Они пропали за Родину

  В эту ночь лес жил своей прошлой жизнью. Не давал покоя ни себе, ни нам. У брода, где гать с чужим названием «Руссенвег» пересекала речку Глушицу, уже несколько часов как бы прогревали танковые моторы. Щелкал пускач, захлебывался и затыкался, дизель схватывало, но не на всех цилиндрах, и он, содрогаясь глох – раз за разом. Потом его все-таки завели, «развоздушили» топливную магистраль, и тут же заглушили. Минут тридцать все было тихо, а потом слышались только осторожные позвякиванья. Казалось, танки обходили-осматривали, и забивали пальцы вылезшие из траков. А мы лежали, вытянутые в струнки, не в силах пошевелиться, и Юля, кажется, обмирала от ужаса. А я уснул, оставив ее в этой странной реальности, в одиночестве. Я не мог не заснуть – 600 километров за рулем, потом, еще километров 10-12 по болотам – торфяникам и верховым, разным. Под монотонным, каким-то не весенним дождем. Он и сейчас, среди ночи, сеял и сеял, нагонял тоску…

 Утром,едва приехали, у деревенского друга заправились допингом. Я выпил литр растворимого кофе местного сорта «дорожный». Фура везла порошок на расфасовку и разлетелась в дребезги. Застрахованный груз списали. Местные этот кофе сгребали лопатами, и по трехлитровым банкам закатывали. И открывали их по мере надобности - банки хватало на год. В Юлю, профилактики ради, мы влили четыре стопки водки подряд, и одну «на посошок» - когда уже стояли на крыльце, в брезентухах и резиновых сапогах. Я заметил, как от крайней стопки ее чуть «повело», осознавал, что и мой допинг тоже не надолго, потому и заторопился выйти на маршрут. Рюкзак у меня был с рамой, объемом 150 литров, весы для комбикорма показали значение 34. Алкоголь и кофе бесследно испарились под нагрузкой уже через пять километров. В головах прояснилось и следом пришла усталость. Но мы все равно шли и шли и по полудню оказались на месте стоянки – в такой светлой, «пейзажной» березовой рощице, на берегу Глушицы. Увидев такую рощицу, любой нормальный художник тут же разложил бы мольберт, не прошел бы мимо. И я не прошел - наткнулся на это место во время блужданий, много-много лет назад. Стволы берез светились даже в адском сумрачном и влажном месиве – когда дождь превращается в туман, и наоборот, по кругу перевоплощений.

Я нашел рыжий квадрат старой подстилки из лапника – много раз здесь ставил палатку. С топором вломился в ельник и начал пластать лапы охапками – Юля, первый раз в жизни оказавшаяся в такой передряге, таскала их на стоянку и даже улыбалась при этом. А я метался по ельнику, собирая крохи, а лапника нужно было много. Ельник был густой, без глаз можно остаться, но подлесок и нижние ветки засыхали еще в древесном младенчестве от недостатка света. До жирного лапника было не добраться, не допрыгнуть. Охапочки все уменьшались, становились какими-то жалкими. Потом я плюнул, выбрал елку и завалил тремя нервно-злыми ударами топора. В душе, конечно, страшно стыдясь этого поступка. С другой стороны, лес был настолько буреломный, что только окончательно поехавший эколог стал бы переживать за одно-единственное дерево, да еще сгубленное по большой нужде. Ему бы тут слез не хватило все оплакать.

За несколько минут я поставил палатку на высоченную подушку из не примятой пока хвои, пол аж вдавило во внутрь. Расстелил коврики, разложил вдоль стенок нужные и теплые вещи – навел походный уют. Задубевшие от влаги брезентовые горки спрятал под тент. Газовая горелка быстро превратила палатку в жаркую баню, мы расстегнули полог, чтобы выходила влага, лежали на животах и смотрели на дождь. Мы уже согрелись, и теперь постепенно подсыхали, и газа было изрядно. Был даже резервный литровый баллон, припрятанный в прошлом году в корнях приметной елки. Я даже воду принес в двух котлах, и поставил у палатки. Не парило абсолютно ничего, и можно было лежать в такой сладкой истоме и врастать ментальными корнями в родную землю. Дождь был унылый, как примечания к научной работе по тригонометрии. Я заварил в кружке напиток «Бич божий» - шесть пакетиков «Липтона» на три столовых сахара. К напитку были крекеры и копченая колбаса, потом – молочный шоколад. Я бы так лежал всю оставшуюся жизнь и слушал лес. И слушал. Большинство звуков вязли, как в вате раскисшего матраса. Но, появился звук бегущей воды. Я чуть ли не первый раз услышал речку со знаковым и глубоким названием Глушица.

