Русские цари: вид с Запада. Часть 3: Александр I

Начало здесь:https://cont.ws/@vv900535441/1...

«Однако» продолжает спецпроект «Портреты русских царей на Западе». Тема эта интересна, прежде всего, тем, что российские лидеры всегда были для западной элиты и обывателей воплощением своей страны. И по отношению к фигуре «царя» можно судить о том, какой образ России был востребован на Западе в тот или иной период. Стоит отметить, что большинство портретов в нашей галерее — это голографические картинки. Ведь когда западным политикам было выгодно заключить тактический альянс с Москвой, царь изображался мудрым правителем, способным на прагматичные сделки. Когда же потребность в союзе с русскими отпадала, картинку показывали под другим углом — возрождались традиционные русофобские стереотипы, и царь превращался в «коварного византийца», непредсказуемого деспота или выжившего из ума комедианта.

Если говорить о нынешней эпохе, образ Путина, как и образ его предшественников, на Западе постоянно трансформируется в зависимости от внешнеполитической конъюнктуры. (Правда, в медведевский период существование тандема облегчало задачу: портрет одного лидера подавался в светлых, второго — в тёмных тонах.) В большинстве случаев, однако, западные портретисты оперировали именно «голографическими картинками», при случае поворачивая их нужной стороной: «волк — заяц», «заяц — волк», как в советских наклейках по мотивам «Ну погоди!».

«Голографичность» несколько другого рода прослеживается, когда русского царя (и, следовательно, нашу страну) рассматривают исследователи более поздней эпохи. Нетрудно заметить, что современники оценивают людей и события в системе ценностей и понятий «времени действия», а историки ненавязчиво подходят к прошлому с критериями будущего — когда из добрых побуждений, а когда и из всё тех же прикладных. О «голографических особенностях» нам, кстати, следует помнить, когда из внутриполитических соображений некоторые российские эксперты козыряют теми или иными цитатками, отражающими «объективные западные оценки».

«Дней александровых прекрасное начало»

Ярким примером западной голографичекой техники является метаморфоза, которая произошла с образом императора Александра I. «Дней александровых прекрасное начало» описывалось на Западе как «эпоха либеральных преобразований». Французский писатель Франсуа Шатобриан с восторгом рассказывал о «возвышенной душе императора, в котором одновременно есть что-то от рыцаря и епископа, скрывающего свой постриг под шлемом». «Это — человек замечательного ума, — писала мадам де Сталь, — который не сомневается во вреде деспотизма и искренне желает освободить крестьян». «Государь, ваш характер есть уже конституция для вашей империи, и ваша совесть есть её гарантия», — заявила она в разговоре с Александром. Представители вигской партии Британии уверяли, что «царь вместе со своими советниками из Негласного комитета готов ввести в стране справедливые законы и создать оппозицию». «Александр только и думает о счастье своих подданных, — отмечал прусский реформатор Генрих Фридрих фон Штейн, — однако он окружён несочувствующими людьми, и, не имея достаточной силы воли, принуждён обращаться к оружию лукавства и хитрости для осуществления своих целей. Тем не менее, нельзя не удивляться, до какой степени этот государь способен к преданности делу, к самопожертвованию, к борьбе за всё великое и благородное».

У историков давно уже не вызывает сомнений, что в заговоре, в результате которого Александр взошёл на трон, ключевую роль играли англичане. Его воспитателем был швейцарский адвокат республиканских взглядов Фредерик Сезар Лагарп. И неудивительно, что представители «креативного класса», либерального истеблишмента, который уже в тот период задавал тон на Западе, связывали с русским царём большие надежды. «Появление такого человека на троне, — уверяли они, — это феноменальное явление». «Александр горит желанием улучшить положение человечества, — отмечал британский радикальный политик и книгоиздатель Джон Харфорд Стоун в письме к известному философу-естествоиспытателю Джозефу Пристли. — И весьма вероятно, что вскоре он будет играть лидирующую роль в Европе, превзойдя равных ему по могуществу, но бесконечно ниже его стоящих по доброте и благородству правителей (имелся в виду Наполеон). Этот молодой человек почти с таким же макиавеллизмом выкрадывает деспотизм у своих подданных, с каким другие государи выкрадывают у своих сограждан свободу».

