Фольклорно-этнографические источники: что это и зачем они нужны? - Ч. I

Здравствуйте, дорогие друзья!

И снова вы заставляете меня думать!

Это, пожалуй, самое важное. А ещё – я понимаю, что сам работаю на важном и интересном для вас направлении.  Спасибо…

Итак, под влиянием весьма бурной дискуссии после серии предшествующих постов, я… решил в очередной раз начать с начала. Поделиться с вами, почему я (и не только я!) считаю фольклорно-этнографические источники достойными более достойной участи, чем пренебрежение.

Итак, почему?..

Начинаю…

Стремясь понять отражение общественных реалий в различных группах источников, нельзя особо не остановиться на фольклорно-этнографических памятниках, в первую очередь, на русском, южнославянском и осетинском эпосе, а также на языке как историческом источнике.

Под эпосом следует понимать группу хотя и близких, но различающихся жанров (1). На Русском Севере народ обычно называл их старинами, объединяя, правда, со старшими историческими песнями, духовными стихами и балладами (2). Эпос южных славян представлен тремя основными «очагами» - сербскохорватским, болгаро-македонским и сохранившим, в целом, меньше архаики черногорском (3). Словацкий лиро-эпический «збойницкий» («разбойничий») цикл и иные произведения словацкого фольклора также имеют для нас некоторое значение (4). Исключая некоторые районы Русского Севера, эпос у русских перестаёт быть продуктивным ещё в XIX в. и исчезает примерно в 60-е гг. XX в., тогда как у южных славян этот процесс завершается в наше время (5). У западных славян, исключая словаков, у словенцев, в Центральной России, на Украине и в Белоруссии наука находит лишь реликты эпической традиции. Так, отзвуки былин известны в белорусских колядках, духовных стихах, лироэпических песнях и сказках. Симптомами позднего состояния эпики у западных славян, украинцев и белорусов является отсутствие установленной иерархии эпических героев, эпического центра, крайняя ограниченность набора композиционных приёмов, стабильность сюжетов, меньший, чем у русских, сюжетный репертуар, «пренебрежение к действию». Кроме того, если у южных славян (исключая, повторим, словенцев, сохранивших лишь реликты эпоса) низкий удельный вес общих мест связан с повышенным вниманием к действию, то у западных славян, белорусов и украинцев подобное явление связано с распадом повествования (6). Украинский же героический эпос во многом своеобразен. Он был создан казачеством и не приобрёл значительной популярности у крестьян (7).

Однако, порой информация, сохранившаяся даже у самых поздних (хронологически и стадиально) произведениях славянского фольклора, сохраняет значительную ценность. Так, ряд мифологических элементов сохранились и у западных славян - в сербо-лужицких и чешских балладах (8). Особо отметим, что Верхние и Нижние Лужицы, несмотря на очень серьёзное немецкое влияние, тем не менее, сохранили в своей культуре немало архаики (9).

Судя по кельтским и осетинским нартовским параллелям, наиболее архаичным типом эпоса у индоевропейцев, вопреки мнению Д.М. Балашова, были стихотворно-прозаические произведения. Реликтом подобного построения текста являются и песенные вставки в сказках аукштайтов, дзуков и жемайтов (10), а также восточных славян, но эпос у славян уже не был таковым.

При анализе интересующих нас проблем мы также использовали ряд сборников русских сказок (11), в том числе и доафанасьевского периода, над которыми специалистами была проведена большая работа. Последнее связано с иным, чем в современной науке, пониманием принципов научной записи в то время (12). Для нас имеют определённое значение также сказки о богатырях русского эпоса, которые являются продуктом не только распада, но и творческой переработки старин – творческой переработки, разумеется, под влиянием того же традиционного мировидения. В определённой степени распространение подобных произведений, например, украинских сказок об Илье Муромце и аналогичных текстов у финно-угорских народов, являлось и результатом заимствования у русских (13). Результаты изучения сказок «изнутри» – неудачного, как у А.И. Никифорова, и принесшего серьёзные плоды - у В.Я. Проппа (14), также вызывают у нас значительный интерес.

