Здравствуйте, дорогие друзья, сегодня мы продолжаем рассматривать отечественные письменные источники.
Итак, «Слово о полку Игореве»… Произведение, вызывающее наибольшие споры и наибольший интерес не только среди учёных, но и среди писателей, поэтов.
Всех руссичей.
Или считающих себя таковыми.
Как правило, его датируют концом XII в., обычно - временем между 1185 и 1187 гг. (1), а рукопись – XVI и даже XV в. (2).
В отечественной науке, однако, известна и иная точка зрения, представленная в работах А.А. Зимина. По его мнению, данный источник является блестящей подделкой XVIII в., составленной о. Иоилем (Быковским), взявшим за основу «Задонщину» и, в противоположность последней, гораздо чаще использовавшим восточнославянский фольклор. Знаменитая же приписка к Псковскому Апостолу, надёжно датируемая 1307 г., по мысли учёного, является вставкой самого А. Мусина-Пушкина (3). Американский же славист Э. Кинан считал автором «Слова о полку Игореве» выдающегося чешского учёного Й. Добровского (4). Однако, несмотря на высокий уровень работ обоих исследователей, мы не считаем здесь возможным согласиться с ними, присоединяясь к мнению тех исследователей, которые полагали, что «Слово о полку Игореве» - памятник древнерусского времени (5). Гипотетический фальсификатор XVIII в. не мог знать Плеснеска, о котором говорится в «Слове о полку Игореве» (6), не мог разбираться в тонкостях различий между оружием Руси и латинского Запада (7), не знал о существовании с. Харалуг под Ровно, где «находилось едва ли не единственное на Руси месторождение болотной руды, пригодной для изготовления мечей» (8). Напротив, «Задонщина», по нашему мнению, производна от «Слова о полку Игореве» (9), причём её автор явно не до конца понимал ряд слов из своего источника, например, тот же эпитет харалужный (10). Интересующий нас источник содержит, разумеется, немало «тёмных мест», но, по крайней мере, некоторые из них при тщательном изучении вполне поддаются расшифровке. Так, похоже, идентифицирован и географический термин дебрь Кисаню (11). Цитата из «Слова о полку Игореве» выявлена в «Опыте повествования о России» И.П. Елагина (конец 1780-х гг.), причём сравнение данного текста с Екатерининской копией и изданием 1800 г. показывает, что А.И. Мусин-Пушкин и его окружение часто не понимали «Слово о полку Игореве», поэтому они, как минимум, явно «не дотягивали» до уровня гипотетических фальсификаторов. Математические методы также дали возможность говорить о «Слове» как о произведении XII в. (12).
Ещё Н.И. Костомаров проводил параллели между «Словом о полку Игореве» и народными лирическими песнями. Здесь, кроме того, получили отражение архаизмы, исчезнувшие к XV в. и сохранённые только диалектами (13). Существуют и параллели между былинами и «Словом». Так, кормой на Соколе-корабле владел Многолюд богатырь, в имени которого отразилась, добавим попутно, та же семантическая модель, что и в прозвище Ярослава Всеволодовича Черниговского в «Слове о полку Игореве» - многовои (14), и в именах Святополкъ, Ярополкъ. Язык данного памятника – пожалуй, наиболее серьёзный аргумент в пользу подлинности последнего (15). В частности, это произведение сохранило наиболее древний тюркский пласт, связываемый с дополовецким степным субстратом, т.е. с теми тюрками, которые позднее подчинились Руси, охранив внутреннее самоуправление, и получили название чёрных клобуков (16). Некоторые языковые формы «Слова о полку Игореве» архаичнее соответствующих форм Северо-Восточной Руси, отражённых, в частности, в Лаврентьевской летописи (17). Э. Кинан придаёт особое значение тому, что анахронизмом является традиционное чтение, согласно которому Ярослав Владимиркович стреляет в салтана: «Стрѣлявши съ отня злата стола Салтани за землями». Однако, русские участвовали в битве при Манцикерте 1071 г. с султаном Алп-Арсланом III и, возможно, в битве при Мириакефалоне 1076 г. с другим султаном – Килидж-Арсланом II. К тому же, как показывает половецко-персидско-латинский словарь начала XIV в. «Codex Cumanicus», данные которого, по резонному мнению С.А. Плетнёвой, можно использовать при рассмотрении событий XIII и XII вв., по крайней мере, второй половины XII-XIII вв., в форме soltan этот титул знали половцы, постоянно общавшиеся с Русью. Таким образом, сложная конъектура американского исследователя, с помощью которой тот считает возможным аргументировать авторство Й. Добровского, является излишней (18).
