Картина Ильи Репина "Не ждали" общеизвестна. В комнату входит обтрепанный человек, не ожидаемый находящимися в ней членами его семьи. Это народоволец, вернувшийся с сибирской каторги. Мать, жена и двое детей страдальца выражают эмоции, составляя живописную группу. Женщины в черном — кто–то помер, пока бедолага сидел в тюрьме (его отец?).
Постойте! А почему "не ждали"? Они что, забыли, когда у бедолаги заканчивается срок заключения? Ну ладно, его выпустили как–то внезапно, но почему он тогда не послал домашним телеграмму? Как и почему у художника возвращение домой из заключения, событие по умолчанию плановое, оказалось связанным с неожиданностью? Попробуем разобраться.
Для начала надо объяснить, в чем вообще заключались существующие на тот момент уголовно–исправительные наказания. Суды могли приговорить осужденных к различным видам лишения свободы: аресту (от 1 дня до 3 месяцев), заключению в смирительном доме (от 2 месяцев до 2 лет), заключению в крепости (от 1 до 16 месяцев), тюремному заключению (от 2 до 16 месяцев), работам в исправительных арестантских ротах (от 1 года до 4 лет), каторжным работам (от 4 лет до бессрочных), ссылке на поселение (бессрочная) и ссылке на житье (бессрочная, могла сопровождаться заключением от 1 до 4 лет). Кроме того, существовала и административная ссылка (до 5 лет) — наказание, накладываемое во внесудебном порядке.
Очень маловероятно, что персонаж картины был сослан на поселение или на житье в Сибирь или же находился в административной ссылке. Объяснение тут простое: он очень плохо одет. Ссыльные и поселенцы жили в собственном или наемном жилище, своими трудами и на свой счет, они свободно располагали деньгами и могли получать денежные переводы. Заключенные в крепости (на самом деле, это была не крепость, а отделение в тюрьме) также сидели в собственной одежде. Трудно предположить, что семья, снимающая на лето загородный дом, имеющая прислугу, играющая на рояле и т.д., не отсылала бы репрессированному деньги, позволяющие ему одеваться поприличнее.
Следовательно, персонаж картины находился в заключении. Заключенные были одеты в стандартную тюремную одежду, а при освобождении им выдавали то, в чем их арестовали (относится только к тюрьме в городе ареста, в другие города одежду не посылали), покупали им одежду на их счет, а если у отпускаемого не было ни денег, ни одежды — Попечительный о тюрьмах комитет покупал им одежду на пожертвованные суммы. Надо думать, что это была бывшая в употреблении одежда простых горожан, купленная у старьевщика — ровно то, во что одет герой картины.
Почему же тогда более или менее обеспеченная семья не посылала заключенному деньги? Ответ прост: в тюрьме не было ларька, где бы продавали еду, количество вещей, которые разрешалось держать заключенному, было ограниченным (чашка, расческа, ложка и т.д.), так что деньги невозможно было потратить. Они просто бесполезно лежали бы на хранении у начальника тюрьмы. Конечно, к освобождению заключенным подсылали деньги, чтобы они добрались на них до дома — но нашего персонажа почему–то выпустили внезапно.
Итак, герой картины то ли сидел в исправительной тюрьме не в своей губернии — исправительных тюрем было меньше, чем губернских, то ли находился на каторге в Сибири. Что правдоподобней — мы разберемся дальше.
Как так вышло, что заключенного выпустили внезапно? Ответ возможен только один: помилование. Условно–досрочного освобождения до 1909 года не существовало, а дела в апелляционной и кассационной инстанции велись с участием адвокатов, и решение оглашали в их присутствии (решение апелляционной инстанции еще обязательно и самому осужденному). И только Высочайшее помилование (а оно иногда давалось и без прошения от осужденного) могло поступить непосредственно администрации места заключения без оповещения о нем адвокатов и заключенного.
