Айб. Бен. Гим

В Баку, на окраине, на улице Амиряна, жил мой товарищ. Звали его Эдик. Был у него дед, по имени Аркадий, впрочем, на самом деле у деда было труднопроизносимое армянское имя, которое он заменил в паспортном столе ещё до войны. Родился дед в Муше, в Османской империи, потом, во время геноцида, его маленьким ребёнком унесли через горы в Ереван. Вырос он в Армении, потом воевал, после войны женился на карабахской армянке и осел в Карабахе, в большой деревне. Республиканская власть давала армянам квартиры в Баку, решая сразу две проблемы – уменьшая число армян в их горах, и прибавляя пролетариат в городе. Так дед Эдика стал бакинцем. Муша дед совсем не помнил, ему было всего пять лет, когда он покинул родину, если что и знал, то только по рассказам матери – что отец его погиб, а сестру схватили курды-кочевники, и мать прошла пешком огромное расстояние, неся его в заплечном мешке навстречу наступавшей русской армии.

А Муш остался. Когда-то в этих местах, в глубокой древности, научились ковать железо, переняв это умение у живших неподалёку халибов, древнего народа, исчезнувшего бесследно. Это было самое важное ремесло того времени, поскольку железный меч легко перерубал бронзовый. Жители этих мест до начала 20-го века сохраняли это древнее занятие. Османы запретили христианам изготавливать оружие, и жители Муша делали жестяные кувшины для соли, подносы, украшения и плуги с косами, что продавались на всех базарах Турции. До 1915 года в этом городе армяне составляли большинство, и было несколько церквей, среди которых выделялся собор святого Карапета, построенный царями из династии Арцруни, тут хранилось Мушское Евангелие - самая большая средневековая рукопись мира, написанная на телячьей коже. Ещё тут делались металлические амулеты, которые армяне всего востока привязывали к козьим рогам для отпугивания злых духов. Но самая главная гордость местных жителей была в том, что в соседней с Мушем деревне родился основатель армянского алфавита Месроп Маштоц.

В 1915 году турки окружили Муш, собрав войска с фронтов шедшей мировой войны, и полностью его уничтожили за несколько дней. В отличие от Вана или Муса-дага, лежавшего на берегу Средиземного моря, жители Муша долго сопротивляться не смогли. Небольшая их часть спаслась, пройдя через древние ходы под городом и ущелье реки. Когда русская армия дошла до Муша, там оставались лишь развалины.

Дед моего товарища не любил рассказывать о своей жизни, но в день рождения внука, на которое я был приглашён, он выпил вина и разговорился. Из всех один я помогал деду жарить шашлык, я просто не знал остальных гостей, и говорить мне с ними было не о чем. Я стоял рядом с дедом, с бутылкой воды и веером, а тот вдруг стал рассказывать - как ранним утром в Муше с колокольни кричал служка, потому что звонить было нельзя из-за мусульманского запрета. Как старосты кварталов расходились из церквей по домам, и через несколько минут над округой разносился звон сильнее колокольного - это сотни молотов били по металлу.

"Приди, когда позову, потому что не можешь остаться в обездвиженности, и ничто не отменит мой зов, ни люди, ни падучие звёзды, ни ручьи, вздымающиеся по весне в твоей горной стране. Зов этот неизменен, как на горизонте твоего мира - профиль двугорбой горы, самой странной на свете, лишь она способна отдаляться, когда к ней приближаешься, и преследовать тебя по всему свету, как колодец Мириам, двигавшийся за Израилем в его скитаниях.

Ты не менее одинок, чем я. Сколько империй за эти тысячелетия прошло, как дождевые пузыри, оставив лишь круги на воде, сколько орд выступили с разных сторон обитаемого мира, чтобы схлестнуться на нашей земле, которая успела состариться. О Междуречье, о молчание! Мы вышли из Междуречья, и я пошёл не запад, в страну, текущую молоком и мёдом, а ты – на север, в страну снегов и розовых камней".