Необходимо также обратить внимание, что автор данного памятника постоянно акцентирует внимание на какой-то неправдоподобной жаре. Это вызывало удивление ещё у Е.Е. Голубинского, отмечавшего, что подобное едва ли возможно в степях Северного Причерноморья в мае-июне месяце. Но данное свидетельство источника также оказалось доказательством его подлинности, ибо легко объясняется общим усыханием климата в XII столетии, о чём гипотетический фальсификатор XVIII в. знать, разумеется, не мог (19). Для того, чтобы подделать «Слово о полку Игореве», необходимо было, скажем особо, подделать и бумагу (20). Наконец, неясно, зачем гипотетическим фальсификаторам было обращаться к походу Игоря 1185 г., тогда как Екатерина II испытывала определённый интерес именно к Донскому побоищу 1380 г. В таком случае логичнее было преподнести ей именно текст «Задонщины» (21).
Большинство авторов считает, что «Слово о полку Игореве» было написано в 1185-1187 гг., по крайней мере, не позднее 1188 г. (22). М.С. Грушевский, который датировал данное произведение второй половиной XIII в., не дал развёрнутого объяснения своей точки зрения. Как минимум, очень серьёзной дополнительной аргументации требует и точка зрения Л.Н. Гумилёва, по мнению которого, «Слово о полку Игореве» было написано между 1249 и 1252 гг., и, обращаясь к событиям 1185 г., автор источника, на самом деле, имел в виду современные ему события (23). Напротив, весьма вероятна гипотеза М.Н. Тихомирова и А.Л. Никитина, согласно которой автор «Слова о полку Игореве» цитировал произведения сказителя Бояна, жившего, видимо, ещё в XI в., или же, по крайней мере, сочинил зачины в его стиле, как полагал А.А. Косоруков (24). Особо подчеркнём, что неверна и точка зрения, согласно которой «Слово о полку Игореве» создано под греческим или иным иноземным влиянием (25).
Относительно мировоззрения автора данного произведения в науке нет общепринятого мнения. Так, по мнению Н.И. Костомарова и О.Ф. Миллера, имена богов в «Слове о полку Игореве» - всего лишь украшающие эпитеты, и с ними не соединяется никакого мифологического представления. Многие авторы позже присоединились к ним, говоря, что и диалог с Донцом, и оборотничество самого Игоря и Всеслава Полоцкого, - это всего лишь красивые поэтические метафоры (26). А.Л. Никитин объяснял данные образы и обороты автора рассматриваемого произведения не его отклонением от православного вероучения, а всего лишь высокой образованностью, или, как в другом месте, параллельным использованием образов восточнославянской мифологии и христианства, сравнивая его с алхимиками Западной Европы (27). В соответствие с подобными воззрениями данный автор считает возможным говорить об отражении в «Слове о полку Игореве» достаточно архаичной светской традиции (28). Иными словами, «неправославное» для А.Л. Никитина тождественно «светскому», что для того времени нельзя признать истинным. «Светское» как «безрелигиозное» - это плод гораздо более позднего атеистического времени.
