"Если в прошлое, лучше трамваем..."

  Кто-то скажет: опять ты про своего Бориса Рыжего! Допускаю, что такое может быть. Однако я обращаюсь к другим людям. К тем, кто читает и перечитывает полюбившиеся строчки. К тем, кто пытается за ними увидеть мятущуюся душу поэта, его любовь к простым людям, - он сам говорил:«Если человеку дан какой-то дар, то он должен принести его обычным людям».

  К тем обращаюсь, кто за этими стихами видит время - жестокое и вместе с тем прекрасное. Ведь "времена не выбирают - в них живут и умирают".

  Один из близких друзей поэта, Алексей Кузин, очень точно и душевно описал характер и суть творчества Бориса Рыжего. Далее читайте отрывки из этого эссе. И стихи, конечно.

  Наблюдая отношение людей к творчеству Бориса Рыжего, я заметил, что юные это творчество принимают, а старшее поколение разделилось на два полюса: одним Рыжий нравится, другие – не отдают ему должного. Конечно, я говорю о той малой части людей, вообще причастных к созданию или чтению литературы. Кажется, что я уже знаю причину такого разного отношения.

  Я мог бы сразу спросить – и ответить сразу: что такое Борис Рыжий, почему его читают, пишут песни на его стихи, чем он дорог? Но, как один из свидетелей его творческого взросления, хотел бы сначала сказать о его кумирах. Они, эти уважаемые поэты, кумиры его юности, безусловно влияли на весь склад его поэтической жизни, на образ его мыслей и образы его героев. Ведь творчество невозможно без внутренних идеалов: иначе это будет эклектика, каламбур – графомания, одним словом. Так вот, как свидетель, слушатель называю два имени, что от начала и до конца его творческих лет не сходили с уст: Кушнер и Рейн. Эти – разные – двое: потому, что в зрелом не по-юношески сознании Бориса Рыжего они были живыми носителями двух традиций русской литературы.

В полдень проснешься, откроешь окно -
двадцать девятое светлое мая:
господи, в воздухе пыль золотая.
И ветераны стучат в домино.

Значит, по телеку кажут говно.
Дурочка Рая стоит у сарая,
и матерщине ее обучая
ржут мои други, проснувшись давно.

Но в час пятнадцать начнется кино,
Двор опустеет, а дурочка Рая
станет на небо глядеть не моргая.
И почти сразу уходит на дно.
памяти это подобие рая.
Синее небо от края до края.

            *      *      *

Молодость мне много обещала,
было мне когда-то двадцать лет.
Это было самое начало,
я был глуп, и это не секрет.

Это, — мне хотелось быть поэтом,
но уже не очень, потому
что не заработаешь на этом
и цветов не купишь никому.

Вот и стал я горным инженером,
получил с отличием диплом.
Не ходить мне по осенним скверам,
виршей не записывать в альбом.

В голубом от дыма ресторане
слушать голубого скрипача,
денежки отсчитывать в кармане,
развернув огромные плеча.

Так не вышло из меня поэта,
и уже не выйдет никогда.
Господа, что скажете на это?
Молча пьют и плачут господа.

Пьют и плачут, девок обнимают,
снова пьют и всё-таки молчат,
головой тонически качают,
матом силлабически кричат.

  Александр Кушнер – это классические слог, темы, поступь. Рыжий с самого начала творчества направил себя в классики литературы – потому он относился с великим почтением к бывшей до него и существующей в наше время классике. В частности, к живому классику Кушнеру, с которым он надеялся познакомиться – и познакомился-таки. И состоял в переписке. Если бы письма были не электронные, так это вообще был бы классический вариант. Но и электронные письма опубликованы. Переписка эта состоялась в тот период, когда Рыжий уже «перешагнул» классические сюжеты и вступил в разбойное настоящее конца 90-х годов. Кушнер в письмах так же классически выдержан. Рыжий прикинулся тем же робким юношей, каким и представал пред очами Кушнера лето тому назад, но сам в то время чувствовал себя литературным львом. Я не боюсь сказать, что художественные приёмы поздних его стихов, написанных языком Гандлевского и Алешковского, самого Рыжего немного изменили, чуточку испортили. И теперь семьсот страниц книги стихов Кушнера показались ему несколько однообразными.

           *       *        *

Если в прошлое, лучше трамваем
со звоночком, поддатым соседом,
грязным школьником, тётей с приветом,
чтоб листва тополиная следом.

Через пять или шесть остановок
въедем в восьмидесятые годы:
слева — фабрики, справа — заводы,
не тушуйся, закуривай, что ты.

