Восстание "Волынцев" [Февраль семнадцатого. 27 февраля]

Гражданская война 1917 года, начатая Николаем II и его правительством 26 февраля, внесла в солдатские массы Петроградского гарнизона напряжение и смятение. Принуждение крестьян, переодетых в солдатские шинели, к братоубийству, обернулось солдатским восстанием и его присоединением к рабочим.

Застрельщиком этого восстания стала учебная команда запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка[1]. С самого начала активно участвовавшая на Знаменской площади - этом эпицентре революционной борьбы петроградских рабочих - учебная команда была, одновременно, свидетелем и участником диких сцен безжалостной расправы с рабочими демонстрантами.

Накануне восстания

«Волынцы» все дни февральских демонстраций были в непосредственном соприкосновении с митингующими пролетариями, испытывая давление, как со стороны восставших трудящихся, так и со стороны руководства царских военно-полицейских сил.

День 24 февраля ошеломил солдат масштабом рабочих волнений. Противостоять массам демонстрантов, заполнившим Невский проспект и Знаменскую площадь, лишь тонкой цепью солдат было невозможно. К тому же, рабочие сразу вошли в тесный контакт с солдатами и не оставляли их без своего внимания. Рассказы о тяжёлых условиях жизни и своих требованиях, настойчивые уговоры о поддержке рабочих, лозунги демонстраций, речи ораторов - всё находило во вчерашних крестьянах живой отклик и сочувствие к рабочим.

25 февраля прошёл в упорном и ожесточенном противоборстве рабочих против полиции и солдат. Бесконечные и, в то же время, тщетные попытки офицеров разогнать митинги, упорные схватки рабочих с полицией, доброжелательный нейтралитет казаков, убийство пристава, — все эти события уничтожили уверенность солдат в правоте самодержавия, боровшегося против своего народа, и нанесли удар по армейской дисциплине.

Наконец, 26 февраля солдат превратили в палачей безоружных рабочих. Убийства носили циничный, безжалостный характер. Особенно усердствовали офицеры, убивая народ без смысла и разбора, унижая и терроризируя своих солдат и, тем самым, противопоставляя себя не только демонстрантам, но и собственным солдатам.

Для несения карательной службы, учебная команда запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка была рассчитана на две роты и три караула. Караулы несли службу в пересыльной тюрьме, в сборном пункте призывников и главном казначействе[2]. Две роты несли карательную службу на Знаменской площади. Командиром 1-ой роты был сам начальник учебной команды штабс-капитан Лашкевич. 26 февраля на место временно выбывшего фельдфебеля в 1-ую роту был назначен старший унтер-офицер Тимофей Кирпичников.

Вечером 26 февраля, после расстрелов рабочих, «волынцы» вернулись в свои казармы только около полуночи. Капитан Лашкевич перед казармой построил роту и сказал, что до этого дня была теория, а сегодня практика, с которой солдаты справились плохо и завтра необходимо «работать» хорошо. Тем не менее, капитан поблагодарил роту, та, в свою очередь, ответила нестройным и угрюмым «рады стараться».

Рота отправилась в казарму, а Лашкевич дал указание будить людей в 6 часов утра, чтобы выдвинуться в город в 7 часов. Один из младших офицеров, вероятно прапорщик Воронцов-Вельяминов, предложил лично отобрать у солдат оставшиеся после стрельбы патроны, но капитан Лашкевич его не поддержал, сказав, что это дело взводных, то есть самих же солдат. Учебная команда отправилась спать без ужина и чая, как мы знаем, это устроили фронтовики 4-ой роты.

Не спали унтер-офицер Кирпичников и младший унтер-офицер Марков, чьи койки были расположены рядом. Обсудив между собой сложившуюся ситуацию, позвали взводных, чтобы принять общее решение. Собравшимся взводным, Кирпичников предложил больше не участвовать в расстрелах и лучше умереть с честью, чем позорить себя народной кровью.

Взводные поддержали Кирпичникова и он, через дежурного, вызвал отделенных. Те, по военному, явились в «три счета» и так же, как и взводные, поддержали предложение не участвовать больше в карательных акциях. Началось общее обсуждение возможных планов, в ходе которого, как мы уже ранее говорили, высказывалось мнение о необходимости этой же ночью атаковать батальонную канцелярию и уничтожить несколько офицеров, которое, в итоге, отвергли.

