Впервые опубликовано: Возрождение (Paris). Тетрадь 39. 1955. Март. С. 112—125.
<...>
В канун Великого Поста 1653 г. патриарх Никон сделал распоряжение о первых изменениях в богослужении и замене двуперстного крестного знамения трехперстным. Единоличное решение о перемене устава, даже не объясненное в самом распоряжении, вызвало самое решительное сопротивление бывших сотрудников патриарха по движению "ревнителей благочестия". Устав, основа церковного порядка и церковного благолепия, за которые они так боролись, неожиданно менялся по личному произволу патриарха. Несочувственно встретил метод действия патриарха Никона и двор государев. Патриарх Никон, принципиально не отказываясь от реформ, решил временно на них не настаивать. Зато он быстро и решительно расправился с оппозицией. В августе того же 1653 г. глава оппозиции протопоп Иван Неронов, который еще в 1630-х гг. начал свою пламенную проповедь христианского возрождения, был сослан на Крайний Север, протопоп Аввакум — в Сибирь, другие протопопы — в глухие провинциальные города.
Освободившись от опасных оппозиционеров, патриарх Никон в 1654—1656 гг. быстро провел ряд реформ, сближавших московский устав службы с уставом греческой и других ближневосточных православных церквей. Книги, имевшие разночтение с греческими, были исправлены по греческим оригиналам. Московская Церковь отказалась от самобытности в церковном уставе, подчинила себя общеправославному, вернее, греческому образцу, принятому Константинопольской Вселенской патриархией.
Но сопротивление оппозиции, которая персонально и психологически вышла из движения "ревнителей благочестия", сломлено не было. Сторонники московского обряда как в самой столице, так и в лесах Севера и Сибири продолжали в своих писаниях защищать московский двуперстный крест и московский старый служебный устав. В своих выступлениях они продолжали борьбу с исправлением книг и обряда.
В чем же заключалось основное разногласие между сторонниками и противниками реформы? Сторонники реформы хотели исправить вкравшиеся за многие столетия разночтения, хотели введения общеправославного обряда. Противники не хотели изменять обряд, освященный молитвой и практикой поколений мирян, духовенства, святых, всей Московской Руси, видя в нем неотъемлемую часть всего русского православного уклада и мировоззрения. Когда в 1656 и 1666—1667 гг. их отлучали от церкви и предавали анафеме за приверженность к старым книгам и обрядам, то они не без основания спрашивали: а как же получается со святителями московскими, крестившимися двуперстным крестным знамением и певшими по-старому "аллилуйя"? Заслужили ли и эти святители ана-
629
фему? По мнению оппозиционеров, сформулированному Спиридоном Потемкиным, Московская Церковь была всегда права, так как церковь не могла погрешить "ни в едином слове, ни во псалмах, ни во обычаях, и нравах писанных и держимых, вся бо церковная (теория — С.З.) свята есть, и держание не пресечется на един час". Для традиционалистов, или, как их теперь называют, старообрядцев, строгое исполнение устава было залогом спасения, обретения Царства Божия. А Царство Божие они понимали, как хорошо сказал A.B. Карташов, как вечное молитвенное предстояние перед Богом, во время благочестивейшей, благоговейной, прекрасной и беспрерывной церковной службы. Поэтому в нарушении обряда церковной службы они видели величайший грех, закрывавший нарушившим его путь к спасению.
Кроме того, в течение полутора столетий русские люди привыкли слышать как от своих идеологов, так и от приезжавших за "милостыней" восточных патриархов, что их государство, Московская Русь —"Третий Рим"— является единственным и последним оплотом истинной веры в мире. И вдруг оказалось, что Русь была хранителем не благочестия, а просто глупых ошибок, за которые теперь их предавали анафеме и отлучали от церкви. Немудрено, что в глазах старообрядцев рушилось все: церковный путь к спасению, уважение к предкам, государственная идеология православного царства. А реформа обряда и связанные с нею мероприятия правительства действительно подрывали в корне основу московской политической идеологии. Ведь недаром собор 1666—1667 гг. осудил не только старые богослужебные книги, обряды и двуперстное крестное знамение, но и наложил запрещение на постановления Стоглавого Собора, на чудесную легенду о Белом Клобуке и другие создания старорусской мысли. Старая Русь была развенчана, лишена ореола и славы. "Третий Рим" разрушался не руками агарян, а своих же московских властей и иерархов, украинских монахов и левантийских прелатов.
