За последующий месяц в жизни Наташи Станпаковой произошло три важных события.
Во-первых, она объявила всем, начиная от стерв-подруг и заканчивая папой-мамой, что скоро выходит замуж и уезжает в Питер.
Это вызвало неоднозначную реакцию. Отзывы были самыми разнообразными: от явной зависти стерв до совершенно искреннего родительского «Ну, наконец!».
Во-вторых, она уже совершенно точно знала, что беременна. Это внушало определенный оптимизм. Правда, ни о беременности, ни о желании сохранить ребенка она благоразумно никому не рассказывала.
А в-третьих, за все это время Леша так и не позвонил. Конечно, это вызывало смутную тревогу. Но о тревоге она также никому не рассказывала.
Попытки выяснить питерские координаты Лехи у троюродной сестры не увенчались успехом: Танька знала лишь номер мобильного телефона. А может быть, и адрес с телефоном знала, но по каким-то причинам решила не называть.
— А он тебе что — координатов своих не оставил? — делано удивилась подруга.
— Оставил, да я при уборке потеряла случайно, — выкрутилась Наташа.
В тот же вечер Наташа принялась названивать в Питер. Первый опыт обескуражил: приятный женский голос сообщил, что «абонент отключен или находится вне зоны действия сотовой связи».
С трудом сдерживая слезы, Станпакова принялась названивать Таньке.
— А что это за девушка вместо Лешеньки трубку берет?
Танька объясняла долго и упорно, и Наташа лишь через десять минут поверила, что это автоответчик.
Она названивала ему по десять раз на день, даже пыталась убедить «девушку», чтобы та передала привет Лешеньке, но реакции от любимого не было никакой.
Через три недели пришел счет за переговоры. Увидев цифры, отец девушки едва не упал в обморок. Наташа решила больше не звонить: авось Лешенька сам объявится на своей чудесной иномарке?
А время неумолимо бежало, и только на четвертом месяце беременности, когда у Наташи начался токсикоз и пуговица джинсов с трудом застегивалась на животе, она поняла, что гнусно обманута.
Запершись в ванной, бедная плакала больше часа, вспоминая, как стирала обманщику носки, как угощала самым вкусненьким и подмахивала ему, а он, кобелина, оказался бессердечным и неблагодарным. Еще и обрюхатил вдобавок!
Мечты разбивались с небесным звоном. Все возвращалось на круги своя: унылая и однообразная жизнь, полуголодное существование, змеиное шипение дворовых бабок: «Вишь ты, как ветром надуло! Догулялась, Колина сучка...» «Съем» на «дискаче» по субботам да просмотр телевизора вновь становился единственной радостью бытия. Ни
Питера тебе, ни восторженных писем домой, ни фотографий с иномаркой, ни высокого статуса замужней столичной дамы...
В тот день несчастная, обменяв двадцать долларов, отправилась в кабак, где, напившись в хлам, материла все человечество, но больше — мужскую его часть. Ночью она отправилась к Таньке и, благоухая перегаром, предъявила: мол, подруга ты моя родная, какое говно ты подсунула? Но родная подруга вполне резонно возразила: я, мол, тебя только перепихнуться с братаном пригласила, а что ты себе потом в голову вбила, меня не колышет. Слыхала я твои байки, что якобы за Леху моего замуж выходишь, да только не разубеждала никого, потому что не из трепливых. А если наезжать на меня будешь — все узнают, кто ты есть...
Наутро, с трудом взяв себя в руки, Наташа поняла: следует как можно быстрей исчезнуть из этого городка, чтобы избежать разоблачения и позора внебрачной беременности. И потому, оставив родителям записку «Звонил Леша, срочно выезжаю в Питер», дочь выгребла из дому все семейные сбережения и спешно отправилась на вокзал. Но в Питер не поехала — что ей там делать, где подлеца этого искать? Решение пришло спонтанно: пересидеть и собраться с мыслями можно было, где обитала Наташина подруга по «бурсе», то есть ПТУ, Лиля Пономарева. Она вышла за москвича замуж, потом развелась, но так и осталась в столице, устроившись торговкой на рынок. Лиля была бабой бойкой и ушлой. По мнению Наташи, на ее помощь вполне можно было рассчитывать...
