмпирическому наблюдению и выходят за рамки научного познания, во всяком случае, в его классическом позитивистском понимании. Но даже если социальные и гуманитарные исследователи, взламывая сциентистскую парадигму2, допускают его существование, они не могут не релятивировать специфические социально – и культурно-антропологические «предрассудки»: то, что являются ценностью для одного социального класса, народа или культурного круга, не есть ценность для другого социального класса, народа или культурного круга, и наоборот. Так что, в свете научного объективизма, «предательство» для одних означает «героизм» для других, и наоборот. В свете же универсалистского, «общечеловеческого» (гуманистического) взгляда на ценности, ни о каком «предательстве» вообще не может быть и речи – если, конечно, исключить фантазии на тему предательства человечества в пользу чужой гуманоидной цивилизации.

Философский взгляд на предательство возвращает нас к здравому смыслу с его целостным видением этого социокультурного феномена. Философия также стремится с помощью феноменологических редукций возвыситься над обыденным сознанием, но делает это иначе, нежели наука3. Здесь не место для описания специфики философско-феноменологического подхода, но главное, что он позволяет схватывать ценностно-смысловые аспекты явления, сохраняя его в целостности. Тот факт, что в глазах сторонников сциентиской (позивистской) парадигмы социального познании такой подход может выглядеть «ненаучным», заботит нас так же мало, как и то, что в свете сциентистской парадигмы, не существует ни «души», ни «духа», ни тех особых реалий человеческой жизни, которые стоят за этими словами. Социальная наука не способна понять и по достоинству оценить значимость таких важных душевно-духовных факторов социально-исторических процессов, как любовь, дружба, верность, зависть, ненависть, месть, ресентимент и т. п. Научно-познавательная редукция выносит их за скобки, элиминирует, они для неё как бы не существуют. Но это не означает, что в реальной жизни их нет и что они не оказывают огромного влияния на формирование действительности и её образов. Философская социология, в отличие от научной и в дополнение ней, ставит эту проблему и пытается её осмыслить4.

С философской точки зрения, предательство – это специфически человеческий акт, предполагающий наличие не только души и душевных (эмоциональных) движений, но также духа и высших духовных устремлений. Животные не способны предавать, равно, как и совершать противоположные предательству героические поступки. Хотя у высших животных и есть то, что мы называем «душой», у них нет духа и духовности, которые есть у человека. Дух, духовность – сущностная, специфическая человеческая особенность. Мы исходим из этого как из феноменологически выявляемого факта, получившего глубокое и всестороннее обоснование в современной философской антропологии5. Вот почему у животных (включая всех социальных животных) нет культуры и истории, которые бы выделяли их из естественной истории среды их обитания6.

Существует мнение, будто героизм как социальный феномен исчезнет, если полностью исключить ошибки и предательство. Да, героизм одних часто исправляет ошибки и предательство других, однако исключить их полностью невозможно в принципе, сколь бы разумной ни была организация человеческого общества и какой бы совершенной она нам ни казалась. Такое ошибочное мнение – следствие идеалистически-романтической концепции человека. Реалистический взгляд на природу человека фиксирует с виду простая, но глубокая по смыслу поговорка латинян «Errare humаnum est»: людям свойственно ошибаться, а стало быть, и предавать друг друга, ибо часто это суть одно и то же или фактически совпадает.

Специфическое «свойство» человеческой природы осмыслено в христианстве мифе о грехопадении как стремление человека к своеволию, рациональной произвольной свободе. Логично предположить, что если в один прекрасный день люди перестанут ошибаться и предавать друг друга, то они превратятся в существа, подобные ангелам. Но у ангелов нет и не может быть ни культуры, ни тем более истории (если не считать таковой культурную историю человеческих представлений о них). «Ошибка» есть следствие свободы воли и рационального произвольного выбора человека, выпавшего благодаря разуму из божественной гармонии мироздания, – но выпавшего только для того, чтобы в конце (своей) истории вернуться в неё сверхразумным, т. е. в полной мере одухотворённым существом. В этом смысле, вся история человечества – нескончаемая цепь «ошибок» и их исправлений. Полное исключение ошибок из человеческой жизни – вот что на самом деле означало бы конец истории, а вовсе не то, о чём повествует Ф. Фукуяма.

Предательство мы рассматриваем далее как душевно-духовный акт человеческой личности. Оно поэтому всегда осознаётся именно как предательство тем, кто его совершает. Рациональное самооправдание, самообман вместе с самовнушением могут на какое-то время притупить это осознание, подменяя его чем-то фальшиво благовидным. Но даже отпетые преступники, не испытывающие никаких угрызений совести, способны в глубине души осознавать эту подмену. Предательство не может быть неосознаваемым или бессознательным. Можно выдать тайну, находясь в бессознательном состоянии (например, во сне, под гипнозом, под действием психотропных препаратов и т. п.); можно проговориться, не осознавая этого (например, по неопытности). Но в таких случаях мы имеем дело не с актом, а с фактом предательства. Последний сродни несчастному случаю из-а не доступного предвидению стечения обстоятельств либо действия стихий непреодолимой мощи.

Предательство – это душевно-духовный акт индивидуальной человеческой личности. Групповое или массовое предательство может существовать, правда, лишь в том смысле, что каждый из группы или массы людей совершает свой суверенный индивидуально-личностный акт предательства, находясь вместе с другими в одинаковых или сходных объективных пространственно-временных условиях (хотя не обязательно одновременно и в одном месте). Взаимное влияние чувств, волевых проявлений, вербального и реального поведения людей в группе и массе имеет для человека как «политического животного» очень большое значение. Недаром говорят: «на миру и смерть красна». Однако среди группы или массы предателей всегда найдутся те, кто вопреки давлению объективных обстоятельств и коллективных умонастроений совершит противоположный предательству героический поступок. И, наоборот, групповой и массовый героизм, который существует в том же смысле, что групповое и массовое предательство, никогда не исключал измены отдельных личностей.

