Черный ворон, я не твой...

Ему уже двадцать пять, а что он умел делать… Легче сказать, чего не умел. Не умел лечить больных, писать картины, играть на сцене... Единственное, чему он по-настоящему научился за последние годы, это переносить непереносимый, адовый жар пустынной страны, находить и уничтожать поставленные боевиками растяжки, разминировать дороги и разрушенные в хлам дома. И то - благодаря верному, отважному напарнику, который без страха совался в самое пекло, выискивая эти страшные игрушки войны. Алый…Собака… Пес… Человечек ты мой шерстяной… Твой предсмертный вой он запомнит навсегда: пес подорвался, а хозяин твой остался жив.

Глеб Борисович Поворин, месяца два как вернувшийся с контрактной службы, бесцельно шагал по набережной Невы, оглядывая толпы туристов, вслушиваясь в их разноголосую речь, ощущая блаженное чувство безопасности и покоя. Небо сегодня изменило своим питерским привычкам, солнце непривычно щедро разбрасывало себя по горизонту, окрашивая его в нежные тона. Не напоминало оно и жестокое, палящее, изнурительное светило той страны, откуда он вернулся. Там оно выжигает небо над развалинами до белесого, режущего глаз цвета.

В голове назойливо вертелось надоедливое родительское жужжание: отец брюзжал и требовал, чтобы он наконец-то выбрал занятие, устроился на работу или пошел учиться, что ли… Подтекст этих разговоров был ясен: жизнь, Глебушка, это тебе не армия, где важно было отключить мозг. Мать, не желая огорчать больного и раздраженного отца, робко поддакивала ему, а наедине начинала плакать и обнимать Глеба. Она боялась, что у Глеба что-то не то с головой после войны и ему надо устроиться в жизни, чтобы не сломаться, не запить, не впасть в депрессию. Ну, так она ему объясняла в перерывах между всхлипываниями. Мать, конечно, жалко, да и отца… Но дни после возвращения были по-весеннему суматошны, звуки родного города волновали сердце, и Глеб, выходя на улицу, сразу забывал семейную нудятину. Никакой у него депрессии нет, пить не тянет. Наоборот, ощущение полноты жизни, радость от того, что живешь, дышишь, смеешься, куришь, девушкам улыбаешься.

Он узнал запах рабочего пота и настоящий вкус еды. У него были теперь сильные руки, мощные легкие и свежий мозг. А до этого? Переполох в семье, переполох в душе. Страх перед неизвестностью. Армия! Вкрадчивый вербовщик контрактников не отставал от талантливого парня будто бы рожденного быть сапером, ломал через колено, обещал златые горы, мир повидать.

Повидал - называется, послушал свист мин и снарядов, но ведь ни о чем не жалеет. Каким он стал? Как будто навсегда обожженная чужим солнцем кожа, льдисто-синие глаза, выгоревшие волосы. Кости и мускулы, мощный ток крови в жилах, легкость и свобода в движениях.

Глеб Поворин чувствовал уверенность в своих силах, и будущее открывалось перед ним, как залитая солнцем пересеченная местность. Ее нужно одолеть осторожными перебежками, по-пластунски, замирая возле каждого подозрительного бугорка, странной кочки. За плечами еще недавно ходила смерть, настоящая, отвратительная, грязная, безжалостная, ждала его ошибки – саперы ошибаются лишь раз! Не дождалась, безносая, в балахоне. Черный ворон, я не твой!

Понывало в душе только воспоминание о Тайке, Таисии, так звали ту черноволосую и кареглазую, что «удачно», по словам ее мамы, замуж вышла и укатила на ПМЖ за океан. Но если не болит, а только ноет и то не всегда, значит, и не любовь это была. Да и он сам не без греха, медички у них в санчасти такие славные были, добрые, безутешными никого не оставили. До сих пор сладко телу вспомнить. Все будет, будет, будет...

