Олег Чухонцев: "У меня есть ощущение, что я живу в подарок"

Олег Чухонцев - последний великий поэт уходящей эпохи. Легенда нашего времени

Широкая публика знает имена Вознесенского и Евтушенко. Но вряд ли треть из тех, кому знакомы фамилии наших шестидесятников, назовет фамилию Чухонцева. Меж тем, он начинал с ними. Более того, его можно назвать последним шестидесятником. Может быть, самым значимым из всех.

Однако его тихий поэтический голос, неприспособленный для эстрадных микрофонов, сумели расслышать только в наше время. Еще несколько лет назад мне, например, фамилия Чухонцева была в новинку. Впервые об Олеге Чухонцеве довелось услышать от профессора Литературного института Владимира Смирнова. Прозвучало стихотворение «Кые-Кые» про юродивого, толкающего перед собой тележку. Но больше, чем само произведение — поразили слова профессора о том, что «это великое стихотворение за все последние полвека».

С тех пор прошло не так много времени, но имя Чухонцева постепенно приходит к широкому читателю. Его мистическое стихотворение о встрече с умершими родителями «и дверь впотьмах привычную толкнул» – даже вошло в пробный ЕГЭ этого года.

"Слава богу, он есть, слава богу, он с нами", — сказала о Чухонцеве Алла Демидова. Но по-прежнему поэт закрыт и непубличен. Не дает интервью. Живет в маленьком переделкинском домике.

Но корреспонденту «КП» удавалось встретиться с Чухонцевым несколько раз, во время форумов молодых писателей в Липках.

Я непрофессиональный стихотворец.

Пришел ко мне как-то слесарь чинить водопровод. Спросил, кто я по профессии. Я сдуру ответил: «поэт». "И что же ты написал», - спрашивает слесарь? "Евгения Онегина", "Тёркина"? С тех пор я не говорю, что поэт. Я непрофессиональный стихотворец, но не в плане стиха, а в том, что не зарабатываю поэзией. Непрофессионалами были Лермонтов и Фет. Профессионалами был Блок, Некрасов, Пушкин. А если из современных поэтов – то Резник.

Маршак говорил мне: не отдавайте ни одной строчки забесплатно. Но я нарушил его завет. Я осознал, если хочешь сделать что-то качественное, нужно забыть, что с этого можно что-то иметь.

Дневников никогда не вел.

Человек я несерьезный и в этом моя беда. В школе занимался в спортивной школе, хотел карьеру связать со спортом, но поскольку я был гимнастом и акробатом, у меня вытянулись руки-ноги и силовые элементы я делать не смог. Стихами занялся на спор, где-то в середине девятого класса. Это очень поздно для поэта. Из-за своей несерьезности, дневники я никогда не вел. Но зато вел записные книжки, куда записывал все то, что меня поразило. Скопился целый чемодан таких книжек. Но за несколько лет, что я живу между Москвой и Переделкино, чемодан пропал. Наверное, его унесли рабочие. Чемодан был хороший, фибровый, с металлическими уголками. Я проездил на нем в электричках всю свою студенческую юность. На нем было удобно ездить в толкучке электричек, где вечно нет места.

Если бы я написал книгу воспоминаний, это были бы воспоминания не обо мне, а о Слуцком.

Я не очень верю в литературные мемуары. Мне кажется, это удел писателей третьей руки. Сложно представить себе мемуары Пушкина, Блока, Толстого… Они сказали все свое в творчестве.

Я спросил как-то у Чуковского: «Что вы сейчас пишете?». Он сказал: «Ничего, только письма». И это тоже важно. Он считал, что все что можно написать — он написал.

Другое дело— исторические деятели. Я хотел бы, чтобы каждый оставил мемуары. Даже Черномырдин.

А если бы я написал о ком-то мемуар, то это было бы не о себе, а об одном человеке который мне важен в жизни. Слуцкий.   

Старых стихов не помню, не читаю, не люблю.

Помню, мы в 1974 году поехали в Тбилиси. Был вечер поэзии и Симонов читал «Жди меня». Я был шокирован. Прошло тридцать лет после написания этого стихотворения, я не понимал, как можно читать такую дряхлость. Помните строки Ходасевича: «разве мама любила такого, желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея»? Так вот и со стихами происходит что-то подобное. Робею, стыжусь этих старых стихотворений. Самое важное в поэзии — поймать интонацию. А поскольку давно я перестал делать что-то в силлабо-тонике, видимо, меня сама стихия вытолкнула и я перестал чувствовать свои старые стихи.