Предательство – ценностно-негативный душевно-духовный акт индивидуальной человеческой личности. Какими бы позитивными мотивами оно ни было вызвано и к каким бы позитивным последствиям, – субъективным или объективным, – ни приводило, оно есть по сути своей акт негативный. Его негативность заключается в его сущностной вторичности по отношению к первично данной позитивной ценности, которая отрицается или отвергается в акте предательства. Чтобы мы вообще могли что-то предать, это что-то должно быть для нас сначала ценностно переживаемой данностью. В противном случае предательство просто невозможно: если для вас нет ничего святого, то вам не от чего отрекаться; если вы не храните тайну, то вам и нечего выдавать.

Предательство имеет множество переходных и пограничных форм. Одной из них, в некотором смысле самой «мягкой», является изменение умонастроения (образа мыслей, взглядов, убеждений и т. п.) доходящее сначала до некой духовно-нравственной черты, за которой начинается измена, а затем осторожно или неосторожно переступающая эту незримую черту в надежде на небывалое лучшее. Изменение умонастроения субъективно связано с выбором чего-то другого, альтернативного, не диаметрально противоположного исходному, «старому», объективно – с реально происходящими процессами «обновления», «модернизации», «реформирования». Связь эта естественна, ибо иное, альтернативное является нам обычно как то, что в большей мере соответствует стилю современной эпохи, духу новейшего времени, актуальным требованиям дня, последим веяниям моды. Изменения в умонастроении, разумеется, не влекут за собой с необходимостью измены, поскольку могут быть совершенно независимы от каких-либо межличностных уз верности или договорных социальных обязательств.

Бурный рост, ускорение развитие, кризисы, революции, перевороты и тому подобные исторические и культурные процессы предполагают радикальные изменения, которые, однако, не всегда требуют от личности именно предательства. Зато они создают благоприятные для него условия. Подобно тому, как динамическое равновесие поддерживать сложней, чем статическое, личности трудней сохранять верность самой себе и другим, когда социум, приходя в движение, теряет устойчивость, социальные отношения активно трансформируются, а самоидентификация осуществляется с учётом формирующейся новой действительности. Обычно люди склонны видеть в последней не то, что есть на самом деле, но то, что им хотелось бы видеть – желаемое будущее, иногда вообще некую утопию (т. е. то, чего нет и быть не может в принципе). Между тем в истории часто происходит повторение старого в иной, «обновлённой», форме. Страстное стремление к изменениям и желание к ним приспособиться не всегда поэтому ведут к изменничеству, но всегда чреваты «ошибками», источниками которых служат искренние заблуждения и иллюзии людей, их окаянные прельщения и самообманы.

Конечный смысл акта предательства заключается в одностороннем разрыве уз верности и (или) договорных обязательств, предполагающих узы верности и опирающихся на них как на свою основу. Верность (преданность, лояльность) кому-то или чему-то – фундаментальное социальное чувство7. Оно происходит из чувства любви и основывается на вере. Вот почему глубинная сущность любого предательства – вероломство. Нельзя предать того, с кем тебя не связывает чувство верности, как нельзя нарушить договор, который ты не заключал. Всякое рациональное договорное обязательство основывается на верности и предполагает её, поскольку смысл договорённости состоит не в самом факте заключения соглашения (договора), а в его деятельном выполнении. Оно без верности невозможно и опирается на неё как на необходимое существенное условие.

Смердяковщина как особый путь к предательству

В самом общем смысле, смердяковщина – это психологическая расположенность к предательству по ценностным, умонастроенческим, мировоззренческим мотивам. Такой вид предательства мы будем называть далее идейным. Мы отличаем поэтому смердяковщину от готовности к предательству по корыстным мотивам. Идейное предательство самоцельно. Корыстное же используется как средство для достижения какой-то другой, ценностно более значимой цели – ради захвата или удержания власти, повышения авторитета, собственного выживания, спасения жизни или защиты здоровья родных и близких, личного обогащения, извлечения пользы, получения физически-телесного удовольствия и т. п. В этом смысле, «идейное» предательство принципиально самоценно, корыстное инструментально. Но в реальной действительности корыстное и бескорыстное виды предательства часто соединяются, дополняя друг друга. В самом деле, когда некто готов предать кого-то или что-то по идейным соображениям, то почему бы ему ещё не принять какие-то блага (если их предлагают) в качестве вознаграждения за предательство, которое он и так рад совершить? Ведь жить-то на что-то надо. Тем более, если хочется жить, ни в чём себе не отказывая.

Когда человек предаёт, раскрывая тайну под угрозой шантажа, утраты имущества, физической расправы с ним или близкими ему людьми, под пытками и т. п., находясь при этом в здравом уме и рассудке, то это вынужденное предательство. Когда человек сам предлагает выдать тайну, руководствуясь либо корыстными мотивами (деньги, власть и т.п.), либо идейными убеждениями (в ситуации, когда он осознаёт себя среди своих «чужим» по вкусам, взглядам, мировоззрению), то это добровольное предательство. Смердяковщина как готовность по идейным мотивам перейти на противоположную (вражескую) сторону стимулирует именно к добровольному предательству, и более того – предрасполагает занять в стане врага наиболее радикальную, экстремистскую позицию. Про таких ещё говорят, что они хотели бы стать «большими католиками, чем Папа Римский».

Существует множество видов идейного предательства. Рамки статьи не позволяют их все рассмотреть, поэтому скажем главное. Предательство самого близкого человека, друга или измена любимой женщине феноменологически первично и психологически прототипично для всякого рода предательства. Но сфера его значимости ограничивается интимными, семейными, родственными и соседскими общностными связями, не поднимаясь на качественно иной уровень «большого» общества и общественных отношений8. Среди последних как первичное с исторической и социально-феноменологической точек зрения выделяется отступничество (ипостаси), или ренегатство, – религиозное предательство, основанное на отрицании (часто ресентиментном9) тех святынь и их символов, которые вначале были искренне приняты на веру. В них верили, им хранили верность, но потом пришло разочарование, и от них отреклись в пользу других святынь и их символов – религиозных либо квазирелигиозных.

