Для начала давайте определимся с терминами. Слово «ксенофобия» не имеет точного аналога в русском языке, поэтому мы вынуждены будем использовать именно его. Кроме того, само это понятие изначально несет негативное наполнение, потому что в нашем сознании любая фобия – разновидность психического заболевания, требующая внимательного врачебного присмотра.
Я буду вынужден сделать одну важную оговорку – это слово охватывает слишком большой спектр психических состояний, и именно медицинское, клиническое его значение мы оставим медикам. То есть, когда ксенофобия становится реальной проблемой конкретного человека, требующей квалифицированного вмешательства врачей, это перестает быть общим и становится частным.
Частное мы рассматривать не будем.
А вот остальное нам очень и очень интересно…
Мало кто задумывался о том, что ксенофобия является одним из важнейших составляющих нашего сознания и, особенно, подсознания. Если угодно, это один из анкерных камней нашего «эго», от которого выстраивается множество других явлений, чувств, эмоций, сознательных и рефлекторных реакций. И ещё более странно, что никто не задумывается над мыслью, что это – абсолютно органичное наследие сотен миллионов лет биологической эволюции, а не плод нашей сознательной злонамеренности или плохого воспитания.
Едва в морях и океанах Земли появилась первая протоплазма, как она начала, извиняюсь, жрать друг друга. Амебы, инфузории, сине-зеленые водоросли и прочее биологическое разнообразие нежилось на жарком доисторическом солнце, плескалось на прогретых отмелях и закусывало друг другом. И уже тогда, видимо, зародился этот инстинкт – держись от чужого подальше, проживешь подольше.
После появления более организованных форм жизни принципиально ничего не изменилось. Но появились органы чувств, усовершенствовались челюстные механизмы, лапы стали сильнее, а когти – острее. А значит, и борьба за выживание стала ещё напряжённее. Кругом все клацали зубами, махали загребущими щупальцами, стрекали отравленными клетками, и единственным исключением из этого общего правила были только представители твоего собственного вида.
Только инстинкт продолжения рода оказался сильнее инстинкта самосохранения. И именно они стали базой для любого социального поведения. Инстинкт продолжения рода стал базой для определения своих, а инстинкт самосохранения помог дистанцироваться от чужих. И с тех пор все, что хоть как-то относится к социальному взаимодействую отдельных особей или целых популяций, определяется, прежде всего, именно этими двумя факторами.
Ещё раз, для ясности - разделению на «свой – чужой», уважаемые читатели, уже сотни миллионов лет. Да-да, я не ошибаюсь и не преувеличиваю – сотни миллионов. А человеческому виду около миллиона. Причем, и как биологический вид человек отнюдь не миновал борьбы за существование, и его собственный инстинкт самосохранения все время, на протяжении всех этих сотен тысяч лет, диктовал – бойся чужого! Остерегайся его! Убей его первым, пока он не убил тебя!
Я не знаю, в какой момент человечество совершило первое убийство себе подобного. И могу лишь догадываться, что стало тому причиной. Голод, самка, территория – сейчас об этом можно только гадать. Важно то, что вскоре человек стал бояться, прежде всего, другого человека – он был так же сноровист, умен, ловок и опытен, а значит, представлял даже большую угрозу, чем самый опасный хищник.
Эволюция дала человеку мозг. Самый мощный, самый развитый на планете. Он нужен ему, чтобы лучше думать, лучше оценивать, лучше и острее чувствовать. И лучше бояться…
Вероятно, это одно из главных эволюционных завоеваний человека – он научился отлично бояться, не теряя, при этом, рационального начала. Это то, что эволюция пестовала сотни миллионов лет, делая ксенофобами последовательно всех живых существ на Земле, и преподнесла "венцу эволюции" буквально на блюдечке - бери и пользуйся.
А потом уже и мы сами пестовали это тысячелетие за тысячелетием…
И вдруг появляются люди, которые говорят, что они могут легко, всего за пару поколений, перечеркнуть сотни миллионов лет эволюции. Люди, гордящиеся своей толерантностью. Люди, которые возвели её не просто в ранг добродетели – что само по себе, возможно, было бы и не так плохо – а в ранг поведенческого догмата, который должен определять не просто наше сиюминутное поведение, но и всю дальнейшую эволюцию европейской цивилизации.
