«Мы не так восьмнадцатый встречали!..»

100 лет назад Россия встречала Новый год в обстановке всеобщего волнения и тревоги

Итак, большевики у власти, что от них ждать? Пережит ужасный семнадцатый год, во время которого рухнули две власти – царизм и Временное правительство. Каким будет следующий, 1918-й? И вообще: что дальше, господа? Виноват, товарищи…

Товарищи энергичны, действуют – сыплют декрет за декретом. О конфискациях, воспрещении продаж, национализации, семье и браке, всеобщей повинности, прекращении платежей. А этот декрет особенный, личный, адресованный Лениным своему земляку и противнику: «Совет Народных Комиссаров постановляет: конфисковать находящиеся в банках на текущих счетах А.Ф. Керенского суммы в размере 1 474 734 р. 40 к., а именно: в Государственном банке на счете № 43191 – 1 157 414 р. 40 к. и в Международном коммерческом банке на счете № 15697 – 317 020 р. 12 к.. Все эти суммы переводятся на текущий счет Совета Народных Комиссаров…»

Сам Керенский появился в Петрограде в январе 1918 года инкогнито. Ходил по городу, приглядывался. И был поражен увиденным, о чем позже вспоминал в мемуарах: «Вместо полицейских на постах стояли какие-то люди с красными нарукавниками, они равнодушно относились и к душераздирающим крикам, и даже к выстрелам. Короче говоря, был хаос, во время которого большевики расстреливали старый режим». Керенский даже хотел пойти на открытие Учредительного собрания и там представиться. Но его отговорили. И верно сделали – солдаты вмиг бы разделались с бывшим министром-председателем…

Главный подарок гражданам России к Новому году: создание Всероссийской чрезвычайной комиссии. Никто еще не дрожит от страха при коротком, как звук затвора слове «Че Ка», но дурные предчувствия одолевают.

И не напрасно – Феликс Эдмундович трясет бородкой, яростно царапая по бумаге: «Расследовать и ликвидировать любые попытки или действия, связанные с контрреволюцией и саботажем, откуда бы они ни исходили на всей территории России…» Ленин кивает одобрительно: «Аресты должны быть произведены с большой энергией…»

И все равно трудно представить себе Россию, едва выбравшуюся из кровавого мрака семнадцатого года и сразу проваливающуюся в бездну восемнадцатого…

Из выступления Патриарха Тихона в храме Христа Спасителя перед новогодним молебном: «...Минувший год был годом строительства Российской Державы. Но увы! Не напоминает ли он нам печальный опыт Вавилонского строительства?.. И наши строители желают сотворить себе имя, своими реформами и декретами облагодетельствовать не только несчастный русский народ, но и весь мир, и даже народы гораздо более нас культурные… Вместо так еще недавно великой, могучей, страшной врагам и сильной России, они сделали из нее одно жалкое имя, пустое место, пожирающее в междоусобной войне одна другую. Когда читаешь «Плач Иеремии», невольно оплакиваешь словами пророка и нашу дорогую Родину…»

Ветер свистит осатанело. Темный, страшный Петроград, занесенный сугробами. К слову, для расчистки улиц была введена всеобщая повинность, и сами горожане – хоть кухарки, хоть дворяне – вынуждены брать в руки лопаты и сгребать белый покров.

Едва сгустится тьма, жизнь замирает – никто не мчит по санному пути, не слышно трамвайного звона. Разве что иной раз броневик или грузовик под красным знаменем пронесется.

Горожане попрятались в своих домах и замерли, как мышки, со страхом прислушиваясь к малейшим шорохам. Насилия и грабежи стали обычным явлением.

