Собачатина в глазури

«— Подражательство! — вспомнил я слово из давнего учебника».(Захар Прилепин, «Собаки и другие люди»)

Известный персонаж говорил: «Мне лягушку хоть сахаром облепи, не возьму её в рот». И был совершенно прав. Ну, гадость же русскому человеку. Иное дело — собака. Как и слон, животное полезное. О славных представителях отряда хоботных Захар Прилепин пока ничего не написал, но не будем зарекаться...

А вот про собак и других людей уже есть у него сборник рассказов. Ушлые книгодельцы в прошлом году ловко раскидали книжку по разным литературным номинациям — не иначе как вдохновились маркетинговыми ухватками глухонемых продавцов, когда те календарики разбрасывают по столикам в общепите или плацкартным полкам. Результат себя оправдал — книга отхватила «бронзу» в «Большой книге» и приняла титул-спецприз «Для семейного чтения» в новоявленной междусобойной премии «Слово».

Страсть как люблю семейное чтение, но отношусь к нему с осторожностью многодетного отца. Любой продукт, прежде чем ребенку давать, нужно самому попробовать — осмотрительность не помешает. Поэтому сначала почитал отзывы маркетологов и потребителей. Первые сообщали, что буковопродукт представляет собой «очень доброе и лиричное повествование о деревенской жизни героя на берегу реки Керженец, о природе, о судьбах, характерах, забавных случаях и преданности семи его собак разных пород» и дотошно перечисляли собачьи клички, породы и даже окрас. Добавляли, что и про кота с попугаем тоже истории будут. Всё оказалось на удивление правдиво, за исключением доброй лирики, но об этом позже. А остальное перечисленное в книжке есть, и даже больше, ибо рекламщики про кошку Лялю почему-то забыли.

Среди отзывов читательско-писательской публики мне больше всего понравился текст одной саратовской прозаини и критикессы. Отметив мастеровитость и стилистическое богатство автора, дама не удержала себя в руках и восторженно ощупала лауреата: «Он не описывает, а живописует, не говорит, а любуется силой своего голоса, как бы демонстрируя стилистические мышцы. Накаченные». — Отогнав возникшую в сознании картинку с автором, облаченным во фривольные плавки и принимающим разные позы на сцене у шеста, я покончил с чтением за обедом литературной восхвалистики и приступил, как полагается мало-мальски уважающему себя человеку, к оперированию закусками горячими, то есть к самому тексту книги.​

Как на духу признаюсь: книга захватила с первого же рассказа. Весь скептицизм, что годами вырабатывался во время «прилепинских чтений», как рукой сняло. И в кои-то веки аннотация не соврала, пообещав «такого Захара Прилепина, какого вы ещё не знали». Потому как выступивший в амплуа псописца Захар Прилепин действительно неожиданно для читателя, — а возможно и для самого себя проявил недюжинный талант пародиста лучших образцов детской советской классики. Ибо в первом же рассказе о прожорливом и общительном сенбернаре безошибочно распознается литературная основа вдохновения автора, — а именно стихотворение С.Маршака под названием «Где обедал воробей». Там птичка в зоопарке по звериным клеткам порхала, а тут крупная собачка на вольном выпасе по деревенским дворам-домам бегает и в обязательном порядке хвостом посуду бьёт. И конечно, тоже питается чем попало, включая в рацион даже блины и старушечьи просроченные таблетки. Кстати, о блинах. Прочитав фразу: «Екатерина Елисеевна протянула зверю блинок» — я было обрадовался этому блинку, как старому знакомому. Автор очень любит уменьшительно-ласкательный вариант названия мучного изделия — «блинок» и «блинцы». А где у Прилепина «блинцы», там и изразцы на них по окоёму, этим новым словом в кулинарии писатель прославился ещё в романе «Санькя». Но нет, в нынешнем в собачьем сборнике всё обошлось без глиняных плиток и горизонтов: «Блинок исчез в благодарной пасти». И на том хорошо.