Из-за дождей, да в в паводок, в ней резко поднялась вода. Сдвинула, понесла рухнувшие деревья, пока не забила заломом изгиб русла. А вспухшая река продолжала тащить на себе все новые ветки и цельные стволы деревьев с плоскими тарелками болотной корневой системы. Все это уминалось и громоздилось в чудовищном заторе…

Хотя, летом это была тихая, смирная речка с черной водой. Рыбы в такой энтропийной воде быть не могло – Глушица ничего не отдавала, только забирала. И вот, как взбесилась, подала голос. С этими мыслями я и заснул до сумерек.

В сумерках прорывается грань между мирами, на стыке, между светом и тьмой, есть непрочное место, шов. Иногда шов очень широкий, на много часов. В это время добрые люди готовятся ко сну, а люди несчастливые, мечутся по буреломам, светя налобными фонарями, с каждой минутой все меньше узнавая местность. На грани испуга. Мы в сумерки, наоборот, проснулись. Дождь уже не сеял, а стряхивал накопившиеся на ветках капли, они звонкой дробью стучали по куполу палатки. Лес исходил, истекал водой, прел. Я знал, что если к полуночи вызвездит и похолодает – завтрашний день будет хороший. Но, не случилось. И мы никуда не вылезали из палатки – оттягиваясь на полную, три раза варили по моему рецепту напиток «Нежадный» из какао «Золотой ярлык» и сгущенных сливок. Я читал в слух какую-то книгу. А потом, мы много мучительных часов, лежали в спальнике и слушали вот эту радиопостановку для двух слушателей, там, у брода, где «Руссенвег» пересекала Глушицу. Где готовились к атаке тени солдат и несколько единиц такой же призрачной брони. 

  По этой трассе снабжались лесные гарнизоны немцев. "Вальдлагеря" напоминали этакие крепостицы опутанные колючей проволокой. В землю тут не зарыться – любая ямка, глубиной больше чем в половину штыка лопаты, на глазах заполнялась водой. Под нами, по сути, было реликтовое, ледниковых времен болото из которого сошла вода и вырос лес. Поэтому, все кто жили в этих лесах – немцы и наши, блиндажи не утапливали, а поднимали за счет срубов в два-четыре бревна. Стенки укрывали землей, которую наскребли по округе.

На торфяниках, траншеи и укрытия вымораживались, а морозов тут зимой хватает. Здесь «пироги» мха были толщиной за двадцать метров – в них и строили. Это оказалось просто. Срубается мягкий слой мха, потом следующий: на сколько промерзнет за ночь. Через неделю – готовая траншея для стрельбы стоя. Весной ее зальет водой, которую невозможно будет откачать, но до весны тут доживали не все..

По «Руссенвег» немцы жили на насыпных островках, на которых стояли палатки с печками из 200-литровых бочек от газойля. Чужаки боялись далеко отходить от своих военных лагерей, тем более, они были разнесены между собой на два, три, пять километров. Сидели там, вшивые, пускали ночами осветительные ракеты и постреливали из пулеметов. Пили французскую минералку «Виши» - судя по количеству пустых бутылок, чуть ли не грузовиками пили, и ждали, когда их будут атаковать из котла. К июню, в котле все было почти что кончено. Основная часть красноармейцев скопилась в его горловине, и раз за разом пыталась вырваться к своим. Но, в самом котле, площадью чуть ли не с Фландрию, остались большие группы вооруженных окруженцев, пытавшихся (часто успешно) найти брешь в обороне и выйти к своим. Немцы, стоящие в лесах жиденькой цепочкой укрепрайонов, конечно не смогли бы отбить согласованную атаку окруженцев. Поэтому им подвезли в изрядных количествах любопытное химическое зелье, не «вундерваффе»,конечно, но что-то близкое.