Американский президент Томас Джеффесон, автор Декларации независимости, состоявший в переписке с русским императором, готов был даже заранее отпустить Александру грехи, если его либеральные помыслы так и не воплотятся в жизнь. «Александр имеет перед собою геркулесовскую задачу, — отмечал он в письме тому же Пристли, — обеспечить свободу тем, кто неспособен сам позаботиться о себе. И ему, наверное, пока было бы нецелесообразно возбуждать опасения среди привилегированных сословий, пытаясь создать что-либо вроде представительного правления».

Александр был нужен либеральной западной элите как противовес Наполеону, которого она воспринимала как «деспота, растоптавшего наследие Французской революции». Пожалуй, лучше всего, как ни странно, эти настроения выразил аристократ Шарль Талейран (французский министр иностранных дел) на тайной встрече с Александром после исторического раздела Европы в Тильзите: «французский народ цивилизован, его государь не цивилизован. Русский государь цивилизован, а его народ нет. Следовательно, русскому государю надлежит быть союзником французского народа».

Сам Бонапарт Александра поначалу не жаловал, изображая его слабым и нерешительным правителем и постоянно намекая на то, что он несёт ответственность за убийство отца. В 1804 году с его ведома в газете «Парижский монитор» вышла даже статья, в которой говорилось о роли Англии в дворцовом перевороте 1801 года и выражалось сожаление по поводу того, что «убийцы ушли от возмездия». После встречи в Тильзите, однако, Наполеон изменил своё мнение о российском царе. «Я только что имел свидание с Александром и был крайне им доволен! Это молодой, чрезвычайно добрый и красивый император; он гораздо умнее, чем думают», — писал он своей супруге Жозефине.

Конечно, нельзя сказать, что до войны 1812 года Александра в Европе не критиковали. Многие западные современники отмечали, что он «изворотлив и лицемерен как грек». «Император легко может очаровать, — писал Наполеон, — но этого надо опасаться; он неискренен; это настоящий византиец времён упадка империи»… Шведский посол в Петербурге граф Лагербильке провозгласил, что «в политике Александр тонок как кончик булавки, остёр как бритва и фальшив как морская пена». Однако ничего зазорного в «византийстве» русского царя западные политики и журналисты не видели до тех пор, разумеется, пока «казаки не разбили свои палатки в центре Парижа».

«Тартюф на троне»

Первым «прозревшим» был французский дипломат Арман де Коленкур, с 1807 по 1811 гг. занимавший пост посла в России. «Александра принимают не за того, кто он есть на самом деле. Его считают слабым и ошибаются. Несомненно, он может претерпеть досаду и скрыть своё недовольство… Но эта лёгкость характера имеет свои пределы — он не выйдет за очерченный для себя круг, а этот круг сделан из железа и не гнётся…»

После победы над Наполеоном Александр стал не только участником большой европейской политики, но и её законодателем. За всю историю России такое произошло впервые, и только через 130 лет повторилось вновь. Разумеется, российский лидер, диктующий свою волю европейским народам вызывал аллергию у местных элит (и в том, и в другом случае Европа независимо от социально-политических идеалов «царей» предпринимала отчаянные шаги, чтобы поставить Россию на место). Александр наивно полагал, что разгром агрессора, умиротворение континента и проявленные им при этом «благородство, широта взглядов и гуманистические идеалы» позволят ему играть роль «Агамемнона Европы». Не тут-то было.

Да, на первых конгрессах Священного Союза русский царь выступил с рядом опережающих своё время гуманистических международных инициатив (в частности, он предлагал рассмотреть вопросы о одновременном сокращении вооружённых сил европейских держав, взаимных гарантиях неприкосновенности территории, принятии международного статуса лиц еврейской национальности, создании межсоюзнического штаба). Однако на Западе его ум, прозорливость и дипломатическое искусство принимались за примитивную хитрость, религиозность, проповедуемое им братство народов и правителей — за ханжество, взвешенность суждений и гибкость — за двуличие, твёрдость в отстаивании принципов и чёткое понимание роли монарха в русском обществе — за жестокость и самодурство.