Зато приняли решение на следующий день не выходить из казарм для усмирения рабочих. Для этого взводным и отделенным надо было поднять команду раньше на один час (то есть в 5 утра) и провести беседу с рядовым составом о том, что присягали воевать с врагом, а не стрелять в свой народ. В случае если солдаты согласны, то всем строится с винтовками, винтовки заряжать четырьмя патронами, на приветствие офицеров отвечать криком «ура», приказы офицеров игнорировать.

Этим планом действия заговорщиков не ограничились: Кирпичников дал распоряжение дежурному никого не выпускать из казармы и выставить надежных дневальных. Младший унтер-офицер Дреничев получил приказ от Кирпичникова с утра в цейхгаузе взять больше, чем обычно, патронов. Дежурные и дневальные взяли под наблюдение два имевшихся в команде пулемета и, за одно, пулемётчиков.

Заговорщиками в 4-ую роту фронтовиков - узнать их мнение и позицию - был послан каптенармус учебной команды Носков. Интересно, что фронтовики не стали разговаривать с Носковым. Мы знаем, что четвёртые роты запасных батальонов, состоявшие из фронтовиков, считались в среде офицеров неблагонадежными и к карательным акциям не привлекались. И мы помним, как 4-ая рота волынцев препятствовала учебной команде в получении ужина и завтрака, считая их продажными шкурами, выслуживающимися перед офицерами ради унтерских нашивок. Глубокое недоверие и вражду питали фронтовики к «ученикам» за их участие в подавление революционного движения. Это одна из причин нежелания 4-ой роты вступить в доверительное общение со старшим унтер-офицером Носковым. Другая причина в том, что у учебной команды, судя по всему, не было товарищеских отношений с солдатами 4-ой роты, и их посланник наобум обращался к «начальствующим лицам из солдат». Так Носков имел беседу с подпрапорщиком Смоляком, который не только не дослушав Носкова, вытолкал его из казармы, но и сопроводил его до казармы учебной команды. После этого подпрапорщик Смоляк донёс об этом разговоре офицерам.

Оставшись вдвоём, Марков и Кирпичников обдумывали варианты действий на следующий день. Если к основной команде никто не присоединится, то придётся занять оборону, расставив солдат и пулемёты в пределах казармы. Напоследок, армейские товарищи, не кривя душой, прямо взглянули на своё будущее - в случае поражения восстания их, безусловно, ждала смерть. Укладываться спать стали уже часа в 3-4 ночи. Марков, ложась спать, взял с собой винтовку.

Но уснуть не пришлось. Начальство учебной команды, словно предчувствуя неладное, было настороже. Сначала в казарму пришёл с обходом дежурный офицер. Затем капитан Лашкевич вызвал к телефону Кирпичникова. Командир (вне всякого сомнения, с подачи доносчика Смоляка) спросил, почему каптенармус Носков не на месте в такой поздний час. Кирпичников волнуясь, соврал, что он в лазарете. Капитан Лашкевич дал указание посчитать оставшиеся патроны у солдат и получить с утра необходимое количество, подъем перенёс на 7 часов утра.

Команда поднялась в 5 утра, оружейный инструктор доставил в казарму три ящика с патронами. Отделенные и взводные переговорили с солдатами и те сразу же присоединились к решению командиров. Команда построилась на втором этаже казармы. Выступил Кирпичников, который призвал солдат больше не лить народную кровь в угоду царю. Команда обещала исполнять приказания только взводных и отделенных и не выполнять приказы офицеров. Здесь же решили всех младших офицеров приветствовать по уставу, а капитана Лашкевича приветствовать криком «ура».

