Фольклор. - Образ Сокола в общемировой традиции. Часть II.

Здравствуйте, дорогие друзья, сегодня я решаюсь продолжить пост об образе сокола.

Интересно, что попытка глубже разобраться в этой проблеме заставила меня задавать себе уже совсем иные вопросы, чем те, что были в самом начале.

Итак, сокол…

Начнём с того, что на поверхности: так, к примеру, соколиная охота – важное, в том числе и с чисто экономической точки зрения, дело князей: «Еже было творити отроку моему, то сам есмь створилъ дела – и на воине, и на ловехъ, ночь и день, на зною, и на зиме, не дая собе оупокоя, на посадники не зря, нϊ на биричи, сам творилъ, что было надобе, весь нарядъ – и в дому своемь то я творилъ есмь, ϊ в ловчии: ловчи нарядъ сам есмь держалъ, и в конюсех, и о соколехъ, и о ястребех тоже». Приведение такой пространной цитаты из «Поучения детям» Владимир Мономаха оправдывается тем, что здесь мы видим обобщённое описание наилучшего княжеского управления, обрисованное, к тому же, незаурядным князем интересующей нас эпохи. Как свидетельствует позднейшая народная память, в частности, сказки, такое управление считалось идеальным в народной среде и спустя много веков (1).

Образ же сокола многоаспектен.

Легче всего понять, когда сокол выступает просто как птица, то есть, в народных воззрениях, как душа мёртвого. Так, в украинском рассказе о некоем парубке, что отправился на тот свет, парень понимает, что два дерущихся сокола – это никто иные, как его же два дяди, вечно ссорившиеся между собой ещё в мире людей (2).

И вороны, и соколы – но именно как птицы! – являются посредниками между мирами, отправляя родителям молодца сосредоточие сущности их сына – печень и сердце. О том же сообщает и поздняя оренбургская казачья младшая историческая песня на сюжет «Полк Падурова в походе», записанная в 1902 г. в ст. Нижнеозёрной от 86-летней П. Белошеевой, повествующая о событиях 1829 г. Умирающий герой говорит здесь следующее: Уж вы, гой еси, чёрные вороны! / Вы не клюйте-ка мои очи ясные, / Вы раскройте лучше мою белу грудь, / Уж вы выньте-ка моё сердце с печенью, / Понесите-ка моему отцу с матерью. Те же представления мы видим и в болгарской эпике, что отражает как минимум их общеславянский характер. В одной из песен умирающий от болезни в лесу Стоян говорит двум соколам: Кога загине млад Стоян, / бели ми мяса изяжте, / чърни ми кърви изпийтя, / сърце ми цяло остайся, / та го на мама заняс, / да знае мамада помни / кога я риза кроила / на Великия четвътък, / срещу Разпетия петък(3).

В остальных случаях мы видим мужскую символику сокола у славян. Жена или девушка называла своего милого соколом или соколиком. В величальных песнях так называют жениха. Во сне перед свадьбой жениха воспринимают исключительно как явление сокола (4) – здесь традиционные славянские воззрения полностью соответствуют с представлениями «Песни о Нибелунгах», где сокол во сне Кримхильды означает грядущее явление Зигфрида (5). Иными словами, перед нами один из образов, который древнее и славян, и германцев как таковых.

Относительно же славяно-германских параллелей отметим и следующее. Не забывая находку 20 июня 2008 г. литейной формочки сокола с приподнятыми крыльями около остатков здания, датируемого около 930 г. в Ладоге и скандинавских аналогий этой находки (6), не будем забывать и то, что имя Рюрика, в частности, всё же напоминает имя змея-сокола славян Рарога. Сокол же, как известно, у славян был княжеской птицей, видимо, тоже священной (7). Сводить происхождение такого образа сокола только к экономической роли соколиной охоты (8), разумеется, оснований нет.

Вновь обратимся к славянскому свадебному обряду. В славянском свадебном поезде неженатые мужчины, в том числе и сам жених – также соколы. Образ сокола как жениха известен и в Польше, и в Болгарии. В последней известно даже мужское имя Сокол! Сокол, ловящий кукушку, в белорусских свадебных песнях, - жених, ловящий невесту. Невеста, кстати говоря, также может восприниматься как соколиха, а поезжане со стороны жениха в Болгарии заявляют, что они – охотники, которые собираются поймать своему соколу соколиху (9).

