Борис Викторович Раушенбах. Путь к Богу

Борис Викторович Раушенбах (1915–2001) – советский и российский физик-механик, один из основоположников советской космонавтики, доктор технических наук, профессор. Родился он в семье русских немцев, протестантов-реформатов, впоследствии как бы в шутку он сам называл себя гугенотом.

Академик Борис Викторович Раушенбах прошел удивительный путь ученого. Он был одним из основоположников космонавтики вместе с Сергеем Павловичем Королевым, и на улице, получившей имя Королева, он прожил 40 лет. Разрабатывая системы ориентации космических кораблей, Раушенбах пришел к изучению обратной перспективы в живописи и иконописи и, в итоге, - к глубокому духовному прозрению и вере в Божественную Троицу, к гармонии науки и веры в Бога.

О непостижимой человеческому уму троичности Бога – Бога Отца, Сына и Святого Духа – писали многие богословы – начиная с апостола Иоанна. А в наше время за изучение этого церковного догмата взялись и ученые, в частности, Борис Раушенбах. Лауреат Ленинской премии, Герой Социалистического Труда, создатель ракет – и пишет на церковные темы!? Как такое возможно?

Сам академик Раушенбах объясняет это так: «В теологию меня привели споры вокруг христианской Троицы. Как человеку науки, мне было непонятно триединство Троицы, я захотел опровергнуть этот кажущийся абсурд. Но... понятие Троицы оказалось логически безупречно. Так что, размышляя над Троицей, я, по сути, занимался математикой».

Образ Божий – Троичность, – по мнению академика, пронизывает всю материю. И разве мы сами не видим, что физическое пpостpанство имеет тройную pазмеpность – длину, шиpину, высоту? Что вpемя pазделяется на пpошедшее, настоящее и будущее? Если говорить о современной науке, то природные процессы современными учеными рассматриваются как тpиединство – вещества, энеpгии и инфоpмации. А в информации (природу ее стали исследовать совсем недавно) обнаружили также три составляющие: количество, смысл и ценность... Хотя, конечно, все это само по себе не pаскpывает сущности Пресвятой Троицы, а только лишь иллюстрирует её.

«К концу нашего века стала очевидной несостоятельность «самонадеянного» материализма, – пишет в своих работах академик. – И нет ничего странного, что к этой мысли едва ли не первыми пришли представители точного знания...»

В конце 1940‑х гг. Раушенбах заинтересовался православным богословием, иконописью и богослужением, позднее познакомился с иерархами Русской Православной Церкви, включая патриархов Пимена и Алексия II. В своих книгах он размышлял о догмате Троицы, о Крещении Руси, о преподобном Андрее Рублёве, об отношениях науки и религии, однако переходить в Православие он не спешил, потому что относился к такому шагу более чем серьёзно: всемирно известному учёному требовалось время, чтобы прийти к Богу осмысленно, с пониманием того, что и зачем он делает.

Решающим событием в жизни Раушенбаха стала пережитая им в феврале 1997 г. клиническая смерть вследствие перитонита. Вот что вспоминал Борис Викторович:

«Итак, я умирал, и понимал, что умираю. Это было не страшно, даже чем-то приятно… Ясно понимал, какой передо мной выбор, и не боялся. Видел перед собой коридор, который тянулся куда-то вдаль, там, в конце, брезжил свет, и я заколебался: может быть, мне пойти туда? Потому что справа было нечто непривлекательное, неопрятное, как я понимал, но в той стороне была жизнь. А коридор выглядел чистым, светлым, приятным, в глубине его сияло то ли голубое небо, то ли что-то в этом духе. И всё-таки я повернул направо, в кавардак, где была жизнь… Возвращаться к жизни было не противно. Я бы сказал, что и уход туда, в светлый коридор, казался не то чтобы приятным, но ничего сверхъестественного в нём не было, он был нормален, не вызывал чувства отвращения…»

Вскоре после операции Борис Викторович познакомился с настоятелем Николо-Кузнецкого храма (г. Москва), протоиереем Владимиром Воробьёвым, который являлся коллегой Раушенбаха по научному цеху: кандидатом физико-математических наук, бывшим старшим научном сотрудником ВЦ АН СССР. И уже в декабре того же 1997 г. священник совершил над Борисом Викторовичем чин присоединения к Православной Церкви. В январе 1998 г. о. Владимир Воробьёв вновь посетил Бориса Викторовича, причастил его и освятил квартиру, подарил ему икону.

Вот как Раушенбах оценивал этот поворот в своей жизни: «Всё-таки православие имеет огромные преимущества по сравнению с гугенотством, я этого не знал до сих пор, но теперь понимаю, оно лучше. Та религия более обыденно-домашне-кухонная, а православная религия более высокая, огромная, золочёная. Я, может быть, по-дурацки определяю разницу, но таково моё восприятие…. Перешёл в православие… потому, что считаю православие ближе к истине, то есть ближе к древней Церкви, которая создавалась апостолами».

