"Поэта судят по вершинам"

  Бродский в своё время надписал Высоцкому на своем сборнике стихов: "Лучшему поэту России как внутри нее, так и извне".

  Это правда. После "Я когда-то умру..." и "Кони привередливые..." – это была простая констатация факта, в которой нет ни грана комплиментарности.

  Поэта судят по вершинам.

  Верхи у Высоцкого такие, до которых (экзистенциальная ясность и трагизм "Коней...", с предельной точностью выражающих черты русского характера и души в крайней, последней, на грани жизни и смерти ситуации, эпическая мощь и правда нашей "лагерной", сталинской эпохи, заключенная форму любовной баллады в "Я когда-то умру...", при том, что любовь преобладает над всем и говорит через лирического героя – дотянуться – это, извините, не кот чихнул.

  Ретроспективно, оценивая весь корпус стихотворений, – у самого Бродского нет таких вершин. Вот такой высоты и накала – нет.

  И конечно, сам Иосиф это понимал, как человек очень хорошо знающий, что такое поэзия и в лучших своих проявлениях совершенно правдивый.

  Поэтому Б. и сделал такой инскрипт Высоцкому, признав за ним первенство. Заслуженное признание.

   Дмитрий Мельников

      Райские яблоки

Я когда-то умру — мы когда-то всегда умираем.
Как бы так угадать, чтоб не сам — чтобы в спину ножом.
Убиенных щадят, отпевают и балуют раем
Не скажу про живых, а покойников мы бережём.

В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок
И ударит душа на ворованных клячах в галоп.
В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Прискакали — гляжу — пред очами не райское что-то.
Неродящий пустырь и сплошное ничто — беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота
И огромный этап — тысяч пять — на коленях сидел.

Как ржанёт коренной! Я смирил его ласковым словом
Да репьи из мочал еле выдрал и гриву заплёл.
Седовласый старик что-то долго возился с засовом
И кряхтел и ворчал, и не смог отворить — и ушёл.

И измученный люд не издал ни единого стона,
Лишь на корточки вдруг с онемевших колен пересел.
Здесь малина, братва, — нас встречают малиновым звоном!
Всё вернулось на круг, и распятый над кругом висел.

Я узнал старика по слезам на щеках его дряблых -
Это Пётр Святой — он апостол, а я — остолоп.
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженных яблок.
Жаль, сады сторожат — и стреляют без промаха в лоб.

Всем нам блага подай, да и много ли требовал я благ?
Мне — чтоб были друзья, да жена — чтобы пала на гроб.
Ну а я уж для них украду бледно-розовых яблок.
Жаль, сады сторожат и стреляют без промаха в лоб.

Седовласый старик — он на стражу кричал-комиссарил.
Прибежали с ключом, и затеяли вновь отворять.
Кто-то ржавым болтом, поднатужась, об рельсу ударил
И как ринутся все в распрекрасную ту благодать!

Я подох на задах — не при старых свечах-канделябрах
Не к мадонне прижат божий сын, а — в хоромах холоп
Вот и кущи-сады, в коих прорва мороженых яблок.
Но сады сторожат, и убит я без промаха в лоб.

И погнал я коней прочь от мест этих гиблых и зяблых.
Кони просят овсу, но и я закусил удила.
Вдоль обрыва с кнутом по-над пропастью пазуху яблок
Для тебя привезу: ты меня и из рая ждала!