Я определил для себя время как состав людей.

Каков состав людей — такое и время. Линейное время я не приемлю, оно бесплодно для художника. В молодости тебя несет здоровье, молодость, ощущение что жизнь бесконечна. А потом становится страшно. Мне было 28, когда прозвенел первый звонок. Я понял, что жизнь конечна. А потом – подступают сроки. Ты уже думаешь, что не сделал то и это. Сейчас я живу с ощущением, что живу в подарок. Мое время ушло.

Нет, меня не очень печалит, что современная поэзия издается маленькими тиражами

Вот что такое слава? Окуджава, например, когда говорили о его славе — всегда обрывал со словами: у меня не слава, а известность. Слава — это то, что будет или не будет потом. Вот что такое тираж — это потребность общества в чем-то, с большой натяжкой имеющее отношение к ценностям которые я исповедую и люблю. Эти ценности всегда удел в общем небольшого количества людей из современников. Неслучайно Брюсов хотел остаться хотя бы в примечании.

В том времени, где я сейчас живу мне больше всего не нравится холод.

Холод холод и еще раз холод в отношениях все больше пробирает до костей. Все-таки, когда человек не подпевает сильному — это большой показатель. Я не о том что русская поэзия была умна, но она не подпевала сильному. Сейчас происходит страшное. Мне кажется, что выветривается присущее русской литературе внимание к первозданной основе. Нет больших певцов Акакия Акакиевича. Да, безусловно писать трактаты о крупных деятелях — это достойное занятие. Но почему нет пристального внимания к бытию рядового человека? Да и что такое рядовой человек. Любой человек, это космос...

* * *

Уходим - разно или розно.
Уйдем - и не на что пенять.
В конце концов, не так уж поздно
простить, хотя и не понять.
И не понять... И только грустно
свербит октябрь, и потому -
яснее даль, темнее русло,
а выйду - в листьях потону.
О шелест осени прощальный,
не я в лесу, а лес во мне -
и плеск речной, и плес песчаный,
и камни на песчаном дне.
Набит язык, и глаз наметан.
Любовь моя, тебя ль судить?
Не то чтоб словом, а намеком
боюсь тебя разбередить...

* * *

Я не знаю, как ночь коротаю,
хоть убейте, понять не могу:
лишь руками взмахну - и взлетаю,
и летаю - на правом боку.
Бестелесный как ангел небесный,
я над бездной парить не боюсь,
потому я так легок над бездной,
что бессмертен, пока не проснусь.
А проснусь - снег за окнами валит,
я на койке лежу, как лежал.
Котелок мой горяч, да не варит:
неужели я ночью летал?
Если так, значит, чудо возможно,
значит, можно ни свет ни заря
ощутить, как земля осторожно
убывает в канун января.
Стоит только мозгами раскинуть
и, покуда от сна не восстал,
вскинуть веки и руки раскинуть -
и летишь, как в полуночь летал.

* * *
Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.
«Слово о полку Игореве»

Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.
Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.
Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.

Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –
кажется, все, что улеглось, талой водой взбаламучено,
всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.

Это весна все подняла, все потопила и вздыбила –
бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.
Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
чем этот край, где от лугов илом несет за версту?

Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
Что ворожит над головой неугомонный галдеж?
Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?
За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?

Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
за неуспех и за пример зла не держать за душой.
Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю,
что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.
1972

Осенний романс

Ещё темны леса, ещё тенисты кроны,
Ещё не подступил октябрь к календарю,
Но если красен клён, а лес стоит зелёный,
Гори, лесной огонь,- я говорю.

А он, лесной огонь, до срока затаится,
Он в рощу убежит, чтоб схоронить пожар.
Но если красен клён,- и роща загорится
И засвистит она, как тульский самовар.

Гори, лесной огонь, багровый, рыжий, алый,
Свисти в своё дупло тоской берестяной.
Не надо ничего - ни денег мне, ни славы,
Покуда ты горишь передо мной.

У нас одна судьба в сквозном и скудном мире,
И дом у нас один - ни крыши, ни угла.
Гори, лесной огонь, лети на все четыре
И падай на спалённые крыла.

В паводок

Ранним утром, покуда светает
в деревянном и низком краю,
медный колокол медленно мает
безъязыкую службу свою.

Облупилась кирпичная кладка,
сгнил настил до последней доски.
Посреди мирового порядка
нет тоскливее здешней тоски.