Возвращаясь же к восточным славянам, мы можем легко увидеть и «зооморфную» символику сечи, что, разумеется, в своих истоках, является более древним, чем даже символика земледельческая. И вновь здесь «всплывает» сокол – причём как в фольклоре, как и в древних письменных источниках.

Поединок богатырей в сказочной образности – поединок двух соколов (10), богатырь налетает на врагов, подобно ясному соколу на гусей-лебедей или уток (11), что отсылает к образности соколиной охоты, или, реже, подобно чёрному ворону (12) - амбивалентной в народной сознании сакральной птице. И как не два ли ясных сокола слетаются, - читаем в старине, - И не две ли сильнии горы вместо скитаются, / И как два сильных могучих богатыря сражаются. / И они съехались добры молодцы побратались, / А й у Калина царя конь на колени пал, / А й сам ли Калина царь под конём лежит, / И разбит он до конскаго седалища. / А старыя казак да Илья Муромец, / А й на кони сидит как столетний дуб. / И на коне сидит да не шатается, / А его сердечико да розгоряется. / Начал рубить тут силу всю татарскую, / И пролил он всю кровь татарскую, / Очистил он ведь славный Киев град, / Избавил от напасти он князя Владимира(13).

Обратимся теперь к «Повести временных лет». В 1099 г. половцы хана-жреца Боняка, приведённого тогдашним волынским князем Давыдом Игоревичем, наголову разбили огромное венгерское войско, но их битва даже у монаха-христианина воспринимается ещё в образности охоты, как действия соколов (это у «поганых»-то язычников-кочевников!) против галок: «Давыдъ же въ тъ чинъ пришедъ из Лѧховъ, и посади жену свою оу Володарѧ, а самъ иде в Половцѣ, и оусрѣте и Бонѧкъ, и воротисѧ Давыдъ, и поидоста на Въгры. Идущiма же има, и сташа ночьлѣгу, и ѧко бысть полунощи, и, въставъ, Бонѧкъ ѿѣха ѿ рати, ипоча выти волъчьски, и ѿвысѧ ему волкъ, и начаша мнози волци выти. Бонѧкъ же, приѣха, повѣда Давыдови, ѧко: «Побѣда ны есть на Въгры!» И завътра Бонѧкъ, исполчивъ вои свои, Давыдово – 100, а Бонѧкъ - оу 300 стѣхъ, и разлѣлина 3 полкы, и поиде ко Оугромъ, ипусти на воропъ (главный удар – И.Л.) Алтунопу въ 50, а Давыда постави подъ стѧгомъ, а самъ раздилисѧ на два полка: по 50 на сторону. Оугре же исполчишасѧ на заступы: бѣ бо Оугоръ числомъ 100 тысѧщь. Алтунопа же пригна къ первому заступу, ї стриливше, побѣгну передъ Оугры. Оугре же погнаху по нихъ, мьнѧху Бонѧка бѣжаща, а Бонѧкъ, гнаше, сѣка оу плещи. Алтунопа, взвати всѧ оуспѧть, и не допустѧху Оугоръ ωпѧть, и тако множицею избиваше ѧ. Бонѧкъ же раздилисѧ на 3 полкы, и сбиша Оугры в мѧчь, ѧко соколъ галицѣ збиваеть, и побѣгоша Оугре, и мнози истопоша оу Вѧгру, друзии же въ ану, и бѣжаще возлѣ, анъ оу гору, и спихаху другъ друга, и гна по нихъ, два дьни, сѣкущи ѧ. Ту же оубиша епископа их Купана и ѿ болѧръ. Многи ѧкоже глаголаху, погыбло, оубьено 40 тысѧщь» (14).

Славянское слово *rajь совсем не случайно связано с обозначением Мирового Древа (15). В свадебном обряде оно воплощает в себе также изобилие, как оно представлялось в охотничьем обществе (кунами обросло, соболями расцвело) (16). Но почему? Распределение общественных функций у восточных славян связано именно с ритуально-мифологическими представлениями и актуализацией их доземледельческого «ядра» в лесной зоне Восточной Европы. Сохранение за охотой некоторого экономического значения (17) и консервативность славянской культуры привели к тому, что в восточнославянской культуре продолжал сохраняться образ князя Волха Всеславьевича – лидера именно охотничьего общества, колдуна-оборотня (18), настоящий культ лешего на Русском Севере (19). Вспомним также, что и в фольклоре Русского Устья встречается убеждение, что удачу в охоте на песцов даёт сендушный (хозяин тундры) (20). Потому идеальная жена порой описывалась не через земледельческую, а через охотничью символику: очи – как у сокола, чёрны брови – как у соболя, ресницы – как у сиза бобра(21). Последнее несомненно связано с такими же древними тотемистическими представлениями, как и образ Волха, который обращался в том числе и хищной птицей.

