Назад, к победе коммунизма!

Призрак коммунизма снова бродит. Причем не только по Европе. В Греции правит, подтачивая ЕС, социалистическая и антиглобалисткая СИРИЗА, в Испании набирает силу «Подемос». А тем временем движение «Оккупай» в США и победы левых в странах Латинской Америки заставляют задуматься о ренессансе левого движения и в Новом Свете. Маятник качнулся: если в 1990-е казалось, что коммунизм и марксизм похоронены навсегда, то после кризиса 2008–2009 годов больше говорят о неизбежном крушении капитализма в том виде, в каком мы его знаем. Что за будущее нам готовят новейшие левые? Что нас ждет — реализация новой социальной утопии или мрачная антиутопия?

История продолжается

— Тот, кто отрицает важность классовых конфликтов, слеп. Мы по-прежнему живем в обществе, в котором неравенство бросается в глаза, и во многих случаях это неравенство становится все более кричащим, — убеждает нас знаменитый итальянский историк Карло Гинзбург.

Марксистские идеи снова начинают проникать к нам с Запада. Оказывается, все это время они эволюционировали и вдохновляли разношерстных новых левых — от академических интеллектуалов до революционеров из народа, ведущих национально-освободительную борьбу в странах третьего мира. Студенты, бунтовавшие в 1968 году, стали профессорами и воспитывают новое поколение в духе своих идеалов. Сегодня быть правым стыдно и в европейской, и даже в американской интеллектуальной среде; умеренная левизна стала там нормой, хотя это и не всегда «настоящий» марксизм, что бы это ни значило.

Новейшие левые изучают Маркса, но гораздо больше они увлечены новейшими прогрессистскими идеями. На повестке дня у них — и прямая «электронная» демократия, и сетевая экономика, и «антикопирайт», и противостояние иерархической глобализации в интересах транснациональных корпораций, и безусловный основной доход для всех как средство спастись от безработицы и заняться свободным творческим трудом в наступающую эпоху роботизации. После кризиса 2008 года стало быстро расти и число сторонников большего контроля над банками и корпорациями, резкого повышения налогов на богатых, борьбы за сохранение социальных завоеваний в условиях вынужденного сворачивания социальных стандартов.

Чтобы разобраться в том, как видят мир современные марксисты, мы обратились к левому философу и писателю Алексею Цветкову.

— Постсоветское пространство — одна из самых слепых к левым территорий. На это есть серьезные причины: это и память о позднем СССР, своего рода советская травма старшего поколения, и связанная с ней массовая аллергия нашей интеллигенции на все, что связано с классовой оптикой, с марксизмом и социализмом. В большинстве же стран мира нет ощущения, что левые идеи уходят в прошлое. Наши левые, переехавшие в Европу, переживают что-то вроде большого выдоха. Обнаруживается, что их там гораздо лучше понимают, объяснять ничего не нужно, интеллектуалам кажутся очевидными представления о классовых интересах, о социальных антагонизмах — они свободно говорят на марксистском языке. Они гораздо лучше представляют себе, что такое марксистская оптика и коммунистический горизонт.

— Неужели опыт СССР не окончательно подорвал в мире веру в левые идеи?

— Посмотрите, что происходит последние лет 15 в Латинской Америке, — так называемое боливарианское движение. Это масса стран, которые вслед за Венесуэлой и Боливией начинают проводить реформы откровенно социалистического содержания. В этот процесс встроена и Бразилия, где «Партия труда» находится у власти уже который срок, и даже Чили, где, например, студенты добились недавно гораздо большей доступности бесплатного образования. Это большая группа стран, которые постепенно включаются в процесс построения нового социализма XXI века… Марксизм изменил карту мира и жизнь людей на нашей планете за полтора века своего существования гораздо сильнее, чем христианство за 2 тысячи лет, и продолжает ее менять.

В общественных науках и политической философии большинство новейших идей левые просто потому, что обсуждают деятельность по преобразованию мира. Консерваторы стремятся к сохранению укладов и ценностей, неолиберализм верит в естественные законы рынка, а не в социальные проекты. Социальный прогресс нуждается в левых.