Население нашего города сильно изменилось за год, появились люди откровенно сельского облика. Пара таких, похожих, как близнецы, в майках и солидных ушанках из котика, сидели на ступеньках одного дома, по дороге от нас к улице Торговой. Я помню этот дом с детства, однажды мне удалось побывать в нём. Там обитало несколько армянских старух, одна, худая, сутулая, с бельмом на глазу, любила поговорить с моей бабушкой, завидев её, бабушка останавливалась, и они надолго застревали, ведя беседы о какой-то ерунде. Я был с бабушкой, она держала меня за руку, и я страшно томился, слушая взрослую болтовню. Спустя несколько лет, уже старшеклассником, я встретил эту старуху, ползущую с Торговой с огромными сумками, и взялся донести. Сначала старуха не поняла, чего я от неё хочу, но потом вспомнила меня, и я донёс сумки до самых дверей, хотел попрощаться, но она, вцепившись в мой рукав, буквально затащила в дом, и я в первый и последний раз там побывал. В доме был полумрак, потому что на окнах разрослись померанцы, там было множество почерневших допотопных шкафов и сундуков, на полах были ковры с геометрическим узором и пахло старым деревом, корицей и нафталином. Старух там было несколько, я их даже не сосчитал, в каждой комнате по одной или по две. Они сидели на сундуках, на лавках, на диванах со множеством подушечек, и все, как одна, были в чёрном. Бабкина собеседница, как выяснилось, была не самой старой, были и постарше, одна двигала нижней челюстью, словно жуя воздух, у другой были огромные бородавки на носу и подбородке, а самая старая, в чёрном атласном платье до пола, была согнута так, что даже сидя смотрела исподлобья. Старухи мне обрадовались, улыбаясь, тянули ко мне огромные и тёмные, изувеченные артритом ладони, как у индейцев с фресок Сикейроса, они собрали для меня узелок, куда положили печёное и конфеты, и насыпали полные карманы орехов. Уже дома я обнаружил, что грецкие орехи, отчего-то завёрнутые в фольгу, были пустые или горькие, конфеты оказались несвежие, а печёное, армянская "гята", высохло до состояния сухарей.

На стене в большой комнате их дома висел картина – бородатый мужчина в хламиде держал скрижаль, от которой распространялось сияние, только буквы на скрижали были мне незнакомы. Я спросил, Моисей ли это.

- Че!* Месроп Маштоц, - ответили старухи. Мне ничего не говорило это имя.

- А что там написано?

- Айб Бен Гим. Алфавит это, азиз!

Потом, в один момент старухи исчезли, вместе с ними - померанцы с окон, а на пороге стали сидеть эти двое в ушанках, они ничего не делали, просто сидели, всегда, с утра до вечера. Ты проходишь, а они смотрят на тебя пустыми глазами, невыразительными, как форменные пуговицы, ты говоришь им "салам алейкум", а они тебе отвечают.

Один такой сельский житель, приехавший в Баку из райцентра Гардабани, что в восточной Грузии, и выдававший себя за беженца, захватил армянскую квартиру в двух шагах от площади Свободы, в хорошем месте. Потом к нему приехали братья, и поселились у него, с надеждой разжиться столичной жилплощадью, но армяне с их дармовым жильём в городе закончились. Денег у смышленого беженца не было, но было убеждение в том, что если хорошо поискать, то квартиры, годные для захвата, отыщутся. Нелегкая занесла его к нам, что было нетрудно предсказать - к нескольким семьям, жившим в начале улицы, он заходил раньше.

Долгий звонок в дверь. На пороге - коренастый мужчина лет сорока, с синими подглазьями, в пиджаке с обвисшими плечами и ватных штанах. Костюм дополняли галоши и кепка, похожая на подгоревшую оладью.

- Салам!

Гостя пригласили в дом, он снял галоши, после чего разнеслось одуряющее зловоние, и войдя в комнату, стал разглядывать обстановку, не особо церемонясь, даже стал щупать занавеску. Дед мой нахмурился, выдвинул стул и усадил его. Дальше была длинная речь гостя на азербайджанском языке, о тех страданиях, что он претерпел в жизни. Мы знали, откуда он приехал, из Грузии, где ровно ничего не происходило, и слушали это враньё, кивая головами. Было понятно, что ссориться с ним нельзя. Наконец, он стал есть.

Я как заворожённый глядел на его лицо, вдоль и поперёк пересечённое глубокими, ровными морщинами, такими темными, словно навсегда въелась в них почва аульного огорода. Но больше всего поразила смесь тщательно скрытой злобы и мертвящей усталости, что гость растворил в воздухе нашей квартиры. Когда гостю стало ясно, что уезжать никто не собирается, и уступать свой дом – подавно, он попросил денег. Ему вежливо было сказано о невозможности, как материальной помощи, так и ссуды.

Тогда гость сам подложил в свою тарелку ещё жареной курятины – это была наша последняя курица. Он ел впрок, это было понятно. Потом я принёс чаю и вынул вазочку с нашими последними конфетами. Гость брал их по две, клал в рот и шумно запивал. Вдруг, внезапно, глаза его зажглись, и он поглядел на нас хитро и ликующе – морщины его почти разгладились. Гость вскочил с места и понёсся к книжному шкафу, выхватил книгу и стал жадно листать – так, наверное, математик, которому пришла на ум гипотеза, листает справочники, чтобы её проверить. Он взял ту единственную книгу, которая была не на русском языке, это был антикварный томик комментариев Раши** с арамейской надписью на корешке. Полистав, и поняв, что начинается книга с конца, гость потерял к ней всякий интерес, сунул обратно, поплёлся на своё место и сел. Он выпил ещё три стакана чая и оставил нам лишь две конфеты на дне вазочки.

Наконец, он вынул из кармана свёрток из грязного платка и выложил на стол. Свёрток отчётливо звякнул. Гость стал его развязывать, и я разглядел его пальцы, снабжённые выпуклыми, бугристыми ногтями, под которыми виднелись полукруглые полосы грязи.