После Крещения по мере своих сил Борис Викторович посещал богослужения, участвовал в Таинствах. 26 февраля 2001 г. у него случился тяжелейший инсульт. 26 марта 2001 г. тяжелобольной учёный причастился последний раз в своей жизни, а на следующий день, это был праздник иконе Божией Матери «Феодоровская», отошёл ко Господу. Отпевали его в Николо-Кузнецком храме, похоронили на Новодевичьем кладбище.

Интервью с Борисом Раушенбахом

– Борис Викторович, вам принадлежат слова, что «самые православные русские – это немцы»...

– Это шутка, но в ней есть доля правды. Это очень просто объясняется психологически. Русскому не надо доказывать, что он русский и православный. С немцем сложнее. И если уж немец становится православным, то это не формально. Что касается моей семьи, то родители были лютеране и ходили в кирху – немецкую церковь апостола Петра на Невском, у Казанского собора. Учили меня молиться: «Фатер унзер дер ду бист им химмель...» – это «Отче наш» на немецком. Мой отец, из поволжских немцев, работал в Ленинграде на «Скороходе» техническим руководителем кожевенного завода. А поскольку немцы, руководители завода, были гугенотами, все служащие ходили в гугенотскую церковь. Меня тоже в ней крестили – так я стал гугенотом. Потом, после войны, когда я начал посещать службы, это очень меня выручало: у меня был заготовлен простой ответ на возможное негодование партийного начальства. Да, я хожу в православные храмы, но вы напрасно ко мне пристаете: я же... гугенот! И они замолкали.

– Во времена атеизма вы читали лекции об иконах?

– Да, для студентов физтеха. Это был целый цикл – десять лекций по два часа. Помню, тогда из Москвы в Долгопрудный приезжали люди с записывающими устройствами – не потому, конечно, что я такой умный, просто я говорил вещи, которые в те времена нельзя было услышать нигде. В этих лекциях не было ни одного слова, которое могло бы покоробить верующего человека. А руководители физтеха мне потом сказали: «А вы знаете, как мы отчитываемся в райкоме о ваших лекциях? Мы их числим по разряду «антирелигиозная пропаганда»! И представляете, в райкоме их хвалили за хорошую постановку атеистической работы! На физтехе были умные люди, они много смеялись, когда это рассказывали.

– В одном интервью вы сказали, что всегда были «болельщиком Церкви»...

– Дело в том, что я всегда болел за слабую команду. А Церковь была именно в положении слабой команды, ее все время били, преследовали и ругали. А что ее ругать – она хорошая организация! На приемах в Кремлевском Дворце в главном зале сидели партийные боссы, а в комнату поменьше отправляли людей «второго сорта» – епископов и Патриарха. К ним никто не подходил, зато иностранные гости могли видеть, что в СССР с религией все в порядке. Меня это как-то угнетало, и я демонстративно подходил и беседовал, мне было интересно. Иногда я даже выступал. Когда в Троице-Сергиевой лавре отмечалось трехсотлетие Духовной академии, меня попросили сказать какие-то слова. Я договорился с вице-президентом Академии наук Е.П.Велиховым, что не просто выступлю от себя, но буду поздравлять Церковь от Академии наук. И я такую речь сказал, и она была напечатана в Журнале Московской Патриархии. Мне довелось познакомиться с Патриархом Пименом, и я бывал у него в келье в Новодевичьем монастыре. Конечно, в те годы меня во многом спасало то, что я работал не по общественным наукам.

– А почему вас заинтересовали иконы? В советское время считалось, что иконы – это для старушек...

– Насчет старушек, это, конечно, ерунда. Дело в том, что в Православной Церкви икона – это существенная часть богослужения. У католиков иначе, у них икона служит только иллюстрацией к Священному Писанию. Поэтому католические иконописцы пишут Богоматерь с любой красивой женщины. Все их Мадонны – красавицы. А православные иконы похожи друга на друга, потому что восходят к первообразу – к Самой Божией Матери. И древние иконы у нас ценятся не потому, что они старые, а потому, что они ближе к подлиннику – Первообразу. Поначалу иконопись заинтересовала меня с математической точки зрения, а потом постепенно пришла и богословская линия. Начал я с того, что на иконах пространство изображается «неправильно». Мне показалось это странным, я стал изучать древнюю живопись. И я понял, что его всегда изображали правильно! Иконописцев, в отличие от художников Возрождения, не интересовало естественное восприятие. Их мало интересовало и пространство, их интересовал святой. Изображение было нужно для молитвы, с его помощью обращались к Первообразу. Поэтому святой помещался на передний план – на обрезе рамы, как бы мы сейчас сказали. Перед ним уже никакого пространства, только сам молящийся. На иконах не полагалось писать ничего, кроме золотого фона, передающего святость. Кроме того, на иконах святой изображается не по состоянию на земле, а в состоянии обоженной плоти. 

– Вы много писали об иконах «Успение» и о «Троице» Рублева...