— Утопия может быть только социальная, — говорит издатель Борис Куприянов. — И это напрямую связано с просвещением. Просвещение — это процесс, а не законченное действие. Если этот процесс остановится, общество перестанет развиваться. Это вопрос не правого и левого, а здорового и нездорового. Хотим мы двигаться назад или вперед? Движение вперед, любое — это левое. Потому что двигаться назад — это к ИГИЛу. Любое общество движется по линии социального прогресса. Несколько тысяч лет назад люди кушали друг друга. Несколько сотен лет назад население было неграмотным. Еще несколько десятков лет назад культурные ценности были отрезаны от большинства. Сейчас можно бесплатно пойти в музей и библиотеку. Вся практика говорит о том, что даже ультралиберальное государство всегда движется по направлению к социальной справедливости, социальным гарантиям — будь то Америка или Иран.

Профессор социальных наук и политики Нью-Йоркского университета в Абу-Даби Георгий Дерлугьян дает интервью «Репортеру», находясь в политически неспокойном, полуреволюционном Ереване, где очевидно, что никакого конца истории не наступило.

— Аналитическое определение правым и левым дал итальянский политический философ Норберто Боббио. Правые — это сторонники сохранения привилегий какого угодно толка: наследственного, имущественного, коррупционного, расового, национального, гендерного. Левые — это сторонники равенства и эгалитарности. Задача правых — охранение общественных порядков и институтов, которые обеспечивают и оправдывают неравенство. Левые же подрывают, высмеивают, ниспровергают и легитимацию неравенства, и сами эти порядки. Дерлугьян давно изучает историю того, что можно назвать «советским проектом», а сам он называет «коммунизмом» — его наиболее актуальное эссе на эту тему так и называется: «Чем коммунизм был». Оно опубликовано в книге «Есть ли будущее у капитализма?», соавторами которой стали пять очень известных ученых в области социальных наук. Один из них, Рендалл Коллинз, замечает: «Что бы ни пришло на смену капитализму, ему прежде всего придется заняться полномасштабным перераспределением частных состояний и активов». А что это, если не социализм?

— После распада СССР и крушения социал-демократии наступил 30-летний упадок левого движения,— говорит директор Института глобализации и социальных движений Борис Кагарлицкий. — По сути, это потерянное время. В этот период левые пытались сохранять собственную идентичность ценой, можно сказать, сектантского, догматического консервирования ценностей. Вот на этом фоне и возник разговор об утопии, после 1989 года это понятие стало модным у немецких и французских интеллектуалов. Если нельзя ничего изменить здесь и сейчас, остается только мечтать о справедливом устройстве общества. На самом деле, левые — не за справедливость. И Маркс, и Энгельс смеялись над понятием справедливости, говоря о том, что любая попытка описать справедливое общество опирается на буржуазные представления о справедливости. Они воевали с утопией. Левые — за преобразование общества в интересах трудящихся, за другое устройство экономики. Левые не про абстрактные идеи, а про историческую практику. Пока вы не можете ничего сделать, вам не о чем думать. Вы просто сидите в кафе и фантазируете.

Именно поэтому невозможно описать новую утопию коммунизма, но вполне возможно обозначить некоторые идеи, подкрепленные делами, из которых будет строиться новая эпоха.

Идея 1. Социальное равенство

— Многие левые идеи, которые я исповедовал в разные периоды жизни, тоже были опровергнуты самой действительностью, но я по-прежнему считаю себя левым интеллектуалом, — признается Карло Гинзбург. — Мне кажется очень правильным представлять социальную реальность как место, где конфликтуют разные силы. И если говорить о том, как нам переустроить реальность, то сведение неравенства к минимуму мне представляется той целью, к которой стоит стремиться.