Я хорошо помнил, с малолетства, что здесь, издавна, по лесам валялись литровые, нежно-коричневые керамические кувшины, как было принято считать - от «Рижского бальзама». На них и клеймо стояло латвийское. Почему-то сам факт, что фрицы тут сидели, жрали этот бальзам и убивали людей, к которым пришли незваные, вызывал какое-то нечеловеческое озлобление. Все оказалось значительно неприятнее и циничнее. Никто немцев тут бальзамом не поил, конечно. В бутыли эти расфасовывалось какая-то химическая жидкость со слезогонным действием - хлорацетофенон, как правило. Это была такая ядреная отрава, что ею предписывалось: «в местах вероятного прорыва противника обрабатывать подлесок, траву, проволочные и инженерные заграждения». А прибалты, да, факт, помогали немцам упаковкой, работали на ту Победу, которая им была ближе.

И судя по звукам, которые мы слышали, наши собирались именно здесь прорывать немецкую оборону, потому и накапливались у брода. А мы, лежали в своей палатке, чуть в стороне, в нескольких сотнях метрах от разворачивающихся событий.

Выбивать немца из его «вальдлагеря», нужно было одним ударом, и сразу уходить – пересечь речку Кересть, и по болотам и бескрайним лесам выходить в сторону Луги, где в лесах были партизаны и у Второй ударной армии с ними имелся постоянный радиоконтакт. Мне казалось, что я чувствую решимость этих людей, которые сейчас, у брода, готовятся к атаке. У каждого, отдельно взятого, шансов в этой атаке было немного. У соединения, как совокупности людей и их отчаяния, еще могло что-то получиться. В таких встречных боях даже раненых не подбирали. Нечем было лечить, не было сил их нести. И некуда. В армии, уже давно случалось людоедство, за которое, впрочем, расстреливали без особого дознания.

У немца тоже особого выбора не было. Или они удержат котел, или огромная армия, издыхающая в болотах, как гигантский доисторический зверь китоврас, запрет фрицев в так называемом «Чудовском выступе». А потом затопчет в повидло.

Окончательно, снабжение армии прекратилось в апреле, когда все гати, их называли «волховское пианино», вдруг всплыли. Кончилось горючее в машинах, а лошади пали от бескормицы еще в марте. Разваренными в котлах березовыми вениками и корой, лошадок было не выкормить. Их вытаивающими тушами кормились до середины мая. Если попадался строевой, кавалерийский конь из соединения генерала Гусева, тушу эту называли «гусятиной», или «гусиным паштетом», если конина была в стадии разложения. Когда понимаешь все это, какао перестает лезть в тебя, застревает над кадыком. Все это происходило здесь, и осталось, записалось на какой-то неведомый носитель.

Шум воды становился все сильнее и яростнее, и людям у брода нужно было спешить, иначе танки не успеют переправится через вздувшуюся реку. Я заснул с этой мыслью, совершенно изможденный и опустошенный. Проснулся от того, что под полом палатки перетекала вода, мы всплыли, река разлилась.

Ночной сеанс связи с прошлым мы пока не вспоминали – таскали вещи на сухой бугор и пытались их высушить. И только когда вылезло солнышко, а я раскочегарил дымный костерок, Юля сказала мне, что пережила самую страшную ночь в своей жизни. Я мало что ей мог объяснить из происходящего. Сам ломал голову, пытаясь найти рациональное объяснение, прочно встать на позиции материализма. Вспомнился давний друг, Паша Майер, офицер-артиллерист из СКВО, он служил в Северной Осетии. Паша рассказывал, что при ночлеге в горах, лучше встать на максимальном удалении от водного потока, чтобы что-то перекрывало слышимость – утес, полоса леса. Иначе, «начнет казаться и слышаться всякое» - туманно объяснил мне Паша. «Сурдокамера…но наоборот». Мы с ним часто болтали в Сети, если он не был на учениях. Ему скучно было в этих горах, обрусевшему немцу, чьи потомки пришли в предгорья Кавказа еще при Екатерине Великой. Паша крепился, его судьба укладывалась в канву судьбы русского офицера с немецкой фамилией. Но, все было предопределено. Я знал, что в конце лета года восьмого, он собирается на сплав в Карелию, и звал меня. Но я не смог, и за неделю до начала войны, Паша ушел в отпуск. Я надеялся, что встречу его в Джаве или в Цхинвале, обрывал его телефон, думал, может отозвали из отпуска? Но телефон молчал – Паша уже погиб на этом сплаве, очень далеко от войны. У него оказалась короткая  и предначертанная судьба. И вспомнился он мне в связи с войной, и, конечно, хотелось бы свидеться с ним на том Свете. Именно там должны срастаться такие встречи.