Исторически и феноменологически вторичны по отношению к отступничеству национальное, гражданское, политически-партийное, хозяйственное-корпоративное и иные виды общественного и социально-группового предательства. Коллаборационизм, пособничество как виды деятельного сотрудничества с врагом во время войны всегда основываются на национальном или гражданском предательстве. «Измена родине» – это юридическое понятие о национальном и гражданском предательстве как особом составе социально значимых действий, следствием которых оказывается нарушение присяги – особого гражданско-правового договора (если гражданин присягал на верность государству) – и нанесение ущерба государственным интересам.

Смердяковщина как особый вид расположенности к предательству происходит из двух душевно-духовных источников, которые сущностно связаны друг с другом по принципу взаимного дополнения. Первым необходимым условием смердяковщины является негативный элемент – ресентимент: переворот в ценностях от бессилия устранить первопричину душевных или духовных страданий и вызванные ресентиментом чувства отвращения, брезгливости, презрения, ненависти по отношению к своему, родному, отеческому, отечественному. Вторым необходимым условием смердяковщины является позитивный элемент – ксеномания: слепая безумная любовь к чужому, иностранному, инородному, раболепное преклонение перед чужим как обладающим якобы априорно более высокой ценностью по сравнению со своим.

Дополняя друг друга, два эмоциональных потока углубляют друг друга интенсивно и увеличивают экстенсивно: безрассудная любовь к чужому распаляет до крайности ненависть к своему, всё больше расширяя область её предметного применения, последняя же доводит до безумия страстное влечение к чужому, распространяя область его предметного применения до всеохватывающей тотальности10. В результате слияния двух эмоциальных потоков в виде синтеза возникает нечто третье, а именно душевно-духовный комплекс – расположенность к предательству, ощутимая потребность в нём на фоне эмоциональной тревожности, повышенной ранимости, мнительности, обидчивости.

Напомним читателю об исходном литературном смысле, который лёг в основу культурологического термина «смердяковщина», для чего приведём диалог Павла Смердякова с его обожательницей Марией Кондратьевной.

«– Когда бы вы были военным юнкерочком али гусариком молоденьким, вы бы… саблю вынули и всю Россию стали защищать.

– Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна. Я не только не желаю быть военным гусариком, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с.

– А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет?

– Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие

императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас

тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с

и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с…

– А вы и сами точно иностранец, точно благородный иностранец, уже это я вам

через стыд говорю…»

Первое, что мы здесь видим, – презрение и ненависть г. Смердякова к родному отечеству, ко «всей России». Эти гражданские чувства называют антипатриотизмом, однако в данном случае речь идёт уже не о питаемом любовью к родине альтернативном видении прошлого, настоящего и будущего своей страны – это не выходило бы за рамки «антипатриотизма» и могло бы быть названо «контрпатриотизмом». Здесь мы имеем дело с крайней формой антипатриотизма, основанной на отрицании ценности родины вообще, или с национально-патриотическим нигилизмом11. Второе – раболепное преклонение лакея Смердякова перед чужой нацией, а именно французской (в ту эпоху Франция была лидером западной цивилизации), как более «умной», т. е. более высокой в ценностном отношении12. Третье – это эмоционально-волевой синтез первых двух чувств, который представляет собой самостоятельный душевно-духовный акт, а именно морально-психологическую готовность при соответствующих условиях предать свой «глупый» народ, свою «ненавистную» страну, желание им поражения в случае войны.

Анализируя причины возникновения смердяковщины как уникального российского культурно-исторического феномена, А. Штернберг выявляет два основных фактора. Первый относится, по его мнению (которое совпадает с нашим), к душевно-духовной сущности смердяковщины – то, что Ф. Ницше в «Геналогии морали» квалифицировал как «ressentiment». Второй имеет отношение к реальным пространственно-временным аспектам происхождения феномена и его устойчивого воспроизводства в нашей стране: это проблемы обновления хозяйственного уклада, реформирования общественного устройства, изменения политического режима и повседневного образа жизни людей. Другими словами, речь идёт о вестернизации как модернизации по-российски, или, по меткому выражению А.А. Зиновьева, о «западнизации». Взгляд А. Штерберга мы считаем верным, поэтому приводим фрагмент его аргументации.

Бастард, выродок Смердяков – убеждённый «западник», считает А. Штернберг, Но не «западничество» является причиной его вырождения, а наоборот, «вырождение, свое, глубинное, толкает его – из осознания собственной патологии и отвращения к своему и всему окружающему – к поклонению перед «другим», в данном случае перед Европой, возводимой в идеал. В Смердякове и русском археомодерне центральна не любовь к иному, но ненависть к своему. Это отличает русский архимоден от колониальных и постколониальных аналогов. В колониальной Индии или рабовладельческой Бразилии модерн, воплощенный в правящем классе европейских колонизаторов, был катастрофой, бедой, имевшей внешний характер. И хотя постепенно колонизация проникла вглубь, породила прослойки коллаборационистов, имитаторов и трансгрессоров, она не несла в себе глубинного раскола сознания народа и ненависть его к своей идентичности. Это было подобно стихийному бедствию и не имело эндогенных культурных корней».