— В Северной Европе марксисты и социалисты оказывают очень сильное влияние на политику, — говорит Дерлугьян. — Это, конечно, капитализм, но инфицированный социализмом, максимально амортизированный. В социальной сфере там фактически реализовалась социалистическая мысль. Конечно, это могло случиться только в условиях двуполярного противостояния, когда элита вынуждена идти на беспрецедентные уступки профсоюзам и другим левым организациям, чтобы выдерживать конкуренцию с социалистической половиной мира. Теперь для таких уступок гораздо меньше причин. Капитализм, несмотря на все высокие технологии, во многом возвращается к менее справедливому состоянию, характерному скорее для XIX века, чем для XX. Сейчас на русском языке выходит книга знаменитого французского экономиста Тома Пикетти «Капитал в XXI веке», где он прямо доказывает, что рост неравенства ускоряется и у среднего класса начинаются серьезные проблемы. Мир обязан левой мысли величайшими социальными завоеваниями — такими как всеобщее избирательное право, равноправие женщин и национальных меньшинств, пенсионная система и другие социальные гарантии. Даже недавнюю легализацию гей-браков на федеральном уровне в США рассматривают как достижение левых, не говоря уже о победе на выборах Обамы с его проектом бесплатного медицинского обслуживания для всех. Повестка дня американских левых очень тесно связана с защитой прав меньшинств, критикой культуры и в гораздо меньшей степени касается радикальных экономических требований — за эту робость и «неамбициозность» их яростно критикуют «тру-марксисты».

С их точки зрения, борьба за права отдельных групп общества справедлива, но одновременно может маскировать настоящий классовый антагонизм. Элитам выгоднее громкие дискуссии о правах геев, потому что это похоже на настоящее левое, «почти революционное», с акциями протеста, движение, которое при этом не требует от элит делиться властью и доходами. С другой стороны, и нападки на «маргинальные» группы, например на мигрантов, переводят общественную полемику в область «свой — чужой», «такой — не такой», позволяя не решать социальные проблемы, держать чернокожих или латиноамериканцев в социальном гетто недостаточного образования, бедности и преступности.

Опыт борьбы с преступностью в странах Северной Европы говорит о том, что не полицейское насилие и миграционные репрессии, а социальная политика снижает уровень преступности. Но она стоит денег и к тому же позволяет обществу давить на власть вместо того, чтобы ненавидеть чужаков или тех же геев. Последовательные марксисты давно и активно говорят о полной доступности основных социальных благ для всех как о реалистичном проекте для Европы и как о векторе и цели — для остальных:

— Есть четыре основных вопроса, решение которых категорически изменяет качество общества, — говорит Алексей Цветков. — Это все, что связано с образованием, медициной, жильем и едой. Если, грубо говоря, эти четыре вещи сделать общедоступными, мы получим совершенно иное общество. И даже самые сложные марксистские философы исходят из того, что технологически современный мир к этому готов. Мешают лишь политические затруднения: элита пытается сохранить прежнюю структуру управления. Это понимание объединяет массовые левые движения, такие как СИРИЗА или «Подемос», с высоколобым университетским марксизмом.

Идея 2. Свободный труд, а не занятость

Обычный вопрос к романтически настроенным левым — «Откуда возьмутся ресурсы для всех?»

— Левые ставят на развитие новых технологий, — объясняет Алексей Цветков. — Например, все, что связано с антикопирайтом, — это типичный пример новых посткапиталистических отношений, которые капитализм не может в себя вместить. Роботизация возвращает производство в первый мир, происходит быстрое развитие 3D-принтинга, появляется возможность печатать все на свете прямо на месте. Это радикальнейшим образом изменит расклад мировой карты труда, приведет к деиндустриализации огромного количества стран, когда заводы станут не нужны. Нам трудно представить, как будет выглядеть посткапиталистическое будущее, но нас подводит к нему развитие технологий, рост образования людей, возникновение новых социальных групп. Идеология расширения общего доступа — это то, что объединяет всех левых. В этом смысле пираты — левые на новом технологическом уровне. Они действуют в коммунистической логике: если у тебя есть что-то, чем можно поделиться, не теряя этого, то ты должен поделиться. Буржуазное право, настаивающее на копирайте, допустим, на фильм, исходит из того, что это в первую очередь товар, а уже во вторую — фильм для зрителей. Тогда как левые возвращают вещи к самим себе, они исходят из того, что фильм — это фильм, а товарная форма искажает смысл вещей. Как говорил Маркс, «мне нужно лишь одно слово — „товар”, чтобы произвести все остальные капиталистические понятия».