Владельца благодарной пасти зовут Шмель, и он, как уже говорилось, сенбернар. Это один из главных персонажей книги. Хотя Шмель — пёс немного дефектный в чувствительных местах, с одним всего яичком, — но в книге среди прочей собачьей братвы он самый большой и главный: про него есть два полноценных рассказа и упоминается он ещё в нескольких. Он настолько главный и старший, что при чтении шмелиных историй всё время ожидаешь, как пёс скажет голосом бандитского бригадира из фильма «Бумер»: «Я — Шмель, это — мои близкие». С яичком, кстати, все обустроилось хорошо впоследствии — оно чудесным образом выкатилось куда полагается аккурат к собачьей выставке. Извините за спойлер.

Не только этими доверительными подробностями хорошо повествование. Автор неоднократно будет прибегать к приёму уподобления лирического героя Захара многочисленным собакам и другой живности, иногда весьма прямолинейно. Вот в родной дом возвращается сам Захар, которого «носило по городам»:

«Отряхивая налипший снег и притоптывая, раскрыл дверь в свою городскую квартиру».
<…>
«...тут я — большой, пахнущий холодом, накрутивший на свою шубу сорок дорог».

И вот совсем скоро мы узнаём о визите сбежавшего со двора сенбернара в соседский дом, где проживает старушка с дочерьми: «А он взял и пришёл. Причём так, как правильные мужчины возвращаются из походов и дальних командировок: в ночи, в снегу, нежданный, нежный и очень голодный». Именно тогда и любимые автором блинцы появляются. Но не просто для того, чтобы исчезнуть в сенбернарьей пасти. Блинцы до конца отыгрывают роль важной детали, и автор справляется с этим блестяще. Старушке визит правильного мужчины в образе пса пришёлся по душе, и спустя несколько дней она уже сама притащила гостинцы:

«— Блинцы. Его любимые, — и передала моей жене. — По сорок штук за раз может съесть, — добавила она и ласково кивнула мне.
Жена снова посмотрела на меня.
Я снова пожал плечами: да, люблю блины, что такого».

Своими чертами автор будет наделять собак ещё не раз, порой весьма точно, автопортретно живописуя внешность питомца: «Складки кожи на лбу делали его мудрым. Щёки его свисали». А в других случаях будет самоиронично накладывать эффект своих публичных выступлений на случай со спасённым из проруби мастино наполитано: «Речь его была обильна, быстра, путана, словно он разом вспомнил весь собачий словарь и сыпал им». Скорее всего, таким образом автор отдаёт дань многочисленным случаям взаимного подобия людей и животных у другого автора, не менее знаменитого. И это вовсе не Пушкин. Ибо Александра Сергеича наш Евгений Николаич уже уделал одной левой, по заверению одного из приближённых восхвалитиков в секте Свидетелей Захария: «Захар... равновеликая Пушкину (в соотношении гений/эпоха) фигура, в этом вопросе будет, пожалуй, покруче Александра Сергеевича...». На очереди новая жертва, и это, конечно, Николай Васильевич Гоголь, у которого неспроста господин Поприщин отмечал: «Я давно подозревал, что собака гораздо умнее человека; я даже был уверен, что она может говорить...».

Всё это создаёт удивительную картину единства формы и содержания, вызывает эффект доверия и читательской симпатии. И если рассказчик в творческом экстазе рвёт на пляже мать-и-мачеху с корнями и швыряет несчастные растения в воду — будьте уверены, в этом же рассказе и собака будет на пару с ним драть «старые корневища, кусты и сучья, торчавшие из воды неподалёку от берега». Все мы немножко собаки. Бывало, целые пасквили выходили — то в Петербурге черные пудели казначеями оказывались, то в Америке президентские спаниели писателями становились. А уж до чего хороша переписка Меджи и Фидель... Впрочем, мы отвлеклись.