— ...У вас четыре с половиной месяца беременности, и аборт делать поздно... Можете одеваться.
Отойдя от гинекологического кресла, пожилой врач стянул резиновые перчатки и, включив кран, поставил руки под струю воды.
— И что же мне делать? — послышалось с кресла.
— Что, что... Рожать, — осторожно скосив взгляд на правую руку беременной и не заметив обручального кольца, гинеколог понимающе кивнул: — Ничего, не вы первая, не вы последняя. По «Закону об охране материнства и детства» вы имеете право на дотации государства. В конце концов, ваш ребенок — будущий российский гражданин. Вы где прописаны? В Ивановской области? Вот и отправляйтесь туда рожать... Девушка, я вообще не понимаю, чем вы расстроены? Вон, сколько бездетных женщин о ребенке мечтают! Это я вам как врач говорю...
Одевшись, пациентка смахнула навернувшиеся слезы и вышла из кабинета. В коридоре ее ждала подруга — высокая, с волевыми чертами лица и алым шрамом на подбородке.
— Ну че, Натаха? — спросила она.
Недавняя пациентка обреченно вздохнула.
— Поздно аборт делать... Говорит — рожай, рожай. В городок, мол, свой отправляйся. А как я туда отправлюсь, а? Я ведь тебе уже все сто раз рассказывала...
Вот уже второй месяц Наташа Станпакова жила в московском районе Измайлово. Лилька Пономарева оказалась не только понятливой, но и душевной подругой. Выслушав бессвязный рассказ землячки, она заверила: мол, поживи пока у меня, все равно одна тут, а потом что-нибудь придумаем.
Первую неделю приезжая осваивалась в столице. Москва не понравилась провинциалке: шумно, народу много, а главное — дорого все. Да и деньги кончались...
— Ничего, я тебя на работу устрою, — пообещала Лиля. — Торговать на рынок пойдешь? Не торговала никогда, только на вокзале сигаретами? Ничего, не велика премудрость... А санитарную книжку я тебе враз сделаю!
Так Наташа решила две главных проблемы: жилья и средств к существованию. Оставалось решить третью — именно потому подруга и потащила ее сюда, в поликлинику, к знакомому гинекологу. Но тут ее ожидал облом.
— Ага — рожать, — всхлипывала обманутая и брошенная. — А потом куда я этого ребенка дену? К родителям отправлюсь? Так ведь я им уже написала, что платье подвенечное выбрала. Да и не знают они ничего. А узнают у нас в городке — позору не оберешься.
— Это уж точно... — поджала губы Лиля. — Ладно, оставайся пока тут, придумаем что-нибудь...
Сколько ни думали подруги, ни к какому решению не пришли. Да и какое может быть решение? Девятимесячный срок беременности, половина которого уже минула, неизменен и абсолютен. И ничего тут уже не решишь...
— Слушай, может быть, родишь все-таки? — вздыхала Лиля.
— А потом что? Даже если и тут где-нибудь в общаге приткнусь, жить на что, а? На пособие?
— Ну, живут же некоторые...
— Да не в том дело, — всхлипывала будущая мать, — я этого козла, Леху, ненавижу уже... Понимаешь — ненавижу! Дали б мне автомат — рука бы не дрогнула. И ребенка от него не хочу!
— Ребенок-то твой неродившийся чем виноват? — не понимала подруга.
— А ничем! Ненавижу его, и все! Потому что от него ребенок...
Неизвестно, чем бы закончился этот этап в жизни Наташи Станпаковой, если бы вскоре Лиля Пономарева не уехала из Москвы: где-то под Новосибирском скончался ее дядя, по слухам, очень богатый, и подруга, бросив торговлю, помчалась оформлять наследство. Наташа осталась одна на всю десятимиллионную Москву...
А живот все рос, рос, рос, и вскоре беременная ощутила первые толчки. Неродившийся ребенок просился на волю, и Наташа, думая о своей горькой участи, заливалась горючими слезами. Она действительно ненавидела своего будущего ребенка, она готова была проткнуть себе живот вязальной спицей хоть сейчас, лишь бы избавиться от ненавистного бремени.