– Это моя любимая икона, и если бы мне предложили выбрать из всех икон одну, я бы выбрал «Успение». «Успение» – это икона, которой необходимо по сюжету изображение как нашего мира, так и потустороннего. Вот, например, «Рождество» – это только наш мир, а «Сошествие во ад» – только потусторонний. А чтоб и то, и другое на одной иконе – это «Успение». И посмотрите, как великолепно иконописцы решили эту проблему! 
Рублев- гениальнейший иконописец, а его «Троица» – вершина иконописи. Я специально смотрел все дорублевские иконы на этот сюжет и установил, что не было постепенного нарастания – это был скачок, нечто взрывоподобное. На своей иконе Рублев гениально воплотил догмат Церкви о единосущной и нераздельной Троице. Три ангела изображены совершенно однотипно, что передает их единосущность, а жертвенная чаша на престоле символизирует нераздельность. На иконе мы видим также гору, дерево и строение, которые передают, соответственно, Святость, Живоначальность и Божие Домостроительство.

– А чем догмат о Троице мог заинтересовать математика?

– В статье «Логика троичности» меня интересовал чисто теоретический вопрос: может ли формальная логика допустить существование Троицы. К своей радости, я обнаружил, что подобное в математике есть. Вектор! Он имеет три компонента, но он один. И если кого-то удивляет троичный догмат, то только потому, что он не знает математики. Три и один – это одно и то же! Бог непостижим, а идея Троицы постижима, триединость – это свойство природы, она буквально пронизывает природу. А еще был случай, когда один наш известный математик сказал что-то неуважительное о богословии: дескать, какая глупость, что три – это одно. «А как же вектор?» – спросил я. Он был просто поражен: «Господи, я об этом не подумал!»

– В свое время очень нашумела ваша статья в «Коммунисте» – статья, которая прорвала завесу молчания, окружавшую Церковь...

– Да, это было в 1987 году. Мне позвонили и попросили откликнуться на программу СОИ Рейгана. Тогда это было модно. Я сказал: чушь, не о том думаете. Наступает празднование тысячелетия Крещения Руси – вот о чем надо писать! На том конце провода помолчали и говорят: «Вы что, серьезно можете написать?» – «Могу». Я как раз за два года до того много читал о Древней Руси. И вот я приехал и рассказал им, что собираюсь написать. Они сказали: годится! Я сел и написал буквально за несколько дней, от руки, с помарками. Они перепечатали, причесали и пустили вне очереди. Это был страшный скандал! Первая неатеистическая публикация, причем где – в «Коммунисте»! Было возмущение, были звонки: да как вы могли, и тому подобное. А в журнале им отвечали: «Если вы не согласны – напишите, мы напечатаем». Но никто ничего так и не написал... Напротив, после той статьи начали появляться сочувственные публикации о Церкви. А я как-то сразу выдвинулся в специалисты по Крещению. Мне даже довелось прочитать доклад о Крещении Руси на сессии ЮНЕСКО в Париже.

– Но вы не только писали о Крещении, но и строили космические аппараты. Один интерес не мешал другому?

– А почему он должен был мешать? Это в глупых книгах писали, что «наши космонавты туда летали и никакого Бога не видели». Такая постановка вопроса показывает прямо-таки дубовую неграмотность наших писателей-атеистов. Вот Ньютон был верующим человеком, но, обратите внимание, когда он строил Солнечную систему, он никуда не поместил Бога. Бог пребывает в мистическом пространстве, а не в нашем, и это прекрасно понимали такие люди, как Ньютон. Космонавты Его не встречали, но они и не должны были Его встречать. Когда говорят «иже еси на Небесех», это не значит, что Бог находится в 126 км от поверхности Земли.

– Сейчас вы бываете в церкви?

– После операции это стало сложнее, и теперь, когда я бываю на службе и причащаюсь, в храме я сижу. Раньше всегда стоял, а теперь уже не могу. Впрочем, я не думаю, что это так уж важно – сидеть или стоять. Святитель Филарет на вопрос, можно ли больному ногами человеку сидеть, ответил так: «Пусть лучше сидит, но думает о Боге, чем стоит и думает о ногах». В своей жизни я бывал и в протестантских, и в католических храмах. Православное богослужение, конечно, наиболее впечатляющее. Недаром послы святого Владимира, впервые посетив византийский храм, «были как на небе». Православная религия более высокая, огромная, торжественная, золоченая. В Православной Церкви красота  присутствует, как ни в какой другой.

– Кто из русских святых вам наиболее близок?

– Преподобный Сергий Радонежский, установивший на Руси праздник Троицы. С моей точки зрения, он величайший русский святой. И я считаю так не потому, что он, можно сказать, мой «домашний святой» (от моего дома можно пешком дойти до обители). Просто Сергий – это редкое совпадение святости и четкой практической работы в политике. Другого подобного примера я не знаю. Святость требует отречения от всего, и Сергий с этого начал – поселился в лесу один, подружился с медведем... А потом, он фактически стал идейным руководителем и неофициальным главой Руси. Как он умудрился это делать – непостижимо, но это факт. Видно это из того, что все князья подчинялись ему. Сергий Радонежский мирил князей, когда начинались распри: приходил и укрощал. Он стал непререкаемым авторитетом, человеком, которому все одинаково доверяли. А ведь это было почти невозможно в средние века. Подумайте, его слушались все враждующие княжеские партии! Сергий был человек потрясающей воли и обладал полной, идеальной святостью.

 Источник