Кроме того, привлекались нами и памятники русского обрядового фольклора – тексты, относящиеся к свадебному обряду (15), представляющие собой неразрывное сочетание региональной специфики и черт, характерных для всех великорусов (16). Русский свадебный обряд в целом предоставляет нам данные времён патриархального рода, члены которого, надо отметить, мыслят в категориях скорее не земледельческого, а охотничьего хозяйства, и не видит серьёзной разницы между человеком и животным (17), т.е. сохраняет ещё живые черты чрезвычайно архаичного восприятия мира. Можно, по всей видимости, согласиться и с Л.П. Колпаковой, которая обратила внимание на то обстоятельство, что в свадебном обряде относительно немного песен, обращённых к отцу, что придаёт свадебному фольклору явный налёт памятников времён материнского рода (18). Разумеется, эпоха складывания такого свадебного обряда следует датировать временем не позже последних веков перед Крещением Руси. Каноны свадебного обряда в значительной мере способствовали консервации здесь архаичных элементов (19). И, разумеется, время складывания последнего - это не XIV – начало XV вв., как полагал Д.М. Балашов, отталкиваясь от постулата о последнем пассионарном толчке в Восточной Европе по теории Л.Н. Гумилёва (20). Необходимо также привлечь и тексты календарного обряда, а также причитания И.А. Федосовой (21), сохранившие чрезвычайно древние представления о правителе как о живом боге (22). Женские причитания у славян – чрезвычайно древнее явление, ибо его не удаётся объяснить влиянием Церкви или финно-угорского субстрата (23). В данной связи отметим и особый статус воплениц, хранительниц традиции, – таких же, по словам П.Н. Рыбникова, официальных общественных лиц в обрядовой сфере, как и уставщик в религиозной (24), причём условность плача воспринималась как должное (25). Фольклор белорусов и украинцев также порой сохраняет глубокую архаику, представляющую для нас немалый интерес. Особенно это относится, пожалуй, к белорусским и галицким песням, к примеру, календарным (26), несмотря на то, что славянские календарные песни сохранились, разумеется, очень неполно (27). Так, белорусский свадебный обряд, видимо, в наибольшей степени отражает архаику, имеющую отношение ко всем славянам (28).

Сопоставление данных этнографии с археологическими материалами при надлежащей осторожности также таит в себе огромный потенциал (29). Так, орнамент, в силу своей чрезвычайной консервативности, является ценным источником по истории восточных славян и иных народов Восточной Европы, в том числе и по истории языческих представлений. Заимствования здесь прививались редко, и у разных народов, веками живших бок о бок, образцы орнамента, тем не менее, отличаются весьма существенно (30). Особое методическое значение в данном случае имеет указание на то, что необходимо стремиться понимать эти, впрочем, как и все иные источники, «изнутри», мысленно ставя себя на место носителя традиционного типа культуры (31).