Второй рассказ в сборнике про то, как Захар заблудился в лесу, по непролазным кустам лазил и дебрь воевал. Перед нами мастерская пародия на культовый мультфильм «Ёжик в тумане», только без филина, лошади и бабочек. А вместо ёжика-меланхолика перед читателем дядька-холерик, шлепающий у себя на лысине комаров. Оригинальному Ёжику отведено лишь мелькнуть в одной фразе, этакое мимолётное камео: «Дорогу перебежал ёжик». — Всё остальное берёт на себя рассказчик. Но зато есть собака Кай. Она-то отчасти и заменяет фауну пародируемого оригинала — скользит рыбой в траве и производит прочие красивости и таинственности перемещений. Изменилось бы что-нибудь, если вместо русской псовой борзой герой рассказа пошел бы в лес и заблудился там с джунгарским хомячком в кармане? Вряд ли. Шебуршение и попискивание потешного грызуна на фоне сражения хозяина с лесной растительностью автор сумел бы описать не менее талантливо, чем шныряние собаки вокруг и около себя.

С лёгким сожалением о былом Захар делает пародийный отсыл и к своему прежнему творчеству: «Ботинки были полны грязью и хлюпающей водой». Всё меняется в нашем мире, и отнюдь не горячей водки, как в былые времена, полны авторские подкрадули нынче. Падение Ёжика в реку в рассказе заменяется обрушением героя в чёрную жижу торфяного болота, а вместо стаи мотыльков его атакуют лосиные блохи. Но заканчивается рассказ хорошо, согласно канону мультфильма. Все нашлись и встретились. Помните Медвежонка, самовар и веточки... эти, ну как их... можжевеловые! В финале рассказа тринадцатилетняя дочь героя выставляет на стол чашки:

«Чай, мягко раскачиваясь, отражал свет настольной лампы.
— Я с шишками тебе сделала, — сказала она. — Сосновыми».

Открывшийся дар пародиста Прилепин использует, как и полагается матёрому литератору, по полной программе, — предъявляя стилистически накаченную словесную мускулатуру в самых смелых ракурсах. Например, щедро и дерзко разбрасывает по тексту образцы железобетонного канцелярита. Да такие, что пишущий исключительно казённым слогом Шамиль Идиатуллин, бывший коллега автора по редакции Елены Шубиной, оказывается посрамлённым не хуже Пушкина:

«Муж, в силу отсутствия зрения, не имел возможности испугаться столь же сильно»;
<…>
«Едва различимые для человеческого зрения, над нами парили птицы»;
<…>
«…явившийся в наш дом с целью возведения ряда пристроев»;
<…>
«Я сразу взял хорошую скорость прогулки»;
<…>
«Вскоре считаться таковым уже не могло»;
<…>
«Одновременно комната служила местом содержания ещё некоторого количества собак самых разных пород»;
<…>
«Несомая инерцией своего веса дверь»...

Настоящий мастер мускулистого пера, Прилепин ничем себя не ограничивает и демонстрирует свободное владение разными стилями. Живописуя мысли отставного прокурора, он уверенно встает на сусальную тропу бульварных книжечек в мягкой обложке из 90-х, а то и вовсе пародирует дамские романы матёрого графомана и своего соратника по жюрейству в премии «Слова» Олега Роя: «Прокурор вытянул свои длинные ноги и кивнул супруге. “Прости, милая, но вот так. Я не смог тебя защитить. Однако мы прожили хорошую жизнь. Несмотря на то, что все эти годы я едва уделял тебе внимание. Была надежда исправить прежние ошибки, поселившись в новом доме. Но…”» — Но автор похвально стремится к разнообразию, поэтому радует читателя по-лимоновски хвастливым упоминанием о своей силе и энергичности: «…сорокалетний мужчина, который отжимается по утрам сто пятьдесят раз». — Правда, память подводит нашего возрастного атлета — парой страниц назад он в этом же рассказе с трудом тащил початый пакет с собачьим кормом: «Еле справляясь: в мешке было под тридцать килограмм — я затягивал корм во двор». — Ну, может, после отжиманий сильно устал.