Начало восстания

Первым, около 8 часов утра, пришёл прапорщик Колоколов 1-ый. У солдат он пользовался уважением, и его приветствовали как обычно. В начале девятого часа в казарму пришёл штабс-капитан Лашкевич. Не здороваясь, прошёл мимо строя прямо к Кирпичникову и сказал: «Ну, здравствуй, Кирпичников». Такое необычное начало смутило унтер-офицера, который начал было уже волноваться - не стало ли известно командиру о заговоре в команде. Но тут выручили солдаты, разом крикнув «ура». Лашкевич с негодованием спросил, что это значит. В ответ младший унтер-офицер Марков сказал, что солдаты больше не будут стрелять в народ. Хватаясь за кобуру, Лашкевич подошёл к Маркову, Марков, видя это, взял винтовку «на руку»; капитан отошёл от солдат. В это время на второй этаж поднялись ещё два офицера: Качура и Воронцов-Веньяминов. Вынув бумажку из кармана, командир роты Лашкевич стал зачитывать телеграмму Николая II о необходимости прекратить «беспорядки». Солдаты не хотели слушать и кричали «ура» и стучали прикладами о пол. Прапорщику Колоколову стало дурно, он попросился выйти, и его отпустили.

Понимая, что наступил решающий момент, Кирпичников, велел офицерам удалиться из казармы. В это время солдаты стали снова стучать прикладами о пол, подняв невообразимый шум. Потоптавшись, офицеры пошли на выход. Пока они выходили несколько солдат, по одной версии - заранее расположились около форточек для того чтобы расстрелять офицеров, по другой - будучи в состоянии сильного возбуждения - спонтанно подбежали к окнам и выстрелили проходящих мимо по двору капитана Лашкевича, прапорщиков Качуру и Воронцова-Вельяминова. Обе пули попали в голову шедшего ближе к окну Лашкевича, который тут же замертво упал. Остальные офицеры сумели убежать без ранений.

В воспоминаниях, опубликованных по горячим следам, не указывалось имён стрелявших солдат, было лишь сказано, что их было несколько. Позднее, в советский период, в воспоминаниях «волынцев» упоминались три фамилии: рядовой Орлов, младший унтер-офицер Марков, рядовой Соколов [3]. Тело Лашкевича лежало во дворе казармы до 14 часов, после чего, стараниями одного протоиерея, было отвезено в морг.

Вся учебная команда строем, под командованием Кирпичникова, вышла во двор. Во дворе было выставлено отделение к уличным воротам, а Марков и ефрейтор Орлов, направились в две подготовительные команды, остальная рота выстроилась в колонну по отделениям. В это время во двор, из своей казармы стала выходить 4-ая рота, которая без призывов и принуждения присоединилась к взбунтовавшимся солдатам. Из всего состава фронтовиков лишь отдельные унтер-офицеры, перед тем как присоединиться, некоторое время колебались, и только подпрапорщик Смоляк, выпрыгнув в окно, убежал в батальонную канцелярию докладывать о происшествии.

Между тем, находившиеся во дворе солдаты не остались не замеченными. Сначала их увидел учащийся академии генерального штаба штабс-капитан Попов, который квартировал здесь же в зданиях казарм. Идя по двору казармы, Попов наткнулся на труп Лашкевича и немедленно, бегом вернулся к себе в квартиру, где через окно, на простынях вместе с женой вылез из квартиры и убежал из казармы. Затем дозорные у ворот сообщили, что со стороны батальонной канцелярии к казарме идёт группа офицеров. Из большой группы во двор вошли первые два офицера, увидели труп Лашкевича, стреляющих в воздух и кричащих в строю солдат и стремительно выбежали с казарменного двора. Эти двое, очевидно, сообщили увиденное остальным офицерам, и вся группа поспешила убраться подальше от своих же солдат.

В это время был взломан батальонный цейхгауз и находящееся там оружие пошло на вооружение 4-ой роты. Горнисты заиграли «сбор».

Из казарменных зданий по Виленскому переулку, дом 15, где располагалась учебная команда и 4-ая рота Волынского запасного батальона, к восстанию не присоединились только две подготовительные команды. Младший унтер-офицер Марков и ефрейтор Орлов не смогли убедить солдат присоединиться к мятежникам. Вскоре они же, но с отделением солдат и унтером Кирпичниковым, снова пришли в учебные классы подготовительных команд. Кирпичников призвал солдат прекратить занятия и присоединиться к взбунтовавшейся команде, чтобы больше не участвовать в расстрелах народа. Однако речь его не имела успеха - основная масса солдат осталась без движения. Тогда решили действовать через отделенных и взводных. Уговорами и угрозами удалось убедить унтеров и фельдфебелей дать команду одеваться и строиться во дворе.