Но в условиях капитализма идея общего бесплатного доступа к вещам часто приводит к обратному эффекту. Одно дело — открытый программный код, который производят многие и которым пользуются все, а другое — отсутствие ресурсов снять новый фильм, если за него не заплатят. Одно дело — «бесплатно немного взять» у больших корпораций, другое — у музыкантов, писателей, журналистов. На бесплатном доступе к музыке, кино, статьям зарабатывают большие интернет-корпорации, а твор-

ческие единицы и коллективы пребывают в постоянном кризисе ресурсов.

Другая проблема развития технологий в том, что многие люди становятся лишними. В западных странах людей занимают в раздутой бюрократии, в необязательных сервисах и услугах, а свободное время, которое человек мог бы использовать для своей личной реализации, заполняет бессмысленная «занятость» или фабрика потребления и развлечения.

— Усиление контроля над сознанием заставляет нас говорить об эксплуатации не просто на уровне рабочего времени, но на уровне ментальности, зрительных образов, моделей мышления посредством телевидения и всего прочего, что важнейший марксистский философ Ги Дебор называл «спектаклем», — говорит Цветков. — Капитал приобретает характер зрелища, с его помощью утверждая свою идеологическую гегемонию и управляя поведением людей. Впрочем, полувековая эпоха «общества спектакля», описанного Ги Дебором, заканчивается, — ее похоронили интернет и интерактивность.

Тем не менее многие считают, что интернет, напротив, усилил мир иллюзий, виртуальности, «спектакля», с успехом пожирая свободное время, которое могло бы быть использовано для развития и творческого труда, и сделал еще проще эксплуатацию сознания и идеологическое вранье. Между тем высвобождаемое благодаря появлению новых технологий время и труд могли бы быть использованы для нужных дел: пока в благополучном мире правящие классы помогают людям убивать свободные часы, чтобы те не рефлексировали и не бунтовали, на огромной части планеты процветает бедность, хозяйничают болезни, идут войны.

Идея 3. Все страны равны: интернационализм

— Страны «золотого миллиарда» всасывают, как насос, ресурсы из периферии, — говорит Алексей Цветков. — Конкуренция внутри них приобретает более гуманные, щадящие формы. Это смягчение внутренней конкуренции может выглядеть как добрая воля разумных элит или как результативная борьба «розовых» реформистских организаций (имеются в виду системные левые социал-демократического толка. — «Репортер»). В странах же периферии, откуда ресурсы бегут в метрополию, конкуренция обостряется, приобретая самые брутальные формы «боев без правил». Именно поэтому розовый реформизм там мало перспективен и всегда проигрывает более радикальным проектам, покушающимся не на передел пирога, но на захват самой пекарни. С этим связан и другой важнейший момент: изменилось само представление об эксплуатации и о классах. Очевидно, что в каком-то смысле любой наемный работник в стране «золотого миллиарда» является соучастником эксплуатации, если огромное количество всего производится в третьем мире и подлинный классовый контраст вынесен туда.

Классовая борьба в современном мире — это, прежде всего, борьба против гегемонизма развитых стран. Понятно, что наемные работники в благополучных странах едва ли чувствуют солидарность с китайскими пролетариями или с шахтерами и металлургами в Донецке. В благополучные времена многие европейцы из правозащитных и гуманистических идеалов сочувствовали несчастьям третьего мира. Теперь, когда в самой Европе сворачиваются социальные программы, большинству стало труднее солидаризоваться с гибнущими детьми или эксплуатируемыми классами на периферии. Хотя западные левые понимают, что закрыться стеной не получится — как не выйдет и продолжать с тем же успехом неоколониальную политику.

— В конце ХХ века капитализм избавился от прежних страхов перед левыми, получил доступ к гигантским трудовым массам Китая и потоку ресурсов, утекавших из бывших республик СССР, — говорит Георгий Дерлугьян. — Но означает ли это, что капитализм как историческая система вечен? Ведь никакая сложная система не вечна. В ней накапливаются издержки и противоречия. Конечно, всякая успешно работающая система как-то решает проблемы и движется дальше. Вопрос: куда дальше может двинуться капитализм, достигший подлинно глобального масштаба?

Капитализму около пяти столетий. До середины ХХ века капиталистические группы Запада господствовали над миром колоний и над аграрно-крестьянским миром с высокой рождаемостью и низкими ожиданиями социальных благ. Сегодня все это уже явно не так.