Данные факты позволяют согласиться с Ю.М. Кобищановым и И.Я. Фрояновым, которые признавали ритуальный характер древнерусских княжеских охот (22), тогда как многие другие исследователи признавали успехи в охоте в лучшем случае как своего рода сдачу на «аттестат зрелости» в Древней Руси, приводя в пример «Поучение» Владимира Мономаха (23). Однако, подобное восприятие охоты следует признать стадиально гораздо более поздним (24). Потому-то церковное право и строжайше запрещало священнослужителям участие в охоте (25), что она была слишком связана с языческими представлениями. Перед нами, таким образом, – вовсе не благородное занятие знати (26), в противоположность Византии (27), и не личное увлечение князя Владимира, что иногда отражается в былинах. Последнее объяснение следует признать стадиально поздним (28). Интересно также, что домонгольская Русь не знала «чётких представлений об аристократических и простонародных формах охоты» (29).

Но при чём здесь, в таком случае, война? Начнём с упоминания в былине о Сокольнике и Илье о «рогатинках звериных», что само по себе чрезвычайно интересно, ибо отражает древнейшее неразличение войны и охоты, сохранявшееся, что отмечал В.В. Долгов, достаточно долго. Обращение с истории слова воевати показывает, что по типу образования данный глагол продолжает ещё дославянскую традицию, он сходен с греческими и литовскими словами. Воевати <*voiēu-a-ti, иные древнерусские глаголы, оканчивающиеся на –евати образованы по аналогии с глаголами, оканчивающимися на –овати, их сходство с воевати – мнимое. Первоначальное значение последнего - ´гнать, преследовать (охотничью добычу)´. Этот глагол родственен лит. vejù, výti - ´гнать(ся), преследовать´, авест. vayeiti- ´гонит, преследует´, лат. vēnor, -āri - ´охотиться´, древневерхненемецкому weida - ´охота´, ирл. fíad- ´дичь´ и др. Приведённые примеры из различных индоевропейских языков, количество которых может быть умножено (30), не оставляют сомнений в том, что древними индоевропейцами война первоначально воспринималась как разновидность охоты. В домонгольское время подобные идеи отразились даже миниатюрах Радзивиловской летописи. Здесь так представлена война Ярополка Владимировича с Всеволодом Ольговичем (31). Охота же – «своеобразный сакральный акт, сопровождаемый жертвоприношением» (32).

Некогда никого не удивляло и оборотничество как таковое. На этом фоне по-иному, чем у А. Косорукова, выглядит и свидетельство того же памятника об князе Игоре-оборотне. Скорее всего, и здесь перед нами отражение страшного обряда, а не поэтические метафоры. Интересно, в данном месте памятника сохранено вполне органичное описание природных катаклизмов как своего рода «реакции» природы на превращение божественного правителя в священных животных: «Князю Игорю не быть: кликну, стукну земля, въшуме трава. Вежи ся Половецкïи подвизашася; а Игорь Князь поскочи горностаемъ къ тростïю, и белымъ гоголемъ на воду; въвръжеся на бръзъ комонь, и скочи съ него босымъ влъкомъ, и потече къ лугу Донцаи полете соколомъ подъ мьглами, избивая гуси и лебеди, завтроку, и обеду, и ужине. Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу…» (33).

И здесь особое значение имеет имя сына (и врага, в большинстве былин!) Ильи Сокольника. А.Н. Веселовский возводил имя Сокольник к `соловей`. В целом, это неудивительно, учитывая сакральный характер образа реального соловья у восточных славян. Скорее оно всё же восходит к наименованию сокола, что также можно понять, исходя из угадываемого у них образа сокола как священной птицы. Это тоже амбивалентное существо, то есть существо, соединяющее в себе и положительное, и отрицательное. В Белоруссии известен, в частности, сюжет о бое Ильи с двенадцатироговым Соколом (34).