Нетрудно себе представить, какой ужас и какие сомнения охватили души русских людей. Что делать: отказаться от уважения к своим отцам, отбросить старые идеалы, которыми они жили, признать, что за двуперстный крест полагается проклятие? Или же выйти из лона Церкви, не повиноваться государственной власти и церковной иерархии, отказаться от духовной связи со всем православным Востоком? Большую трагедию, большие колебания и соблазны трудно себе представить.
Особенно тяжело было, конечно, тем энтузиастам-проповедникам, которые еще недавно звали народ к духовному возрождению, к благоговейному отношению к Церкви и к церковной службе, к уважению заветов святителей и предков, к бережному отношению к православному быту и обряду, к оцерковлению всей жизни. И большинство их — некоторые колеблясь и сомневаясь, как быть, другие без колебаний, твердо стоя за московскую церковную традицию — не захотели и не могли принять предписанных перемен, оказались в расколе с Церковью и государством.
Но теперь невольно возникает вопрос: зачем же церковная и государственная власть, московская правящая элита, несмотря на все трудности и опасности, все же пошла на перемены в церковных книгах и обрядах, на создание ужасного конфликта в душах русских людей? Причины этого конфликта были как церковными, так и государственными и личными. Церковной необходимости в коренной реформе, в отказе от московской церковной идеологии, конечно, не
630
было! Правда, само печатание книг, естественно, требовало единого образца текста, устранения разночтений и ошибок. Но не надо было менять так много и так резко, действовать так безапелляционно и радикально, как действовал патриарх Никон, не надо было оскорблять традицию и религиозные привычки и мировоззрение русских людей. Его первые распоряжения были сделаны без собора или запроса русского духовенства, по советам и указаниям греческих иерархов, которые, казалось, сами-то за грехи свои и нестойкость в вопросах веры на Флорентийском соборе лишились своего православного царства. Особенно смущало русских людей то, что исправления вводились по указке таких иерархов, как митрополит Паисий Газский и иеромонах Арсений Грек, бывшие студенты римских коллегий (последний и морально и церковно очень неясный человек). А новые книги патриарх, тоже не спросясь собора, исправлял с помощью киевских монахов —"обливанцев", которых дед царя, сам "Великий Государь Патриарх" Филарет, велел перекрещивать, так как на Малой Руси после Брестской Унии была изрядная церковная неразбериха. Необоснованность и шаткость аргументов в пользу перемен в обряде уже к концу своей патриаршей карьеры ощущал и сам Никон, когда он говорил о. Неронову о старых и новых книгах: "Обои-де добры, все де равно, по коем хощешь по тем и служишь". Да и сам патриарх Константинопольский не одобрял горячности Никона и писал ему, что каждая поместная церковь может иметь свои особенности в обрядах при условии сохранения чистоты православного учения, основных догматических истин.
Государственные доводы, видимо, решившие судьбу реформ на соборах 1655—1656 и 1666—1667 гг., были по преимуществу доводами внешней политики. В 1650-х гг. Москва, оправившаяся от бед Смутного времени, снова активизирует свою политику в отношении Польши, Малой Руси и Турции. Правительство, возбужденное призывами казаков и юго- и западнорусского духовенства, решается приступить к объединению русских территорий, захваченных Литвою в тяжелые годы татарского ига. Уже в 1624 г. епископ луцкий Исаакий Борисевич, действуя, видимо, по указаниям киевского митрополита Иова Борецкого, приезжает в Москву просить царя, "отрасль и племя Великих Всея Руси Самодержца", освободить свою вотчину, западных и южных "российского племени единоутробных людей". Позже, в 1632 г., казаки украинские, собравшись в городе Корсунь с митрополитом Ионой Конисским, приговорили, что если "будет на них лях наступать, а их мочи не будет, то и им бить челом государю и великому князю Михаилу Федоровичу Всея Руси, чтобы государь пожаловал их, а они белорусы и черкасы, учнут тогда за свою веру стоять по Днепру".
