В Вяземском районе Смоленщины в трех километрах от трассы Москва — Минск среди лесов стоит деревенька Коробово. Мои родители, когда ушли на пенсию, купили в Коробове дом и жили там летом (мама моя была из этих мест). Было это в 60-х годах прошлого века. В Коробове и мы проводили свои отпуска, там росли наши дети, потом внуки. Добираться из Москвы в деревню было трудно – в основном на попутках, а еще от метро Тушино ходил один раз в день рейсовый автобус до Вязьмы, на нем мы доезжали до остановки Величево — это 192 км. Минского шоссе. Деревни под таким названием уже давно не было и в помине, а название места осталось. От трассы шли по извилистой лесной тропинке до большого колхозного поля, на котором еще сеяли гордость Смоленского края – лен, а когда перестали, поле заросло мелким подлеском. Потом преодолевали по жердочкам ручей, потом еще одно поле – мы назвали его «гороховое» — тогда-то там сеяли горох на силос. А там уж и до деревни недалеко. До войны в Коробове было более сотни дворов, через деревню проходила дорога, ведущая в соседние – Роговку, Каргино, Вырубово, Каменку. Остатки «цивилизации» — и лесная дорога, и деревянные настилы через болотистые места — в этих краях еще сохранились, но с годами всё зарастало, заболачивалось. Колхозы еще не были уничтожены, поля были засеяны пшеницей, овсом и гордостью смоленского края – льном. Помню, когда я впервые, увидев колышащееся волнами голубое море — это цвел лен — задохнулась! Это было чудо! Русское чудо.
В Коробове было одиннадцать домов, в девяти летом жили дачники из Москвы, а в двух бывшие колхозницы. Благодаря им деревня считалась «живой», потому и Вяземское «электрическое» начальство свет не отключало, но постоянно грозилось. В окрестностях еще сохранились «останки» бывших деревень – в лесных чащах можно было наткнуться на кирпичный фундамент, полуразвалившуюся печную трубу, корявые полусгнившие яблони и одичавшие кусты черной смородины, значит, здесь были избы, сады… И еще местные старожилы говорили, что крапива особо буйно растет там, где когда-то было человеческое жильё. Чего-чего, а крапивы на вяземских просторах было полно. Зимой деревня Коробово пустела, жившие здесь круглый год бывшие колхозницы, вдовы тетя Нина Ежова и тетя Женя Снегирева, то ли в шутку (а скорее всерьез) рассказывали, как им приходилось зимой гонять коромыслами волков, подходивших аж к самому колодцу. Коробово — была одной из тысяч русских нечерноземных деревень, попавших под разрушительное действие хрущевского постановления о «неперспективных деревнях». Жителей оставшихся после войны небольших деревень насильно принуждали переезжать в большие села у автотрасс, здесь им предоставлялись коттеджи — народ их называл «катежи».
Грустное зрелище представляли эти «катежные» поселки — некрасивые казенные бараки на двух хозяев, раздолбанные тракторами улицы, жидкие палисадники. Обе наши коробовские старожилы – колхозницы отказались переезжать в «катежи» — «помрем здесь, на своей земле», а бригадирша Анна Ивановна Смирнова, со слезами распрощавшись со своим домом в Коробове («А не поехала бы – партбилет положила»), переселилась в деревню Осташково, стоявшую, можно сказать, прямо на обочине Минского шоссе – машины ревели денно и нощно. И бригадирша и ее престарелая мать всю оставшуюся жизнь плакали об оставленной ими родной деревне и отчем доме, где родились, где пережили немецкую оккупацию. Так умирала русская деревня.
Помню, как-то теплой осенью, мы приехали за нашей картошкой, оставленной на хранение в сарае у бригадирши. Анна Ивановна в летнем цветастом платье и валенках сидела на завалинке. Рядом стоял мотоцикл с коляской – несмотря на возраст (ей тогда лет 55 было), бригадирша была лихой наездницей: то верхом на лошади гоняла, то на мотоцикле. «Как здоровье, Анна Ивановна?» — поинтересовалась я. «Ой, не спрашивай. Умаялася, аки падла. Вчера перепахивали поле у Кукуев, так чуть не подорвался тракторист. Из Вязьмы саперов военных вызывали». На крыльцо на искривленных больных ногах выкарабкалась ее матушка Александра — «Божий одуванчик» и строго прикрикнула на дочь: «Нюркя, уперед угости людей жареными суровешками». Суровешки, это сыроежки по- местному. Кого боялась и безогоровочно слушалась лихая Анна Ивановна, так это только свою крошечную и добрейшую «маманю». Позже мы узнали, что на ней, матери местного милиционера-партизана, фашисты возили дрова из леса.