В третьем рассказе Прилепин играючи достигает высот стилистики провинциальной газеты. Возможно, пародирует мастера этого жанра Андрея Рубанова, по удивительному совпадению тоже литератора из гнезда РЕШ: «Высокие и огромные залы кинологического центра встретили нас огнями и шумом». — В этом самом центре проходят соревнования сенбернаров, и помимо уже упомянутого чуда с пёсьим яичком случается встреча героя с другим посетителем: «Я подмигнул зашедшему вослед за нами зарубежному гостю — судя по всему, немцу...» — Порадуемся намётанному взору Захара. Впрочем, не исключено, что немец на выставку вырядился как-то особенно. По-своему. Вызывающе. Как анекдотический Штирлиц, которого на берлинской улице что-то явно выдавало — то ли будёновка, то ли орден Ленина, то ли парашют, волочащийся за спиной... Вот и немца должно было что-то характерно фрицевское выделять. Так оно и оказалось — наблюдательный герой замечает, что зарубежный гость ведёт «свою собаку, вырожденца с тупым взглядом и головой, напоминавшей германскую каску». — Немец, согласно своей народно-фашистской традиции, принимается требовать у Захара Кемску волость... простите, сенбернара Шмеля, суля за него огромные деньжищи. На что герой обеими руками сотворяет в воздухе животворящий крест. А когда сумрачный тевтонец продолжает упорствовать в ереси, искушая богатством, в ответ рассказчик собирается изобразить более радикальный жест, но хорошо воспитанная жена удерживает его.

Понять Захара немудрено. Кто ж такую чудесную псину продавать будет: «Он размахивал хвостом всякому встречному, как Франциск Ассизский». Мои познания в анатомии римско-католических святых не столь глубоки, как у автора. Предположу лишь, что даже у большого оригинала Христофора Псеглавца собачьего хвоста не имелось, хотя наличие его казалось бы логичным. Так что чем там Франциск размахивал взаправду, боюсь даже предположить... Пусть уж лучше ключ от храма будет. А автору, прославившемуся в своё время «полукружиями сосков» (не своих, конечно, а несчастного персонажа женского пола) пожелаем на достигнутом не останавливаться. Есть еще пространство для анатомических изысков: щелкал клювом, как Фома Аквинский, раздувал жабры, подобно Иларию Пиктовийскому, бил копытом, словно Людовик IX Святой...

Дар еретика-пародиста захватывает автора, и его начинает нести, словно он умял полкило солёных огурцов и запил их крынкой парного молока: газетный слог увядает, пропадает вместе с немцами-собаками, зато начинается глумливая пародия на библейский стиль, подвластная любому шалопаю-писцу. Начинай фразы с «И», всего делов-то: «И теперь ты рассеял все стада и стаи. И птицы стали пугаться тебя не меньше, чем человека. И змеи смотрят издалека на не допитое тобой молоко». — Натуральная «теятра с комедью», как сказала бы моя бабушка. Браво. Бис не надо.

Впрочем, настоящий театр начинается в сборнике со следующего, четвёртого по порядку рассказа под названием «Вчерашний костёр на снегу». Своего театрального состояния души рассказчик не стыдится и скрывать не собирается: «Решительно, как на сцену, вышел во двор». — Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку... Для закрепительного эффекта театральная тема будет обязательно повторена: «…и безмолвие это, и слабое движение воздуха напоминало закулисье старого нетопленого театра». — Всё это для того, чтобы в дальнейшем герой мог в экзальтации вещать миру со сцены: «…Ах, как люблю я утро 1 января». — Ей-богу, так и ждешь продолжения: «Любите ли вы 1 января так, как я люблю его, то есть всеми силами души вашей, со всем энтузиазмом...» — и далее по тексту.

Герой, нужно отдать ему должное, не изменяет тяге к театральности ни в поступках, ни в мыслях. Поутру завидев тело на снегу, предположительно соседки по деревне, он незамедлительно начинает паясничать про себя, готовя прощальную речь: «…Она не боялась труда… Ценила человеческую дружбу… — со странной торжественностью думал я». — А повествуя об окрасе собаки, сравнивая его с кофейной гущей, ночным зимним лесом и зажмуренными глазами, словно подбоченивается на воображаемых подмостках и, отставив ножку, сообщает голосом провинциального трагика: «Моё сердце живёт в такой же черноте».