Со времени начала восстания Хмельницкого просьбы населения русских территорий Польши и Литвы о помощи делались все более настойчивыми. В 1651 г. Хмельницкий и казаки "били челом государю, чтобы государь пожаловал их для православные христианские веры и велел его, гетмана, со всем запорожским войском принять под свою государеву высокую руку и держал бы их в своем государском жаловании". Но Земский собор, созванный правительством для решения вопроса о присоединении Малой Руси, под влиянием осторожных и консервативных элементов отклонил эту просьбу украинских казаков. Через два года борьба за православие и вопрос самого существования русского народа в Польше приняли такие трагический формы, что новый Земский собор постановил 1 октября 1653 г., что "служилые люди учнут с литовским королем битися, не щадя голов своих... А гетмана Богдана Хмельницкаго, для православныя христианские
631
веры и святых Божиих церквей пожаловал бы великий Государь, Царь и великий князь Алексей Михайлович, по их челобитию, и велел их принять под свою государскую высокую руку". Дальше медлить, не подрывая своего престижа, Москва уже не могла. Да кроме того, воссоединение всех территорий бывшей династии Рюрика, всех русских земель под скипетром Великого Князя Московского и Всея Руси Государя было основным пунктом московской программы уже со времен Ивана III. Когда Москва решила активно вмешаться в междоусобицу в Малой Руси, то одновременно открылись еще более широкие перспективы. В случае полного успеха и присоединения всех русских земель границы государства приблизились бы к православным Балканам, к бывшим рубежам Византии. Намечались возможности территориального контакта с православным Ближним Востоком, появлялись надежды возглавить борьбу Православия с Исламом, освобождения Царьграда.
<...>
Поэтому совсем не случайно начало реформы Никона совпало с активизацией московской внешней политики. Присоединять Малую и Белую Русь, находившиеся под юрисдикцией константинопольского патриарха, и мечтать об объединении всех православных под эгидой Государя Всея Руси можно было лишь при условии введения общеправославного устава в Москве, того же обряда, который был привычен и в Киеве, и в Царьграде. В 1653 г. начинается исправление книг и обрядов, а в 1654 г. Украина "вошла под царя Восточнаго Православнаго".
Но главное — решившись перейти на путь имперской политики, московские государственные люди отказываются от особенностей "Русской веры", от государственной идеологии исключительной миссии Москвы, как хранительницы Православия и носителя идеала христианского царства, от великорусского национализма.
Широко открывается возможность для западных ветвей русского
632
народа совместной жизни с Москвой, создается и понимается необходимость ради создания империи более широкого и идеологического и технического сотрудничества с заграницей. В эти годы, 1653—1667, решается переход Руси от политики национальной культурной изоляции, от великорусского государства, к включению в сверхнациональное (над-великоросское) культурное развитие, к созданию сверхнациональной империи. Ради идеи империи правительство жертвует гордостью, традицией и культурным складом Москвы; Великий Князь и Государь Всея Руси делается Царем Великия, Малыя и Белыя Руси. Подданные государя, хотя еще не по имени, а только de facto делаются Россиянами.
Дарование не только политического, но и "духовного" гражданства малороссам и великороссам произошло необычайно быстро. Киевские монахи исправляют книги, Симеон Полоцкий делается официальным идеологом и воспитателем детей царя. А скоро украинские иерархи наводнят Москву, заменят там великорусских церковных вождей, введут прокатолические и пропротестантские идеи, и даже московский литературный язык в церквах, канцеляриях и литературе подвергается влиянию киевского церковно-славянского диалекта.