Интересно, что дети Ильи – идеальные лидеры охотничьего общества, владыки зверей, те им повинуются. В «свиту» сына или дочери Ильи, врага Руси, а также Тугарина, входят, как известно, не только псы, но и кречет. В былине М.С. Крюковой о Сокольнике соколы, кречет и куницы спокойно сидят около белого шатра этого богатыря, ожидая своего хозяина (35). В ином случае Сокольник отпускает зверей искать себе другого хозяина (36). Понятно, что «чёрных кун», впрочем, как и соболей, нельзя воспринимать как охотничьих животных, подобно А.Н. Веселовскому, Ю.И. Смирнову, А.М. Астаховой и комментаторам новейшего полного собрания былин Печоры. Едва ли можно также согласиться с первым из них в том, что соловей и журавлёнок на руках у дочери Ильи, в частности, в сборнике А.Ф. Гильфердинга – «замена сокола на руке Сокольничка-охотничка». Можно также сказать, что объяснение этого учёного, видевшего здесь искажённое повествование «Тидрек-саги», неверно. В последней, как известно, отец встречается с сыном, который едет охотиться с двумя выжлецами и двумя соколами, но не с куницами или соболями. В другой старине в качестве выжлеца сына Ильи вообще выступает змея горыновая, что намекает на связь подобных представлений со Змеем-Велесом, и называть образ этой змеи «нелепой амплификацией», как это делал А.Н. Веселовский (37), тоже нельзя. Показательно, что иногда эта «свита» сына Ильи ограничивается одним соколом (38), что можно понять как выражение образа «внешней души» героя – Сокольника, подобной смерти Кащея.

Но подобным мифологические ассоциации, связанные с соколом, далеко не исчерпываются. Оказывается, что его образ связан не только с Верхним, но и… с Нижним Миром!

Обратимся, однако, с источникам.

«О Бояне, соловiю стараго времени! – читаем в «Слове о полку Игореве». - Абы ты сiа плъкы ущекоталъ, скача славiю по мыслену древу, летая умомъ подъ облакы, свивая славы оба полы сего времени, рища в тропу Трояню чресъ поля на горы». Ущекоталъ (`воспел`) – гапакс (уникальное слово) «Слова о полку Игореве», впрочем, выщекотал в «Задонщине» - тоже. Однако, как справедливо отмечал Н.К. Гудзий, это не должно удивлять и, в конечном итоге, связано с очень слабой сохранностью памятников древнерусской книжности вообще. Слово щекотъ, отмеченное И.И. Срезневским, - `соловьиное пение`. Щекотати же могло иметь значение не только `издавать звуки (о соколах и ласточках на море, а также о других птицах)`, как нам показывают тексты из собраний А.Ф. Гильфердинга и П.А. Иваницкого (39), но и `шипеть по-змеиному` (40).

Подобное не должно удивлять: конь, змея и, как мы видим, сокол, первоначально связывались и с Нижним, и с Верхним Мирами. Его добрый конь да как ясен сокол, - говорит старина о хтоническом коне Алёши (41). Впрочем, аналогичным змеем-соколом воспринимался у славян и Рарог – священный змей-сокол (!), таскающий хозяину золото и иные ценности, священный персонаж (первопредок?) бодричей, которые могли называться и рарогами, культ которого, однако, сохранялся столетиями и в Чехии (42). Известен в былинах и Сокол-корабль, носом которого владел Алёша Попович млад, кормой – Многолюд богатырь, а всем кораблём – Илья Муромец (43).

Суммируя всё вышесказанное отметим, что фигура сокола у славян чрезвычайно многогранна и многоаспектна. Многие черты показывают, что основа данных представлений сложилась в те времена, когда в сознании различных групп индоевропейцев ещё не выделились Верхний и Нижний Миры. В этом отношении сокол связан не только с Небом, но и с конём – изначально хтоническим, подземным животным, змеем, в том числе «гибридным» существом Рарогом, и ещё одним «персонажем» Нижнего Мира – кораблём. Последние считались, разумеется, как и всё иное, живыми существами.

Кроме того, понятно, что символика сокола, по крайней мере, мускулинно-брачная, старше, чем славяне и германцы как таковые. Охотничьи связи образа сокола настолько велики в общественном сознании архаического сознания славян, что это объясняется только особым значением охоты, так что даже брак воспринимается как охота сокола на соколиху. Так как война воспринималась в качестве разновидности охоты, то и она могла восприниматься как соколиная охота. Идеальный лидер – тоже сокол, точнее – человек и сокол в одном лице. Подобное тоже не должно никого удивлять: разницу между человеком и животным тогда никто не улавливал.