К девятому месяцу она уже знала, как поступит... Живет одна, свидетелей никаких, во время родов постарается не кричать... Главное — сделать все по науке, правильно тужиться, перерезать пуповину и, как только малыш появится на свет — придушить к чертовой матери. Трупик спрятать, закопать, выбросить — что угодно! Если спрятать трупик подальше и не оставить свидетелей, все, может быть, и обойдется. На акушерском учете она не стоит, к гинекологу на консультации не ходит, стало быть, «Карточку беременной» на нее не заводили.
Наташа не планировала свою дальнейшую жизнь. Но знала только одно: в родной городок она больше ни за что не вернется...
Как ни готовилась она к родам, начались они неожиданно. С вечера девушка почувствовала схватки и, поставив рядом с кроватью тазик с водой, улеглась в постель. Рожать оказалось не так страшно, как она думала: полчаса мучений, закушенная зубами подушка, и неожиданный крик младенца:
— Уа-а-а-а-а!.. Уа-а-а-а-а!..
С трудом приподнявшись на мокрой простыне, роженица дрожащими руками взяла ребенка — разрешилась она мальчиком. Младенец был мокрым, с неестественно большой головой и рельефно-выпуклым животом с нитью пуповины. Глаза его были зажмурены, и из открытого рта вырывалось лишь это призывное и бесконечное «уа-а-а-а-а!..» Наверное, он хотел припасть к материнской груди.
Новорожденный вызывал в молодой маме раздражение и еще больше — брезгливость. Неожиданно в сознании промелькнуло отчетливое: неужели эту гадость я носила в своем животе целых девять месяцев?
А младенец кричал, кричал, кричал, и от этого крика Наташе становилось жутко и страшно. Да и за стенкой могли услышать. Впрочем, она уже знала, как поступить...
В половине восьмого утра сосед по лестничной клетке, сухонький старичок-ветеран с мозаикой орденских планок на пиджаке, выводил выгуливать во двор любимого пса. Сквозь окно подъезда он видел, как молодая беременная девушка, вот уже пятый месяц жившая у Лили Пономаревой, выбрасывала в мусорный контейнер какой-то целлофановый сверток, а затем, пошатываясь, направилась в сторону дома. Он не придал этому значения: мало ли людей по утрам мусор выносят?! Вывел во двор своего дога, отцепил от ошейника поводок... Удивительно, но пес почему-то сразу понесся в сторону мусорки.
— Фу, Чарли, фу! — скомандовал старичок, видя, как пес, поднявшись на задних лапах, полез в контейнер.
Пес не реагировал.
Приблизившись, старичок надел очки и, заглянув в контейнер, едва не лишился дара речи: из целлофанового пакета выглядывали синеватые ножки младенца...
За свою жизнь в милицию Наташа попадала лишь однажды в родном городке, когда базарные тетки натравили на нее долговязого сержанта. С тех пор Станпакова боялась милицию и, попав сперва в камеру ИВС, а затем — в кабинет следователя, приготовилась к самому худшему.
Впрочем, ничего страшного с ней не произошло. Задержанную не били, не пытали, на нее даже не кричали, хотя в глазах милиционеров читалось очевидное презрение.
— Ну и зачем же ты это сделала? — стыдил ее следователь, пожилой мужчина с красными от бессонницы глазами. — Твой ведь ребенок, живой человек... Как только у тебя рука поднялась?
— А кормить этого человека ты будешь, что ли? — неожиданно даже для себя вызверилась роженица. — Одевать, ухаживать... Да и не хотела я его — понимаете, не хотела? Его ненавижу! — Конечно же, под «ним» подразумевался несостоявшийся отец. — И сына от него не хочу!
— А аборт почему не сделала? — укорял следователь.
— Да так, долго рассказывать...
— Вот теперь и расскажешь. Короче, давай по порядку: фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, у кого в Москве жила...
— А адвоката мне дадут? — осведомилась Наташа, вспомнив фильм «Бригада».