Вообще чёрный оказывается излюбленным цветом рассказчика, он кутается в него сам и обряжает в него всё вокруг со старательностью подростка-гота. Чёрные вены на лице, чёрные вечера, чёрная свёколка собачьего носа, чёрная халва ледяной земли, чёрный симпатичный помёт, чёрная вязь безропотной тьмы, чёрное небо, чёрные воды и чёрный же берег, чёрная дорога, даже джип приятеля обязательно чёрный, не говоря уж о масти собаки по кличке Нигга, а ещё будет чёрная рыба, чёрный горб сосны, чёрный ком в груди и чёрная икра на столе... И всякое прочее тоже будет чёрным, включая крыши, ветви и даже бабочек.

(музыкальная пауза)

Чёрные птицы из детских глаз выклюют чёрным клювом алмаз...

Алмаз унесут в чёрных когтях, оставив в глазах чёрный угольный страх...

(конец музыкальной паузы)

Где чернота, там и ночь, да не простая, а «Звериная ночь». Так называется следующий рассказ, в котором автор обогащает свою цветовую палитру словом «аспидный», оценивает его красивость и справедливо сует в один текст дважды, ибо хорошее — повтори. А пародийный дар в этот раз сосредоточен на имитации пришвинско-паустовской манеры изображения природы. Ученически-старательно копируя советскую пейзажную классику, Захар словно создаёт задел для будущих школьных и всяких прочих тотальных диктантов. Обновляет учебный материал и заодно набрасывает подспорье для логопедов, придумывая свои образцы вместо всем надоевшей и устаревшей Саши с сушками и шоссе: «привыкшие к подморозившей», «открывшейся прошлогодней перегнившей»...

В целом же авторские зарисовки природы удивительно схожи с записками господина Поприщина в стадии мнимой ремиссии. Аксентий Иванович даже лучше образцы выдавал: «Вон небо клубится передо мною; звёздочка сверкает вдали; лес несётся с тёмными деревьями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; ... вон и русские избы виднеют». Но Евгений Николавич просто так сдаваться не собирается и в следующем рассказе берёт за душу, удивляя точной лаконичностью сравнения: «Отдохнув, я предложил собакам пройтись ещё немного — такая весна хорошая, как из песни». — Из какой именно — неважно, все песни о весне хороши, как и сама весна:

(ещё одна музыкальная пауза)

Весна опять пришла, и лучики добра доверчиво глядят в мое окно...

Опять защемит грудь, и в душу влезет грусть, по памяти пойдет со мной...

Владимирский централ...

(простите, конец музыкальной паузы)

А так-то рассказ «Нигга» очень хорош. Там и про чёрного мастино наполитано, носящего эту колоритную кличку, и про то самое швыряние в реку мать-и-мачехи с выдиранием кустов и корневищ. Но самое главное — очередное новое слово в науке и технике. Как Шамиль Басаев из рассказа Дмитрия Горчева умел, нанюхавшись особой травы, останавливать время на пятнадцать минут и перекусывать вольфрамовый прут диаметром шесть миллиметров, так и Захар Прилепин способен варить продукты питания без воды и совершать прочие экстравагантные кулинарные выходки: «Песок был необычайно горяч: в нём не только можно было бы, чуть прикопав, сварить яйцо, но, кажется, при некоторой сноровке, даже и пожарить яичницу».

