СМЕЯЛИСЬ ЛЮДИ ЗА СТЕНОЙ

Смеюсь, когда хорошо, смеюсь, когда плохо, смеюсь, когда подлость вершат, смеюсь, когда добром завершат...

Как тонко всё подмечено!

У Евтушенко есть страшные строки. Предатель молодогвардейцев — нет, не Стахович, не Стахевич — теперь живёт среди индейцев и безнаказанно стареет. Владелец грязненького бара под вывеской: «У самовара», он существует худо-бедно, и все зовут его «Дон Педро». Он крестик носит католический. Его семейство увеличивается, и в баре ползают внучата — бесштанненькие индейчата. Жуёт, как принято здесь, бетель, он, местных пьяниц благодетель, но, услыхав язык родимый, он вздрогнул, вечно подсудимый. Он руки вытер о штаны, смахнул с дрожащих глаз блестинку и мне суёт мою пластинку «Хотят ли русские войны?». «Не надо ставить…» — «Я не буду!.. Как вы нашли меня, иуду? Что вам подать? Несу, несу… Хотите правду — только всю?» Из Краснодара дал он драпа в Венесуэлу через Мюнхен, и мне про ужасы гестапо рассказывает он под мухой. «Вот вы почти на пьедестале, а вас хоть una vez пытали? Вам заводную ручку в sulo втыкали, чтобы кровь хлестнула? Вам в пах плескали купороса? По пальцам били doloroso? Я выдавал сначала мёртвых, но мне сказали «Без увёрток!» Мою сестру со мною рядом они насиловали стадом. Электропровод ткнули в ухо. Лишь правым слышу. В левом — глухо. Всех предал я, дойдя до точки, не разом, а поодиночке. Что мог я в этой мясорубке? Я — traidor Олега, Любки. Ошибся в имени Фадеев… Но я не из шпиков-злодеев. Я поперёк искромсан, вдоль. Не я их выдал — моя боль…» Он мне показывает палец, где вырван был при пытке ноготь, и просит он, беззубо скалясь, его фамилии не трогать. «Вдруг живы мать моя, отец?! Пусть думают, что я — мертвец. За что им эта verguenza?» — и наливает ром с тоской предатель молодогвардейцев своей трясущейся рукой… Этот отрывок был из поэмы Фуку. Она вся хороша, наполовину написана в прозе наполовину - в стихах. Сбивая наивность с меня, малыша, мне сыпали ум с тараканами в щи, мне мудрость нашёптывали, шурша, вшитые в швы рубашки вши. Но бедность — не ум, и деньги — не ум, и всё-таки я понемножечку взрослел неумело, взрослел наобум, когда меня били под ложечку. Я ботал по фене, шпана из шпаны, слюнявил чинарик подобранный. Кишками я выучил голод войны и вызубрил родину рёбрами. Мне не дали славу — я сам её взял, но, почестей ей не оказывая, набил свою душу людьми, как вокзал во время эвакуации. В душе моей больше чем семьдесят стран, все концлагеря, монументы, и гордость за нашу эпоху, и срам, и шулеры, и президенты. Глотая эпоху и ею давясь, но так, что ни разу не вырвало, я знаю не меньше, чем пыль или грязь, и больше всех воронов мира. И я возгордился, чрезмерно игрив. Зазнался я так несусветно, как будто бы вытатуирован гриф на мне: «Совершенно секретно». Напрасно я нос задирал к потолку, с приятцей отдавшись мыслишкам, что скоро прикончат меня — потому, что знаю я многое слишком. В Гонконге я сам нарывался на нож, я лез во Вьетнаме под пули. Погибнуть мне было давно невтерпёж, да что-то со смертью тянули. И я пребывал унизительно жив под разными пулями-дурами. Мурыжили, съесть по кусочкам решив, а вот убивать и не думали. Постыдно целёхонек, шрамами битв не очень-то я изукрашен. Наверно, не зря ещё я не убит — не слишком я мудростью страшен.

см https://cont.ws/@apov2014/2914553 Сокровища русской культуры - 102. Четыре поэта. https://cont.ws/@apov2014/2491619 Сокровища Русской культуры - 82. ч. 2. Времена года и поэзия. Seasons and poetry .... https://cont.ws/@apov2014/2491617 Сокровища Русской культуры - 82. ч. 1 Времена года и поэзия. Seasons and poetry

Четыре месяца ехал? Куда? Побирался? Враньё с первой строчки. Впрочем... Евтушенко же.