В работе, вышедшей в 1971 г., Б.А. Рыбаков писал о том, что автор данного произведения, как и Гомер, «многое объяснял вмешательством богов, подыскивая оправдание Игорю», ибо такова была его цель. В другой своей монографии учёный заявляет, что автор анализируемого произведения «неоднократно прибегает к языческой романтике, воскрешая (как это делают потом поэты Ренессанса, возродившие античный Олимп) славянских языческих богов…». «Именно в это время, во второй половине XII века, - пишет он, - аристократические круги Руси, разочаровавшиеся в деятельности православной церкви, воскресили на новом, более высоком уровне древние языческие представления» (29). Итак, несмотря на определённую неясность не вполне ясно высказанную мысль, можно понять, что, по мнению учёного, в указанное время произошёл некий (интеллектуальный и политический) разлад между древнерусской знатью и Церковью, и знать решила возводить язычество, причём на некоем более высоком уровне, чем оно было перед Крещением страны. Видимо, Б.А. Рыбаков полагал, что это было всё же не просто некое «эрудитское» явление, подобное возрождению язычества в Западной Европе в XV-XVI вв., а определённое изменение мировоззрения, до чего в эпоху Возрождения дело всё же доходило редко (ср. произведения поздневизантийского философа Плифона, стремившегося возродить язычество (30)). Данная точка зрения уже подвергалась критике со стороны А.П. Новосельцева, писавшего, что речь в данном случае должна идти не об оживлении язычества в указанное время, а о сохранении древних культов (31). У А.А. Косорукова мировоззрение, отражённое в данном произведении, в целом языческое, Христа здесь никто не упоминает, к древним богам автор «Слова о полку Игореве» относится положительно, христианского же учения о загробном мире здесь нет. Но перед нами, по мысли исследователя, возрожденческий, диалектико-рационалистический тип отношений с природой (32), в чём он в некоторой степени близок к Б.А. Рыбакову. Напротив, А.Н. Афанасьев и Л.Т. Мирончиков прямо пишут о язычестве автора «Слова о полку Игореве». Последний писал даже о том, что в данном произведении древнерусской литературы говорится именно о почитании языческих богов (33). По нашему мнению, они ближе к истине, чем О.Ф. Миллер или Б.А. Рыбаков. Кроме того, не имеет смысла, подобно А.Н. Робинсону, писать о том, что в «Слове о полку Игореве» отражены не боги, а ещё скорее анимизм природы (34).
В целом с ним можно согласиться, но перед нами – как раз свидетельство о связи мировидения автора данного произведения ещё с «живым», архаичным язычеством восточных славян (35), а вовсе не с язычеством возрождённым, искусственным, «эрудитским», не с языческой романтикой (36). «Слово о полку Игореве» создавалось во время действующих капищ, что является серьёзным аргументом в пользу точки зрения А.Н. Афанасьева, но, строго говоря, не известно, верил ли сам автор анализируемого нами литературного произведения в языческих богов, или же он был «двоеверцем», не исключавшим ни представлений язычества, ни Православия. Последнюю трактовку защищал И. Клейн. Осторожнее всего в данном случае присоединиться к точке зрения Г.В. Вернадского, писавшего следующее: «Слово» проникнуто языческим мировидением. Значат ли что-либо для автора имена славянских божеств, которые он упоминает, или он взывает к ним лишь по поэтической традиции – сказать сложно. В любом случае, дух поэмы не христианский в религиозном смысле, и если автор и был чадом Церкви, то, очевидно, плохим» (37). Действительно, в целом данное произведение можно прочитать и в христианском ключе, как о том, в частности, писал Р. Пиккио, отказывавший автору последнего в «ностальгии по язычеству», хотя и отмечавшего ряд «странностей» текста для христианской традиции (38), следует отметить, что человек, не испытавший серьёзнейшего влияния язычества, писать, как писал автор «Слова о полку Игореве», не мог. Вспомним, что в «Слове о полку Игореве» Боян, в облике различных животных путешествующий по «мысленному древу», по крайней мере, в истоках образа близок к шаману. «Боянъ бо вещий, аще кому хотящее песнь творити, - читаем в источнике, - то растекашется мыслiю по древу, серымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы». «О Бояне, соловiю стараго времени! – говорит автор ниже. - Абы ты сiа плъкы ущекоталъ, скача славiю по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чресъ поля на горы» (39). В начале «Слова на воскрешение Лазаря», восходящего, в конечном итоге, к торжественным гомилиям – «Слову Евсевия Александрийского о сошествии Иоанна Предтечи в ад» и «Слову на погребение Господне» св. Епифания Кипрского, известным в Славянском Мире в XI в., царь Давид в аду действует, «накладая многоочитая перъсты на златыя и живыя струны», но перед нами, разумеется, отзвук собственно восточнославянской (40), а не византийской, не христианской традиции.