В оппозиции новой политике правительства оказались вовсе не обскуранты и противники просвещения, а просто наиболее целостные люди Московской Руси, почти все ее "книжные люди", интеллигенция, интеллектуальная и духовная элита того времени. Это ясно видно уже из одного того, что на протяжении ближайшего столетия почти никто из великороссов не выступил с проповедью или писанием на защиту новой имперской политики, за отказ от духовной традиции и государственной идеологии Московской Руси. Рассматривая личный состав писателей, богословов, педагогов, церковной иерархии Руси второй половины XVII и без малого всей первой половины XVIII века, наталкиваешься на первый взгляд на совсем непонятное, странное, даже поразительное явление, которое, как ни удивительно, почти совсем не было отмечено русскими историками, но которое является необычайно важным для понимания дальнейших судеб России.
Культурное руководство европеизирующейся Имперской России конца XVII и XVIII века почти не имеет в своих рядах великороссов. Правда, сама церковь до 1701 г., до смерти патриарха Адриана, находится еще в великорусских руках. Но какая бедность на значительных духовно и административно людей! Кроме Сильвестра Медведева и старца Евфимия, великорусское духовенство не дает ни одного способного писателя или богослова, вождя или святителя.
Да и Сильвестр Медведев и старец Евфимий, хотя были и способные люди, но не играли значительной роли в духовном развитии России. С начала XVIII века положение великороссов в церкви ухудшается. Церковная иерархия постепенно переходит в руки малороссов. Великороссы сами, видимо, неохотно идут в церковную администрацию, а государство их не пускает на руководящие роли в церкви, как идеологически ненадежный элемент. Позже, с 1710-х гг. великороссы оказались почти совсем оттеснены от руководства церковью киевскими монахами, захватившими епископские кафедры и Синод в свои руки. Уже в 1722 г. в Синоде 5 малороссов и 4 великоросса, в 1725 г. великороссов в Синоде еще меньше, их всего двое на пятерых киевлян. В 1751 г. Синод уже состоял из 9 епископов-малороссов и только одного великорусского протопопа. То же явление малороссийского засилья можно было наблюдать в епископских кафедрах и управлениях, в семинариях, и в придворном духовенстве. Бывшее Московское Царство в результате оказалось без своего великорусского пастырства.
633
В литературе, поощряемой государством, положение великороссов было не лучше. Популярные учебники русской литературы дореволюционного периода почти не упоминают великорусских имен в эпоху от царя Федора до Елизаветы Петровны. Да кто даже из литературоведов помнит сейчас имена историка Ф. Грибоедова, московских лириков рубежа столетий, стольника Петра Квашнина и кн. Прасковий Трубецкой или уже упомянутых С. Медведева и инока Евфимия? Даже И. Посошков и В. Татищев были мало известны как писатели своим современникам — их труды были опубликованы только после их смерти. К тому же И. Посошков идеологически был и сам очень консервативен, о чем свидетельствует его "Завещание Отеческое".
Одновременно в русской литературе была совершенно прочна репутация Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича, главного идеолога Петровских реформ, Стефана Яворского, св. Дмитрия Туптало — еп. Ростовского, Кантемира, даже Монса и Пуасса — малороссов, белорусов, молдаван, немцев. И еще до них стали вводить новые стилистические и лингвистические новинки и проводили западное влияние киевские монахи Епифаний Славинецкий, Дамаскин Птицкий, Арсений Сатановский.
Не приходится удивляться, что привилегированное и руководящее положение западноруссов и иностранцев, особенно в литературе, школе и церкви, оскорбляло коренных великороссов и вызывало раздражение. Не ненависть к иностранцам и отвращение к науке отталкивали москвичей того времени от западной культуры, а отрицание государством и пришельцами старых московских традиций и предпочтение, оказанное правительством иноземцам. Почти полное исключение великороссов из культурного и духовного руководства народом в течение первых 70—80 лет европеизации, начавшейся фактически при царе Алексее Михайловиче, привело к антагонизму между великороссами и "новыми гражданами" империи. Не боязнь новизны, а поругание новаторами старины, отказ государства от идеологии старой Руси вызывали отпор к реформам и к Империи.
