Граф Бутурлин

- Утро началось с пьянства.

Я хмыкнула: у кого как. У меня, например, утро началось с поезда; с того, что проводница бодро протрубила подъем, а потом так же бодро, задорно, предложила: “Чайничать будем?” Не ах, конечно, какой благоуханный вагонный чай; но всё же горячее, с лимонной долькой, и подстаканник тяжелый, мельхиоровый, согревает руки. Теперь я сижу в привокзальном сквере, дожидаясь другого поезда, и вот, пожалуйста, явление. Мужчина, высокий, с изящной худобой, вида совсем не бродяжного и вроде трезвый, опустился рядом со мной на скамейку и философски, подводя итоги, повторил:

- Да, утро началось с пьянства.

Я иду “на контакт”:

- А чего ж оно так началось?

- Пришел сменщик, Володька, принес бутылку “Граф Бутурлин”. Я спрашиваю: Володя, почему ты явился в семь утра со столь крепким напитком? А он с женой поругался или подрался, в общем, трудно их разобрать. Я говорю: Володя, ну что же теперь, повеситься?! Нет, конечно. Ну, выпили.

- Лучше бы он со своей женой выпил...

- Кто спорит? - рассказчик достает сигарету, привычно закуривает. - Но у меня, на беду, было 27 рублей. И я пошел и купил ещё одного “Графа”. В результате мы выпили по бутылке водки, одурели, а время, - он посмотрел на мои часы, - 9.15.

- Ну и к чему это всё?

- Мужская солидарность. Выпил, чтобы ему меньше досталось.

Поговорили. Молчим.

- Хотите, я вам своё стихотворение прочитаю? - вдруг предлагает он мне.

- Не надо, - испугалась я.

- Почему?

- В этом году я только Пушкина слушаю.

- Пожалуйста, из Пушкина, - собеседник без промаха бросает в урну пустую сигаретную пачку, декламирует:- Ох, лето красное, любил бы я тебя, когда б не зной, да пыль, да комары, да мухи... Стихотворение, между прочим, извините за грубое слово, в струю - пить по такой жаре невозможно.

Я смеюсь. Мужчина грустит:

- Кстати, я разведён.

- А я замужем. И прочно.

- Ну и хорошо, - вздыхает он. - Так я прочитаю своё стихотворение?

Я машу:

- Давайте!

Читает он славно. Просто, интонационно точно, и с душой, скрадывая все несовершенства своего творения.

- Где же вы, года мои застойные?

Где же вы, подружки сердобольные?

Не смирились с временами мутными,

Стали проститутками валютными.

А дружки, с кем кушали портвейнчики?!

Отхватили толстые портфельчики.

В нос мне тычут пальцы с бриллиантами,

Стали деловыми коммерсантами.

И жена подстроила интригу,

Показала мне большую фигу.

И ушла недавно жить к богатому,

К пучеглазому жиду пархатому.

Ох, напьюсь сейчас до окосения,

Кроме водки нет ни в чем спасения.

Выйду на бульвар с пробитым знаменем,

И гори оно всё, ясным пламенем.

Эй вы там, дружки американские,

Между нами - волны океанские.

Сколочу я плот, толкнусь от берега,

Поплыву к тебе, встречай, Америка!

- Ну как? - ревниво спрашивает он.

- По-моему, замечательно. Только требуются некоторые уточнения. Чего вас, например, в Америку несёт?

- Не знаю, - меланхолично отвечает он. - Может, встречу там кого... Из родственников.

- А про жида? Это бытовой антисемитизм?

- Да почему же! - он почти раздражен. - Всё документальная правда. Ушла к еврею. Он хорошо зарабатывает.

- А что делает?

- Торгует.

- Чем?

- А Бог его знает, - равнодушно говорит он, показывая своё полное небрежение к сопернику. - Жид он и есть жид.

Вообще, в облике этого пьяницы много достоинства. Он опрятен, чисто одет, знает Пушкина, и черты его лица пусть не очень красивы, но тонки, изящны. Меня озаряет:

- Послушайте, а вы, часом, не граф?

Он смотрит долго, печально.- Всё равно ведь не поверите.

- Я и так вижу.

- Костёнки знаете? Моё родовое имение. Позвольте представиться, - он встаёт, церемонно кланяется, - граф Даев собственной персоной.

Я делаю ответный жест:

- Принадлежу к потомкам крепостных крестьян вашего величества.

- А, - говорит он, садясь, - кому это нужно: граф, не граф. Я вот, например, которое утро начинаю с пьянства...

- И что же у нас дальше с графьями будет? - беспокоюсь я.

- Не знаю. Наверное, все передохнут. А вы как думаете?

- Да, пожалуй, передохнут, - соглашаюсь я после минутной паузы.

- Может, ещё что почитаете?

Он надолго задумывается. Потом признается:

- Как развёлся, так стал одни матерные писать.

- А до этого?

- Да вот и хочу вспомнить, что до этого!Но ничего пристойного в его памяти не всплывает. Он выбирает одну из “приличных” строф послеразводного творчества.

Читает:

- Ах, осень-курва, что с тобой поделать?!

В меня вселяешь ты печаль.

Мне жаль раздетые деревья,

Но и себя мне тоже жаль...

После он говорит, со слезой в голосе (всё-таки запьянел):

- Не надо быть умным!

- Умным вообще быть вредно, - поддакиваю я.

- Надо быть добрым, понимаешь?!

Он уходит по узкой тополиной аллее. Мимо цыганской семьи с голопузыми смуглыми ребятишками, которые кажутся давно немытыми; мимо лиц кавказской национальности в черных, несмотря на жару, одеждах; мимо благополучных, коротающих время пассажиров - с мороженным, газетами, игральными картами... Он немного сутулится, но, в общем, шагает походкой совершенно трезвого человека...