Коганы-жиды в гусской литературе

От Иоськи – к Тимуру

I

Многие популярные в своё время произведения советской литературы 20-х-начала 30-х, впоследствии незаметно ушли на второй план, а иные и вовсе выпали из поля внимания литературоведов. Например, «Цемент» Ф.Гладкова, «Бруски» Ф.Панферова были забыты весьма скоро, также как «Улялаевщина» и «Пушторг» И.Сельвинского. Это и понятно – написаны они были совсем невыразительно, а то и наивно-нелепо, как в случае с лидером конструктивистов. Ту же судьбу познали романы К.Федина и Л.Леонова, повести Вс.Иванова и иных звёзд того времени. Проверку временем они не прошли. Да и пресловутая «Зависть» Ю.Олеши тоже сильно переоценённый товар. Короче говоря, с перечисленными выше авторами всё понятно – не было у них таланта Платонова или Булгакова, причины забвения – чисто эстетические.

Но бывали и случаи, когда автор безупречен идеологически, и классиком советской литературы признан, но всё равно, что-то в его ранних книгах не то. Например, «Думу про Опанаса» Эдуарда Багрицкого – произведение для него ключевое, затмила «Смерть пионерки», которую и ввели в школьную программу. У Александра Фадеева пылкий юношеский «Разгром», принёсший ему славу, отошёл на второй план по сравнению с «Молодой гвардией». Единой причины такового отношения к их произведениям не существовало, но среди прочих имелась одна, которая не лежала на поверхности, но, тем не менее, своё влияние оказывала.

Я бы назвал её неудачным (по меркам последующих годов) выбором ключевых персонажей с точки зрения этничности.

Главный герой «Думы про Опанаса» – командир продотряда Иосиф Коган, человек безжалостный и принципиальный:

По оврагам и по скатам
Коган волком рыщет,
Залезает носом в хаты,
Которые чище!

Глянет влево, глянет вправо,
Засопит сердито:
«Выгребайте из канавы
Спрятанное жито!»

Ну, а кто подымет бучу –
Не шуми, братишка:
Усом в мусорную кучу,
Расстрелять – и крышка!

Себе при этом он в радостях жизни не отказывает, и на падающего в голодный обморок Цюрупу не похож:

В хате ужинает Коган
Житняком и мёдом.
В хате ужинает Коган,
Молоко хлебает,
Большевицким разговором
Мужиков смущает:
– Я прошу ответить честно,
Прямо, без уклона,
Сколько в волости окрестной
Варят самогона?

Своей революционной суровостью он доводит до дезертирства заглавного героя:

Ой, грызёт меня досада,
Крепкая обида!
Я бежал из продотряда
От Когана-жида…

Кончается поэма расстрелом комиссара, славной смерти которого желает себе и Багрицкий (перекличка с Маяковским, но у того выразительнее про Нетте):

Так пускай и я погибну
У Попова лога,
Той же славною кончиной,
Как Иосиф Коган!..

А «Разгром» завершается следующими словами:

«Левинсон обвёл молчаливым, влажным ещё взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далёких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, – и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности».

Левинсон не менее строг, чем Коган, он велит прикончить раненного бойца, которого тащить с собой нет никакой возможности, беспощадно конфискует у крестьян продукты, велит пристрелить для прокормления партизанского отряда единственную свинью у корейца, который целует ему ноги, чтобы тот не лишал его семью еды зимой.

Всё бы хорошо, и очень революционно показаны и положительные герои, и их новая мораль – «нравственно всё то, что служит делу коммунизма», но вот с именами и происхождениями вышла промашка. В 20-е годы Коган и Левинсон шли на ура, но после поворота 30-х евреи во главе партизанских и продовольственных отрядов, обирающие украинских, русских и даже корейских крестьян, стали восприниматься не совсем хорошо. Точнее, дело не в обирании, а в самом факте семитского происхождения. Наивные Багрицкий и Фадеев в 20-е писали, что видели, и даже могли перебарщивать, желая показать прогрессивность большевизма, освобождающего прежде угнетённые нации. Но в 30-е эмансипация евреев была уже не особенно актуальна, а с 40-х годов они превратились в группу, которую лучше вообще не упоминать.