Зато имперская политика России в отношении населения новых территорий увенчалась полным успехом. Малая Русь, теперешняя Украина, нашла широкое применение для своей интеллигенции. При этом только открывались широкие возможности для индивидуальной карьеры, облегчалась и идеологическая интеграция "новых подданных", так как Москва ради Имперской Идеи отказывалась от великорусского национализма. Украинец по рождению и воспитанию, Ф. Прокопович искренне писал: "В отечестве нашем видим ныне, видим различие людей в одеждах, в домовых зданиях и именах,—на суде различие не видим: все равны суть...". И тот же Прокопович в своих проповедях и словах сделал популярным слово "россиянин". Деятельность на широком поле империи более привлекала россиян из Полтавы или Чернигова, чем прозябание в родных епархиях.
Казачья старшина, получившая дворянские права и возможность закрепощения своего местного крестьянства, также забыла о самостийности и верой и правдой служила Императору Российскому. Двести лет, от Мазепы до Петлюры, Украина даже и глухо не волновалась против империи. Аграрные беспорядки были направлены против своих помещиков, а не целостности России.
Также быстро привыкло к империи население Прибалтики; местные немецкие бароны вышли из узких пределов бывшей Ливонии и с радостью занялись общеимперскими делами. При Анне Иоанновне и Анне Леопольдовне их интерес
634
к России принял даже настолько нездоровый характер, что некоторые из них поплатились за свои петербургские успехи ссылкой. Но и в XIX, и в начале XX века администрация, армия, дипломатия и флот продолжали быть широко открыты для балтийских немцев и других невеликорусских граждан империи. С начала XIX века при дворе появляются грузины, армяне, поляки, представители народностей всех частей империи. Разумовские, Безбородко, Юсуповы, Кочубеи, Чарторыйские, Велепольские, Кутайсовы, Лорис-Меликовы, Багратионы — все эти имена свидетельствуют об успехе имперской идеи среди всех народов России. Позже нерусская и русская интеллигенция дружно сотрудничали и культурно, и политически.
В Государственной Думе русские и не русские имена встречались во всех политических партиях. Даже во время революции идеи сепаратизма развивались необычайно медленно. Только после советского переворота Балтика, Грузия, Украина стали отгораживаться от красной Москвы.
Введение невеликорусских элементов в руководство империей, преобладающее участие невеликорусских элементов в создании новой культуры, имперской идеологии и "европеизированной" литературы вовсе не объясняется интеллектуальной отсталостью Московии и необходимостью импорта "культуртрегеров".
В консервативном лагере оказалось вовсе не "мужичье" и малокультурные элементы, а наоборот, интеллектуальная элита Москвы, ее тогдашняя интеллигенция. Катошихины, Матвеевы, Ордын-Нащокины, князь Василий Васильевич Голицын были не интеллигенцией, а чиновниками и государственными людьми. Интеллигенция же Москвы времени никоновских реформ, царя Федора и императора Петра — великорусские писатели, духовные вожди, проповедники — осталась верна старине.
Если литература "европеизирующейся" России представлена Прокоповичем и Кантемиром, то зато литература традиционалистов, по преимуществу старообрядцев, в этот период, 1660—1740 гг., насчитывает десятки великорусских, и только великорусских, имен. Не косность и отсутствие талантов были причиной неучастия великороссов в культурных сдвигах того времени, а их верность московской традиции. Консервативные великорусские писатели, идеологи, богословы, мученики, миссионеры, создатели монастырей работали и творили в эпоху европеизации России не во славу новой культуры, а во славу старой русской, московской идеи и московской православной веры.
Их деятельность преследовалась; сами они гибли в тюрьмах или огнях самосжигателей, их книги, запрещенные в течение двух столетий, были запрещены и забыты и лишь частично увидели свет в конце XIX или начале XX века. Как это ни странно, но ведь даже протопоп Аввакум был оценен как писатель только после революции. Этот замечательный мастер русского языка, создатель за сто лет до Карамзина русской художественной прозы оставался неизвестным русскому читателю до середины XIX века и вошел в историю русской литературы только несколько десятилетий тому назад. А ведь Аввакуму русская литература обязана первыми реалистическими портретами героев, первым образом верной, стойкой русской женщины, преданного спутника своего мужа, протопопицы Настасьи Марковны. Еще в энциклопедии Брокгауза и Ефрона о творчестве Аввакума не сказано ни слова, в то время, как алжирскому шейху Абд-эль-Кадеру посвящено вдвое больше строк, чем умершему за старую Русь протопопу.