Что ты мямлишь скептически, типа
это всё из набоковской прозы, —
он барчук, мы с тобою отбросы,
улыбнись, на лице твоём слёзы.

Это наша с тобой остановка:
там — плакаты, а там — транспаранты,
небо синее, красные банты,
чьи-то похороны, музыканты.

Подыграй на зубах этим дядям
и отчаль под красивые звуки,
куртка кожаная, руки в брюки,
да по улочке вечной разлуки.

Да по улице вечной печали
в дом родимый, сливаясь с закатом,
одиночеством, сном, листопадом,
возвращайся убитым солдатом.

  Евгений Рейн – это поэзия реальной жизни, частной жизни человека, жизни всей страны. Герой лирики Рейна – он такой же, как все люди. Он – среди нас. Но – поэт. Какие волшебные сюжеты лежат за обыденной стороной жизни: «Нас двое в пустынной квартире, затерянной в третьем дворе. Пока я бряцаю на лире…» Борис Рыжий, мужавший в трагические дни смены общественной формации в России – при переходе из тоталитарной в свободную самыми грабительскими стезями – думал о справедливости. Не броско, не на митингах, а потаённо, покорно, как и вообще это присуще русскому человеку. Ну, иногда позволит себе назвать государственного барана – бараном. Рыжий – не трибун, а художник. Но он искал героических личностей. Вот – Рейн, свободно рассуждающий человек, наследник разговорных интонаций ещё более свободного Бориса Слуцкого. Борис Рыжий в поэтическом мире профиль Слуцкого на своей груди наколол! И вообще, если прочитать стихотворение Рейна «Электричка ноль-сорок», то становится понятным, из какого впечатления вышли лучшие стихи Бориса Рыжего. Книжечка стихов Рейна в серии библиотечки «Огонька» за 1991 год в руках Рыжего побывала в пору его поэтической юности. Вот это стихотворение:

В последней пустой электричке
Пойми за пятнадцать минут,
Что прожил ты жизнь по привычке,
Кончается этот маршрут.

Выходишь прикуривать в тамбур,
А там уже нет никого.
Пропойца, спокойный, как ангел,
Тулуп расстелил наголо

И видит он русское море,
Стакан золотого вина,
И слышит, как в белом соборе
Его отпевает страна.

  Это стихотворение так поразило воображение Рыжего, что эхо мелодии, образов, духа его самого долго-долго бродили в поэтической памяти юного поэта, и теперь звучат в его строках.

  Книгу стихов Б. Слуцкого «Я историю излагаю…» издания 1990 г, в белом картонном переплёте, я Борису давал почитать где-то году в 1994-м. Он её скоро вернул: наверное, купил себе собственную, личную. Не помню я и не записал слов Бориса о Слуцком, но он их поместил в свои строки. А мне он навсегда отдал книгу в чёрном переплёте «И. А. Бродский. Избранные стихотворения» издания 1994 года. Наверное, хотел, чтобы я его тоже полюбил. Себе он, видимо, в Питере или Москве купил ещё более роскошную книгу уважаемого им автора.

А грустно было и уныло,
печально, да ведь?
Но все осветит, все, что было,
исправит память –

звучи заезженной пластинкой,
хрипи и щелкай.
Была и девочка с картинки
с завитой челкой.

И я был богом и боксером,
а не поэтом.
То было правдою, а вздором
как раз вот это.

Чем дальше будет, тем длиннее
и бесконечней.
Звезда, осенняя аллея,
и губы, плечи.

И поцелуй в промозглом парке,
где наши лица
под фонарем видны неярким, –
он вечно длится.

  Да, когда Борису было два поэтических годика, он был Бродским очарован. Мастер Бродский. И – несчастный, гонимый, пишет «ниоткуда с любовью». Жалел его, сочувствовал. Но в разговорах с нами, менее жалостливыми, Борис соглашался с тем, что в своей поэтике Бродский девальвировал рифму. Ставил её в строфе на законное место в конце строки, но сделал совершенно незначимой в логике речи. Но – чётко звучащей. Потому его строфы при чтении стали похожи на квадратное или шестиугольное колесо. Да, говорил Борис, что Бродский поднимает на щит Марину Цветаеву именно потому, что она в зрелые свои годы сочиняла так же угловато. Вот это – кто кого и за что «поднимает» – Борис понимал очень хорошо. Видя «школу» и учеников Бродского, даже немного позанимавшись в ней, Рыжий подумывал, наверное, и о своей, в недалёком будущем. Как говорил и писал Игорь Воротников – первый и самый строгий критик Рыжего – Бродского Борис «прошёл» и оставил. Наверное, потому, что Рыжий в поэтической речи следовал классике русской поэзии – её лёгкости и напевности. Однако фотографический портрет Иосифа Бродского на полке книжного шкафа в гостиной у родителей Бориса стоял всю Борисову жизнь, и даже после смерти.