Идея 4. Другой глобализм

— Как доверить оружие людям, которых унижают табличками «только для белых»? Соединение океанской торговли с пушками и породило современную миросистему капитализма, — говорит Дерлугьян. — Гражданские права поэтапно расширяются и закрепляются в ходе разрешения внутренних конфликтов и революций, сотрясавших Запад вплоть до середины ХХ века. Всего один недавний пример — США после 1945 года, где эмансипации афроамериканцев молчаливо, но мощно способствовал Пентагон. Всеобщее образование, медицина, социальные выплаты исторически связаны с внешними и гражданскими войнами. Технически оснащенным армиям требовались грамотные ново-бранцы, уверенные, что в случае их ранения или гибели их семьи не оставят в нужде. Мой ученик Кеван Харрис, ныне профессор Калифорнийского университета, изучал в Иране восприятие «исламской республики» на обыденном уровне. Оказалось, и там основа — не мечети, а социальное наследие Ирано-иракской войны 1980-х. Бывший мэр Тегерана вспоминал, что в первые недели нападения саддамовского Ирака не было отбоя от добровольцев. Однако война затянулась на годы, и мэру лично приходилось стоять на площади и обещать сомневающимся нечто конкретное. В итоге Иран теперь почти на 90% обеспечивается собственными медикаментами, численность студентов и, заметим, девушек среди них выросла в разы. Кеван забавно описывает отделение неотложки в провинциальной иранской больнице, куда он попал, когда прихватило поясницу. Медсестра в черном платке со шприцом в руке скомандовала: «Спусти трусы!» В ответ на сомнение Кевана: «Мадам, так ведь Ислам…» — та жестко парировала: «На фронте я насмотрелась на голых раненых мужчин. Снимай, чтоб я вколола обезболивающие, пока не придет врач». Кстати, весь визит в больницу обошелся Кевану где-то в четыре доллара. Вот вам новый, по-своему суровый, но и более эгалитарный Иран, за который было пролито столько крови. Битва за Хорремшехр — их Сталинград.

Войны были кровавым двигателем прогресса на протяжении всей истории человечества. В соединении с «океанской торговлей», а современные левые говорят иначе — с системой долгов.

— Известнейший сейчас антрополог, анархо-марксист Дэвид Гребер написал книгу «Долг», где вся цивилизация понимается как развитие системы долгов. Год назад эта книга стала интеллектуальным хитом во всем мире, а в этом году вышла и на русском, — рассказывает Алексей Цветков. Глобальная капиталистическая власть держится на системе долгов и мировых денег, подкрепленной ракетами и авиацией. Войны поддерживают мировые деньги, а деньги начинают новые войны. Но, похоже, на ближайшем этапе власть будет с неизбежностью перераспределена от финансовых структур к производственному труду, как раз потому, что финансовые механизмы мира интенсивно отрываются от товаров и реальной вещи.

— Сегодня ситуация другая, — говорит Борис Кагарлицкий. — Неолиберальная система очевидно подошла к своему концу, и левое движение должно найти себя заново. Мы наблюдаем распад еврозоны, и он будет продолжаться. И теперь у левых снова есть и предмет разговора, и возможность действия. Что может заменить еврозону? Есть конкретная задача — национализировать, поставить

под контроль центральные банки, банковскую сферу. Вполне возможно, что речь идет не о реорганизации банковской системы, а об изменении отношений между финансами и производством. Поэтому сейчас Аристотель и Маркс, на мой взгляд, гораздо более актуальны, чем какой-нибудь Деррида.

«Альтерглобализм», другой глобализм в рассуждениях левых, подразумевает солидарность труда, а не войну за гегемонию денег.

Идея 5. Коллективизм и самоорганизация

— Бюрократия в свое время возникла как аппарат планомерной организации массовых войн и их налогового обеспечения, — рассуждает Дерлугьян. — Но потому, что бюрократия есть именно машина социальной координации, ей могут ставиться и совсем иные задачи. Это требует, конечно, совсем иного, более горизонтального и прозрачного общественного контроля. Лозунг «Перекуем мечи на орала» на деле осуществляется уже более двух столетий, если вспомнить, откуда берутся министерства образования, коммунального хозяйства, а теперь уже и экологии. Но не все под силу бюрократии. Анархистские принципы оставались утопией, покуда всем революциям надо было защищаться в войнах. Однако человечеству, которое сегодня уже почти целиком ушло из деревенского общинного уклада, теперь уже на громадном глобальном уровне предстоит решать проблемы обеспечения жизненного цикла и землепользования. Воспитание детей, устройство досуга взрослых, забота о пожилых или посадка деревьев и поставки экологически чистых продуктов — все это решается эффективнее не министерствами, а самоорганизующимися группами активистов.