Но Аввакум был не один: с ним и за ним шло много блестящих, но тоже забытых духовных мыслителей и писателей. В XVII веке дьякон Федор, Никита До-
635
брынин, более известный под обидной кличкой — Пустосвят, инок Авраамий, Спиридон Потемкин, инок Епифаний, отец Лазарь, старец Евфросин, а в XVIII веке братья Андрей и Семен Денисовы, Иван Филиппов, дьякон Александр были первыми представителями великорусской интеллигенции времени великого культурного перелома, наиболее талантливыми писателями и проповедниками. А с ними было еще и много, много других. Они продолжали в своих книгах традицию Московской Руси и являлись идеологами и вождями консервативного лагеря и значительной части народных великорусских масс, еще не затронутых пропагандой европеизаторов. Если дворянство и бюрократия пошли за европейской культурой империи, то зато великорусское купечество, мещанство, частично духовенство, крестьянство оставались верны национальному быту и старому мировоззрению.
Но все эти писатели и миссионеры, мыслители и организаторы монастырей и школ, так горячо любившие старую Московскую Русь, так преданные вере и идеям своих отцов и московских святителей, были лишь духовным подпольем, внутренней "эмиграцией" своего времени. Их книги были не более известны "просвещенным соотечественникам", то есть европеизированному дворянству и культурной элите империи, чем богословские труды отца Сергия Булгакова или последние вещи И. Бунина — среднему советскому гражданину. Власти твердо заботились о том, чтобы "яд" московской старой мысли не вносил диссонанса в развитие западнической литературы и нового образа жизни. Вплоть до середины XIX века правительство не только духовно изолировало старообрядцев и отказывалось от контакта с ними, но и продолжало гонение на старую веру. Еще при Николае I, за два-три года до Крымской войны, были уничтожены старообрядческие центры на Севере, в Петербурге, Москве. Выгорецкий монастырь, Рогожское и Преображенское "кладбища"— на самом деле тоже монастыри, где тысячи староверческих старцев и стариц хранили заветы старины,— были закрыты. Старцы были разогнаны, а иконы отправлены на склады.
Несмотря на все преследования, на отсутствие регулярного священства, старообрядчество не умирало, а росло, и не только в XVIII, но и в XIX веке. Каждый год старообрядческие миссионеры массами обращали в свою веру все большие и большие группы великорусского населения центра, севера и востока России. В середине XIX века значительная часть Великороссии была, если не официально, то фактически старообрядческой. П. Мельников к 1860-м гг. считал, что одна шестая всего православного населения России, то есть четверть великороссов, были сознательными и организованными старообрядцами.
Почти все исследования отмечали, что староверы были хозяйственнее, экономически тверже, лучше спаяны, чем остальное население. Среди них грамотность была распространена шире. Привычки и готовность защищать свою веру в спорах с представителями церкви и других толков заостряли и развивали остроту мысли и интеллектуальные способности.
Значительная часть крепкого крестьянства Севера, купечества и промышленников Средней России принадлежала к старообрядчеству. В середине и отчасти и во второй половине XIX века вожди старообрядческих общин Москвы и Петербурга контролировали самые крупные концентрации капитала в России.
Урал и Сибирь до начала усиленной колонизации в начале XX века были тоже в значительной части старообрядческими. Очень много старообрядцев было среди казаков.