Как тут не вспомнить слова критика Александра Кузьменкова, светлая ему память: «Раскоряженный передрызг прилепинской прозы сродни пушкинскому Лукоморью: там чудеса, там леший бродит — что ни фраза, то открытие, достойное Нобелевской премии». — Автор и сам сознаёт величие своих открытий. Пусть и по другому поводу, но с затаённой гордостью признаётся в жажде просвещения народов: «Негаданное открытие кипятилось в моём сердце: а может, написать статью в научный журнал?..» — Спасибо, Евгений Николаевич, не надо. Только ещё вашей учёной ипостаси не хватало. Небывалыми умениями уровня участника программы «Битва экстрасенсов» рассказчик будет поражать читателя и потом. Вот, например, он видит соседа Никанора Никифоровича: «Он был с ружьём. На одежде его виднелись потёки чужой, подсохшей крови». Вопрос о том, как рассказчик определил, что именно чужая кровь подсохла, а не самого Никанора Никифоровича, тут явно лишний. Человеку, способному жарить в песке и варить без воды, подвластно многое на этом свете.

Следующий рассказ «Дремучий Кержак» автор зачинает в развязном стиле сетевого поста: «Купил несколько собачьих игрушек — ну, знаете, эти резиновые кости и всякая, издающая мерзкий писк, добыча. Прежние наши собаки обожали с этим возиться». Далее следует подробная история о приобретении у смейной пары не сильно адекватных заводчиков щенка тибетского мастифа, полном бытовых хлопот пути домой, прибытии щенка в пункт назначения, приобретении имени Кержак и дальнейшем его проживании в загородном доме среди других собак и людей. Так идёт дело вплоть до момента обнаружения у питомца неизлечимой болезни костей, и рассказ встаёт на рельсы настоящей медицинской саги, замешанной на проверенном временем и бесчисленным количеством авторов жанре под метким названием «безногая собачка».

При всём нарастающем драматизме истории автор, как и подобает настоящему таланту, находит в себе силы для литературных отсылок всё к той же детской классике. Несомненно, перед нами реминисценция сказок про Айболита. Ведь первая ветеринарша Регина Семёновна, настаивавшая на немедленном усыплении пса — не кто иная, как злая сестра Айболита Варвара. Говорит она лязгающим голосом, при этом не двигая ртом, а просто приоткрывая его, как птица. «На щеках у неё несколькими пучками росли жёсткие чёрные волосы». — И быть бы скорой беде, но друг семьи ополченец Саша-Злой отыскивает настоящего Айболита по имени Илья Фёдорович с добрыми глазами: «…с приспущенными, как у некоторых пород собак, веками».

Операции проходят успешно, возможно, не только благодаря айболитскому профессионализму по пришиванию новых ножек, но и в результате брождения Захара по церкви возле поликлиники и молений потихоньку всем святым. Раздумья о том, «какой святой мог бы замолвить слово о мой собаке», закономерно приводят рассказчика к еретическим умозаключениям в его лысой, но при этом «всклокоченной» голове:

«...нет, всё-таки собакам нужны свои лохматые заступники. Надо выстроить скромный домик всех собачьих святых — вот такую же, как у нас, часовенку на лесном берегу, где так нравилось сидеть Кержаку. Приходить в этот домик и просить их прекрасные морды о вспоможении и продлении ещё одной собачьей жизни».

Отрадно, что дальше семейства псовых религиозное реформаторство Захара не простирается — и на том спасибо. А то страшно представить все эти кошачьи лавры, хомячковые часовенки, черепашьи скиты и гипсовые фигуры крылатых ангелов как покровителей домашних птиц... Кстати, о птичках.

Именно о них идёт речь в восьмом рассказе. Сначала о кормлении икрой и другими объедками залётного снегиря — его автор описывает так: «пушистый комар». Ну, потому что грудка у него красная и он её раздул. Далее следует упоминание о живущем у героя попугае Хьюи породы жако и беседах Захара с ним об орешках, сменяемое сюсюкающим рассказом-сравнением маленькой дочки с вездесущим сенбернаром Шмелём. Не отступая от традиции удивлять читателя, автор сообщает:

«...она уверенно крутила круглой, размером с маленькую тыковку головкой, и только потом произносила, надавливая на три мягких “н” подряд:
— Ньнеть».