Честно говоря, я настолько сомневаюсь в успехе подобных революций в социальной психологии вида «хомо сапиенс», что и говорить, вроде бы, не о чем. Однако, совершенно неожиданно это явление набрало большую силу и стало всерьез влиять на общество. Что ж, давайте попробуем чуть-чуть в этом разобраться.
Думаю, нам нужно попытаться понять, почему, несмотря на всё, сказанное выше, ксенофобия вдруг оказалась объектом всеобщего осуждения. Как получилось, что толерантность, которая является, вроде как, прямым её антиподом, вдруг стала доминирующим социальным началом?
А, причин тут сразу несколько. И скорее всего, сами по себе они не смогли бы оказать такого влияния на современную цивилизацию. Однако, к несчастью для нас, причастных к европейской ментальности, эти причины вышли на историческую арену почти одновременно и смогли усилить действие друг друга, пробив брешь в нашей коллективной защите.
Прежде всего, наверное, речь должна пойти об эмансипации. Я понимаю, что сейчас в меня полетят элегантные туфельки на шпильках, но тем не менее – истина дороже. Дело в том, что в любой женской популяции, даже если речь идет не о женщинах, а о самках гиббона или сурикатах, всегда есть некоторый процент особей, скажем так, не очень страдающих от ксенофобии. Биологи, вероятно, могут объяснить этот феномен лучше меня, а также скажут, что в биологии это считается более-менее оправданным, но суть в том, что для этих особей чужак, в худшем случае, это немного насилия и секса. А этого она и от своих видит достаточно. И поэтому некоторые женщины больше подвержены иррациональным страхам, вроде боязни мышей или лягушек, а вот внезапно вышедший к её племенному костру чужак вызывает у неё, скорее, любопытство.
Но, так или иначе, как бы мы к этому не относились, примем как данность – женщины изначально меньше подвержены ксенофобии. И по мере того, как различные феминистские движения добивались для женщин всё больших и больших прав, а сами они начали допускаться к принятию решений, имеющих некоторую общественную значимость, защитная скорлупа общественной – или национальной, государственной - ксенофобии становилась всё тоньше и тоньше. Вероятно, наиболее бурно этот процесс развивался в первой половине двадцатого века. Это важно, потому что с середины двадцатого века он был подхвачен ещё одними проповедниками терпимости – евреями.
Сразу расслабились – сейчас не будет ни одного антисемитского пассажа. И, тем не менее, придётся поговорить и о роли евреев в этом процессе – ибо без этого невозможно понять, как же он зашел так далеко.
Вероятно, я не ошибусь, если предположу – после ужасов Холокоста евреи стали панически бояться любых проявлений ксенофобии, кроме своих собственных. Да, они сплочены, влиятельны, у них появилось своё государство, но где-то в глубине души любой еврей боится, что если начнутся погромы, то они будут вторыми в очереди, не далее. И люди, пережившие или унаследовавшие этот страх, сознательно или бессознательно, как один встали на сторону проповедников терпимости. Их немалое влияние употреблялось, во многом, именно на проповедь толерантности, что, вкупе с продолжающейся феминизацией общества, давало весьма мощный эффект.
Меня могут поправить – ужаснувшихся итогам Второй мировой было слишком много, и речь не может идти об одних только евреях. И я с этим соглашусь – да, так оно и было. Но, тем не менее, я буду настаивать – никто не прочувствовал этого так сильно и не выступил так солидарно, как еврейская диаспора Европы и США. Остальные же были, скорее, политой и взрыхленной почвой, нежели прямо заинтересованной стороной. Их жалость и, возможно, чувство вины сыграли немалую роль в общем процессе. Но и не более того.