Таким образом, 27 февраля около 9 часов утра весь численный состав «волынцев», расквартированных в казармах дома №15 по Виленскому переулку, взбунтовался, убил командира учебной команды и с оружием в руках построился во дворе.

Современные «историки» против «волынцев»

Мы рассмотрели первые минуты солдатского восстания гарнизона Петрограда и предлагаем читателю ознакомиться с описанием этого же события историками демократической Российской Федерации.

Начнём со Старикова. Он, как обычно, «лаконичен» и скуп на освещение действительных событий, ставших вехами Февральской революции. Дословно восстание «волынцев» у него описано так:

«Утром 27 февраля случилось худшее, что могло случиться: военный бунт. Тимофей Кирпичников, унтер-офицер учебной команды лейб-гвардии Волынского полка, убил своего начальника капитана Лашкевича. Русский солдат во время войны убил выстрелом в спину безоружного русского офицера. Это был первый выстрел в длинной цепи русской междоусобицы. Это была первая смерть, открывшая счёт океанам братской крови, пролитой в Гражданскую войну и Великую Отечественную»[4].

Да, действительно лаконично и в своей манере Стариков продолжает почивать своего читателя не только напыщенными уродливыми фразами, вроде «выстрел в длинной цепи» или «смерть, открывшая счёт океанам... крови», но и откровенными глупостями о взаимосвязи Февральской революции с Великой Отечественной войной!

Больше от Старикова мы не узнаем никаких подробностей восстания солдат и рабочих в Петрограде. Что ж, сей приём нам уже известен, его назначение - обмануть читателя. Но в этот раз мы приглашаем читателя поразмыслить не только над стариковской трактовкой событий 27 февраля, но и более современными публикациями, более солидных и более подготовленных публицистов: Евгения Гуслярова (писателя с ещё советским стажем) и кандидата исторических наук Андрея Смирнова.

Эти уважаемые авторы разместили свои статьи в такой не менее уважаемой газете, как «Российская газета».

Гусляров в конце 2016 года опубликовал статью «Роковая ошибка Тимофея Кирпичникова»[5], а Смирнов в столетний юбилей Февраля отметился статьей «Час «мордобоя»[6].

Евгений Гусляров, описывая зарождение мятежа учебной команды «волынцев», использует воспоминания писаря учебной команды Пажетных. Если верить Гуслярову, то мятеж дело рук одного Кирпичникова: он построил команду, он сказал речь, и даже, он «вырвал пистолет из кобуры» и застрелил Лашкевича. Господин Гусляров так откровенно фальсифицирует историю и документы, что на мгновение, кажется, будто листаешь чтиво Старикова, а не солидную «Российскую газету». Он вырезает целиком неугодные отрывки из воспоминаний Пажетных, в которых говорится о всеобщем настрое рядового состава, а потом и вовсе обрывает воспоминания и придумывает пистолет, которого не могло быть у унтер-офицера и придумывает убийство Кирпичниковым Лашкевича. Основная мысль Гуслярова состоит в том, что солдаты остаются безмолвной, инертной массой за которую все решает один герой-одиночка Кирпичников. Именно его единоличные действия и счастливые для него обстоятельства приводят к мятежу «волынцев».

Автор другой статьи - кандидат исторических наук Смирнов, рассказывая о мятежных «волынцах» допускает, что солдатам не очень хотелось стрелять в свой же народ на улицах Петрограда, а круг виновников мятежа расширяет уже до 20 заговорщиков. Смирнов более тонко: он ненавязчиво, по ходу очерка, исподволь внушает читателю отвращение к солдатам и, одновременно, уважение к офицерам. Учёный-историк увлечённо рассказывает о дореволюционных порядках в гвардейских частях и, в частности, в лейб-гвардии Волынском полку. Рассказ его заимствован (иногда дословно) из сентиментальных и слащавых воспоминаний белогвардейских эмигрантов, которые они щедро публиковали в различных эмигрантских журнальчиках. Вспоминали бывшие офицеры о муштре, которая составляла суть царской армии. Муштре и деспотизме, превращавшие бывших крестьян в безмолвную покорную массу, которую многие офицеры называли «серой скотинкой». Такая атмосфера в армии была настолько невыносима, что, например, солдаты запасного Московского полка накануне Февральской революции подали прошение о скорейшем переводе на фронт лишь бы вырваться из состояния жестокой муштры[7]* (* - кстати, это обстоятельство опровергает мифы псевдоисториков о том, что петроградский гарнизон изнывал от безделья и был труслив).