— В послевоенные годы, особенно с середины 1960-х, когда подросло поколение беби-бума, кто-то посчитал новой базой левого движения молодежь и все постмолодежные слои, осваивающие альтернативные способы жизни: сквоттеров, DIY-панков, деревенских и городских коммунаров, — рассказывает известный анархист Влад Тупикин. — Всемирная молодежная революция и контр-культура конца 1960-х питалась во многом анархистскими идеями, а также идеями ситуационистов, многое объяснивших миру про современные формы капитализма. Сквоттерское движение, особенно развившееся в Западной Европе в 1970-е, параллельно первой волне панка, тоже стояло одной, а то и всеми двумя ногами на плечах анархистской теории и практики. Сетевой принцип самоорганизации анархистских сообществ, созвучный горизонтали-стским идеям, распространенным в интер-нет-поколении, возможно, даст в ближайшее время какие-то новые плоды. Но самое главное, что есть в анархических идеях, не меняется уже много веков: свобода, самоуправление, индивидуальная автономия и коллекти-вная сила. Михаил Бакунин выразил это однажды довольно афористично: «Свобода без социализма — это привилегия и несправедливость, социализм без свободы — рабство и скотство».

— Известный приматолог Франс де Вааль определяет поведение нашего вида элегантно просто — приматы, среди которых уязвимые индивиды не обречены на гибель, — говорит Дерлугьян. — Похоже, главное эволюционное преимущество человека в том, что австралийский ученый Ким Стерелны назвал «кооперативным заготовительством». Наши предки научились не только совместно охотиться, но и делиться. Поэтому обезьяны так и остались в тропиках, а люди уже в раннем палеолите вышли в другие климатические зоны. Актуальными оказались идеи «анархистского князя» Петра Кропоткина, который некогда аргументированно критиковал Дарвина за сведение эволюции к отбору индивидов. В эволюции с какого-то уровня идет отбор также и социально организованных групп, способных заботиться о своих сородичах.

А вот как это формулирует Алексей Цветков:

— Вирус коммунизма спрятан в любом этическом поступке просто потому, что всякое этическое действие предполагает, что интерес другого важнее, чем твой собственный. В этическом жесте таится призрак экономики дружбы, в которой обмен уступает дару.

Идея 6. Наступление — лучшая оборона

— В последнее время произошла интересная рокировка: организации, которые пытаются выступать с правых позиций, в практическом плане заимствуют все из арсенала левых, — замечает Борис Кагарлицкий. — Взять тот же Национальный фронт во Франции: классические правые сейчас чувствуют себя крайне дискомфортно из-за того, что их потенциальный электорат по сути выдвигает левые требования, критикует глобализацию.

Иными словами, существующая система в кризисе и испытывает давление со всех сторон. Именно потому, что ее развитие начало разрушать и социальные завоевания левых, и традиционные уклады, за которые радеют правые. Исторически эта смычка не нова, некоторые русские революционеры начала ХХ века видели в общинах образцы стихийного коммунизма. Правые и левые расходятся во многом — в отношении к религии, национализму, мигрантам, но сходятся в том, что мир капиталистической унификации разрушает разнообразие мира, приводит человека к «глобальной» серости.

— Социал-демократы, точнее либеральные реформисты, добились власти после 1945 года, — поясняет Дерлугьян. — Но на гребне волнений 1968 года возникла новая угроза капитализму — новые левые намеревались заставить правящих реформистов довести их экономическую и социальную практику до провозглашенных целей полностью регулируемого рынка, эдакого «капитализма с человеческим лицом». Точно так же «новые левые» в коммунистических государствах требовали не свержения режимов и реставрации, а «социализма с человеческим лицом».