Я в детстве думал: вырасту большим —
и страх и боль развеются, как дым.
И я увижу важные причины,
когда он станет тоньше паутины.

Я в детстве думал: вырастет со мной
и поумнеет мир мой дорогой.
И ангелы, рассевшись полукругом,
поговорят со мною и друг с другом.

Сто лет прошло. И я смотрю в окно.
Там нищий пьёт осеннее вино,
что отливает безобразным блеском.
...А говорить мне не о чем и не с кем.

  Я не берусь повторять вслед знатокам слова о заслугах Б. Рыжего в возвращении русской поэзии в её благозвучное русло... У Рыжего есть и другое, более важное. Он следовал Пушкину: «…чувства добрые.., свободу.., и милость…» В апреле 1998 года о назначении своём сказал: «Если человеку дан какой-то дар, то он должен принести его обычным людям». Наверное, под «обычными людьми» подразумевал народ. И действительно, в стихах всех недолгих своих лет он прописал и проговорил старым и новым слогом моральные устои народа: бывшие, живущие – забиваемые снизу, сбоку и сверху. Вот эти его: «…с последнею любовью к щеке уста прижал – и всё, и взял рукою руку, она поймёт…», «но что б со мною не случалась, какая б не стряслась беда, в чужие двери не стучался и не просился никогда…», «…я верю, мы живём по кругу, не умирая никогда…», «…не могу чужое горе помня, жить красиво…», «…больше света, тепла, человечности, больше чёрного горя, поэт!..», «…спи, ни о чём не беспокойся, есть только музыка одна…», «… не год, а целый век растает, твой бедный внук сюда придёт, а этот мальчик все играет, а эта девочка – поёт…», «…безобразное – это прекрасное, что не может вместиться в душе…» – и многое другое.

Когда идёшь вдоль чёрного канала
куда угодно, мнится: жизни мало,
чтоб до конца печального дойти.
Твой город спит. Ни с кем не по пути.

Так тихо спит, что кажется, возможно
любое счастье. Надо осторожно
шагать, чтоб никого не разбудить.
О, господи, как спящих не простить!

Как хочется на эти вот ступени
сесть и уснуть, обняв свои колени.
Как страшно думать в нежный этот час:
какая боль ещё разбудит нас...

  Спасибо родителям Бориса Рыжего и его сёстрам: они вырастили поэта и сына своего народа. Рыжий в конце ХХ века поэтическим словом, новым слогом, сказал многие прописные нравственные истины. Он сделал то же, что делал и обязан был сделать русский рок. От рок-музыки молодёжь на всех площадках мира ждёт откровений о достойном пути по жизни. Рыжий – каким бы ни был ранимым, как ни заглядывал в душевном смятении за экзистенциальную перегородку между бытием и небытием – реалии жизни знал, и высокую цену добра, любви, сострадания чётко прописывал. Вот это в поэзии и вообще в литературе главное. Вот главный критерий. У кого из литераторов этого нет – тот в памяти народной не останется. Слуцкий-правдолюб останется. И Рыжий за народ сказал: «Чтоб жили по вечному праву все те, кто для жизни рождён…»

  Не всё Борису в жизни удалось, не успел. На геофизика выучился, а это профессия очень интересная, прежде всего, предметом исследования – Землю геофизик изучает, не менее. За три года аспирантуры Борис заботами своего научного руководителя, отца Бориса Петровича Рыжего, кажется, преуспел: числится автором 18 научных трудов. Скажу ради истины, что во всех трудах он соавтор, всё равно, что с бору по сосенке набрали ему, даже по веточке. Но есть у него одно своё «древо», красивое. Я видел его. На научной конференции Б. П. Рыжий показал на экране один из рисунков и с гордостью поведал, что это сделал его сын, соавтор доклада. Сына на конференции не было. А на рисунке – вот что: две оси и три зелёных квадрата разного размера. Ось по горизонтали – это содержание кремнекислоты в составе земной коры, а по вертикали – количество землетрясений. Чем больше кремнекислоты (хрупкость), тем большего размера квадрат располагается слева направо и снизу вверх. И это не иначе, как для континента Африка! Всё просто, ясно и очевидно. И никто этого ранее не сделал, не подсчитал, не сбил в три квадрата.