Но белоэмигранты-военные и историк Смирнов считают это благом и правильной организацией армии, утверждая при этом, что подобная дрессировка людей очень помогает умирать на поле боя, поскольку приучает солдат не размышлять, а выполнять любое указание начальника, автоматически не успевая подумать и испугаться. Правда затем Смирнов досадует, что фронтовики 4-ых рот под влиянием своего боевого опыта почему-то стали размышлять и почему-то стали первыми переходить на сторону рабочих. Получается у Смирнова не совсем логично: в одном месте муштра - это прививка от страха на фронте, в другом месте муштра уже не является той палочкой-выручалочкой, что помогает на войне, но кандидата наук это не смущает.

Продолжая анализировать причины восстания солдат, Смирнов заключает, что главная причина — это «недомуштрованность» солдат Петроградского гарнизона. Несколько месяцев казарменной муштры (не более пяти) не позволяли сделать из них бездушных машин для убийства своих же собратьев.

Смирнов, основываясь на словах эмигранта-белогвардейца Левитова, приписывает Кирпичникову прозвище «мордобой». Левитов никогда не служил в Волынском полку, в составе запасного батальона его не было, участником и очевидцем событий он тоже не был, с Кирпичниковым он также знаком не был. Откуда такие познания о том, как называли в среде солдат унтер-офицера Кирпичникова, Левитов не считает нужным объяснить. Он вообще в своей полемической статье (откуда, собственно, и взята цитата о «мордобое») с другим белоэмигрантом генералом Кириенко отстаивает «честное» имя Лавра Корнилова.

Корнилов, назначенный после Февральской революции командующим Петроградским военным округом, вынужден был наградить Кирпичникова георгиевским крестом, которым Кирпичникова удостоило Временное правительство «за гражданские заслуги», заменив для этого случая цвет орденской планки с «георгиевского» на революционный красный. За это, в 1964 году, эмигрант генерал Кириенко назвал Корнилова революционером и заговорщиком. Возражая полковник Левитов ничего умнее не придумал, как заявить, что Кирпичников никакого отношения к убийству Лашкевича не имел, а крест получил за отличия на фронте! И вообще, по словам Левитова, Кирпичников, как унтер не был революционно-настроенным, а был очень строгий начальник, за что прозван солдатами «мородбоем» и генерал Корнилов по праву его наградил крестом.

Прозвище «мордобой» - этот плод комичной аргументации полковника Левитова в защиту генерала Корнилова, кандидат исторических наук всерьёз и не смущаясь, использует в своей статье. Смирнов, далее в своём повествовании, не иначе как «мордобоем» Кирпичникова не называет, давая понять читателю, что в условиях «недомуштрованности» личного состава такие свирепые мордобои-унтера, как Кирпичников и Марков имели больше власти в казармах, чем деликатные и добрые офицеры.

В свою очередь, читателю Смирнов настойчиво внушает: Кирпичников — это «мордобой» (хотя ни в каких свидетельствах солдат такое прозвище не встречается), в то же время для характеристики его антагониста капитана Лашкевича привлекаются лояльные офицеры-белогвардейцы. Они вспоминают о нем, как о человеке с «по-девичьи румяном, с круглым русским лицом и с ясными добрыми большими серыми глазами». А сам Смирнов называет Лашкевича «великолепным строевиком». Задача таких «строевиков», по признанию Смирнова, «замуштровать» или, называя вещи своими именами, замордовать солдата до состояния беспрекословного подчинения любой прихоти офицера. Лашкевич прекрасно справляется с этой «ролью» — он беспощаден не только к солдатам. Этот «великолепный строевик» с «добрыми глазами» приказывает своим солдатам... разгонять женщин со Знаменской площади прикладами винтовок[8]. Прозвище, которое ему дали солдаты: «очкастая змея» или «злая ехидна»[9] более подходит, чем томное описание, которым его наградил подельник-офицер.