Согласно А.А. Горскому и А.Л. Никитину, в «Слове о полку Игореве», как и в соответствующих летописных статьях Лаврентьевской и Ипатьевской летописей, повествование построено в христианском духе по схеме грех – наказание – покаяние – прощение (41). В источниковедческом же плане необходимо отметить, что автор данного произведения творил всё же исходя из определённых образов и сюжетов, как правило, известных нам очень слабо (42), и «Слово о полку Игореве» может использоваться как полноценный исторический источник, а не некое «собрание аллегорий». В.В. Долгов даже полагает, что концепция летописи о происхождении Руси «была выстроена в противовес языческим представлениям, зафиксированным «Словом о полку Игореве», согласно которым Русь мыслилась как «жизнь Даждь-Божа внука», то есть, по сути, как наследие потомков Даждьбога» (43), и, скорее всего, он прав. Добавим попутно, что данное произведение в этом отношении достаточно серьёзно отличается от современных ему (но, кое в чём, не поздних!) летописей, и полагать, что и «летописец, и поэт» в данном случае «чужды церковности», как считал Б.А. Рыбаков, нельзя, что вовсе не исключает, разумеется, некоторого влияния языческой культуры и на авторов и составителей наиболее ранних летописных сводов, о чём писал и данный исследователь (44). Особый характер «Слова о полку Игореве», как нам кажется, тем не менее, значительно превосходит степень влияния древних языческих представлений на поздних летописцев. В этом, видимо, - главная причина того, что данное произведение было слабо распространено на Руси, хотя и повлияло не только на приписку к Псковскому Апостолу 1307 г., но и на «Задонщину». Знаменитая же приписка книгописца псковского Пантелеймонова монастыря Домида к Псковскому Апостолу 1307 г. говорит о войне св. Михаила Ярославича Тверского и Юрия Даниловича Московского, но она использует текст «Слова»: «Сего же лѣта бысть бои на Руськои земли, Михаилъ с Юрьемъ с княженье Новгородьское. При сих князех сѣяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наши въ князѣхъ которы и вѣци скоротишася человѣком» (45).
Иные причины данного явления отметил А.А. Горский. «Но степень воздействия события на современников далеко не всегда адекватна яркости его восприятия потомками, - пишет исследователь. - События 1185 г., привлекшие столь большое внимание в конце XII столетия, в позднейшее время отошли в тень. Бури XIII столетия сделали происшедшее в 1185 г. в историческом сознании общества тем, чем эти события были, если смотреть на них с чисто политической точки зрения - эпизодом в борьбе со Степью, не идущим ни в какое сравнение с монгольскими нашествиями. В результате повести о походе Игоря в летописных сводах XIII и последующих веков просто переписывались, новых их редакций не возникало. «Слово о полку Игореве», по-видимому, не имело богатой рукописной традиции». Последнее, правда, не помешало данному произведению повлиять на последующую русскую литературу эпохи Средневековья, хотя нельзя, строго говоря, исключить и воздействие общей для «Слова» и его гипотетических «продолжателей» фольклорной традиции или же неких общих источников (46). Фольклор, добавим ещё раз, вообще явно повлиял на данное литературное произведение, впрочем, как и на произведения Мономаха, Ипатьевскую летопись, «Повесть о разорении Рязани Батыем» и пр.
Относительно авторства «Слова о полку Игореве» было высказано немало догадок и мнений, к сожалению, оставшихся недоказанными. В.Г. Фёдоров полагал, что это Рагуил, тысяцкий князя Владимира Мстиславича Мачешича, упомянутый под 1147 г. (47), Б.А. Рыбаков считал таковым киевского тысяцкого Петра Бориславича (48). Понятно лишь, что перед нами – профессиональный военный, вышедший их «двоеверной» и близкий смешанной русско-черноклобуцкой среде, знаток половецкого языка и диалектов чёрных клобуков, возможно, так или иначе, близкий и к Игорю Святославичу (49). Видимо, следует согласиться с Л.В. Войтовичем, который, хотя и сочувственно относится к гипотезе о сыне Осмомысла Владимире как об авторе данного произведения, пишет, что, видимо, «найти» последнего едва ли когда-либо удастся (50).
Но это всё же не имеет для нас решающего значения.
Великое произведение дошло до нас, и, думаю, в этом уже есть глубокий смысл…
(Продолжение следует)
Оценил 21 человек
36 кармы