«Искусственная модернизация русских и их вестернизация, начиная с Петра I, – продолжает А. Штернберг, – порождала чувство внутренней измены общества самому себе, своим корням, и «оборонительный», «вынужденный» характер такой модернизации, быть может, рационально внятный элитам, широким массам объяснить было невозможно. (Тем более, было не понятно, почему надо было обязательно «выплескивать ребенка вместе с водой» – жертвовать идентичностью ради сомнительных благ технического развития). До масс доходил лишь осмысленный по-смердяковски диспозитив различных стратегий самоотчуждения, раскола сознания, внутренней ненависти и брезгливости – в первую очередь, к самим себе. Модерн воспринимался не как таковой, а как мера унижения — как то, в сравнении с чем всё русское самим же русским субъективно представлялось «убогим», «ничтожным», «позорным», «отталкивающим». Благодаря такому пониманию «модерна» в археомодерне его содержание, как и сам процесс модернизации, воспринимается заведомо неверно, искаженно, утрачивает оригинальное, но не приобретает положительное и новое содержание, превращаясь в бессмысленное и отягощающее патогенное ядро, в источник непрестанного ressentiment»13.

Таким образом, если согласиться с А. Штернбергом, то причиной перманентного, ставшего традиционным воспроизводства в России смердяковщины является неизменно практикуемый, но в корне ошибочный подход высших европейски образованных слоёв нашего общества («интеллигенции», «элит») к обновляющему реформированию страны через насильственное навязывание «отсталому» российскому народу западного культурно-цивилизационного образца «догоняющей» модернизации, который ломает традиционный уклад жизни, осуществляя подмену родного старого на новое чужое.

Важнейшим психологическим моментом в переживании «комплекса Смердякова», который констатируется с очевидностью феноменологически фиксируемого факта, является то, что расположенность к предательству вырастает из чувства неизбывной жалости к самому себе как якобы преданному, брошенному на произвол судьбы своими, поэтому ненависть к ним и желание их предать переживаются в форме (иллюзорной) компенсации, мести за эту мнимо нанесённую и в принципе не прощаемую обиду. Особенность смердяковщины заключается в том, что она ведёт к предательству своих, потому что они якобы сами предатели и должны быть устранены как враждебное препятствие на пути к светлому будущему страны и всего человечества.

В свете сказанного становится совершенно очевидно, что смердяковщина как особый социальнокультурный и национально-психологический феномен не имеет ничего общего ни с широко распространённой у нас лукавой привычкой «прибедняться» (умалять свои достоинства и успехи, выставляя напоказ слабости, трудности и неудачи), ни с холодной рациональной самокритикой, так как она предполагает ценность родины и необходима для конструктивного решения проблем, ни с «самобичеванием» в духе М.Ю. Лермонтова и «Философических» писем П.Я. Чаадаева, поскольку оно отчасти питается страстной, неразделённой любовью к родине и представляет собой болезненно-ревностную реакцию на позицию бездумного охранительства. Именно смердяковщина – источник новой русской русофобии с её категорическим императивом «убей в себе русского!». Самоубийство Смердякова это как раз и демонстрирует.

Смердяковщина в современной политической истории России

Неоспоримым фактом является то, что значительная часть российских элит традиционно ориентируется на Запад, разделяет и открыто поддерживает ценности западной цивилизации, являясь одновременно активным распространителем антинациональных, антипатриотических и антигосударственных взглядов и настроений в обществе. Эта особенность нашей политической культуры возникла не вчера и даже не во второй половине XIX века, когда Ф.М. Достоевский написал роман «Братья Карамазовы». Об этом молчаливо свидетельствует памятник Минину и Пожарскому на Красной площади Москвы. Корни национально-предательской психологии уходят в глубь столетий – в мировосприятие и уклад жизни средневековой русской знати. Возможно, их следует искать в более ранних временах, когда русские князья, вступая в междоусобные конфликты (часто с близкими родственниками), обращались за помощью к могущественным внешним силам, чтобы путём вероломного братоубийства захватить власть или обезопасить её. Вклад в её формирование внесло, вероятно, и то, что древнерусское язычество на протяжении веков очернялось христианством, восточное православие – западным католичеством и протестантизмом, старый православный обряд – новым. Всё это создавало благодатную питательную почву для возникновения и воспроизводства «комплекса Смердякова».

По всей вероятности, ксеномания как одна из специфических черт российской ментальности формируется во времена русского средневековья. Необычайная открытость, по-детски наивная и тёплая, доходящая до восторга доброжелательность по отношению к чужим и ко всему чужому (иностранцам и иностранному) сочеталась и сочетается у нас с холодностью, закрытостью, недоброй подозрительностью по отношению к своим (соотечественникам), ко всему своему, родному. Внутренняя ментальная раздвоенность в отношении к своим и чужим выражает уникальную особенность нашего национального характера, которая, конечно, не природой и не Богом дана, а складывалась в процессе нашей реальной и культурной истории14.

Первой и главной жертвой предательского сговора правящих элит с иноземцами всегда становился народ. Ведь кто покровительствует, тот, согласно принципу protego ergo obligo, и есть подлинный господин, а господство над инородцами и иноверцами не может обойтись без самых жестоких форм физического и морального насилия. Русская знать – князья, бояре, затем дворянство – перенимали у господ-иноземцев презрительное и жестокое отношение к своему народу как «невежественному быдлу», при этом всё больше и больше отчуждались от него в культурно-цивилизационном отношении. Народ же, со своей стороны, постепенно научился видеть в «господах», говоривших между собой на непонятных ему чужих языках, иную породу людей, сходную с колонизаторами15. Качественный социально-антропологический разрыв между бедными и малообразованными народными низами России и её богатыми образованными верхами, оторвавшимися от национальной культурной почвы, – вот реально-социологическая первопричина смердяковщины, которая во многом объясняет её культурогенез.

Причины краха Российской империи достаточно хорошо изучены. Череда предательств была одним из важных факторов развала могучей мировой державы16. Не углубляясь в подробности, приведём лишь один пример: царя Николая II заставили отречься от престола, а затем фактически обрекли на смерть его «верные» элитные генералы, цвет русского родового дворянства. И хотя в этом случае трудно подозревать, что именно «комплекс Смердякова» сыграл главную роль в мотивации тех, кто участвовал в заговоре, предательство поддаными своего государя, помазанника Божьего, не может не наводить на самые мрачные мысли17.