Почему же освобожденный не послал телеграмму домашним? Мы видим, что действие картины происходит в загородном доме. Почтовых отделений вне уездных городов в ту эпоху было еще очень мало. Доставка писем и телеграмм на дом (даже в крупных городах) не входила в основной тариф почтовых услуг, письма (вне столиц) на дом не доставляли вообще (если только получатель не заключал особый договор), а за доставку телеграмм нарочным взимали отдельную плату — около 10 копеек за версту (то есть 1 современный доллар за км). Если предположить, что загородный дом находится в 50 км от уездного города, то телеграмма обошлась бы в 5–6 рублей, которых у заключенного, судя по его оборванному виду, просто не было. Вот так и образовалось неожиданное появление.
Но если у него нет денег, как он доехал из Сибири? Казна не возмещала дорожные расходы вышедшим из тюрьмы заключенным. Если у тебя были деньги, а начальник тюрьмы считал тебя достаточно смирным, ты мог ехать домой за свой счет. Если нет — тебя бесплатно отсылали домой этапом, то есть с той же конвойной командой, которая привозила в тюрьму новых заключенных. Пешком (железной дороги в Сибири еще не было), с ночевкой в этапных избах, а уже от Урала в тюремном вагоне, но не под конвоем, а вместе с конвоем.
Если наш бедолага приехал из Сибири сам, он в любом случае потратил на это 50–70 рублей. Тогда уж ему было бы лучше отправить домашним дорогую телеграмму, дождаться на месте, пока ему пришлют телеграфом же деньги (это бы заняло бы 3–4 дня), после чего ехать домой с большим комфортом, а не в отрепьях. Таким образом, герой картины либо добирался из Сибири с этапом лишь потому, что никто не одолжил ему 5 рублей на телеграмму (менее вероятно), либо он сидел в исправительном отделении тюрьмы в Европейской России, и после освобождения ему было легче добраться домой побыстрее как есть, чем ожидать высылки денег (более вероятно).
Теперь перейдем к самому интересному. Что он натворил? Для начала надо сказать, что картина не дает на это никаких намеков. Может быть, это менеджер среднего звена, посаженный в тюрьму за растрату. Зрителю следовало догадываться самому. Зритель 1880–х годов догадывался единодушно — это "политик", то есть для той эпохи — народоволец.
Если герой картины попал в заключение за политику, в любом случае он не был серьезным заговорщиком. Люди, действительно участвовавшие в группах, совершавших террористические покушения и собиравшиеся убить царя, не получали в 1883 году (год создания картины) помилований. Все они досидели либо до амнистии 1896 года (коронация Николая II), либо до амнистии 1906 года (открытие Государственной Думы), а кое–кого не выпустили и вовсе. Если государство кого–то и отпускало в 1883–м (а в этот момент царизм еще крепко боялся народовольцев), то только случайно попавших под раздачу, мелкую сошку — пойманных за относительно безобидными политическими разговорами или с нелегальной литературой.
Что именно надо было сделать, чтобы попасть в исправительные арестантские роты? Самая подходящая статья Уложения о наказаниях, 318–я — соучастники противозаконных обществ, не бывшие в числе их основателей, начальников и главных руководителей — предусматривала весьма широкий диапазон наказаний, от 8 месяцев тюрьмы до 8 лет каторги. Именно под эту статью подпадало множество несчастных, случайно и однократно забредших на собрание, которое следователи затем сочли народовольческим кружком. Жесткость решений суда изменялась, следуя за политической ситуацией. На заре народовольческого движения за присутствие на чтении какой–то революционной декларации можно было получить 4 года арестантских рот. После того, как убили царя, это стало казаться уже мелочами, и самым безобидным из таких осужденных могли начали смягчать наказания, прощая неотбытую часть заключения. За "литературу" попасть в исправительное отделение было нельзя — распространители получали от 6 до 8 лет каторги, писатели — от 8 до 16 месяцев крепости, читатели — от 7 дней до 3 месяцев ареста.
Итак, картина допускает широкий диапазон интерпретаций. Но, во всяком случае, на ней изображен не закоренелый революционер и мужественный борец. Скорее перед нами — человек, случайно или в малой степени прикоснувшийся к народовольческому движению, приговоренный за это к среднесрочному (1–4 года) заключению и помилованный царем до истечения срока. Причем помилованный не от того, что царь добрый, а от того, что стало понятно, что он не очень–то и виноват.
Оценили 18 человек
25 кармы