24 апреля 1915 года по приказу турецкого правительства, в Константинополе были проведены аресты среди армян. В своих домах были захвачены депутаты османского парламента от разных партий, настоятели монастырей, чиновники и редакторы армянских газет, адвокаты, писатели, все, кто имел вес в обществе. Почти все они погибли. Затем всех военнослужащих армян разоружили и направили в концлагеря. Началась первая великая трагедия Нового времени и первая попытка переделать историю человечества, зачеркнув одну его часть.

За несколько лет, последовавших за этим днём, в городах и деревнях Турции было истреблено около 1,5 миллиона армян, избиение охватило огромные территории, распространилось на Сирию, север Междуречья и Персии, и проникло, после бегства русской армии, на Кавказ. В воронку уничтожения ушли города, основанные древними царями, монастыри с гробами апостолов, мозаики, иконы и дарохранительницы, ковры, расписные керамические плитки и камни с нанесёнными крестами.

Исчез монастырь Нарек, где вопил в суровое небо Нарекаци, рассыпался университет Эрзнка, в котором сочинял Хованнес, прозванный из-за роста Плузом, то есть Коротышкой, скрылся навечно Тарский собор, построенный на месте рождения апостола Павла, испарились золотые сосуды, внесённые в монастыри византийским императором Василием, трон царя Сенекерима, корона иерусалимской королевы Марфы. Мертвецы были выброшены из могил турецкой чернью, схватившейся за лопаты в поисках спрятанных сокровищ. И только Мушское Евангелие уцелело – его разорвали пополам, и так пронесли через горные перевалы.

В Европе тогда шла война, и прелести мирной жизни забывались, заканчивалась Блистательная Эпоха, те, кто посещал театры и синематограф, были на фронтах, но ожесточение ещё не пришло. Жили еврейские местечки, разбросанные по всей Восточной Европе, работала готическая синагога Данцига и львовская "Золотая Роза", действовали бесчисленные ешивы – Паневежская, Воложинская, и раввинские дворы собирались по праздникам. Как далеко отсюда Азия, с её кровавыми фанатическими обычаями и укладом, лишённым человечности.

В платке гостя обнаружились сокровища: пара толстых обручальных колец, одна серьга с бриллиантом, серебряное чайное ситечко и несколько чайных ложек. Сообразив, что покупать это никто не станет, гость, наконец, стал уходить. Окинув стены нашего жилища прощальным взглядом, в котором особенно сильно проступили зависть и ненависть, он напялил галоши и вышел. Мы с дедом глядели в окно и видели, как он переходит двор и останавливается возле списка жильцов на жестяном листе, и тщательно прочитывает, шевеля усами.

Тут я спросил:

- Деда, а зачем он книгу смотрел?

Дед поглядел на меня и сказал с плохо скрываемым раздражением:

- Подумал, что она на армянском. Ишачий сын.

И выбросил тарелку гостя в мусорное ведро.

В самом начале февраля девяностого года я отправился за хлебом. В городе всё ещё было неспокойно. Митинги, погромы, ввод войск – всё успело пролететь, как страшный сон, да и человек, чувствующий себя несчастным, мало следит за окружающим миром. Тревога была разлита в воздухе, совсем не было машин, какие-то посторонние шумы проносились вдоль улиц, незнакомые звуки, напоминавшие отдалённый гул футбольного стадиона. Некоторые окна первых этажей были выбиты, на углу улицы Самеда Вургуна валялся игрушечный слон, а кварталом дальше стоял танк, замызганный и монументальный, совершенно не похожий на игрушку. Не доходя до танка, я свернул во двор. В углах бакинской подворотни, словно первый рыхлый снег, скопились перья, вылетевшие из подушек, и валялись чёрно-белые фотографии. Посреди двора врассыпную лежали книжки. Зачем-то, присев на корточки, я стал их перебирать. Там было несколько разрозненных томов Диккенса, какие–то советские шпионские романы и растрёпанная старинная азбука со странными буквами, в которых я признал армянские. Азбуку я поднял, сунул её под рубашку и понёс домой. Вечером я втайне от деда достал эту азбуку и раскрыл первую страницу. Там был грубо оттиснут силуэт двуглавой Горы с корабликом на вершине, на фоне морковных щёк улыбающегося солнца, а под горой, парами, были начертаны эти странные буквы – над каждой парой было по короне. На следующей странице был короткий текст, в котором буквы были снабжены прихотливыми закорючками, а завершался он почему-то не точкой, а двоеточием. Сразу под ним были несколько отдельно стоящих знаков, снабжённых двумя единицами, так народы мира отмечают первый стих первой библейской главы. Я знаю эту фразу:

«Берешит бара Элоим эт hа-шамаим вэ-эт hа-арец».

Осталось понять, как это произносят армяне.

Я перевернул страницу обратно и поглядел на знаки. Я знал лишь, как читаются первые три:

Айб. Бен. Гим.

Че* (арм.) - нет

Раши** - крупнейший средневековый комментатор Талмуда

Амирам Григоров

https://www.proza.ru/2009/04/24/107