В советское время смердяковщина как традиционная особенность нашей политической культуры подавлялась и вытеснялась – поначалу доктриной пролетарского интернационализма, а затем советского патриотизма, однако уничтожена не была. Наоборот, она расцвела пышным цветом в новых дотоле невиданных формах и неслыханных масштабах. Понятно почему: ведь к власти пришли не консервативные патриоты-«славянофилы», для которых сохранял значимость библейский принцип «да или нет, а третье от лукавого», но диалектически, научно-атеистически и прогрессистски мыслящие радикальные «западники» во главе с В.И. Лениным, который выдвинул лозунг поражения своего отечества и превращения мировой войны в гражданскую. Хотя ещё во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. и особенно русско-японской войны 1904-1905 гг. смердяковщина ярко проявила себя как характерный образ мыслей русской либеральной интеллигенции, всё же только в Первую мировую она вполне созрела для того, чтобы превратиться из культурно-вкусового и умонастроенческого феномена в практически-значимое социальное явление. Именно тогда и затем после Брестского мира смердяковщина стала реальностью политической жизни – «весомой, грубой, зримой».

После захвата власти большевики раскололи страну на два непримиримых политических лагеря, залили её в гражданской войне кровью «классовых врагов» и «социально чуждых элементов», а затем противопоставили себя народу, точнее говоря, поставили себя над ним в сверхчеловеческой богоборческой миссии творцов «нового человека – строителя коммунизма». Посредством физического и морального насилия они полвека насаждали на российской почве идеи, которые родились когда-то в голове одного западноевропейского мыслителя еврейского происхождения. Мыслитель, впрочем, был выдающийся, но его идеи оказались чужды русской ментальности и далеки от российских реалий в культурно-цивилизационном пространстве и времени. Вот почему они были восприняты и осуществлены совсем не так, как замысливались. В реальной действительности получилось то, чего никто не ожидал.

В таких условиях предать погубивших державу предателей, чтобы вернуть распятую большевиками «матушку» Россию, став антикоммунистом, антисоветчиком, диссидентом (иначе говоря, превратить Полиграфа Шарикова обратно в пса Шарика), – казалось бы, не предательство, а дело правое, т. е. справедливое. Вот и проявилась смердяковщина роковым образом в предательстве таких, например, как глава Русской православной миссии в Пекине архиепископ Виктор18, таких белоэмигрантских деятелей, как атаман Г. М. Семёнов, есаул Е.Н. Пастухин и его соратники С.К. Караваев и Н.М. Губанов, создатели русских фашистских партий К.В. Родзаевский и генерал Л. Ф. Власьевский, таких, как генерал А. П. Бакшеев, И. А. Михайлов, Л. П. Охотин, князь Н. А. Ухтомский, Б. Н. Шепунов, готовившиеся покончить с большевиками в первую очередь с помощью Японии, – таких, как генералы А.А. Власов, В.Ф. Малышкин, Д.Е. Закутный, Ф.И. Трухин, Г.Н. Жиленков и др., изменивших присяге и перешедших на сторону гитлеровской Германии, активно сотрудничавших с немецкими нацистами в деле пропаганды и создания ряда боевых организаций (РОА, КОНР и др.).

Проявилась смердяковщина, правда, уже иным образом, в поэтапных зачистках партийных рядов ВКП(б) И.В. Сталиным от «старых большевиков» и в массовых репрессиях, в разоблачении «культа личности И.В. Сталина» Н.С. Хрущёвым, ранее верным соратником Сталина и активным участником сталинских репрессий, в предательстве уже самого Хрущёва его более молодыми товарищами по партии и правительству. Проглядывает она в изменах советских разведчиков-перебежчиков, во взглядах многих представителей диссидентского движения. Последних А.И. Солженицын – сам «диссидент», но русский патриот, <<… здесь с автором, в том, что Солженицын является русским патриотом я в корне не согласен>>> – назвал «нашими плюралистами»19, а реэмигрант А.А. Зиновьев (который никогда себя «диссидентом» не считал) сказал про них: «целились в коммунизм, а попали в Россию». Конкретным примерам реального воплощения смердяковщины, провоцирующей к предательству предателей, в советский период нашей отечественной истории несть числа.

Массовому распространению в советском обществе отступнической, предательской (в частных случаях, например, стукаческой, коррупционно-«оборотнической») психологии содействовал прежде всего социально-этический релятивизм. Имеется в виду официально принятая общественная мораль, основанная на классовом подходе, а главное – на «научном атеизме». Последний категорически отверг абсолютизм религиозной морали и абсолютизм духовно-нравственных принципов вообще как нечто производное от религии, которую объявил иллюзорной, «превращённой», т. е. ложной формой отчуждённого сознания. Из релятивистской «пролетарской» морали вырос, помимо всего прочего, героический миф о пионере-отцеотступнике Павлике Морозове. На нём воспитывались миллионы юных строителей коммунизма. Речь идёт не о фактически достоверной истории крестьянской семьи, а о необходимости мифологизации этой истории в целях создания идеологически выдержанного социально-педагогического образца для подражения. Если бы Павлика Морозова не было, то его следовало бы выдумать. Смердяковщина трансформировалась во власовщину, в том числе, и под влиянием этого героически-предательского образца.

Смердяковщина просматривается в нравственном разложении «партноменклатуры» в последние десятилетия советской власти. Советский Союз победил и сохранился в Великой Отечественной войне, отразив очередной удар извне со стороны Западной Европы. Однако за сорок послевоенных лет правящий класс прогнил настолько, что в 1991 году сохранить государство не удалось. Идейно-ценностное отступничество таких лидеров, как А.Н. Яковлев, Э.А. Шеварднадзе, М.С. Горбачёв под лозунгом «необходимости «нового мышления с точки зрения общечеловеческих ценностей» привело к национальному предательству – краху советского государства и всей мировой социалистической системы. Его довершили Б.Н. Ельцин и ультралиберальные «младореформаторы» под руководством пресловутых «гарвардских мальчиков»20. Глубинным же фактором развала СССР стал отрыв от народа советских элит по причине их культурно-антропологического «перерождения» и вызванного им переворота в ценностях. На почве роста благосостояния менялся этос советских элит, их ментальность. Результатом этой эволюции в сторону всё большей секуляризации, индивидуализации, гуманизации и – как следствие – либерализации стало отступническое принятие советскими элитами ценностей капиталистического «общества потребления». Публично, на декларативном уровне последние ещё осуждались, но в приватной сфере в той или иной мере уже разделялись.