Багрицкий рано умер, и переписать поэму уже не мог, а Фадееву пришлось поступить иным образом, о чём мы скажем несколько позже. Вышеупомянутый «недостаток» касался и другого дальневосточного романа – «По ту сторону» Виктора Кина, с его космополитическим коммунистом Безайсом, без чёткой этнической привязки, но с такими намёками, что догадаться было несложно.

Кстати, «не повезло» не только евреям. В Гражданскую важную роль играли китайцы, которых сотнями тысяч завезли работать на стройки в Первую мировую и которые остались в России и помогали с латышскими стрелками насаждать коммунизм. Но в конце 50-х с Китаем у нас вышла крупная ссора, и пришлось от них избавляться. На Дальнем Востоке в 1972 массово переименовывали города, посёлки, горы и реки, а ещё раньше в экранизации «Красных дьяволят» цыган заменил китайца (заодно слишком антирелигиозные «дьяволята» стали нейтральными «мстителями»). А поскольку латыши вернулись в дружную советскую семью в 1940, то Теодор Нетте остался.

На этом месте хотелось бы прерваться, поскольку ключевое произведение советской литературы начала 30-х, написанное ещё по старым шаблонам, а именно «Военную тайну» Аркадия Гайдара, невозможно интерпретировать холодно академически. Здесь требуется иной жанр, и нам поможет обращение к опыту Дмитрия Галковского, «Мэтра», как принято его звать в кругах галкоманов. Д.Е.Г., как известно, больший специалист по национальному вопросу, особенно в раннесоветскую эпоху, и пишет он страстно и эмоционально. Так что попробуем ему подражать. Пародия – жанр уважаемый, и такие мэтры модернизма как Марсель Пруст и Джеймс Джойс уделили ему немало внимания.

II

ОММАЖ ГАЛКОВСКОМУ

Основной герой «Военной тайны», связующий между собой остальных персонажей, и, кстати, рассказывающий знаменитую сказку про Мальчиша-Кибальчиша, – еврейский мальчик Алька, сын румынской коммунистки Марицы Маргулис, которая «убита в суровых башнях кишинёвской тюрьмы». Папа у него русский, но Гайдар дважды подчёркивает его «смелые нерусские глаза» и «спокойные нерусские глаза». В конце повести маленького еврея Альку убивает пьяное русское чудовище – брат арестованного кулака Дягилева.

Алька не один такой в книжке. «Несколько раз забегал в ванную дежурный по отряду, веснушчатый пионер Иоська Розенцвейг, и, отчаянно картавя, кричал: – Что за безобразие? Прекратите это безобразие!» Он умеет себя быстро поставить: «новенькие ребята, которые ещё не знали, что сам-то Иоська всего только третий день в лагере, а озорник он ещё больший, чем многие из них, затихали. Под грозные Иоськины окрики они смущённо выскакивали из воды». Понятно, что карьера у него прёт вверх – «Надо Иоську в звеньевые выделить, – подумала Натка. – Маленький, смешной, а проворный парень». Розенцвейг – олицетворение архетипичного послереволюционного еврея, стремительно продвигающегося по ступенькам административной большевистской лестницы.

Не все, правда, пионеры сознательные, есть и завидующие Иоське, как поляк Владик Сташевский, но на этом скользком пути он чуть не соскальзывает в мутный мир русского антисемитизма. Владик не захотел подать Иоське улетевший мячик.

«Подошёл и сел незнакомый парнишка. Он был старше и крепче Владика. Лицо его было какое-то серое, точно вымазанное серым мылом, а рот приоткрыт, как будто бы и в такую жару у него был насморк. Он наскрёб табаку, поднял с земли кусок бумаги и, хитро подмигнув Владику, свернул и закурил. Из-за угла выскочил Иоська. Наткнувшись на Владика, он было остановился, но, заметив мяч, подошёл, поднял и укоризненно сказал:

– Что же! Если ты на меня злишься, то тебе и все виноваты? Ребята ищут, ищут, а ты не можешь мяч через забор перекинуть? Какой же ты товарищ?..