Промерзшие квартиры в тусклом мерцании свечей. Раньше на столе в Рождество и Новый год было, что Бог послал, нынче – кто что достал. Хлеб, вареные картофелины, ржавая банка консервов, завалявшаяся в буфете, бутылка кислого вина, где самого вина кот наплакал. Звякнули бокалами, зажевали невесело. В полутьме кто-то выбрал наугад пластинку, поставил. Из трубы граммофонной ударил мощный шаляпинский бас: «Сатана там правит бал, там правит бал…»

Весьма актуально, Федор Иваныч…

В Белокаменной – не лучше. «В Москве и, я думаю, по всей теперь России завелись везде крепчайшие запоры, железные и деревянные ставни и, как в старину, в особенности для ночного времени, все так замкнуто, закрыто, заперто, нелюдимо, темно, что даже жуть берет… – писал в своем дневнике агент пароходства «Самолет» Никита Окунев, оставивший живейшие впечатления о том времени. – Впрочем, есть разница со стариной - тогда были верные сторожа, постукивающие в доски или дававшие знать о себе трещотками, а теперь их не слыхать и если они где есть – то сидят себе тоже за крепкими затворами и самое большое – опрашивают запоздавшего обывателя, свой ли он, и если «чужой», то ни за что его во двор или в крыльцо не пустят до утра».

Бедлам не только в Петрограде и Москве, он – повсюду. «Армия демобилизованных валила по железным дорогам, круша все на своем бесшабашном пути, – писал Константин Паустовский. – В поездах было разбито и ободрано все, что только можно разбить и ободрать. Даже из крыш выламывали заржавленные железные листы. На Сухаревке шел оживленный торг вагонными умывальниками, зеркалами и кусками красного потертого плюша, вырезанными из вагонных диванов….» И это лишь маленький срез происходящего, крошечный штрих и даже забавный. Бывало и хуже, и страшней.

То время невозможно представить себе без Горького, без его острых суждений, страстной искренности. Он протестует, но голос его слабеет. Он понимает, что большевистская власть сильна и груба. И бой с ней опасен и непредсказуем, как схватка с диким, необузданным зверем.

«Что даст нам Новый год? – уныло вопрошал писатель в «Новой жизни» и сам же печально отвечал: «Все, что мы способны сделать. Но для того, чтоб стать дееспособными людьми, необходимо верить, что эти бешеные, испачканные грязью и кровью дни – великие дни рождения новой России».

Вашими бы устами, Алексей Максимович…

Первый советский Новый год Ленин вместе с Крупской встречали вместе с рабочими Выборгской стороны. В актовом зале Михайловского училища была устроено торжество с елкой, Дедом Морозом и Снегурочкой. Настроение у Ильича было хорошее. Впрочем, вечером оно резко переменилось…

Ленин вместе с сестрой Марией ехал на автомобиле по Петрограду. На Семеновском мосту на его автомобиль обрушился град пуль. Пассажиры, однако, остались целы. Вождя революции загородил сидевший рядом с ним швейцарский революционер-социалист Фриц Платтен. Он был ранен в руку.

Покушение было организовано группой офицеров-монархистов. Стреляли они плохо, но скрылись весьма лихо. Чекистам не удалось схватить нападавших, исчезнувших во тьме.

1 января 1918 года Иван Бунин записывает в дневнике: «Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так.

А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, – кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:

– Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет...

Бодро с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше…»

Верно, ждали те господа, что скоро власти большевистской придет конец. Ох, и наивный же народ. Ведь Ленин и его соратники только силу набирали. И силой же давили. Да такой, что царским, стократно обруганным и проклятым «сатрапам» и не снилось…

5 января 1918 года рабочие многих столичных заводов, служащие, представители интеллигенции Петрограда вышли на манифестацию в честь Учредительного собрания. Оно должно было открыться в Таврическом дворце. О том Учредительном собрании мечтали, надеялись, что оно даст россиянам возможность выразить свою волю…

Демонстранты шли безоружные, под красными знаменами. Их, по словам Горького, расстреливали «без предупреждения о том, что будут стрелять, расстреливали из засад, сквозь щели заборов, трусливо, как настоящие убийцы…».

Из показаний рабочего Обуховского завода Д.Н. Богданова: «Я, как участник шествия еще 9 января 1905 г., должен констатировать факт, что такой жестокой расправы я там не видел, что творили наши «товарищи», которые осмеливаются еще называть себя таковыми, и в заключение должен сказать, что я после того расстрела и той дикости, которые творили красногвардейцы и матросы с нашими товарищами, а тем более после того, когда они начали вырывать знамена и ломать древки, а потом жечь на костре, не мог понять, в какой я стране нахожусь: или в стране социалистической, или в стране дикарей, которые способны делать все то, что не могли сделать николаевские сатрапы, теперь сделали ленинские молодцы».