— Закон предоставляет любому право на защиту. Даже если у вас нет средств оплатить защитника, таковой вам все равно будет предоставлен из городской коллегии адвокатов, — официальным голосом сообщил следователь, непонятно почему перейдя на «вы» и, разложив перед собой чистые листки протокола, вздохнул: — Итак, слушаю...
В изоляторе временного содержания Наташа Станпакова провела три дня. За это время ей не только предъявили официальное обвинение по 106-й статье Уголовного кодекса, но и нашли адвоката: по закону, окончательное обвинение можно предъявлять лишь в присутствии защиты.
Станпакова и не думала препираться, выкручиваться, не думала что-нибудь отрицать: вина была ясной, как божий день. Она честно отвечала на все вопросы и лишь в конце попросила, чтобы «Леху из Питера», фамилию которого она так и не смогла вспомнить, отыскали и также привлекли к уголовной ответственности как соучастника.
— К сожалению, это невозможно, — вздохнул защитник. — В убийстве новорожденного обвиняетесь лишь вы...
Адвокат понравился Наташе с первого взгляда: молодой, высокий, с густой шевелюрой соломенных волос, в строгом пиджаке, белоснежной рубашке и при галстуке. И плюс ко всему — сотовый телефон из кармана торчит! Не Саша Белый, конечно, но ничем не хуже. А какой культурный, какой обходительный!
— Если хотите, могу сообщить вашим родителям, — предложил он.
— Что сообщить? — не поняла девушка.
— Что вы под следствием.
— Ой, только не это!
— Почему?
Наташа не ответила и, выразительно взглянув на адвоката, как бы невзначай поправила шлейку бюстгальтера.
— Как знаете, — поджал губы защитник.
— Извините, а сколько мне дадут?
— Потолок — пять лет... Но будем сражаться. Извините, вы на учете у психиатра никогда не стояли? — неожиданно для собеседницы спросил он.
— Не-ет... — растерялась подследственная. — А что?
— Может быть, вы совершили убийство в состоянии психического расстройства или аффекта? Мне кажется, вас теперь может спасти только это, — категорично заявил защитник.
— Вы что — в психи хотите меня записать? — оскорбилась девушка.
— Какая разница, в кого! Во всяком случае, я настаиваю на проведении экспертизы — кстати, в случае убийства эта процедура необходима по закону. Так что?
— Делайте что хотите...
Экспертиза не помогла: психиатры признали Станпакову Н. Н. абсолютно вменяемой.
«Она отдавала себе отчет в содеянном, — пояснил эксперт. — К тому же налицо подготовка к совершению преступления».
Впрочем, о заключении экспертов сама Наташа узнала лишь спустя несколько дней после того, как сменила тесную камеру ИВС на более просторную «хату» женского следственного изолятора в московском микрорайоне «Текстильщики»; мера пресечения была изменена по решению суда...
Камера, куда поместили Наташу, выглядела небольшой и комфортной. Светлые стены, высокие потолки, чистое белье, два цветных телевизора и магнитофон. О тюрьме напоминали лишь решетки на окнах. Стены пестрели картинками: тут были и аляповатые иконки, и журнальные вырезки с героями сериалов, и портреты каких-то мужиков, и даже снимки детей... Странно было думать, что у кого-нибудь из сокамерниц могут быть дети!
Единственным неудобством были духота и накуренность, и арестантки, особо не комплексуя, сидели на застеленных одеялами нарах в нижнем белье, а то и вовсе без оного.
Никто не обратил на новенькую внимания — лишь староста камеры, дебелая баба лет сорока с какой-то странной фиолетовой татуировкой на плече, коротко кивнула в сторону нар у двери: мол, тут оставайся.
Провинциалка всегда отличалась удивительной приспособляемостью. На новом месте освоилась уже через день. В конце концов, тут было ничем не хуже, чем в больничной палате родного городка, где два года назад она лежала с аппендицитом: чище, просторней, да и питание, называемое тут «пайкой», куда калорийней.