Обычными стали двойные стандарты во внутриполитической жизни (одни для народа, другие для элит), в хозяйственной деятельности (официальная и «теневая» экономика), в приватной жизни (одни для демонстрации себя вовне в соответствии с нормами социальной морали, другие для реальной личной и интимной жизни, не согласующейся с этими нормами). Всё это сделало ложь, обман, ханжество общепринятыми расхожими инструментами повседневных практик. Неготовность советского народа встать на активную защиту разваливавшегося Советского Союза объясняется не его ненавистью к советскому государству (в частности, как Союзу советских республик) – общенародный референдум показал, что таковой на самом деле не было. Пассивность советских граждан объясняется, в первую очередь, усталостью от «жизни по лжи» и их нежеланием оставаться под началом идеократических элит, закосневших в лицемерии и сросшихся в одну квазижрическую касту.

В начале 1990-х годов именно эта переродившаяся партноменклатурная каста выделила из своих рядов «демократических» лидеров во главе с Б.Н. Ельциным – руководителей нового российского государства – и молодых «капитанов экономики», так называемых «олигархов», которые внезапно стали собственниками крупных капиталов благодаря волюнтаристским государственно-политическим решениям. В процессе создания общественной системы олигархического капитализма, по сути своей национально-предательской, к ним присоединились наиболее ушлые функционеры аппарата ВЛКСМ и корыстолюбивые представители «партхозактива». Это были те, кто в числе первых сумел отречься от ценностного наследия дедов и отцов – революционных, боевых и трудовых традиций советского общества, – чтобы стать новообращёнными адептами архаичного культа Мамоны, воскресшего у нас в обличьи постмодернистских либеральных ценностей «общества потребления». Некоторые из них сделали потом из нужды добродетель – превратили самооправдания в ответ на обвинения в ограблении народа в партийно-политическую пропаганду ценностей западной демократии.

Сегодня трудно не заметить сходства всевдопацифистских и пораженческих настроений, широко распространённых в кругах российской либеральной интеллегенции, со взглядами лакея Смердякова. В этих кругах по-прежнему актуальна иррациональная утопическая идея, согласно которой всё самое лучшее и светлое приходит в Россию с той стороны, где заходит Солнце. Отсюда же и спасительный миф о том, что «заграница нам поможет», как если бы эта самая «заграница» – цивилизационный эквивалент summum bonum и существует только для того, чтобы милостиво снисходить к нам со своими дарами.

Но не зря ведь сказано: «бойтесь данайцев, дары подносящих»! В эпоху глобоколониализма нет необходимости захватывать территории и применять жестокое насилие к аборигенам – достаточно создать наукообразный миф о «глобальном человейнике» (А.А. Зиновьев), в который аборигены поверят. И тогда страны вместе с их правительствами можно дистанционно контролировать через алчных «олигархов», живущих по принципу «моё отечество там, где хорошо моим миллиардам», а также с помощью «мягкой силы» через тысячи добровольных интеллигентных лакеев из местных элит – невинных юных грантосоискателей и стажёров иностранных фондов и некоммерческих организаций, добросовестных сотрудников зарубежных фирм и компаний. Ведь все они искренне преданы своим патронам и лояльны господам работодателям.

Лекарство от смердяковщины

Таковы реалии, накопленные в историческом и политически-культурном опыте России. Повторим: личностные и событийные примеры, можно легко умножить. Увы, их больше, чем достаточно. Но важнее высветить парадоксальную логику нашего социокультурного развития: в каждый исторически-верховный момент она воспроизводит ситуацию, провоцирующую предательство предателей. Наша история образует непрерывный континуум, где борьба противоположностей оборачивается их единством, словно в плоскости Мёбиуса. Кажется, в ней вообще невозможно найти однозначно твёрдую точку опоры, где добро оставалось бы только добром, а зло – только злом21. Неповторимые каузальные цепи исторических событий трансформируются в самобытную политическую культуру, задающую молодым поколениям личностные образцы и антиобразцы. Следование им порождает традиционные алгоритмы жизненных стратегий, формирует практики включения личности в социум и политическую сферу, способы принятия властно-политических решений и многое другое. Спрашивается: как разорвать эту фатальную цепь, перманентно порождающую соблазн предательства предателей?

Задача «национализации элит», осознанная в настоящее время патриотически настроенной частью российской общественности как фундаментальная проблема современной политической жизни и государственного строительства, – не что иное, как реакция на восстановление традиций нашей политической культуры, которое началось с середины 1980-х годов и завершилось к началу ХХI века. Эта реакция вполне оправдана: история учит, что извне Россия непобедима, однако уязвима изнутри. Именно из высших уровней властно-политической пирамиды всегда исходила реальная угроза для России как государственной, национальной и культурной общности. Последний пример тому – 1991-й год. Кому же сегодня, в 2017 г., хочется повторить «революцию 1991-го года»? Конечно, тем, кто чувствует в себе моральное право предать предателей этой «революции».

Но ведёт ли к положительному результату жизненная и поведенческая стратегия по принципу «предать предателей – дело благое и справедливое» – к тому самому «желаемому будущему»? Наш ответ: нет. Минус на минус даёт плюс только в математике, квантифицировать же исторические и культурные смыслы в духе утилитаристкой моральной арифметики И. Бентама абсурдно. Предательство всегда есть только предательство и больше ничего. Оно всегда равно самому себе, как и героизм, ибо и то и другое суть следствия свободного индивидуально-личностного выбора, который имеет абсолютное измерение sub specie aeternitatis, – как бы ни тщились доказать обратное сторонники имморализма и историцистского релятивизма.

