Жаркий июньский вечер начала 70-х прошлого века…
В старом городском парке на танцплощадке, окруженной развесистыми белыми и желтыми акациями, закончились танцы. Ребята и девчонки, шаркая подошвами по оспяному бетонному полу, со смехом и шумом повалили в ароматную темноту пряной летней ночи.
В тени старой развесистой липы стоит в белом платье с пояском в черный горошек девушка, с волнами каштановых волос, прикрывающих ее голые плечи, теребя в руках сломанную веточку акации с душистыми белыми гроздьями, и безнадежно всматривается в проходящие группки молодежи, растворяющиеся в плохо освящённых и запущенных аллеях парка.
-Ты все еще здесь….И когда же ты исчезнешь с глаз моих? – от внезапного грубого окрика с усмешкой она вздрогнула, ссутулившись на мгновение и обернулась. За ее спиной стоял высокий патлатый парень, в приталенной рубашке с короткими рукавами и невообразимо расклешёнными зелеными брюками в полоску без пояса, клеша которых, проклепанные шестигранниками цветной детской мозаики, прикрывали желтые тупорылые ботинки.
- Я исчезну, скоро…, и ты меня никогда не увидишь – тихой скороговоркой, почти шепотом, запинаясь, ответила она, поедая парня своими громадными карими глазами.
-Скорей бы, а то все глаза свои об тебя замусолил, еле моргаю – с издевкой ответил парень своими пересохшими, покрытыми словно обветренной корочкой, полными губами.
- А ты будешь помнить меня? Скажи! Будешь? – с кистей акации на растрескавшийся черный асфальт аллеи посыпались белые лепестки.
- Ага, как вспомню, так и заплачу в смятых простынях, в замозоленных глазах моих образ твой незапятнанный горит не прогорает, спать перестану, и может еще и продолжение «герлы» напишу…, чувиху в кабаке сниму… - ветка акации врезалась в его лицо, выметая ароматными цветками с его губ неоконченную фразу о чувихе…
- Дрянь ты…. мерзкая и поганая дрянь… и когда ты в нее превратился…- прошептали трясущиеся губы девушки.
- Да не дрянь я…. Просто любил, люблю и буде любить только тебя… - его руки сделали какие-то хаотичные движения, словно намеревались приобнять девушку и, передернувшись, отправились суетливо оправлять выбившуюся рубашку.
- И ты мне нравился! Всегда! – от улыбки и внезапно заблестевших глаз девушки его охватило щемящая тоска как в том далеком золотом сентябре, когда в их пятый класс привели новенькую, в которую он сразу и бесконечно влюбился раз и навсегда. И вдруг внутри него, в самой глубине, от этого накатившегося воспоминания что-то лопнуло и безвозвратно осыпалось в никуда…
- Ну вот, сама точку и поставила. Я люблю тебя во всех временах, а тебе нравился только в прошедшем. Сравнила хрен… - от своего ерничества он на мгновение осекся, и смятение вошло в его душу. Каким-то животным инстинктом он осознал, что слово «палец» навеки поставит крест если не на нем самом, то на их внезапно рухнувших отношениях. В своей среде он имел авторитет витиеватого матерщинника и циника. Со всеми своими бесчисленными скабрёзными анекдотами и шутками-прибаутками он всегда числился душой любой компании и не лез в карман за словом.
-…с редькой – с огромным облегчением выдохнул он, радуясь своей находке.
-А хрен редьки не слаще... – она залилась смехом, и он опять увидел в ней ту новенькую девчонку, исподлобья рассматривавшую притихший класс из-за спины завуча школы. И вновь горькое чувство необъяснимой тревоги залило его до макушки.
- Так какого вкуса твоя любовь? Редькиного или хренового? – она тихо смеялась, прикрыв лицо веткой акации и кокетливо покачиваясь влево-вправо.
- Это твое «нравился» для меня всегда было как морковка перед мордой у осла…, со вкусом полыни - ему вдруг стало невыразимо страшно от сказанных слов и он уже начинал жалеть, что подошел к ней. От его слов она притихла и, сделав полшага к нему, с тихим плачем уткнулась ему в грудь. Он осторожно взял в свои ладони как в оправу, ее плачущее лицо и стал целовать…
- Прекрати реветь, а то и я заплачу как тогда, помнишь? Я все эти дни был никем, и звать меня было никак – голос его потерял крепость и стал хриплым и слабым.
-Помню…, я уже перестала…, а ты больше не плачь…, и я была пустотой…, и жила ни в чем… - сквозь всхлипы тихо шептала она.
- Не верь тому, что я сказала…. Я всегда чувствовала, что ты не веришь этому слову. Это была обманка. Я ее придумала. Моя обманка для меня самой. Я всегда боялась сказать тебе то истинное слово, потому что понимала, что после того как я его произнесу, я стану иной, как лягушка, не нашедшая своей шкурки – и она запустила свои ладошки ему под короткие рукава рубашки. - Я любила, люблю и буду любить тебя всегда, во все времена, которые мы вместе встретим.
Он окунулся в ее шикарные, темно-каштановые волосы, пахнущие летом, акацией и еще чем-то невероятным, от чего у него стала уходить земля из-под ног.
-И эти волосы теперь мои, навсегда? – шептали его губы.
-Навсегда… – обжигали его плечи ее прохладные ладошки…
-И эти губы, и глаза, тоже мои? Навсегда?– его губы летали над ее лицом, и сознание возвращалось к нему с ощущения своих ног в тупорылых ботинках.
-Навсегда… - шептали ее вечные губы…
-И вот эта грудь тоже моя? Навсегда… - его ладонь прижалась к ее груди…
- И все остальное тоже твое…. навсегда – шептала она…
В опустевшем ночном летнем парке, под старой развесистой липой, в сладковатом и удушающем аромате цветущих акаций еще долго стояли, странно обнявшись, высокий патлатый парень с моднючим клешем и стройная девчонка в белом платье горошком…
…Ровно через пятьдесят лет, в такой же жаркий июньский день, когда в парке цвели акации, в соседних палатах, почти одновременно, они и умерли от ковида, дыша чистым аппаратным кислородом ИВЛ, без приторно-сладкого аромата цветущих акаций…
«А и Б сидели на трубе…. А упало…, Б пропало…, кто остался на трубе???» - новый страшный смысл вложили врачи-реаниматологи из красной зоны в незамысловатые детские стишки-загадку, понимая под «трубой» аппарат ИВЛ.
Оценили 3 человека
7 кармы