Погибших хоронили 9 января на Преображенском кладбище, рядом с жертвами Кровавого воскресенья 1905 года. «Понимают ли они… что неизбежно удавят всю русскую демократию, погубят все завоевания революции?.. – горестно вопрошал Горький. – Или они думают так: или мы – власть, или – пускай все и все погибают?»

Учредительное собрание открылось 5 января. По свидетельству участника революционера Федора Раскольникова, «Владимир Ильич предложил не разгонять собрания, дать ему возможность сегодня ночью выболтаться до конца и свободно разойтись по домам, но завтра утром никого не пускать в Таврический дворец». Так и произошло. Короткая фраза матроса Анатолия Железнякова «Караул устал, просим очистить помещение» вошла в историю.

Прошла демонстрация и в Москве. Тоже шумная, многолюдная, с криками и пальбой. По словам Окунева, «панику усилили конные милиционеры, которые с криком «стреляют, спасайся!» соскакивали с лошадей и бежали в подъезды домов. Лошади без всадников мчались вместе с бежавшим народом… Появились толпы бегущих солдат и красногвардейцев с винтовками и без винтовок, со свернутыми знаменами…» Один из таких эпизодов Окунев видел на Малой Лубянке и подумал: «А что если бы в Москву вдруг заявился эскадрон немецких гусар, что осталось бы от наших великих революционных завоеваний?!».

Продолжаются начатые осенью 1917 года переговоры с Германией в Брест-Литовске. Большевики горячо спорят между собой – Ленин выступает за мир любой ценой, Бухарин призывает к «революционной войне», Троцкий выдвинул свой демагогический лозунг – «ни мира, ни войны». То есть, не воевать, но – заключить мир. Однако немцы теряют терпение.

Огромные массы германских войск готовятся к наступлению по всему огромному фронту. Противостоять им – некому: Русская армия дезертировала, разбежалась…

Бог с ней, с политикой. Обратим свой взор к литературе. Что поделывает, ну, скажем, поэт Блок? 7 января 1918 года Александр Александрович записал в своем дневнике план новой пьесы – об Иисусе Христе, которую он намеревался создать вместе с женой, Любовью Дмитриевной Менделеевой. Однако на следующий день он приступил к поэме «Двенадцать». Ее венчали известные строки: «…Так идут державным шагом – / Позади – голодный пес, / Впереди – с кровавым флагом, / И от пули невредим, / Нежной поступью надвьюжной, / Снежной россыпью жемчужной, / В белом венчике из роз – / Впереди – Иисус Христос».

Красиво же, ничего не скажешь! А вот коллега Блока – Брюсов в те дни написал весьма непритязательное стихотворение по случаю прихода Нового, 1918 года:

…В скромных комнатах и пышных залах,

С боем полночи — звучать одно:

«С Новым годом! С новым счастьем!» – Дружно

Грянет хор веселых голосов…

Будет жизнь, как пена вин, жемчужна,

Год грядущий, как любовный зов. Если ж вдруг, клоня лицо к печали,

Тихо скажет старенький старик:

«Мы не так восьмнадцатый встречали!..» —

Ту беседу скроет общий клик...

Напрасно Брюсов восхищался – не будет никаких веселых голосов. И год, который предстояло пережить России, станет тяжким, кровавым.

На гигантских просторах России вспыхнет непримиримая Гражданская война. Ну а пока Совет народных комиссаров издал очередной декрет – «О введении западноевропейского календаря».

Народ читал и не верил своим глазам: «Первый день после 31 января сего года считать не 1‑м февраля, а 14‑м февраля, второй день считать 15‑м и т.д...» Все соответственно сдвигалось, переставлялось, менялось – выдача зарплат, пенсий, сроки договоров и прочее. Но самое главное – совершенно другой становилась жизнь всей России.