Лопни мои глаза, но тут я насчитал только две мягких «н», отчего озадаченно покачал головой размером с крупную дыню... Одно хорошо — рассказчик вспоминает, что надобно снова про попугая речь завести, и начинает развлекать читателя историями про шалости, обиды и прощения, случавшиеся между ним и его пернатым питомцем. Причем делает это весьма хорошо, от души — чувствуется, что ему почти не приходится выдумывать реплики, так как Хьюи, в отличие от собак, способен на них практически без авторской помощи.

Однако и этот рассказ таит в себе пародийную суть. На сей раз автор удачно совмещает рассказы Мамина-Сибиряка о храбром зайце, и Житкова о храбром же утёнке. То есть идиллические сцены с детьми и домашней живностью неожиданно прерываются, и начинается настоящий экшн. Дело в том, что к воротам явно с нехорошей целью подъезжает некая машина, населённая смуглыми людьми. Непрошенные гости требуют аудиенции и ведут себя вызывающе, за что герой их сначала бомбардирует толстыми петардами, затем травит собаками, а напоследок обещает сотворить с ними такое, после чего смуглые злодеи уже никогда не будут прежними: «— Сейчас клюну, — сам того не ожидая, вдруг внятно произнёс я — подслушанным, чужим, скрипучим голосом». — Чем закончилось противостояние, история умалчивает. Рассказ обрывается на угрозе клюнуть, произнесённой голосом мастера школы боевого попугая. Возможно, неспроста. Скорее всего, рассказчика поджидало фиаско — ведь попугаи своих противников и оппонентов вовсе не клюют, а кусают. Такова их природа, хотя её и отрицают некоторые отечественные литераторы.

Как не велик соблазн по-прилепински оборвать на этом и наш разговор о книжной новинке для семейного чтения, всё же следует похвалить различные вычурные красивости, которые автор нет-нет да и роняет то в одном рассказе, то в другом:

«…раскаленный леденец солнца»,

«небо, напоминавшее твердь со вмёрзшей в ледяной ил рыбой»...

Помните рассказ Тэффи о встрече с Бальмонтом? «Как мог бы говорить он, чародей-поэт, простым пошлым языком? И близкие тоже говорили с ним и о нем превыспренне. Елена никогда не называла его мужем. Она говорила — “поэт”. Простая фраза “Муж хочет пить” на их языке произносилась как “Поэт желает утолиться влагой”». — Современный классик ничем не хуже. Не по́шло хлопнуть рюмаху в свой день рождения, а сделать это в виде исключения и подчёркнуто элегантно: «…лишь в этот день с утра удивляю себя одной рюмкой крепкого спиртного».

Да, это — стиль. Тот характерный, отмеченный уже помянутым не раз несчастным господином Поприщиным: «Чрезвычайно неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а кончит собачиною». — Это те стилистические мышцы, нащупанные саратовской поклонницей автора, явленные и нам в их накаченной и напряженной красоте. А вы как думали — сто пятьдесят отжиманий с утра! Одна беда — при чтении сборника не покидает чувство, что автору эти отжимания особой пользы не дают, а быть крупным, сильным и грозным очень хочется. Тут-то ему и приходят на помощь его немаленькие собаки. Автору явно нравится мысль, что его чудовищ, состоящих из кучи меха, горы мышц и частокола зубов, боятся люди. Причём ему совершенно неважно, по делу ли собаки пугают людей, как в эпизоде с прибытием к воротам дома рассказчика Враждебной Машины с сидящими внутри Злыднями, или нападают животные по надуманному поводу, приняв жестикуляцию за угрозу, как в случае с мужиком по имени Коля, который, «кажется, излишне резко взмахнул сильной рукой»:

«Коля очень медленно и очень бережно, словно уже чужую, поднёс к лицу свою большую розовую ладонь, глядя на неё неверящим взглядом.
— Извините, — сказал я.
Коля никак не находился с подходящим словом, и только вдыхал, не выдыхая, словно воздух вмиг стал ощутимо гуще.
— …а ведь состриг бы минимум три пальца, да? — спросил он почти восхищённо».