Правда, в отличие от больничной палаты, за дверь камеры, естественно, не пускали, но девушка быстро нашла подруг: восемнадцатилетнюю Тамару из Коломны, обвиняемую в краже, и тридцатилетнюю Светку из Чертанова, подозреваемую в соучастии в убийстве собственного мужа...
Товарки по несчастью попались понятливыми — выслушав Наташин монолог о несчастной любви и подлеце Лехе, никто не осудил ее, и лишь Светка понимающе кивнула:
— Вот она, молодость... Нашла кому довериться! Надо было или в Питер его не отпускать, или сразу, как отпустила, аборт делать, или предохраняться. А то и об изнасиловании заявить! Впрочем, чего уж теперь...
— Да тут тоже люди живут, — вступила в беседу Тамара. — Скучно только: сама понимаешь, бабы. Правда, месяца два назад куда хуже было: трех цыганок нам сунули. Суки такие — вороватые, грязные, гадкие... Били их всей камерой, за волосы тягали — слава богу, сбагрили. А так — ругаемся, интригуем, деремся даже иногда... А что еще делать — мужиков-то нету.
При упоминании о «мужиках» Наташа сразу же вспомнила красавца-адвоката; она видела его лишь однажды, но еще в ОВД поняла, что влюбилась...
— Наталья Николаевна, ваше дело хрестоматийно, вы во всем признались, экспертиза установила вашу вменяемость, и вряд ли я чем-нибудь смогу вам помочь...
Сергей Васильевич — а именно так звали адвоката — сочувственно вздохнул и, поправив дорогую заколку галстука, сочувственно взглянул на клиентку.
Как ждала этого момента Наташа!
Как к нему готовилась!
Ей так хотелось понравиться, так хотелось влюбить в себя этого мужчину — несомненно, порядочного и благородного!
Это не какой-то подлец из Питера: если бы от этого она ребеночка умудрилась забацать, Сергей Васильевич вряд ли бы бросил ее.
За те сорок минут, которые оставались у нее до встречи с защитником, она успела переодеться в самые лучшие шмотки, взятые на время свидания у Тамары и Светы, нанести макияж и даже наскоро помыть голову. Правда, голова еще не высохла, и мокрые пряди налипали на шею, неприятно холодили лоб.
— Я понимаю... — вздохнула она и неожиданно для собеседника улыбнулась; улыбка была столь некстати, что тот нахмурился:
— Наталья Николаевна, вы осознаете свое положение?
— Да-а... — кокетливо взмахнув ресницами, произнесла та.
— Но я все равно буду бороться. Я внимательно изучил вашу биографию... Думаю, есть смысл просить смягчения приговора, учитывая вашу личность и социальную среду.
— А мне много дадут?
— Вы уже спрашивали об этом при первой встрече. Потолок — пять, но думаю, вы получите не больше трех лет. Если суд, конечно, пойдет нам навстречу. А теперь, — Сергей Васильевич подался корпусом чуть вперед, и Наташа, ощутив запах дорогого парфюма, едва не застонала, — давайте кое-что уточним...
— Сергей... — на выдохе произнесла она.
— Васильевич, — корректно напомнил защитник.
— Сергей Васильевич...
— Вы хотите мне сообщить что-нибудь из того, что касается предстоящего суда или следствия? — в голосе собеседника послышались официальные нотки.
— Да нет... Сергей... э-э-э... Васильевич. Простите, а можно один вопрос?
Адвокат приязненно улыбнулся.
— Конечно!
— А вы женаты?
— К нашему с вами делу это не относится, но если так интересно, сообщу: да, женат, и у меня двое детей, два сына.
— А жена ваша кто? — унылым голосом спросила Наташа.
— Это к нашему делу не относится... Впрочем, скажу: журналистка она, на телевидении работает. Чтобы не занимать наше с вами время, могу добавить: свою жену я очень, очень люблю... Она меня тоже. А теперь к делу. Итак, после окончания ПТУ, где вы получили специальность швеи-мотористки, вы пытались устроиться на работу?
— Да, — безучастно кивнула подследственная.
— И что?
— Не взяли.
— Почему?