«Царь использовал в своих целях события, от которых страдала Европа, — писал английский генерал Роберт Вильсон, представлявший интересы Лондона при русской армии, — и взял в руки скипетр всемирного господства. И все мы почувствовали, как возрождается варварский дух Атиллы, Чингиз-хана и Тимура». Это, заметьте, слова формального союзника Санкт-Петербурга — представителя Британской империи, которая принимала активное участие в создании «венской системы».

Александр из «либерального цивилизованного правителя» превратился в коварного деспота, который, по словам редактора Westminster Review Джона Боуринга, «делил королевства по собственной прихоти и диктовал судьбы народов». Европейские интеллектуалы, либералы и «прогрессивные» журналисты начали демонизировать царя, называя его «калмыком» и «дикарём».

И если раньше в Европе восхищались «утончённым артистизмом» Александра и даже окрестили его «северным Тальма», после победы русской армии над Наполеоном это качество царя подавалось совсем иначе. «Со столь изощрённым врагом, соединяющим в себе европейскую расчётливость и азиатское коварство, — писал Дэвид Уркварт, британский борец за независимость горной Черкессии, — нужны бдительность и осторожность. Имея с ним дело, всегда рискуешь быть обманутым. Именно от его агрессивных амбиций исходит угроза для мира в Европе. И действовать против него следует жёстко». «Самые существенные свойства натуры Александра, — утверждал французский посол в Санкт-Петербурге граф Лафероне, — тщеславие и притворство; если бы надеть на него женское платье, он мог бы стать тонкой светской женщиной». После того как в поисках идеологической основы для созданного им Священного Союза Александр увлёкся мистическим христианством, либералы на Западе принялись глумиться над ним и окрестили «Тартюфом на троне».

Пожалуй, наиболее чёткое представление о голографической технике западных портретистов можно составить, сравнив две характеристики Александра I, приведённые в лондонской Times: одна — после государственного переворота 1801 года, а вторая — после смерти императора. «Это — первый цивилизованный правитель России, защитник свободы, который, прежде всего, думает не об экспансии, а об установлении справедливого разумного порядка». «Главный вдохновитель, создатель и хозяин Священного альянса, последний император был врагом политических прав всех цивилизованных наций, противником свободы и счастья человека. Он никогда не был готов принести в жертву принципам справедливости свои честолюбивые надежды на территориальное расширение империи». Что называется, почувствуйте разницу.

Показательны также характеристики, которые под занавес его правления дали императору те политики, что славословили «дней александровых прекрасное начало». В 1824 году учитель Александра Фредерик Лагарп, на тот момент успевший уже поучаствовать в эксперименте по созданию полуякобинской Гельветической республики, писал: «Я обольщался надеждой, что воспитал Марка Аврелия для пятидесятимиллионного населения… Но, в итоге, бездонная пропасть поглотила плоды моих трудов со всеми моими надеждами».

«Думаю, что наш прежний любимец Александр, — писал Томас Джефферсон, — уклонился от истинной веры. Участие в мнимосвященном союзе, высказанные им антинациональные принципы, его положение во главе альянса, который на вечные времена стремится приковать человечество к рабским цепям, — всё это кладёт тень на его характер». Стоит отметить, однако, что Священный Союз, что бы ни говорили о нём западные современники и историки, прозвавшие романовскую Россию «жандармом Европы», долгое время позволял сохранять сложившийся баланс сил на континенте и незыблимость установленных границ. Александру I, который был главным вдохновителем венских соглашений, удалось создать систему коллективной безопасности, в течение сорока лет обеспечивающую стабильность в Европе. Да, в последние годы царствования западные либералы стали представлять его лукавым тираном, который свихнулся на почве религиозного мистицизма, но что им оставалось делать? Петь ему осанну, соглашаясь таким образом с российскими претензиями на лидирующее положение в Европе? Любопытно, что и в западной историографии образ Александра подавался в крайне негативных тонах. Историки на Западе, как правило, изображали его лицемером, за прекраснодушной либеральной фразеологией скрывавшего «звериный оскал» и мечтавшего выполнить «волю Петра Великого», который, якобы, завещал потомкам распространить власть Петербурга на весь европейский континент.

http://wpristav.ru/publ/mnenie...