Данные языка как исторический источник также постоянно используются нами. В частности, мы имеем в виду данные по этимологии. В последние десятилетия в этимологических исследованиях, что отмечал В.Н. Топоров, происходит выход за пределы семантики в «узком» смысле, но в её же интересах, причём фонология в данном случае имеет только подсобную роль (32). Немалых успехов достигло и изучение «языка Земли» - топонимов и гидронимов, что во многом изменило, в частности, наши представления об этнокультурной карте Восточной и Центральной Европы в отдалённые времена (33). Определённым успехом увенчались попытки разработать диагностические критерии, согласно которым можно разграничить топонимы и гидронимы различных групп индоевропейцев (34). Последнее имеет немалое значение и для тематики, заявленной в нашем исследовании. Следует отметить, что ещё многие вопросов не получили здесь общепринятого решения (35). Даже название Москвы не получило пока однозначного толкования. Если ранее говорили о балтизме или о заимствовании у финно-угров (гидронимы на –ва `вода`), то в последние годы своей жизни О.Н. Трубачёв стал склоняться к тому, что данный гидроним имеет славянское происхождение (ср. Moskiewв Мазовии) (36). Особо следует отметить толковый словарь В.И. Даля, в тексте которого мы видим далеко не только образец «чистого» лексикографического исследования. В некоторых своих статьях он, как известно, включает массу сведений по этнографии и фольклору. То же самое можно сказать и о словаре прусского языка В.Н. Топорова. Из других текстов аналогичного характера можно выделить и так называемый польско-ятвяжский словарик – «Pogańske gwaryz Narewu» (37). Споры об этом памятнике не утихают и по сей день. «Обстоятельства обнаружения и эклектичность лексики (литовская, латышская, западнобалтская, северо-восточный идиш), - пишет в данной связи современный исследователь проблемы А.С. Кибинь, - вызывают сомнения в том, что он действительно отражает реальный «ятвяжский» диалект» (38). В любом случае, однако, перед нами – интересный источник по истории языка и культуры некоей балтийской общности, располагавшейся, судя по всему, на славяно-балтийском пограничье, и отличавшейся от иных балтийских общностей как Жемайтии и Аукштайтии, так и Латвии. Именно так мы и будем его характеризовать. При рассмотрении некоторых проблем балто-славянской культуры данный источник имеет некоторое значение.

Особую роль для нас имеют заговоры. В произведениях этого жанра, ещё не растерявших полностью связи с «живым» обрядом, что характеризуется как одна из наиболее архаичных черт (39), сохранилось, пожалуй, больше всего реликтов языческих представлений (40), в том числе и связанных с интересующими нас проблемами политогенеза. Часто собственно заговор парадоксально соединяется с молитвой (41).

При изучении восприятия человека, общества и власти речь должна идти не только о старинах, но и о всёх остальных жанрах фольклора в целом. Рассматривая вопрос с методологической точки зрения, следует вспомнить тезис Н.А. Криничной, которая, после тщательного изучения русских преданий пришла к выводу о существовании «общефольклорного языка», о единстве фольклора, которое делает просто невозможным для исследователя отдельное изучение какого-либо одного жанра или даже группы жанров (42). Доказано влияние на сказки образности былин (в частности, при описании бега коня) (43). Когда эпическая традиция была ещё «живой» и полнокровной, было возможно и создание старин на сказочные сюжеты («Подсолнечное царство», «Нерассказанный сон», в одном случае - «Елена Прекрасная») (44). В доафанасьевское время была записана и сказка, представляющая собой причудливый сплав былинных и сказочных элементов – как в языке, так и в содержании (45). С другой стороны, нельзя не отметить и обратного влияния сказки на эпику (46). В некоторых эпических текстах о состязании Стояна с пашой сюжет построен по образцу сказочной дидактики (47). Особо оговоримся, что проблемы межжанрового взаимодействия как таковые, вне источниковедческого контекста, не играют для нас серьёзной роли. Отметим лишь, что исторические баллады также во многом производны от эпоса (48), хотя их стилистика во многом отличается от стилистики былин. Существуют, разумеется, и иные отличия. В частности, у балладного героя, как правило, не описывается внешность, в отличие от героя эпического. Появление же жанра баллад Д.М. Балашов относил к XIV-XV вв. (49). Существуют и сюжеты, которые занимают промежуточное положение между эпосом и собственно балладами. К таковым можно отнести сюжеты «Князь Роман и Марья Юрьевна» и «Козарин» (50). Основная масса русских исторических баллад появляется раньше, чем большинство исторических баллад других славянских народов (51). Сказав несколько слов о межжанровой дифференциации, затронем и вопрос о внутрижанровой дифференциации. Разделить сюжеты, варианты и версии одного сюжета порой сложно при изучении и русских былин, и фольклорных произведений иных жанров. Что же касается южнославянского эпоса, то здесь это иногда вообще едва ли возможно (52).