– Видал? – поворачиваясь к парню, презрительно сказал оскорблённый Владик. – Они будут мяч кидать, а я им подкидывай. Нашли дурака-подавальщика.

– Известно, – сплёвывая на траву, охотно согласился парень. – Им только этого и надо. Ишь ты какой рябой выискался!

…раздражение Владика ещё более усилилось, и он продолжал совсем уж глупо и фальшиво: – Он думает, что раз он звеньевой, то я ему и штаны поддерживай. Нет, брат, врёшь, нынче лакеев нету.

– Конечно, – всё так же охотно поддакнул парень. – Это такой народ… Ты им сунь палец, а они и всю руку норовят слопать. Такая уж ихняя порода.

– Какая порода? – удивился и не понял Владик.

– Как какая? Мальчишка-то прибегал – жид? Значит, и порода такая!

Владик растерялся, как будто бы кто-то со всего размаха хватил его по лицу крапивой. «Вот оно что! Вот кто за тебя! – пронеслось в его голове. – Иоська всё-таки свой… пионер… товарищ. А теперь вон что!» Сам не помня как, Владик вскочил и что было силы ударил парня по голове. Парень оторопело покачнулся. Но он был крупнее и сильнее. Он с ругательствами кинулся на Владика. Но тот, не обращая внимания на удары, с таким бешенством бросался вперёд, что парень вдруг струсил и, кое-как подхватив фуражку, оставив на бугре табак и спички, с воем кинулся прочь».

Мораль проста – нельзя преуспевающим евреям завидовать, иначе сразу попадёшь в липкие объятья погромщиков-уголовников. Среди положительных взрослых героев – Гитаевич, загадочный большой начальник «черноволосый с проседью человек в больших круглых очках, с широкой чёрной бородой… похожий на цыгана». Видимо, Гайдар взял фамилию у Менделя Хатаевича, второго секретаря ЦК КП(б) Украины.

Есть, конечно, и русские пионеры. Они туповаты и простоваты:

«– Ты откуда? Вас сколько приехало? – спросила Натка у неповоротливого и недогадливого паренька.

– Из-под Тамбова. Один я приехал, – басистым и застенчивым голосом ответил мальчуган. – Из колхоза я. Меня в премию послали.

– Как – в премию? – не совсем поняла Натка.

– Баранкин моё фамилиё. Семён Михайлов Баранкин».

И Натка, оценивает Баранкина не как Иоську: «Экий увалень!» – подумала она». Над русачком можно смеяться и издеваться. Бодрый поляк Владик «запустил огрызком в спину… толстому, неповоротливому мальчугану», и в другой раз ещё «две шишки в спину Баранкину». Благо глуповатый «мальчуган этот долго и сердито ворочался и всё никак не мог понять, от кого ему попало». Смеха ради «Владик запихал Баранкину под простыню жестяную мыльницу и платяную щётку». Русский всё стерпит.

Деревенский дурачок не понимает прогрессивных игр пионеров: «Баранкин, – удивилась и рассердилась Натка, – ты почему не на площадке? Ребята играют, а ты что? – Это не игра, – убеждённо произнёс Баранкин, наваливаясь грудью на подоконник. – Ну, завязали мне ноги в мешок – беги, говорят. Я шагнул и – бац на землю. Шагнул и – опять бац. А они смеются. Потом положили в ложку сырое яйцо, дали в руки и опять – беги! Конечно, яйцо хлоп и разбилось. Разве же это игра? У нас в колхозе за такую игру и хворостиной недолго». И, Баранкин, не достигающий уровня более развитых детей, делает правильный вывод: «лучше пойду помогу Гейке дрова пилить». Самое занятие для русской деревенщины.

Иногда он служит манекеном для детей из национальных окраин для отработки приёмов: «На лужайке босой пионер Василюк, забравшись на спину согнувшегося Баранкина, учил лёгонькую и ловкую башкирку Эмине вспрыгивать на плечи с развёрнутым красным флагом».