Что же нам остаётся? Сможем ли мы, например, когда-нибудь достоверного узнать, что грань, разделяющая «белых» и «красных» наконец-то стёрлась? Вряд ли. Если мы решимся предать забвению то, что вошло в российскую историческую память, следуя обращённому к немцам призыву Ф. Ницше22, эта попытка закончится в лучшем случае неудачей, в худшем – национально-исторической катастрофой (что и произошло с народом Германии, в массе своей поверившим нацистскому толкованию Ницше). Судьбоносные исторические события и событийные связи, сопряжённые обычно с культурными (и некультурными) травмами, откладываются в формулах общественного сознания («прописных истинах образования»), но главное – закладываются в коллективное бессознательное народа. Оно выражается в его «естественном мировоззрении», кристаллизируясь в мифах, преданиях, легендах, сказках, пословицах, поговорках, присказках, народных песнях и пр. «Кто старое помянет – тому глаз вон, а кто забудет – тому оба» – эта поговорка учит не злопамятству, а правильному обращению с прошлым, которое, хотели того или нет, стало «инкорпорированным культурным капиталом» и всегда готово возродиться в новой форме.

Фатализм, естественно-причинный детерминизм и связанный с ними исторический пессимизм лишают надежды найти лекарство от смердякощины и должны быть отброшены. Мы полагаем, что несмотря на каузальную обусловленность нашего настоящего и будущего нашим прошлым, на постоянное скрытое присутствие прошлого в каждом событии настоящего через символические формы общественного сознания и знания, а также через коллективное бессознательное («память народа»), тем не менее, в истории нет никакой предзаданности и предопределённости. Да, у каждого народа есть своя уникальная и неповторимая историческая судьба, под влиянием которой сформировалась своя особая политическая культура, но это не означает, что каждый народ с фатальной неотвратимостью обречен, идти по какому-то избранному им однажды пути, будучи не в силах что-то изменить.

Нации и народы – сложно структурированные системы, а не стадные и не массовые образования. Они состоят из множества общностей, сообществ, групп, страт, классов («коллективных личностей»), а те, в свою очередь, – из индивидуальных личностей, которые способны на свободное деяние духа. Оно разрывает природные причинно-следственные цепочки, ослабляя зависимость человека как от материальной среды, так и от инерционного давления со стороны готовых социально-культурных символических форм и коллективного бессознательного. Только свободное деяние духа индивидуальной личности совершает акты раскаяния, покаяния, смирения, которые разрывают естественные и искусственные оковы человека и позволят ему как личности всё начать с начала – не предавая забвению ничего и не предавая никого. И чем больше в народной толще личностей, совершающих свободные духовные акты, выражающиеся в подвигах святости, героических поступках, культурном творчестве, честном служении государству, общественно-полезном преобразовании природы или, наконец, просто в честном исполнении своего профессионального долга, тем в большей мере народы и нации вызволяют себя из-под гнёта прошлого и становятся субъектами формирования своего будущего именно в том направлении, в котором они сами усматривают свои цели.

Солидарность свободных личностей в соработничестве на благо отечества – ценности более высокой, чем «права человека» (но менее высокой для тех, у кого есть Бог), – способна привести к тому, что естественное стремление русских людей к инновационному изменению форм жизни и новому вообще перестанет вступать в антагонистическое противоречие с российской ментальностью и нашим традиционным культурным наследием. Если стремление к обновлению будет опираться на них как на свою естественную основу, то родное старое перестанет восприниматься как угроза для нового – и чужого, и своего, – а последнее, в особенности новое чужое, – как угроза для русской национальной культуры и государственной безопасности. Тогда ясное сознание необходимости своевременной модернизации в нашей стране будет претворяться в профессиональные трудовые достижения, а не выдыхаться в снобистской ненависти к своему народу и родине.

К такому выводу мы пришли, сопоставляя российскую и кубинскую политические культуры. См.: Малинкин А.Н. Культ героической личности в наградах социалистической Кубы. Исследование по социологии наградного дела. М.: Фонд «Новое тысячелетие», 2015. С. 246-247.

https://www.hse.ru/mirror/pubs/lib/data/access/ram/ticket/71/148247005293084712f76e81beabe88b977cb0334a/CUBA.pdf↩

См. Малинкин А.Н. Гуманитарное знание в борьбе эпистемологических парадигм (к истории вопроса) / Гуманитарное знание и вызовы времени. М.-СПб.: Центр гуманитарных инициатив; Университетская книга, 2014. С. 108-124. ↩︎

Scheler M. Vom Wesen der Philosophie und der moralischen Bedingung des philosophischen Erkennens / Max Scheler Gesammelte Werke Bd. 5. Vom Ewigen im Menschen. 5. Aufl. Hrsg. von Maria Scheler. Bern und München: Francke Verlag, 1968. SS. 63-99. ↩︎

См., например: Шёк Г. Зависть. Теория социального поведения. Пер. с англ. В. Кошкин, под ред. Ю Кузнецова. М.: ИРИСЭН, 2010. 544 с. ↩︎

Scheler M. Der Formalismus in der Ethik und die materiale Wertethik / Max Scheler Gesammelte Werke. Hrsg. von Maria Scheler und Manfred S. Frings. Bd.2. A.Francke AG Verlag, Bern 1980. Шелер М. Положение человека в космосе / Избранные произведения. М.: “Гнозис”, 1994. С. 129-194. ↩︎

То, что в поведении животных, например, в собачьей «преданности» или кошачьей «независимости», иногда находят отличительные признаки героических или предательских поступков, свидетельствует лишь о некорректном переносе человеческого этоса на этос животных. ↩︎