  Аспирантуру и все иные земные дела Борис закончил в 2001 году, а будь по-иному – диссертацию кандидата геолого-минералогических наук он защитил бы в 2002-м. Ещё посидел бы недельку над картой гравитационного поля, например, Центральной Азии (по полю оценивают «основность» коры, величину, обратную содержанию кремнекислоты в коре), посчитал количество землетрясений – и составил краткий и ясный труд. Наверное, прослыл бы специалистом в научных кругах, показал бы труды свои даже в Африке и в Азии. И даже стало бы возможно в научный обиход в сейсмологии ввести оценку сейсмичности территории по анализу гравитационного поля. Можно было бы назвать её вполне условно и определённо «критерий Рыжего». Жаль, в науке Рыжий сделать это не успел.

  Но – в поэзии, в русской литературе? Можно такое отношение придумать: стихи в защиту, за здравие, во благо народа – и просто строки обо всём и ни о чём. Критерий народности. Конечно, такой критерий можно было назвать именем Есенина, Слуцкого, Рубцова, но эти личности не обидятся – они благородны: пусть, скажут, называется именем молодого этого Рыжего. Конечно, литераторы-эстеты на подобный критерий кисло сморщатся – так это им к лицу.

С зарплаты рубль – на мыльные шары,
на пластилин, на то, что сердцу мило.
Чего там только не было, всё было,
все сны – да-да – советской детворы.

А мне был мил огромный паровоз –
он стоил чирик – черный и блестящий.
Мне грезилось: почти что настоящий!
Звезда и молот украшали нос.

Летящий среди дыма и огня
под злыми грозовыми облаками,
он снился мне. Не трогайте руками!
Не трогаю, оно – не для меня.

Купили бы мне этот паровоз,
теперь я знаю, попроси, заплачь я,
и жизнь моя сложилась бы иначе,
но почему-то не хватало слез.

Ну что ж, лети в серебряную даль,
вези других по золотой дороге.
Сидит безумный нищий на пороге
вокзала, продает свою печаль.

  Молодёжь – она входит в жизнь, прошло время зависти к взрослым, сами теперь станут жить: вольно, полно. Как жизнь такую устроить? – подскажи кто-нибудь. И слышат они голос поэта: правду говорит, с болью, с пониманием, сочувствием. И складно: можно запомнить и выучить – как правила на дорогах жизни...

  Выше уже говорилось, что Борис сразу поставил себе высокую планку, вышел в сферу, уже занятую классиками, и чувствовал себя там вполне естественно. В этом ключе интересно наблюдать его поэтическую перекличку с Мандельштамом:

  МАНДЕЛЬШТАМ

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Берёзы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, -

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти.

БОРИС РЫЖИЙ

Березы ветви поднимали
и незаметно вечерели.
Я ныне и не помню, как Вас звали.
И были ль Вы со мною в самом деле?

Увы, я вспоминаю только рощу,
хрустящий снег и прочие детали.
Где как-то странно с приближеньем ночи
отчетливее тени наши стали.

И нынче, верно, там они чернеют,
отпугивая всяческую живность.
Все так же – снег не тает, вечереет.
Лежат они – печальные, большие.

Места есть на земле, где расстаются,
кто б ни забрел. Такие уж, поверьте,
места. Так вот они и остаются
в мозгах, сим подчеркнув свое бессмертье.

Там, я считаю, с Вами и гуляли.
Но я не помню, как глаза у Вас темнели
на бледно-голубой эмали,
какая мыслима в апреле.

  Один из комментариев на эту перекличку:

  Мандельштам тяжело читается всегда, как по мне. А Борис Рыжий - это легкость, ни у кого такого нет, и вместе с тем большой смысл. Гениальность в простоте.

Уток хлебом кормила с холодной руки –

словно осень проста, у холодной Невы.

И стояли вокруг господа-рыбаки,

было утро, а ей было грустно – увы.

Так нежданно – октябрь – пошёл тихий снег

и на волосы – боже мой – лёг серебром.

Словно жизнь в этом жесте прошла – целый век –

в этой крошечке хлеба, с печалью вдвоём.

Не печалься, мой ангел, назад оглянись,

ты увидишь – с прикушенной синей губой

там стоит человек, на гранит опершись,

и глядит на тебя, очарован тобой.

Он не выжил, он умер, и умер давно –

он стал призраком, бросившись в воду с моста.

Было всё так прекрасно – как в старом кино –

оборвалось, скукожилось, свет, пустота.