— Да кому теперь швеи нужны? Вон, все рынки китайскими да турецкими шмотками забиты... Брали меня на одно место, да там, как выяснилось, зарплаты не платят. Так что мне — за «спасибо» работать? А жить как? А ребенка чем кормить?
Сергей Васильевич спрашивал, Наташа автоматически отвечала. Мир уже не играл красками, он меркнул, тускнел, сдувался, как воздушный шарик.
Оказывается, он женат... Впрочем, все правильно: такие мужики на дороге не валяются. А если и валяются, то их очень быстро к рукам прибирают. Да и не такие девки, как она, швея-мотористка...
— Простите, Сергей Васильевич, — произнесла она, когда беседа подошла к завершению. — А мы с вами еще хоть раз увидимся?
— Боюсь, что только на суде, — сухо кивнул тот. — Ну, всего хорошего...
...Спустя полчаса Наташа уже была в своей камере. Подследственные женщины, уже знавшие все перипетии «романа с адвокатом», обступили товарку, едва за ней закрылась железная дверь.
— Ну, что он тебе сказал?
— Ой, бабоньки... — выдохнула из себя девушка, не замечая, как из глаз ее покатились крупные слезы. — Ой, что было, что было! Ждать, говорит, буду, как из тюрьмы выйдешь, встречаться будем... Только жена у него и детишки малые — жену не любит, да только из-за детей бросить не может...
Подследственная провела в «Текстильщиках» почти полгода. Как объясняли ей арестантки, провожая на суд, это было еще по-божески.
Исход судебного заседания был предрешен. Подсудимая Станпакова Н. Н., естественно, признавалась виновной. Впрочем, она и не слушала ни судью, ни обвинителя — Наташин взгляд был прикован к красавцу-адвокату.
— Да, моя подзащитная виновна, — говорил Сергей Васильевич. — Но все-таки я хочу попросить уважаемый суд о снисхождении... Да, она выбросила своего ребенка на помойку. Но разве не выбросило наше государство из жизни саму Станпакову? Разве не на помойку выбрасывает Россия своих детей? Как знать — если бы она имела работу, если бы ей были гарантированы социальные права и защита со стороны государства, может быть, все сложилось бы иначе...
Адвокат говорил страстно и красиво, выразительно жестикулируя. Наташа внимала молча и трепетно — иногда ей казалось, что речь идет не о ней вовсе, а о какой-то другой Наташе Станпаковой. Казалось, что все это — захватывающая серия телевизионного сериала.
— Я очень прошу уважаемый суд учесть личность моей подзащитной и ту социальную среду, в которой она выросла, — закончил адвокат, и Наташа, шмыгнув носом, пустила мутную слезу социальной жертвы...
Наталья Николаевна Станпакова получила по приговору три года лишения свободы и отправилась отбывать срок в Можайскую женскую колонию. Профессия швеи-мотористки, полученная когда-то в ПТУ, пришлась тут кстати: Можайская колония специализируется на пошиве строительных рукавиц и спецодежды. Таким образом, учреждение пенитенциарной системы оказалось первым в России, востребовавшим Наташину специальность.
Осужденная Станпакова ровна со всеми, приветлива и спокойна, хотя арестантки и не любят ее: «детоубийство» пользуется в глазах зэчек не лучшей репутацией, чем
«изнасилование» в глазах зэков-мужиков. Правда, несколько подруг у Наташи все-таки есть.
Иногда по вечерам она вдохновенно рассказывает, какой очаровательный мужчина защищал ее на суде, какие умные слова говорил... Тюремная и зоновская жизнь обычно приучает к скрытности чувств, но Наташа тем не менее утверждает, что этот адвокат не единожды признавался ей в любви и после окончания срока даже обещает сделать ее своей любовницей. Как ни странно, но некоторые товарки по несчастью верят этим словам. Чего уж странного: иногда и самой осужденной кажется, что после окончания срока так оно на самом деле и будет.
Об убитом ребенке за все это время она не вспомнила ни разу: и питерский Леха, и младенец, которого она не успела даже назвать, стали для девушки только досадными эпизодами, которые надо как можно скорей вычеркнуть из жизни.
Оценили 2 человека
2 кармы