Здесь, у темной стены, у погоста,
оглянусь не грачиный разбой,
на деревья, поднявшие гнезда
в голых сучьях над мутной водой;

на разлив, где, по-волчьему мучась,
сходит рыба с озимых полей,
и на эту ничтожную участь,
нареченную жизнью моей;

оглянусь на пустырь мирозданья,
поднимусь над своей же тщетой,
и - внезапно - займется дыханье,
и - язык обожжет немотой.

О, прислушайтесь!

О, прислушайтесь! Не для того ли
Плачет песня, чтоб вам полюбиться?
Плачет так, как по моху струится
Ключ студеный в лесу или в поле.

Вы её и беспечной слыхали.
А теперь она, слышите сами,
Затаёнными плачет слезами,
Как вдова в непроглядной вуали.

Кто поймет, что за песней плачевной,
Но под ветром, в осеннюю пору
Вдруг откроется ясному взору
Откровенье звездою вечерней.

И открывшись, она вам расскажет,
Что душа добротою бескорыстна.
Ибо ненависть ныне и присно
Не оставит и памяти даже.

Так примите с добром это слово,
Эту песню. Она будет рада.
Ей и счастья другого не надо,
Как проникнуться болью другого.

Ведь бездомна она во Вселенной.
И в бездомности кротко страдая,
Так ясна её правда простая!
О, прислушайтесь к песне смиренной.

Автор стихов: Поль Верлен (перевод Олег Чухонцев)

Три раза в году цветёт тамариск
и только один — джуда,
от этих сухих сумасшедших брызг
кипит зеленей вода,

и солнцем каждый листок пригрет,
и зной, да такой, в тени,
что если ты хочешь сказать мне нет,
то лучше повремени.

Пусть зной спадёт и падёт роса,
и жук пролетит ночной,
и вспыхнут холодные небеса
над нами, тобой и мной,

и к тамариску прильнёт джуда,
и грянет, да так, с ветвей,
что если ты хочешь сказать мне да,
то лучше сказать скорей.

Перелистывая стихи Чухонцева - перелистываешь мгновения своего бытия и бытия своих родителей, ведь первое стихотворение в книге датировано 1959 годом.

В стихах Чухонцева нет пресловутого "остановленного мгновения". Тут не слепок с лица ушедшей эпохи, а течение минут, как пыльцы в солнечном луче. Долгие любящие взгляды. И - слава Богу! - долгая жизнь поэта. Жизнь, из которой близкие никогда не уходят.

Душа поэта - дом, в котором никому не тесно. Даже картофельной грядке и яблоне. Той грядке, из детства. Той яблоне, из юности. Тут все еще растут, не ведая жатвы. Тут каждое слово тянется к читателю и касается его.

А когда тебя касаются, невозможно сказать: это меня не касается.

Ведь касаться можно лишь любя. Осторожно.

Как и беседовать лучше, не повышая голоса. А настоящая поэзия - это всегда беседа, а не выступление на митинге.

Однажды, размышляя перед аудиторией о поэзии, Олег Чухонцев сказал: "Лично мне кажется, что самые глубокие вещи говорятся спокойным голосом, потому они так и волнуют..."

On the fairest time of June.

Keats*

Еще помидорной рассаде
большие нужны костыли,
и щели в искрящей ограде
вьюном еще не заросли;

еще предзакатные краски
легки как однажды в году,
и пух одуванчиков майских
не тонет в июньском пруду.

Но так сумасшедше прекрасна
недолгая эта пора
и небо пустое так ясно
с вечерней зари до утра,

что, кажется, мельком, случайно
чего ни коснется рука –
и нет, и останется тайна
на пальцах, как тальк с мотылька.

О, лучше не трогай, не трогай.
Что правды? Иди как идешь
своей легкодумной дорогой
и тайны чужой не тревожь.

Довольно с тебя и окрайны,
и неба, и вспышек гвоздик.
Ты, может быть, сам не без тайны,
но, к счастью, ее не постиг.

"Что я еще хочу сказать? Да ничего особенного. Пусть каждый живет по своим часам - через полвека сверим. Не прогибаться и не зарываться. Всеми силами отстаивать отдельность и суверенность своего существования. Никого не учить и у всех учиться. Быть памятливым и благодарным - друзьям, близким и Тому, Кто за правым плечом."
Олег Чухонцев

                                                                  По материалам статей: 1, 2, 3, 4, 5