636
Вместе с тем ни одно религиозное меньшинство России не подвергалось таким преследованиям, как старообрядцы. Лютеране и католики, евреи и мусульмане имели совершенно официально свои храмы, церковную организацию, иерархию, печатали свои книги, беспрепятственно отправляли свои службы, часто имели свои приходские школы. Но все это было официально запрещено весьма консервативным правительством России самой духовно-консервативной части основного населения России — великоруссам-старообрядцам. Они не имели регулярного священства, а когда его с трудом восстановили, то оно не признавалось властями. Борьба старообрядчества за свою иерархию, искание священства были одной из самых замечательных, но одновременно и печальных, и трагических сторон религиозной жизни императорской России. Но эта борьба лучше всего рисует всю силу веры, всю твердость старообрядчества, весь пафос и целеустремленность его духовной жизни.
Лишь в 1856 г. гонения на старообрядчество прекратились. При Александре III раскольники были приравнены в паспортном отношении к представителям других исповеданий.
Закон 1883 г. впервые за двести с лишком лет существования старообрядчества разрешил староверам, да и то лишь частично, поступать на государственную службу. Но все же еще и церковь и власть с опаской поглядывали на старообрядцев. Все еще им запрещались крестные ходы, колокола, открытая проповедь, книгопечатание. В 1905 г. из 174 старообрядческих церквей Нижегородской губернии только лишь двенадцать были официально разрешены правительством. Все остальные существовали лишь по "попустительству" местных властей, что, конечно, обходилось весьма дорого их прихожанам. Во время Японской войны нижегородский старообрядческий архиепископ был призван и послан на фронт рядовым. Окончательное уравнение старообрядцев в правах и легализация их церковной жизни произошли лишь на основе манифеста 17 октября 1905 г., после выхода закона о старообрядческих общинах 17 апреля 1906 г., всего лишь за одиннадцать лет до конца монархии. И только в течение этих двенадцати лет, с 1905 по 1917 г., старообрядческие общины стали развиваться, жить, и молиться вполне спокойно, печатать свои книги. А в 1917 г. наступило время новых трудностей, испытаний и жертв.
В таких условиях жила и развивалась в эпоху Петербургской России самая традиционная и консервативная, может быть, даже духовно и экономически самая стойкая часть великороссов, которая была и совершенно органической частью Великороссии — ее купечеством, мещанством, крестьянством. Можно ли удивляться, что в Императорской России не могло развиться и окрепнуть подлинное народное, проправительственное консервативное движение? Поскольку правительство само ставило самую консервативную великорусскую часть населения империи в положение оппозиции, русские консервативные круги раскалывались на две неравные части. На одной стороне была проправительственная бюрократия и правые круги дворянства, в общем очень немногочисленные и терявшие влияние и значение в культурной, социальной и экономической жизни страны Особенно упал удельный вес бюрократии и дворянства после освобождения крестьян, подорвавшего экономическую мощь помещиков. Кроме того, рост численности и влияния интеллигенции отодвигали начиная со второй половины XIX века и бюрократию и дворянство, как интеллектуальную или культурную элиту, на задний план.
637
С другой стороны, консервативные круги состояли из наиболее традиционных элементов купечества и крестьянства. Но в этих кругах, поскольку они еще оставались традиционными, в значительной степени господствовали старообрядцы. А эти приверженцы старого духа, старой веры, старого быта вряд ли очень восторженно относились к правительству и высшему обществу империи, к их западнической культуре и, конечно, еще не забыли недавних преследований...
Безусловно, эти еще частично сохранившие "московскую" традицию староверческие круги были консервативны религиозно и культурно, экономически и, может быть, социально, но не были консервативны политически. Отношение к ним правительства в течение двух столетий не могло не внести чувства горечи, отчуждения в отношении Петербурга и власти. Они не могли не быть сторонниками более либеральной, более терпимой политики государства.