Утром он привычно набил в «Магните» проволочную корзинку под самый верх продуктами, улыбнулся белобрысой продавщице, расплачиваясь (благо в деньгах недостатка у него нет) за покупки, отнес пакеты домой, отдал заохавшей – зачем так много, сынок! – матери. А потом как всегда за последнее время собрался на Невский, на набережную. Его неудержимо тянуло сюда на широкий водный простор реки, может, в противовес осточертевшим безжизненным пескам, выжженной огнем земле, белесому небу.

Вагон метро равнодушно-привычно пролистывал станции: «Гражданка», «Политехнический», «Академическая»… Вынырнув из-под земли, Глеб на минуту остановился, куда идти. Ноги почему-то понесли его к Казанскому. Кутузов и Барклай у входа равнодушно смотрели на людской поток, плескавшийся у их ног, на приостановившегося Глеба: идешь, солдатик, ну и иди себе.

Несмотря на довольно ранний час, внутри храма шло оживленное движение: экскурсии, группы паломников, одиночки непрерывно перемещались, перешептывались, переглядывались. Глеб остановился за одной из колонн около иконы, всмотрелся, напряженно пытаясь понять затейливую вязь церковного письма и угадать, что за святые изображены на ней…

- Бориса и Глеба - Святые благоверные князья-страстотерпцы. Это их икона, - раздался за спиной глуховатый женский голос.

Глеб стремительно обернулся, он все еще не любил, когда кто-то внезапно подходит сзади. Сухонькая, интеллигентного вида старушка, настоящая «ленинградка» - старая, а спина прямая, голову держит достойно, вместо платочка на голове кружевной черный шарф, тонкие, длинные пальцы с утолщенными суставами украшает единственный серебряный перстенечек. Наверное, задумался и вслух сам с собой говорил, а женщина услышала и ответила, подумалось Глебу.

- Спасибо, - улыбнулся Глеб, старясь приглушить голос. – А за что их сделали святыми, не скажете?

Старушка светло улыбнулась в ответ.

- Сделали… Борис и Глеб – помогают верующим избавиться от многих болезней, примиряют враждующих, являются покровителями целомудрия. Спасают души близких людей, защищают от нечистой силы, несут мир в душу и на землю. Это первые русские святые, а погибли они от рук собственного брата…

- Знаете, - почему-то доверительно сказал Глеб, - а я ведь Глеб Борисович. Вот впервые зашел в этот храм и сразу к этой иконе почему-то…

Женщина покачала головой, вздохнула и как-то обреченно прошептала:

- Храни тебя Господь, сыночек, от бед нежданных.

Повернулась и исчезла за колоннами.

Глеб вышел из храма, перешел проспект и вышел к каналу. Он никак не мог надышаться Питером. После долгой разлуки город оборачивался к нему иной стороной. Когда ежедневно проезжаешь по примелькавшимся улицам, здания, мосты, монументы теряют свою значимость и становятся слишком привычными. А теперь он знакомился с ними заново.

Он бездумно шел к Дворцовой, когда взгляд его ненароком зацепил крепкого парня в камуфляже на инвалидной коляске. Парень был без ног. Рядом с ним стояло ведерко из-под мороженого и табличка «Ветеран боевых действий. Помогите, дорогие россияне, чем можете». Да он и раньше их видел, сидящих вдоль проспекта в новенькой камуфле с полосками тельняшки на груди, но почему же именно сегодня он остановился так резко, как будто его ударили?

Глеб медленно подошел к инвалиду. В ведерке лежали смятые стольники, полтинники, просвечивала «пятихатка». Глеб достал из внутреннего кармана легкой куртки тысячу, положил ее в «банк», молча достал сигареты, протянул парню. Все так же молча закурили. Руки у парня почему-то подрагивали, на лбу выступила испарина – а не самый жаркий сегодня день.

- Где служил-то? – спросил Глеб.

- А ты? – осторожно, вопросом на вопрос ответил «инвалид».

- Я-то «пиджак», после универа взяли. А ты-то, я вижу, тертый.

