Битое стекло хрустело между панцирной сеткой и окровавленным матрасом. Стекло давно уже было пора вытряхнуть на пол, но я боялся трогать свою постель. Этот матрас я притащил из подвала больницы, где все дни уличных боев работал подземный госпиталь. Матрас еще пах сырной плесенью и подсохшим гемоглобином. Когда я развернул свою добычу на свету, меня ждал сюрприз - четкий контур человеческого тела, темной кровью отпечатался на унылой полосатой бязи. Других матрасов для меня здесь никто не припас, и я лишь перевернул свою находку кровью к земле. На этом жутком ложе не спалось душными ночами. Я ворочался, кутаясь в штору, сорванную в ординаторской, и думал о том, что Христос, наверное, тысячи раз, являлся в наш мир. Может быть, каждый год или каждый месяц. И все время приходил он рано или не узнанным, и рядом обязательно оказывались званые, но не избранные, и древняя история повторялась раз за разом. И сейчас я сплю на еще одной плащанице, на которой неизвестный мне человек принял страшные муки за всех. Матрас источал страдания тонкими иглами, которые кололи спину и совесть. Под окнами разбитой больницы до пяти утра оглушительно молотили генераторы, треща прогоревшими глушителями. С рассветом их отключали, и было слышно, как за перевалом что-то грозно и с переливом рокочет и рвется.
Утром, падающие с ног хирурги, засыпали ненадолго, и в надувной палатке прямо под моим окном начинала кипеть злоба. Там уже третий день лежала сумасшедшая старуха-грузинка. Ее нашли в Курте ополченцы. Хотели пристрелить, но не дали наши солдатики. Курту и все соседние села сожгли осетины - рубили с плеча гордиевы узлы застарелой вражды, а забытую старуху на броне привезли в госпиталь МЧС милосердные русские. Не знаю, почему ее бросили-забыли родственники. Может, как злой символ зла. Старуха исходила злом - она проклинала наш, и без того проклятый мир, десятками часов. С надрывом, на хрипе. Без перерывов на еду - она отказывалась от пищи и воды, хотела, наверное, чтобы Бог скорее забрал ее к себе. Но у Бога в те дни были более важные дела, и на несчастную старуху у него просто не нашлось времени. И у людей не было времени, места в машинах и большого желания, чтобы отвезти эту нечаянную жертву войны во Владикавказскую психушку. А во Владикавказе, дежурный врач-осетин, посоветовал русскому врачу-мчснику старуху-грузинку просто усыпить, как кошку сбитую машиной... Зло умножалось на зло, и этому не было видно конца. Старуху оставили в раскаленной надувной палатке, и лишь кололи ей какие-то седативные препараты. Медбрат держал - уворачиваясь от жидких старческих плевков, а медсестра пыталась поймать стальной стрункой ее вены, пересохшие, как пустынные реки. Полог палатки был скатан трубочкой, и через дверной проем мне было хорошо видно, что там происходит - в этом желтом жарком сумраке фигуры людей плавали, как в жиденьком столовском киселе.
На второе утро я заметил, что старуху выслеживают. Напротив палатки, в тени дерева, часами сидел молоденький осетинский ополченец в пыльном и прожженном спортивном костюме. Под вечер он, на кошачьих лапах, попытался зайти в палатку к старухе, прижав АКСУ к бедру, стволом вниз, так, чтобы его не было видно со стороны. Но, бдительная и горластая сестричка легко, на десять децибелов, перекрыла и шум генераторов, и каскад грузинских проклятий:
- Коля! ****ый в рот! Ну убери ты его отсюда!
Из-за палаток выбежал Коля - отнятый у ополченца автомат, смотрелся в его руке, как авторучка. Сам Коля, ходил по госпиталю с пулеметом - он ему не мешал и не напрягал.