Simmel G. Exkurs über Treue und Dankbarkeit / Soziologie. Untersuchungen über die Formen der Vergesellschaftung / Georg Simmel. Gesamtausgabe. Bd. 11. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1992. SS. 652-663. ↩︎

Общественные отношения могут влиять на общностные и трансформировать их. Тогда возникают гибридные социальные отношения, потенциально открытые для легализации предательства родных, близких, друзей, любимых, например, по экономическим соображениям («брачный договор») или политическим мотивам (феномен «Павлика Морозова»). ↩︎

Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. Пер. с нем. А.Н. Малинкина. СПб.: «Наука»; М.: «Университетская книга», 1999. Малинкин А.Н. Учение Макса Шелера о ресентименте и его значение для социологии // Социологический журнал. 1997. № 4. С. 116-150. ↩︎

При этом человек как «другой» феноменологически первичен по отношению ко всему остальному «иному». См.: Max Scheler. C. Vom fremden Ich. Versuch einer Eidologie, Erkenntnistheorie und Metaphysik der Erfahrung und Realsetzung des fremden Ich und der Lebewesen / Max Scheler. Wesen und Formen der Sympathie. 6., durchgesehene Auflage von “Phӓnomenologie und Theorie der Sympathiegefühle”. Deutsche Philosophie der Gegenwart. 2., durchgesehene Auflage / Max Scheler Gesammelte Werke Bd. 7. Bern: A. Franke AG Verlag, 1973. SS. 209-259. ↩︎

Малинкин А.Н. Понятие патриотизма. Эссе по социологии знания // Социологический журнал. 1999. № 1/2. С. 87-117. Малинкин А.Н. Социальные общности и идея патриотизма // Социологический журнал. 1999. № 3/4. С. 68-89. ↩︎

Такое лакейское преклонение перед чужим, иностранным Юрий Крижанич описал в своё время как чужебесие. ↩︎

Штернберг А. О «банной мокроте»: Смердяков как центральная фигура археомодерна http://platzdarm.org/smerdyakov_o_bannoy_mokrote/ ↩︎

Исторический аспект этого явления, относящийся к российскому средневековью, хорошо освещён в статье: Гуров И. Феномен чужебесия и предательства в российской истории и культуре (http://zapadrus.su/rusmir/istf/1160-fenomen-chuzhebesiya-i-predatelstva-v-rossijskoj-istorii-i-kulture-ctatya-i.html). ↩︎

На наш взгляд, это единственное основание для применения к России т. н. «постколониальной теории», которое имеет отношение к её реальной и культурной истории. ↩︎

Очевидно, здесь сказалась, как выразился историк В. Моров, «чисто русская страсть к разрывам» (Моров В. «Плюрализм». распада. http://sozidatel.org/articles/analitika/388-lplyuralizmr-raspada.html). ↩︎

В приводимых нами примерах речь идёт о смердяковщине как об одном из конститутивных элементов политических позиций, программ, мотивов, решений. Социологически оценить значимость, а тем более математически определить «вес» этого элемента в каждом конкретном случае невозможно. Но эта невозможность – слабый аргумент для утверждения, будто «комплекс Смердякова» не оказывал реального влияния на образ мыслей, позиции, программы, мотивы и принятие предательских решений. ↩︎

«Когда придет час освобождения и падет безбожная власть под могучим ударом антикоммунистического фронта императорского Ниппона, национально-социалистической Германии Гитлера и фашистской Италии Бенито Муссолини, опять засияет слава извечного идеала Святой Руси, Веры, Царя и Отечества…» (Из речи о. Виктора в годовщину создания Антикоммунистического комитета Северного Китая, 1939 г. Цит. по: Яковкин Е.В. Русские солдаты Квантунской армии. М.: Вече, 2014. http://coollib.com/b/288802/read) ↩︎

««Плюрализм» они считают как бы высшим достижением истории, высшим благом мысли и высшим качеством нынешней западной жизни. Принцип этот нередко формулируют: «как можно больше разных мнений», – и главное, чтобы никто серьёзно не настаивал на истинности своего. Однако может ли плюрализм фигурировать отдельным принципом, и притом среди высших? (…) Если не существует универсальной основы, то не может быть и морали. «Плюрализм» как принцип деградирует к равнодушию, к потере всякой глубины, растекается в релятивизм, в бессмыслицу, в плюрализм заблуждений и лжей. (…) Чем и парализован нынешний западный мир: потерею различий между положениями истинными и ложными, между несомненным Добром и несомненным Злом, центробежным разбродом, энтропией мысли – «побольше разных, лишь бы разных!». (…) А истина, а правда во всём мировом течении одна – Божья, и все-то мы, кто и неосознанно, жаждем именно к ней приблизиться, прикоснуться. Многоразличие мнений имеет смысл, если прежде всего, сравнением, искать свои ошибки и отказываться от них. Искать всё же – «как надо». Искать истинные взгляды на вещи, приближаться к Божьей истине, а не просто набирать как можно больше «разных». (А.И. Солженицын. Наши плюралисты. 1982. http://www.rodon.org/sai/np.htm). ↩︎

Вывод ограниченного контингента советских войск из Афганистана – оценивать ли его ввод как ошибку или меру вынужденную, – по-нашему мнению, был предательством одновременно советского и афганского народов. Но самыми позорными предательствами в области международных связей стали отношения М.С. Горбачёва и Б.Н. Ельцина с лидерами Кубы Ф. Кастро и главой СЕПГ ГДР Э. Хонеккером. ↩︎

Малинкин А.Н. Русский вопрос и русская идея в российской социально-научной и публицистической литературе 90-х годов ХХ в. / Русский вопрос. Под ред. Г.В. Осипова, В.В. Осипова, И.Б. Орловой. М.: ЗАО Издательство «Экономика», 2007. С. 192-242. ↩︎

Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни (1874) / Несвоевременные размышления. Фридрих Ницше. Сочинения в 2-х томах. Т. 1. М.: Издательство «Мысль», 1990. ↩︎

Источник