Война в этих краях, названных впоследствии «Вяземским котлом», присутствовала везде — в судьбах людей, в безымянных лесных могилах. Сколько костей солдатских и черепов валялось в траншеях, обвалившихся блиндажах. Местный тракторист чистил прудишко у нашего дома и «выудил» горы оружия – русского и немецкого, противотанковые мины. На огородах наши дети откапывали немецкие бляхи с надписью «С нами Бог!», прострелянные каски, ложки, монеты с фашистской символикой, а то и целый арсенал ржавого разнокалиберного оружия. Посреди деревни у нас стоял старый-престарый колодец, и все жители ходили к нему по тропинке. Как-то летом в деревню нагрянули молодцы — «гробокопатели» со щупиками — так их «техника» на этой тропинке так заверещала, что они наперегонки бросились своими саперскими лопатками ковырять это место и на небольшой глубине откопали головку неразорвавшейся авиационной бомбы. В лесу повсюду валялись проржавленные железки — части от военной техники, не разберешь — русской, немецкой. В соседней деревне Каменка была могила неизвестного солдата — его похоронили здесь наши бойцы, выходившие из окружения. Многие годы местные старушки ухаживали за могилкой, на холмике всегда росли цветы. А умерли бабки — и всё. Прошлой осенью пьяный тракторист сравнял холмик с землей и теперь здесь проезжая дорога. Война была и в частушках, которые пели местные бабки – «Через поле яровое. Через райпотребсоюз. Через Гитлера косова. Вековухой остаюсь».
Окрестные деревни Вырубово, Царево Займище, Каменка, Роговка, Каргино, местечко Кукуи — это всё «Вяземский котел». В немецкой кинохронике первых месяцев войны я видела кадры, когда фашисты гнали наших пленных солдат по полевой дороге – босых, расхристанных, без ремней. Я узнала эту дорогу! Это была дорога из Роговки в Коробово. Узнала по огромному дубу, стоявшему на обочине. Он и через тридцать лет после войны стоял на том же месте – высокий, корявый, полузасохший, но живой! В родной маминой деревне Каменка жил дедушкин брат – Петр Андреевич Гордеев с женой тетей Паней. Оба были образованными людьми – выписывали газеты, собирали библиотеку, интересовались политикой и жизнью страны. Точнее сказать — это были представители деревенской интеллигенции — умные русские люди, пережившие все кошмары сталинской эпохи – раскулачивание, коллективизацию, колхозы — и фашистскую оккупацию. До войны Петр Андреевич Гордеев возглавлял местный колхоз, в годы оккупации воевал в партизанах, имел правительственные награды. От него мы узнали, что в Вырубове фашисты расстреливали партизан и тех, кто им помогал, и что у нас в Коробове женщин с детьми зимой выгоняли из домов и они укрывались в траншее за речкой. (а это было любимое месть сборов наших детей – в этой траншее они вечерами жгли костры). «Видели «дзот» на трассе, у перекрестка на Ивановское? Это там несколько дней наши солдаты огнем не давали фашисткой технике двигаться по шоссе на Гжатск и далее – на Москву». А еще узнали, что муж хозяйки из соседней деревни Каргино, у которой мы брали молоко был «пособником» — развлекал немецких солдат игрой на балалайке, за то и получил срок. А такой приветливый был дяденька. Война была совсем рядом в воспоминаниях, в старых блиндажах, в старом дубе – свидетеле вяземской трагедии. Страшно было представить, что на этой земле, по нашим полям и дорогам когда-то топали немецкие сапоги.
Наш сосед, дачник Николай Васильевич, когда откапал на своем огороде ящик с неразорвавшимися патронами, не дожидался саперов из Вязьмы, сам на руках отнес ящик за деревню и там взрывал. Смелый был человек, добрый, хотя и большой любитель выпить, неудачный пчеловод – его не раз до полусмерти кусали эти деловые летуньи (не любят они алкогольный дух). Как-то Николай помог нам привезти из Вязьмы штакетник, огородил им наш палисадник и покрасив забор какой-то крепко пахнувшей олифой, с гордостью поведал: «Все сгорит, а забор будет стоять. Этой олифой «Буран» красили!». Мы не поверили. Неужели тот самый «Буран» — легендарный космический аппарат, который, «преодолев плотные слои атмосферы», где все сгорает в прах, после полета в космос вернулся на землю живым и невредимым?! А Николай оказался прав! Через много лет, когда деревня Коробово стала не только нежилой, но и пепелищем (приезжие охотники развлекались), мой сын, побывав там, подтвердил — дом, сарай, деревья, сад — все выгорело, а доски забора валяются на земле целые. Где же наш деловой сосед достал олифу, предназначенную для секретных государственных целей? «Да знакомый мужик за пол-литра с завода вынес ведро». Ну, где еще можно достать за пол-литра ведро стратегического сырья для покраски деревенского штакетника? Только в нашей родной, непобедимой и великой России. К слову, Николай – уроженец этих мест, гжатский. Когда выпивал, любил ходить по деревне с гармошкой и петь песни про войну.
Оценили 18 человек
18 кармы