Этот политический либерализм при духовном традиционализме, конечно, противостоял политическому, но не всегда религиозному и культурному консерватизму власти, бюрократии, дворянства. Недаром К. Победоносцев боялся и терпеть не мог старообрядцев. Таким образом, русские консерваторы были расколоты по линии культуры, религии, духовного уклада жизни. Конфликт, создавшийся в XVII веке, подрывал еще в XIX и XX веках единство консервативных русских кругов. Конечно, старообрядцы XX века, эпохи Государственной Думы, не были упорными фанатиками, целиком отвергавшими европеизацию культуры, как Аввакум или дьякон Федор. Но ведь уже при Петре вождь старообрядцев Андрей Денисов пошел в Киев учиться диалектике и риторике у Феофана Прокоповича и обучал своих последователей философии по учебнику Раймунда Луллия. В XIX и XX веках старообрядцы нередко посылали своих детей учиться в Англию или Германию и сами часто были представителями "европеизированной" русской культуры. Но души их все же тяготели к "истовой древлей вере", к старому московскому мировоззрению и отталкивались от глубоко европейского типа правительственных и дворянских консервативных кругов. К тому же они сохраняли в душе чувство обиды и недоверия к власти, веками преследовавшей их.
Поэтому "официальное" русское консервативное движение было бесплодно и беспочвенно и возглавляли его часто вовсе не великороссы, а "россияне" балтийского, молдаванского или украинского происхождения. Эти консерваторы защищали свое положение, власть, существующий строй, но не старую идеологию, традиционный уклад мысли. Традиционалисты же, носители идеалов Православной Руси, далеко не всегда были в лагере политических консерваторов. Слишком долго они были жертвами власти и империи, чтобы теперь, после недавней эмансипации старообрядцев, защищать во что бы то ни стало правительство.
В земстве, городском самоуправлении, позже в Думе традиционные круги севера, центра, востока России часто оказывались вовсе не в политически консервативном лагере, а в лагере политических либералов. Крестьяне голосовали за трудовиков, купечество шло за октябристами. Недаром в 1905 г. старообрядцы приветствовали либеральные реформы и введение парламента в России. В адресе же на имя государя они писали, что в новых либеральных реформах ими ощущается "веяние старины". Они верили, что Государственная Дума будет продолжением земских соборов, и радовались обещаниям терпимого отношения к их вере.
А некоторые шли и еще дальше, денежно поддерживая революционеров... Император Николай II, делая ставку на консервативного "мужичка", конечно, ошибался. Даже великорусский крепкий "мужичок" Севера и сильный
638
московский купец вовсе не были и не оказались столпами отказавшейся от Москвы европеизированной Российской империи и власти. Минины XX века не пошли защищать Петербург, как Минины XVII века пошли освобождать Москву.
В решающей схватке власти с революционным радикализмом власть осталась без опоры. Европеизированные высшие круги разложились экономически, социально и политически. Дворянство, потерявшее влияние и культурное руководство страной, лишившееся и продавшее свои имения, уже не имело воли к власти.
Экономически более крепкое "третье сословие" не было привязано к правительству, не интересовалось судьбами империи, будучи духовно чересчур долго от нее оторванным. Власть, пожертвовавшая в XVII веке идеологией и традицией Москвы, осталась в XX веке без защиты от нападения наиболее радикальных носителей западных идей. Духовный кризис XVII века привел государство в XX веке к катастрофе.
Источник.
Зеньковский С.А. Русское старообрядчество. В двух томах/Сост. Г.М.Прохоров. Общ. ред. В.В.Нехотина. М.: Институт ДИ-ДИК, Квадрига, 2009 — 688 с: ил.
http://txt.drevle.com/lib/zenkovskiy-russkoe_staroobryadchestvo-pdf.html
*************************
Пожалуй, из этого текста можно сделать и такой вывод, что жить без империи не в пример лучше. Но справедливость такого вывода вызывает большие сомнения. Особенно, после опыта последних трёх десятилетий.
А вопрос о том, были ли противники царской власти носителями радикальных западных идей, решается не столь однозначно. Не даром же самые разные люди - Плеханов, Горький, Бунин - порицали большевиков за некоторую азиатчину. Разумеется, противоположное крыло "радикальных носителей" таких упрёков не заслуживает. Кадетствующие верхи и эсеро-меньшевистские низы были последовательными и бескомпромиссными сторонниками европейского выбора.
А в остальном - весьма поучительное чтение.
Оценили 5 человек
11 кармы