Вернувшись в город мы совершенно позабыли о случившемся. Непонятное стыдно вспоминать из-за легкого привкуса своего бессилия и невежества. Правда, дальнейшие события все расставили по свои местам, вот только до них нужно было дожить.

Конец лета я проработал на Ближнем Востоке, в Ливии, которая развалилась на части, как пирамида халвы под ударом мясницкого топора. На окраине Сахары было за сорок, я выгорел на солнце полностью – остался только цвет глаз. Даже ногти сходили от обезвоживания. Шестнадцатиэтажный отель набитый людьми и без света и канализации. Женская русая коса, отрубленная вместе с частью скальпа – свисает с решетки балкона на центральной улице Мисураты – «ливийского Сталинграда». Косу облепили мухи. Хаос, дикие и малопонятные аборигены увешанные стволами, опять трупные мухи и снова трупные мухи, и сами вздувшиеся тела на больничных каталках. Стометровая очередь из каталок с трупами – заползает с улицы в приемный покой. Огромный и современный госпиталь стоял на стыке двух районов занятых каддафистами и повстанцами. Сюда свозили раненых с обеих сторон, лишь обдирали с них оружие и амуницию. Потом в больнице кончились лекарства, потом выключили свет и воду, а потом разбежались врачи и остались одни трупы и раненые, готовые стать трупами. И ставшие ими в конце концов. Мне не хотелось и не хочется вспоминать и эту страну и эту бесконечно-чужую войну. Как бы мне не доказывали в интернетах мою духовную близость с Каддафи и мои непонятные долги перед ним, которые я не делал. Все доказывальщики вещали с мягких, плюшевых диванов. А ты вертелся в этой желто-серой гамме, рысил по пустым улицам неведомых городов, совершенно ошалевший от обезвоживания и постоянных тепловых ударов. Потому что, когда 20 литров бензина стоят 200 долларов, такси на улицах не много. И магазины предпочитают не работать,и даже рынки. И ты собирал заплесневелые лепешки и недопитую воду в брошенных гостиничных номерах, стараясь не думать об унитазах забитых фекалиями под верхний ободок. Мертвечиной, подсохшей мочей и дерьмом пахла эта война. Впрочем, так пахнут все войны, но в Северной Африке эти ароматы были тяжелые, как запах местных восточных духов.

Как только я вернулся из этой фантасмагории домой, мы с Юлей сразу же взяли отпуска и уехали в сентябрьский лес, какой-то совершенно родной и теплый, как целебная припарка на больное место. В этот визит нам явилась хранительница этой части бескрайнего леса – возрастная медведица по имени Маруся. Весной, как мне показалось, она взревновала Юлию, и из женской мести, ходила по «Руссенвег» и оставляла чудовищные следы на деревьях – с грязью и глубокими задирами от когтей, чтобы моя половина Маруси пугалась. Дальше обострять Маруся не стала, по ряду причин. За ней числился серьезный должок.

Несколько лет назад, я пожалел ее и медвежат. Безымянная пока лесная животина, вместе со своими детьми копалась на старой помойке лесорубов, очень увлеченно копалась, а потому, заметила меня не сразу. И я вдруг оказался нос к носу со взбешенной медведицей, которая развернулась и встала на дыбки, зверски рыча. А у ног ее стояли в таких же позах два медвежонка – учились у мамки нагонять ужас перед нападением. Я не отметил в тот момент комичности межвежаток-малышей. Я очень быстро пятился назад, почти бежал спиной вперед по старой, подтопленной вырубке, и одновременно снимал с плеча карабин, опускал, досылал…и не раздумывая, выпустил весь магазин (пули и дробь) над головой разъяренной мамаши. А потом быстро, даже несколько суетливо, перезарядился. Горсти свинца прошли в притирку над Марусиной покатой башкой. Я не хотел убивать мамку в зиму, и уж тем более, не собирался трогать медвежат. У нас медведей, что, девать некуда? Навалом?