И ещё один фактор, уже экономический – стоимость рабочих рук. Да, в какой-то момент все более и более процветающая Европа столкнулась с тем, что её жители не приветствуют низкую оплату своего труда. А товары становятся все менее и менее конкурентоспособны. Разумеется, можно было серьёзно вкладываться в рост производительности труда, стимулировать экономику другими средствами. Но зачем, если можно нанять иностранного гастарбайтера, согласного работать за треть от того, что потребовал бы коренной немец или француз?
К сожалению, общество, подстегнутое начавшейся глобализацией, пошло по пути наименьшего сопротивления. На проповедь толерантности появился социальный заказ, и её стали оплачивать так щедро и с таким усердием, что плоды не заставили себя ждать.
В то же время, я скептически отношусь к версии «заговора меньшинств», который, якобы, и бросил Европу под ноги мигрантов. То, что они отлично воспользовались ситуацией – факт. То, что в настоящий момент они смогли добиться почти полного отождествления толерантности и сексуальной свободы за рамками биологической мотивации – тоже верно. Но это, всё-таки, не более, чем инфекция, проникшая в уже ослабленный организм.
Толерантность в её современном понимании стала прямым следствием социальных экспериментов и потрясений, которые сотрясали Европу в двадцатом веке. А для того, чтобы было проще проникнуть в умы миллионов европейцев, её стали маскировать под традиционное христианство и присущее ему милосердие. Кстати, это тоже интересный феномен, требующий отдельного изучения – для очень и очень многих европейцев толерантность подменила, хотя бы частично, традиционную религиозность. Причем, подменила не только лукаво, но и достаточно агрессивно – этот «кукушонок» рядился в яркие одежды более модного, современного, прогрессивного явления, нежели традиционное христианство, при этом ничем, вроде бы, ему не противореча. А потом, окрепнув, как и полагается кукушатам, начал выталкивать из гнезда всех остальных. В нашем случае, пока он довольно агрессивно выталкивает именно христианство – например, в угоду терпимости, в Европе уже запрещают носить христианские символы, а детей из слишком религиозных семей могут и забрать у родителей. Но при этом, в угоду той же толерантности, никому и в голову не придет забрать ребенка из семьи мусульман, а решение запретить исламскую атрибутику наряду с христианскими символами стало лишь компромиссным решением, продиктованным протестами сторонников традиционных ценностей.
Да, я хочу постулировать следующее – толерантность является психическим расстройством. Разумеется, это расстройство может быть более или менее сильным, и я не хочу сказать, что человек, назвавший себя толерантным, обязательно нуждается в аминазине и смирительной рубашке. Однако верно и другое – я точно так же уверен в существовании клинических стадий толерантности, как и вы, вероятно, уверены в существовании клинических стадий ксенофобии. И, внимание, я не преувеличиваю. Я говорю это не для красного словца. Я не пытаюсь сгустить краски. Толерантность как вид психического отклонения – вполне себе реальность, а не странное допущение безумного публициста.
Нет, я согласен – в большинстве случаев мы имеем дело с политической толерантностью. Такой, знаете, когда утром человек напутствует ребенка и просит его не доверять чужим дядям, потом уходит из дому, закрывая за собой дверь на три замка, а вечером выступает с трибуны и призывает возлюбить мигрантов, геев, зоофилов и даже к педофилам отнестись с пониманием. Понятно, что на личном уровне это вполне обычное лицемерие.
Но вот когда эти лицемеры захватывают все телеканалы и начинают манипулировать миллионами людей, подобное явление становится большой социальной проблемой.
Если мы соглашаемся с тем, что такое насилие над человеческим сознанием, как современная проповедь толерантности, является потенциально опасным для психики, то сразу возникает вопрос – а есть ли альтернатива? И действительно, именно о безальтернативности такого подхода говорят его ярые проповедники – а как вы, дескать, собираетесь строить новый глобальный мир без границ, если не смягчать уровень агрессивности различных человеческих популяций?