Показалось или парень расслабился, выдохнул? Откинулся на спинку и стал заученно вещать о горах и сражениях, о боевиках и их коварстве. Глебу казалось, что он слушает гладкую подготовленную радиопередачу, посвященную «нашим заслуженным воинам-интернационалистам». В горле кипело и клокотало, кулаки сжимались и разжимались в бессильной ярости, наконец он не выдержал.

-Ну, ты и мразь. Ты и близко там не был, сука. Я тебя выведу на чистую воду! Полиция!

Наряд появился как из-под земли.

-В чем дело, гражданин?

Глеб начал громко, торопливо и сбивчиво объяснять упитанному «полисмену», что это инвалид фальшивый, что нельзя позорить страну, что он сам только что «оттуда», что нюхом чует его вранье, что… Несколько человек остановились поблизости, кто-то уже доставал камеры - снять и выложить в интернет – это стало первой национальной забавой. Взгляды стражей порядка потяжелели.

-Документы, - каменно уронил упитанный сержант.

-Чьи? Мои? Зачем?

-Документы предъявите.

Глеб вытащил военный билет и паспорт, которые по привычке перекладывал из куртки в куртку, выходя из дома.

-Поворин Глеб Борисович… В отделение пройдемте.

- За что? Вы проверьте у этого документы…

Глеб обернулся указать на «инвалида», но того уже и след простыл. Поодаль стоял наголо бритый парень с хорошо тренированной фигурой в черной толстовке с капюшоном, старательно делая вид, что он просто прохожий. Глеб, скрипнув зубами от злости, пошел между стражами порядка. Свернули в переулок от шумного проспекта, вошли под арку дома, от резкого толчка Глеб едва не полетел на землю, но тренированное тело вспомнило нужные навыки. Через секунду он уже крепко стоял на ногах лицом к полицейским.

-Слышь, воин, вали отсюда. И чтоб мы тебя здесь больше никогда не видели. Запомнил? - с неприкрытой угрозой сказал упитанный. Сплюнул Глебу под ноги, повернулись и пошли назад.

Глеб постоял в раздумье, искать этого лже-инвалида, так его уже спрятали. Жаловаться? Кому? Похоже, это хорошо налаженный бизнес, в котором есть место и стражам порядка. В арку вошел прохожий – бритый парень в черной толстовке с капюшоном. Он шел вкрадчивой, небрежной походкой, приближался, и вместе с ним приближалось чувство тревоги и опасности, какое бывало у Глеба, когда он и Алый шли на разминирование и «слышали» мины особым чутьем. Уже пройдя мимо Глеба вплотную, черный плавно повел рукой, и отшатнувшийся Глеб ощутил холодное проникновение лезвия.

В арку с другой стороны ввалилась шумная компания молодых людей, черный ускорил шаг, побежал, а Глеб начал молча, медленно-медленно сползать по стене, уходя в кровавый туман. Он немо открыл рот, схватился за живот и в последний миг перед падением вытянулся, как струна. Из глубины его тела поднималось огромное красное облако. Перед глазами, расплываясь в смертном тумане, задрожали от адского марева горы и на их фоне развалины какого-то аула, заскулил и сел, обозначая мину, Алый, застрекотала вертушка, унося очередной груз «двести», появилось заплаканное лицо матери, сверкающий купол Казанского, суровые иконные лики братьев-мучеников … А потом, закрыв собой все, закачалось лицо бритого в капюшоне. Нет, не лицо, а маска смерти. Догнала, проклятая! Аж здесь догнала.

А потом эта маска смерти отодвинулась, исчезла, а на ее месте возникло старушечье лицо с наброшенным черным кружевным шарфиком, сухонькие пальцы с серебряным перстеньком обтирали платочком холодный пот, глуховатый голос властно отдавал команды врачам «Скорой помощи». Последнее, что услышал Глеб: «Не возражать! Я полковник медицинской службы».

https://zen.yandex.ru/media/id...