Медвежье семейство просто развернулось на месте и исчезло в лесу – ни одна ветка не хрустнула! На том мы и расстались.

Маруся, сам факт этой встречи по-женски избирательно запомнила, причем, крепко накрепко. Ареал ее обитания 5 гектаров, она из этих мест никуда не уходила, но и меня в них допустила. Я пережигал весь мусор и банки в костре – единственная мера предосторожности, которую я принял.

Этой осенью Маруся весь день шлялась за нами по пятам. Когда мы к вечеру возвращались домой по ДЖПС-треку, оказалось, что каждый из трех наших коротких привалов был помечен медведицей. Я подивился ее настырности и любопытству, но не испугался. Мишки осенью сытые и добрые. Развели костер, Юля начала готовить, а я полез в чащу за дровами. Выбрал сухостойную осину, с которой облетела кора. Но, дерево не упало, устояло. Здесь бурелом просто всасывает воду из земли, и уже через сутки ни на какой костер не годится. А вот такие стоячие дрова горят, как спички, жарким и бесцветным пламенем. Я толкнул плечом осину, ее качнуло, с неба посыпался какой-то сор, и в тот же момент, метрах в пяти от меня, встало что-то массивное, бесконтурное, совершенно растворенное в лесе. И еще оно было тяжелое – хорошо так что-то хрустнуло у него под лапами. А я, с каким-то обреченным чувством внутри, сунул руку в правый карман над коленом. В нем был кармашек поменьше, и уже из него торчала ручка травматической мясорубки под названием «Оса». С мыслью: «только не попасть», я выстрелил два раза над силуэтом. Не попал. Силуэт резко осел и бросился прочь. Медведица пробежала мимо Юли, плюхнулась в Глушицу, переплыла ее в два гребка и исчезла на противоположном берегу, в кустах-шкуродерах, от которых отскакивает мачете. Больше мы с ней не встречались в эту поездку.

   Потом в ночь зарядил осенний дождь, и я выспался за весь прошлый месяц, но проснулся, как говорят с «тяжелым сердцем». И было непонятно что мучает и меня, и Юлю. Ей тоже досталось чего-то необъяснимого. Говорить не хотелось. Ничего не хотелось – ни есть, ни пить. Мы обнялись, как-то переплелись и уснули, проснувшись от слитной судороги - что-то ворвалось в наш сон. И мы еще несколько минут, лежали, обмерев. В лесу, в километре, примерно, настойчиво дудел автомобильный гудок. При полном отсутствии дорожной сети. Конечно, сюда можно было бы попробовать забраться на квадроцикле, вот только зачем? Я прокрутил в голове местность и воображаемую картушку компаса, все совместил и заметил:

- А это же с разъезда на «Руссенвег» машина дудит. То ли пропускает, то ли требует пропустить. Дорога-то, однопутка, гать – тяжело и долго делать ее в две колеи. Вот и устраивают разъезды такие… Очередной разъезд в той стороне, последний перед бродом... 

 Я заглянул Юле в лицо. Она лежала, так и не пошевелившись после пробуждения, и закусила до белизны кулачок. Силилась что-то сказать, и не могла. Я понял, что дошутился:

- Приснилось все, солнышко, спи, спи…

Мы еще добрый десяток раз просыпались в эту ночь. Машина не сигналила больше, но раз за разом мы просыпались от человеческого крика, именно на грани пробуждения. Ты не мог сказать точно – было это из сна, или из реальности. Под утро я долго сидел на пороге палатки, скрестив ноги, смотрел в черноту. Курил. В груди пекло, и было такое странное чувство, будто душу твою медленно пропускают по жерновам, расплющивают. Потом, плоскую, подсовывают в зубцы вращающихся шестеренок, а душа серенькая такая, или, скорее белесая, с голубоватой искрой. Чуть мерцает и ползет медленно. В никуда. Зубцы чавкают.