Но этот шанс «конвергенции систем» сегодня утрачен. Победивший неолиберализм одинаково разрушал и традиционные уклады, и социальные завоевания, даже если в результате получался экономический рост, как в Восточной Европе. Поэтому левые иногда выглядят консервативными, но «возврат назад» невозможен, как считает Борис Кагарлицкий, возможно только наступательное движение вперед и новые революционные идеи:

— В XIX — начале XX века левые могли быть только революционерами. Но в течение XX века было много всего завоевано. Возникла ситуация, когда трудящимся есть что терять. И левые стали консервативными. Этот консерватизм не может не отражаться на культурном уровне; идеологический кризис левых привел к тому, что массы стали консервативными и в культурном отношении. Но консервативная идеология по своей сути не дает возможности совершать наступательные движения.

Когда мировая революция?

— Пугать не хочу, страх сковывает, — говорит Георгий Дерлугьян. — Но задуматься надо. Ведь крупнейшие исторические провалы — начало Первой мировой в 1914-м или распад СССР — произошли потому, что никто из серьезных людей не рассматривал такие возможности. Человечество уже более столетия движется и, похоже, вплотную подошло к какому-то невиданному и неведомому пику в своей эволюции. В прошлом за пиками развития социально сложных систем наступали обычно века вымирания и упрощения, как после краха Римской империи. У нас все-таки есть социальная наука, чтобы задуматься с некоторыми фактами и теориями в руках. И есть опыт левых движений со времен эпохи Просвещения для того, чтобы всерьез подумать над опасностями и альтернативами.

— На что современные левые делают ставку, не на революционную ячейку же?— интересуемся у Алексея Цветкова.

— Нет, чаще они ставят на сетевую гражданскую активность вроде движения «Оккупай» или на развитие новых технологий… Другой вопрос, что пока существует капиталистическая цивилизация, она будет этому препятствовать, и человек будет думать: «Что останется мне самому, если я все сделаю общим?» Поэтому все попытки построить в этой системе иные отношения, не основанные на рыночном обмене, будут существовать как вирусы или намеки, они не смогут вызреть в нечто большее и мирно перестроить систему.

Собственно, в этом и был пафос револю-ционности Маркса: дело не в том, что ему нравились баррикады или пороховой дым, а в том, что он понимал: существуют объективные причины, которые стоят на пути развития солидарности людей. Есть факторы, развивающие солидарность людей, они связаны с ростом образования и гражданственности, а есть вещи, которые этому развитию препятствуют. Смысл революции, по Марксу, в том, чтобы убрать эти препятствия.

— Но капитализм все же меняется естественным путем. Разве препятствия не снимаются сами по мере эволюции общества?

— Да, но порой это снятие препятствий может быть весьма драматично. К социал-демократическим реформам далеко не всегда приходят через победу левых на парламентских выборах. Вообще марксисты очень по-разному смотрят на то, каким образом будет осуществляться переход к коммунистическому или, если вас пугает это слово, посткапиталистическому обществу, когда частное станет общедоступным.

— Рабочий класс исчезает, на кого же будут опираться потенциальные революционеры?

— Пролетарии, в понимании Маркса, — это не обязательно рабочие на заводе, а любые наемные работники. Все те, кто не в доле, а в найме. Вы создаете прибавочную стоимость, вы эксплуатируемый, а значит, ваши объективные интересы категорически противоречат интересам того, на кого вы работаете, даже если это очень приятный и классный человек. Капитализм воздвигает стену отчуждения не только между вами и вашим боссом, но и между вами и вашей деятельностью. Мы с вами тоже пролетариат, как и абсолютное большинство людей на планете.

— Но мы же с вами не будем устраивать революцию!

— Почему? Я бы попробовал.

— Когда дойдет до решительных действий, за дело возьмутся очень неприятные люди, которые, скорее всего, рано или поздно убьют и нас.

— Такое случается: бывают войны, люди убивают друг друга. Это очень печально, но так или иначе это происходит каждый день. Тут ведь дело не в личных симпатиях, а в исторической логике. Для правых по большому счету логики прогресса не существует, а существует логика традиционной нормы и отклонения от нее. Для либералов существует до какого-то момента логика прогресса, а потом история приобретает некое завершение в торжестве свободного рынка. Для марксистов современное общество существует не в истории, а в предыстории, пока все эти препятствия не устранены. Подлинная история человеческого общества начнется с коммунистической революции, потому что все будет поставлено наконец-то с головы на ноги, перевернутый мир сменится миром адекватным. Большинство левых, даже если они не верят в коммунистическую революцию, держат этот идеал в голове как горизонт, как способ оценки происходящего.