«Пионер тамбовского колхоза Баранкин» всё делает коряво и заслуживает критики – «подошёл к колоколу, крепко зажал в кулак конец лохматой бечёвки и ударил так здорово, что разом обернувшиеся Нина и Натка закричали ему, чтобы он звонил потише».

Без еврейского руководства, русские, разумеется, никуда:

«Тут же рядом вспотевший Баранкин заколачивал последние гвозди в башенку фанерного танка, а прыткий Иоська вертелся около него, подпрыгивал, похваливал, поругивал и поторапливал, потому что танк надо было ещё успеть выкрасить… На другом конце линейки разгневанный звеньевой Иоська ахал и прыгал возле насупившегося Баранкина.

– Сам танк заставлял красить, а теперь сам ругается, – хмуро оправдывался Баранкин.

– Так разве же я тебя галстуком заставлял красить? – возмущался Иоська. – И тут пятно, и там пятно. Эх, Баранкин, Баранкин!.. Ну, что мне теперь делать, Баранкин?»

В итоге вожатая Натка не вспоминает про юного колхозника – «она теперь по-иному понимала холодноватый взгляд Владика, горячие поступки Иоськи и смелые нерусские глаза погибшего Альки», для смирно-послушного Баранкина места в её мыслях не нашлось.

Примечательно, что Гайдар использует в повести типичную манеру русских евреев звать людей с уменьшительным суффиксом – Гейка, Натка, Алька, Федька, Толька.

III

«Военная тайна» не стала популярным чтением советской ребятни, несмотря на Кибальчиша. Гайдар подавался советской критикой в первую очередь как автор «Тимура и его команды». В повести уже не было никаких евреев. Имелся лишь небольшой элемент высокомерия по отношению к хулигану с простым русским именем – Мишке Квакину, которому противопоставлен подросток с мусульманско-тюркским бэкграундом – Тимур Гараев. Гайдар, вышел из той же провинциальной революционно-демократической среды, что и Фадеев, как и тот, очень рано ушёл воевать, в том числе и в Сибири, а после обратился к творчеству. Совпадений у них много. И оба, несмотря на весь свой интернационализм, усвоенный с молоком матери, перестроились по велению партии, на советский патриотизм.

Фадеев, переписал «Разгром», начав на том же уссурийском материале «Последнего из Удэге», и проделав тот же путь, что и Гайдар. Партизаны и большевики носят «правильные» имена – Пётр Сурков, Алёша Маленький (Чуркин), Мартемьянов, Сеня Кудрявый, Гладких. А колоритно выписанный еврей – миллионер Гиммер, сугубо отрицательный персонаж.

Но, думаю, и это, не артикулируемо открыто, не нравилось критикам – зачем выводить еврея, пусть и плохого, капиталиста? Ведь можно было взять русского промышленника. Фадеев этого не учёл в 1929 году, однако менять уже что-то было поздно, и «Последний из Удэге» не просто остался недописанным, но и обычно игнорируемым произведением автора.

С евреями давали промашку и признанные классики, например, Есенин. Приходилось его цензурировать вплоть до самого конца СССР. Как из есенинских поэм убирали имена Троцкого и Зиновьева, так и вырезали «жида» из «Страны негодяев». Есенин демонстрировал своё понимание феномена Когана и Левинсона, как бы перепрыгивая сразу на рубеж 40–50-х:

Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты
Настоящий жид.
Фамилия твоя Лейбман,
И чёрт с тобой, что ты жил
За границей…
Всё равно в Могилеве твой дом.

Чекистов
Ха-ха!
Ты обозвал меня жидом?
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысчи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божие…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.

Но, несмотря на «Дело врачей» и ЕАК, Есенин в фавор при Сталине возвращён не был, требовались иные разоблачения «сионистов», и амбивалентный антисемитизм поэта был чисто мужицкий, то есть «не наш».

В заключение заметим, что более всех повезло Блоку – в «Двенадцати» (не говоря уж про «Скифов») евреев нет вовсе, герои сугубо русские – Ванька, Катька, Андрюха, Петруха. Так что поправлять и цензурировать, стыдливо умалчивать ничего не потребовалось.

автор: Максим АРТЕМЬЕВ