На следующий день я опять увидел этого же ополченца - парень сидел в тени каштана и точил нож. Раз в пару минут проводил обмылком кирпича по сияющему лезвию. Старуха не просто чуяла свою смерть - она ее требовала. Крики, треск генераторов, редкий и методичный визг камня по стали... Я сидел с ногами на подоконнике, с ноутбуком на коленях,и сходил с ума, пытаясь с помощью 32 символов и нескольких знаков препинания описать творящийся вокруг ад. В моем сердце не было жалости к старухе: только равнодушие, граничащее с черствостью. Несколько дней назад, в грузинском Гори, дети или внуки этой старухи, прислонили меня к забору нового госпиталя. На этом заборе висели длинные списки грузинских имен и фамилий,а вокруг толпились серые от горя люди. И когда я их по-русски спросил: "Кто это? Убитые или раненые?", меня моментально вывели из счастливого советского забытья и объяснили доходчиво, где между народами пролегает граница интересов и вражды. Защелкали опускающиеся предохранители и кто-то из грузинских военных отбросил ногой в сторону мой рюкзак. Вот этот мягкий удар ярко-желтого американского берца времен "Бури в пустыне", был, на тот момент, самым страшным звуком в моей жизни. В нем было слишком много смыслов, чтобы постичь их за неделю.
Ноутбук окончательно сел, и я пошел по битому стеклу к генераторам, и там, за пачку сухариков, воткнул в розетки и компьютер и телефон. Отходить далеко от своей техники не хотелось. Я повел очами окрест и зацепился взглядом за взгляд ополченца, сидящего в неизменной позе, на том же самом месте. В его глазах плескалось безумие. Ножа у осетина уже не было - отняли сегодня днем, и он, свободной и безоружной рукой прижал два пальца рогулькой к губам: "Есть курить?". Я присел рядом с ним, открытую пачку положил между нами, на высохшую до порохового треска траву. Между пыльных ботинок осетина расположилось маленькое, игрушечное кладбище из трех крестов, воткнутых в аккуратные продолговатые холмики. Перекладины крестов, с неким надежным изяществом были примотаны травинками. На эту икебану ушел не один час, и до завершения работы было еще очень далеко. На земле, кучкой, лежали ветки отобранные для оградки. Не дожидаясь моих вопросов, осетин дотронулся до каждого креста: "Нана", "Лиана", "София". Главы семьи,отца,на этом игрушечном кладбище не было, его убили грузины еще в начале девяностых. Аслан, так назвался ополченец, ушел из дома за час до удара "Градов" по Цхинвалу. Передовые части грузинской армии уже смяли миротворческие посты, и редкие горожане потянулись на позиции - защищать город и близких. Женщины спрятались в подвале, над которым, в сенях, стояли пластмассовые канистры с бензином. Двести литров и еще машинное масло... Когда в дом что-то попало, каменный подвал превратился в нутро мартеновской печи.
- Я ни одной косточки не нашел - сказал мне Аслан. - Жесть с крыши прогорела... Я обрадовался - думал, успели убежать, а потом увидел материны и сестрины кольца, шкатулку с их цацками...Телевизор они еще в подвал унесли. Они все у стены сидели, рядышком. От балок ореховых пепел остался, а они просто испарились.
Мы молчали минут двадцать, прикуривали сигарету от сигареты. Мне не о чем было говорить с Асланом. Вообще не о чем. Расспрашивать, как он жил неделю назад, чем занимался? Поинтересоваться его планами на будущее в мирной жизни? Какая там жизнь, откуда она возьмется и от чего зародится в этих проклятых местах? Я перебрал слова, и не нашел нужных, которые могли бы утешить этого человека. А те слова, что нашлись, даже внутри меня звучали лживо, дежурно и неискренне. Я лишь спросил:
- Аслан, а причем тут эта грузинская старуха? Ты ее знаешь?
Аслан ответил коротко:
- Не знаю. Не причем. И они не причем.
И показал на кукольное кладбище у своих ног. Я принес Аслану целую пачку сигарет и запасную зажигалку. "Царский" подарок, в том времени и в тех обстоятельствах. Лицо у него дернулось при виде подарка. Возможно, это было подобие улыбки.
Оценили 90 человек
97 кармы