ЧТО ТАКОЕ СОВРЕМЕННЫЙ МАРКСИЗМ?

Отрывок из готовящейся к изданию книги Алексея Цветкова «Маркс, маркс левой!»

Вы хоть раз бесплатно качали что-нибудь из Сети? Если доступ каждого ко всему, что мы создаем, будет так же прост, это и станет победой и концом марксизма. Концом, потому что вместе с капитализмом он исчезнет и больше никому не будет нужен в новом мире добровольных творцов и тотальной автоматизации. Кончится мучительная предыстория людей, и начнется их великая история. Свободный обмен информацией — передний край развития «посткапиталистических» отношений и примерная модель будущей экономики, которая сменит устаревший рыночный обмен через продажу товаров. Осталось найти способ переноса подобных отношений из мира информационного в область более ощутимой жизни. Сделать столь же бесплатными и доступными хлеб, энергию, землю, дома и все остальное. Деление всего на «свое» и «чужое» отталкивает людей друг от друга и искажает их отношения до полной неадекватности. Мы все, взятые вместе, а не по отдельности, уже достаточно богаты, чтобы ничего не называть «своим».

Марксизм задает буржуазным демократиям свой возмутительный подрывной вопрос: как возможно «народовластие» там, где все средства производства остаются в руках меньшинства, не избранного и не контролируемого никем? Как возможна «демократия» там, где все результаты общего труда принадлежат единицам, которым повезло родиться в избранных судьбой семьях? Избранные, выкладывая «свой» товар на рынок, предлагают нам купить у них то, что создали мы сами. Мы, понятые вместе, как пролетарское большинство человечества, а не по отдельности, как сумма конкурирующих индивидов. Марксизм предполагает, что демократ, призванный к последовательности, — это социалист.

Марксизм предлагает навсегда покончить с системой, которая дает каждому зрелище вместо Смысла, занятость вместо Дела, роль вместо Судьбы и банковский счет вместо Победы. Большинство из нас каждый день заняты не тем, что считают важным, а тем, за что нам платят, и потому мы отказываемся отвечать за то, что ежедневно делаем. Это «просто работа», «просто бизнес» и «просто отдых». Такой опыт создает «просто людей», то есть парализует их творческую волю и накапливает внутри свинцовое чувство, будто ты живешь чужую, а не свою, жизнь. Так возникает отложенный на завтра человек. Он вынужден непрерывно отодвигать в будущее собственное Полное Присутствие.

Не причастность к тому, что ты делаешь. Отказ от вопроса о смысле собственной деятельности в обмен на оплату труда. Делегирование этого смысла кому-то, кто тебя нанял, или тому, кто нанял нанимателя. Окончательная передача смысла своей деятельности в руки правящего класса. Тот, кто согласен с этими оценками, уже марксист. Ну, почти. Осталось добавить одну фразу: «Хватит верить в реинкарнацию!» — в ней весь марксистский пафос. Хватит ждать того, кто спасет и освободит тебя, он — в зеркале. И он не один.

Деньги осуществляют небесную жизнь товаров точно так же, как товары воплощают земную жизнь денег. Мы зарабатываем, тратим, а устав и от того и от другого, перед телевизором или в нежной тьме кинозала, смеемся над тем, как мы зарабатываем и тратим, узнав себя на экране. Товары все чаще отсылают нас к зрительскому опыту переживания воображаемого статуса, а не к своей простой функции. Марксизм предназначен для тех, кто хотел бы делать что-то еще. Делать, а не «круто оттягиваться» и забываться.

Товарная цивилизация держится на тотальной наркомании: для того, чтобы товары продавались, все должны гнаться за вечно ускользающим удовольствием, на которое эти товары нам намекают. Но в марксизме удовольствие ставится на место, оно просто следствие осмысленной деятельности по улучшению мира и человеческих отношений. Только в таком положении удовольствие становится устойчивым, полным и никак не связанным с потреблением.