Но больше всего автора радует, когда его питомцев опасаются проплывающие по реке на лодках случайные люди. И это он неоднократно фиксирует в тексте, словно подтверждая важность впечатлений и ощущений:

«Дождавшись, когда байдарка опасливо подходила к месту нашего лежбища, Шмель вдруг совершал необычайно убедительный заход в реку.
— Собака не перевернёт нас? — спрашивали люди, суетясь с вёслами.
Едва вода начинала касаться его вспенившихся на жаре брылей, Шмель как бы нехотя останавливался.
— Надеюсь, сегодня — нет… — отвечал я задумчиво, измеряя взглядом расстояние до лодки».

Надравшись через амбразуру ворот коньяком с местным алкашом и от души наблевав в реку, герой ранит пятку корягой и впадает в отключку на бережке:

«Сплавлявшиеся по реке городские люди решили, что меня загрызла страшная, дикая, не похожая ни на что живое собака.
Они пытались отогнать этого гадкого зверя, но пёс неистово кидался на них, и люди вернулись в нашу деревню, чтобы позвать на помощь».

А иногда рассказчик, раздухарившись, специально устраивает настоящие театральные перфомансы из наивного нарциссизма, припудренного фальшивой самоиронией:

«Лодка была одна, и я ещё не видел её за поворотом.
— Кай, — звал я шёпотом. — Ну пожалуйста. Иди, устроим представленье. Ну, Кай.
…Наконец, он согласился.
Он с шумом вошёл в реку с левой её стороны; я же расположился, по пояс в воде, с правой — загорелый и ещё, как мне тогда казалось, молодой.
Лишь слегка небритый и отчасти поседевший волосом на груди.
Когда лодка вышла к нам навстречу, Кай стоял, не шевелясь, глядя на плывущих. И я тоже не двигался, терпеливо дожидаясь, когда люди, не знающие, что голоса их нам слышны, начнут шёпотом восхищаться.
В лодке сидели двое: юноша и девушка. Быть может, им было лет по двадцать, или немногим больше.
Отчего-то они молчали.
Я уже устал дожидаться восхищенья, а что думал Кай, мне неведомо.
И лишь когда лица путников стали различимы, я понял причину их молчанья.
Они были в ужасе.
Лодку сносило вниз. Они судорожно касались вёсел, мечтая поскорей миновать нас, не приблизившись ни к этому страшному старику, ни к этой чудовищной собаке».

Очень рад за членов жюри премии «Слово», которые назначили книжку Прилепина «семейным чтением». Вот своим деткам и внукам, пожалуйста, и читайте про похождения пьяного героя, как он блюёт на природе или кошмарит на потеху себе незадачливых односельчан и туристов. А своим детям я предложу другие книги — благо выбора хватает.

Но есть ли удачные моменты в текстах прилепинского сборника? Конечно. Всё же Захар Прилепин литератор опытный, не хуже Пушкина, а заодно Шолохова с Есениным и остальными русскими классиками. Поэтому хороших мест с красивыми красивостями в виде подражательства классикам в книге хватает. Попугай Хьюи наверняка одобрил. Будет и белый покров льда, будет обречённое дерево видеть себя в аспидного цвета реке, будет слышно, как вода струится в полынье, будут сороки, привычно рисующие в оцепенелом воздухе плавные линии полёта, будет надломленный силуэт сосны, будет и птица, что вспорхнёт и полетит вдоль реки, обгоняя воду...

Но хвалить за это автора — сродни восторгаться умением повара отварить вкрутую яйца (в кастрюльке с водой, как полагается, а не в сухом песке) и ловко порезать морковку кубиками для салата. Так можно дойти и до умиления, что падежи не путает литератор, вот какой молодец. Повар наш старался, конечно. Но собачатина в глазури, да ещё и пережёванная — блюдо на любителя, и всей семьей его вкушать вряд ли стоит. Читайте с детьми хорошие и правильные книги.

Вадим ЧЕКУНОВ