Имеют немалое значение и данные этнографии как таковые. Это настоящий кладезь истории исконной культуры из народных глубин, достаточно слабо затронутых христианством (53), хотя «переносить» эти данные в глубину веков, разумеется, необходимо с большой осторожностью (54). Немалое значение имеет консерватизм народного быта, с большим подозрением относившегося ко всему новому. Так, в народной среде «полугреховным» напитком достаточно долго воспринимался даже чай (55). Данные этнографии порой принципиально неотделимы от данных фольклора, и обычно могут быть понятны только в нерасторжимом единстве (56). Привлекаются нами и материалы порой доверчивого к своим информаторам, но лично добросовестного А.В. Терещенко (57), требующие, таким образом, критического подхода, впрочем, необходимого при изучении любого источника – повторим ещё и ещё раз!

Особо следует сказать о наработанных к настоящему времени методиках определения первичного «очага» того или иного явления и степени его архаичности. Весьма значительных результатов учёные смогли добиться при использовании картографирования (58). За «очаг» того или иного явления обычно принимали территорию его максимального сгущения. Но порой новое там, где оно возникло, ещё не успевает победить старое, зато со значительно меньшими проблемами начинает «завоёвывать» соседние, а затем и отдалённые регионы (59). В противоположность традиционному, но не всегда верному положению, согласно которому инновации следует искать в центре, а архаику – на периферии, усилиями Н.И. Толстого и других учёных к настоящему времени доказано, что картина в данном случае гораздо сложнее. Архаичные лексемы и семемы при картографировании обычно выступают в виде своеобразных «островков», нередко значительно удалённых «от основного массива распространения лексемы (слова)», хотя и данное правило, разумеется, нельзя абсолютизировать (60). К тому же, иногда на периферии, в частности, в результате связей с адстратными языками, латеральный ареал превращается в инновационный, что легко наблюдать, к примеру, в Молдавии (61). Что же касается славян, то здесь карта диалектов «в отношении многих явлений представляет собой нечто вроде развёрнутой в пространстве диахронии, в которой временная последовательность развития систем или их фрагментов манифестируется в территориальной проекции» (62). В целом южнославянские, в первую очередь, сербскохорватские, земли дают больше семантических архаизмов, чем земли восточно- и западнославянские (63). Лексические же параллели не всегда следует объяснять как результат контактов. Вполне возможно, это реликты архаики, занимавшей некогда гораздо более обширные территории (64).

Иные исследования показали, что можно говорить о диалектологии праславянской мифологии и духовной культуры вообще, в частности, о том, что фольклорная праформа изначально существовала в виде многообразия сходных форм, причём дробление в этой сфере, по всей видимости, примерно соответствовало дроблению в языке. Отсюда следует и тот вывод, что и мифологию славян нельзя сводить к одному сюжету или группе сюжетов. Обращаясь к скандинавскому материалу, А. Хойслер в своё время резонно отметил, что не имеет смысла пытаться дать сколько-нибудь связное жизнеописание богов, в частности, Тора, потому подобное не пришло в голову даже такому «систематизатору», как Снорри (65).

Особо следует подчеркнуть, что популярность или же, напротив, редкость того или иного сюжета или мотива не является, строго говоря, свидетельством архаичности или же, напротив, позднего происхождения. Так, если говорить о сказках, следует отметить, что даже в течение десятилетий сказочный репертуар той или иной местности может достаточно серьёзно изменяться (66). Интересно, что ни одно из произведений русского городского фольклора, записанных для Р. Джеймса, в устной передаче не сохранились (67). Вслед за Ю.И. Смирновым мы отдаём предпочтение индуктивному методу изучения фольклора, причём нельзя пренебрегать даже данными одного варианта, причём вне зависимости от времени и, добавим, места записи последнего (68). Немалое значение имеет также культура русских Сибири – грандиозного «котла» интереснейших различных по своему происхождению и разностадиальных традиций. Особо значение имеет, в частности, фольклор Русского Устья – «осколка» Руси XVII в. в устье Индигирки, где сохранились многие сюжеты и мотивы, восходящие к культуре ранних волн переселенцев из новгородского ареала (69).

Итак, в путь!..

(Продолжение следует…)