Я думал с тоской: «Господи, что же так погано на душе, аж выворачивает, как после предательства близкого?». Ответа не было, и не могло быть, пока. Я пробормотал в темноту, обращаясь непонятно к кому: «Смерть свою чую». За моей спиной, Юлька собрала спальник в горсть и прокусила его оболочку. Я ничего не заметил, уснул уже до самого солнышка. Утром никакого солнца не было, висел какой-то невнятный то ли пар, то ли туман. Мы отменили длинный радиальный маршрут на весь день и пошли по лесу, просто описывая чудовищную дугу. Чуть заблудились, и выломились из бурелома точно на разъезд «Руссенвег» - основная колея, потом ряд болотных березок и сквозной, проезжий карман на три-четыре грузовика. Металлоискатель настроенный на цветной металл тут же взвизгнул – под слоем мха змеился черный гофрированный шланг противогаза – цинковые или алюминиевые резьбы были в характерных окислах – металл превратился в мягкую творожную субстанцию с зелеными вкраплениями. Как плесень на сыре. Следом вылезла противогазная коробка, разошедшаяся по запаянному шву. Юля встала на колени и отстегнула саперную лопатку. Помню, я успел ей сказать:

- Осторожнее, останки могут быть…

В эту секунду лопата ударилась в кость, звук был – его ни с чем не перепутать. Ни с камнем, ни с металлом.

Лес сам отдавал нам солдата. Солдат выходил из неприкаянного небытия. Земля заворачивалась полотнищами, как футбольный газон, корни на раз рубились лопатой или дрались руками на всю длину. Но, скорее всего, шинель и валенки просто изменили структуру почвы в этом месте, все стало мягкое и непрочное. Я копал, драл, рубил и думал, что фраза «смерть свою чую», сказанная ранним утром, не относилась ко мне. Это солдатик звал нас, как мог. Оставили его, раненного или убитого. И стоял он, скорее всего, в том заслоне, который прикрывал прорыв окруженцев. Их все-таки заметили немцы, услышали, или их разведка лазала – кто знает. И вот остался солдат на разъезде. Остался лежать ничком, обняв землю и раскатали его колесами редкие машины. И плохо, должно быть так лежать мертвым – прямо на дороге. Хуже не придумаешь. Плохо и обидно, потому что смерть заслуживает уважения. И мне повезло, что я могу это исправить, пусть и через много лет. Медальона мы, конечно, не нашли, и я в сердцах, как и все поисковики, проклял тех, кто решил быть умнее всего мира. И вместо жетона на цепочке, как у немцев или американцев, придумал этот дурной черно-красно-зеленый бакелитовый «футляр для иголок», даже не регламентировав место его ношения. Этот смертный медальон с так называемым «паспортом смерти», бланком с данными солдата, давился взрывной волной или при падении. Лопался от попавшей воды, а бумага в нем истлевала в прах. Иногда бланк просто не заполняли по двум причинам: не успевали или не хотели по лености или суеверию. Никто и не требовал этого по Уставу. Видать, Родина не собиралась терять своих сынов... Да еще в таких местах и таким числом.

Для очистки совести я обошел несколько раз с прибором местность - надеялся найти подписную вещь –ложку или крышку от котелка. В костях солдата нашелся толстостенный, массивный снарядный осколок. Я забрал его себе, по поверьям, теперь это мой оберег от смерти на войне. Не успокоился на этом - разбил визуально полянку на квадраты и прошел еще раз. Пусто. Больше ничего здесь не было и быть не могло. Я начал рубить крест.

Взял елку, ножом и топором выбрал глубокие пазы для поперечин. С каждой стружкой в мох падала моя лютая тоска. Принес длиннющий медный провод без оплетки - как специально под прибор попался, для креста. Подумал, что умение делать кресты павшим - это наше, русское, у нас в крови. Привитое и впитанное через десятки поколений и сотни войн. Все на душе было, и понятно без слов. Сказал лишь: «Спасибо тебе за все, брат! Все, что могли, для тебя сделали. Если не захочешь здесь лежать один, дай Знак. Осенью вынесем, ляжешь с товарищами». Любимая молчала, встав на колени перед крестом. Помолились, положили на холмик конфеты и сигарету. Тут же включили солнце - на одну не упокоенную душу в этом лесу стало меньше. И мы пошли дальше. Странно, но все это случилось в мой День Рождения, и неведомый людям потусторонний цикл завершился, закрылся некий небесный гештальт, все окончательно встало на свои места. До следующей войны.