Но мне представляется, что тут заложено лукавство сразу нескольких уровней. Потому что ни нынешняя модель глобализации не является аксиомой, ни отказ от толерантности в современном понимании не является катастрофой, приводящей к немедленному взрыву национальной напряженности и межнациональным конфликтам. Хотя похмелье бывает тяжелым, а выздоровление – болезненным. И ничего уже нельзя исключать – процесс зашел очень уж далеко…
В то же время, очень похоже на то, что попытка вселенской проповеди терпимости превращается в улицу с односторонним движением. Проповедь рассчитана на европейское сознание. Она работает только с европейским, преимущественно, населением. Тогда как пришлый люд живет по своим законам, он защищен мощным барьером религий и традиций, а часто и слабым знанием языков, на которых говорят проповедники. И оказавшись в обществе, ослабленном толерантностью, лишенном естественного барьера между собой и пришлыми, они получают преимущество, сравнимое с преимуществом вооруженного перед безоружным.
Но понятно, что за столь короткий срок невозможно добиться кардинальных изменений в сознании сотен миллионов людей. Вооруженные традициями мигранты сильны, сплочены и напористы. Но и европейских аборигенов пока ещё рано списывать со счетов. Их рефлексы притуплены, они дезориентированы и неорганизованны. Но они ещё живы, и их всё ещё довольно много. А значит, загнанная в подсознание, забитая, третированная ксенофобия обязательно ещё скажет своё слово. И оно будет тем более мощным, чем позднее это случится.
Откровенно говоря, я не знаю и не могу себе пока даже представить, кто же окажется победителем в той цивилизационной схватке, которая разворачивается сейчас в Европе. Здравый смысл подсказывает, что однажды накопившееся напряжение найдет выход, и певцы перверсий и однобокой унитарности будут изгнаны из органов власти и СМИ. Возможно – и даже весьма вероятно – что процесс этот будет весьма кровопролитен, поскольку теперь на ними стоит уже настоящая армия из десятков миллионов мигрантов, сплоченных единой верой, общим презрением к номинальных хозяевам европейских земель, и желанием дальше укреплять свои позиции.
Но не исключаю я и другого варианта, при котором уже в обозримом будущем мы увидим горящий Лувр и десятки тысяч «парижан», водящих вокруг него хороводы и кричащих, в едином порыве, «Аллах акбар!».
В этой небольшой статье я намеренно акцентировал внимание читателя именно на Европе, как на наиболее ярком примере того, куда же может привести дорога, вымощенная благими намерениями. Ситуация и в США, и в России довольно существенно отличается от того, что мы наблюдаем в Евросоюзе и его ближайших окрестностях. Обе эти страны, конечно, заслуживают отдельного упоминания или даже исследования, потому что аналогичные процессы шли и там, но я ограничусь очень констатацией очень небольших, но важных наблюдений.
США, что бы там не говорили поклонники этого государства, в культурном плане глубоко провинциальны по отношению к Европе. Процессы, описанные выше, идут там почти без изменений, но с некоторым запозданием. Главным же отличием условного Нью-Йорка от условного Брюгге является не ход процесса воспитания толерантности, а наличие в Штатах уже готового расового конфликта. И при всей одинаковости процесса результат может быть совсем иным.
Что же касается России, то тут ещё сложнее. Будем откровенны – провинциальности и натягивания на себя напускной европейскости мы тоже не избежали. Но это усугублено ещё и колоссальным большевистско-коммунистическим экспериментом, той великой и беспощадной проповедью интернационализма, которую нам навязывали весь двадцатый век. Да, есть отличия и нюансы. Интернационализм, как явление менее глубинного порядка, не пробивает таких глубоких и обширных прорех в сознании реципиента, как абсолютизированная толерантность. Посягая на высший уровень общественной идентификации, нацию, он сравнительно безразличен к проявлению частных защитных реакций. И это, безусловно, та небольшая фора, которую нам дала история.
Но нужно понимать и то, что и наша почва отлично обработана интернационализмом и мантрой «лишь бы не было войны!». Наша провинциальность никуда не делась. И если допустить, что Европа ещё десяток-другой лет сможет поддерживать то мировоззрение, на котором зиждется сам глобальный европейский эксперимент, а мы не предложим ему никакой существенной альтернативы, то я уверен – мы снова побежим впереди паровоза и сможем «догнать и перегнать» наших учителей.
А потом внезапно кончатся рельсы…
Оценили 0 человек
0 кармы