Офицеры, в очерке Смирнова, проявляют человечность и мягкость к митингующим и к своим непокорным солдатам. Например, по уверению Смирнова, штабс-капитан учебной команды Цуриков разрешает демонстрантам свободно проходить на Знаменскую площадь, а капитан Гейман оставил безнаказанным отказ своих солдат стрелять в рабочих. В то время как небольшая группа «мордобоев», пользуясь своими унтерскими званиями, принуждала солдат к бунту, убивала офицеров с одним намерением, чтобы у солдат не было другого пути, кроме как продолжить мятеж, ведь «бунтовать многие волынцы не хотели».

Эти факты поведения офицеров-волынцев в февральские дни приведены в советском сборнике «Большевизация Петроградского гарнизона в 1917 году»[10]. Но Смирнов, желая представить офицеров безобидными, осторожно, чтобы не зацепить лишнего, в буквальном смысле извлекает отдельные фразы в угоду своей цели, пренебрегая научной добросовестностью. Документы того же сборника свидетельствуют как раз об обратном. Штабс-капитан Цуриков действительно пропускал демонстрацию на Знаменскую площадь, но пропускал её 24 февраля, оказавшись не готовым к масштабам и настойчивости выступлений рабочих. Не 25, не 26 февраля Цурикова на Знаменской не было, а вот 27 февраля солдаты свидетельствуют, что штабс-капитан, находясь в карауле в доме предварительного заключения на Шпалерной улице, приказывал солдатам стрелять в «толпу». Что касается капитана Геймана, то он тоже очень своеобразно игнорировал отказ солдат стрелять: «имея в руках револьвер, грозился им и принуждал к стрельбе». По-другому говоря, Гейман не закрыл глаза на неповиновение, а не смог с ним справиться. Вечером 26 февраля, будучи дежурным офицером по казарме, Гейман намеревался утром 27 февраля с помощью полицейской команды расправиться с нарушителями дисциплины. Учитывая все эти факты неудивительно, что 13 мая 1917 года 1-ая рота высказалась о нежелательности продолжения службы в роте офицеров Цурикова и Геймана.

Стариков и два автора статей из «Российской газеты» имеют одинаковую основу в оценке мятежа учебной команды запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка, которая заключается в том, что восстание осуществил унтер-офицер Тимофей Кирпичников, солдаты всего лишь инструмент, который использовал злой и коварный унтер. Напряжение в солдатской среде, трещина в армейской дисциплине, участие в восстании массы рядовых с первых минут — все это остаётся за скобками у Старикова, Гуслярова и Смирнова. Это авторы буржуазные, которые рассказывают историю с точки зрения имущих классов, потерпевших в 1917 году сокрушительное поражение. Отсюда и нежелание объективно показать роль солдат в Февральской революции и нежелание подробно исследовать обстоятельства мятежа.

Несколько выделяется из этой троицы авторов Смирнов (все-таки учёная степень), который в отличие от примитивной лжи Старикова и Гуслярова, уже говорит не только об участии одного Кирпичникова, и даже осмеливается допустить недовольство солдат, но это всего лишь уловка для того, чтобы в своём очерке солдатскую массу оставить пассивной, а всю ответственность переложить не на одного унтера, а на группу унтеров и ефрейторов, которых он называет пассионариями, то есть, людьми, чья импульсивность преобладает над инстинктом самосохранения. Смирнов, утверждая, что мятеж Петроградского гарнизона произошёл из-за «недомуштрованности» солдат, намеренно путает читателя. Мнимая «недомуштрованность», которой в действительности не было и следа, это вопрос крепости воинской дисциплины, причина её более или менее быстрого слома и массового нарушения присяги. «Недомуштрованность» или же достаточная «муштрованность» проявляется после того, как начинают испытывать давление сами основы воинской дисциплины. Иначе говоря, сначала гарнизон должен возбудиться и заволноваться по какой-то причине, а уже потом проявляется степень «муштрованности», то есть, степень безусловной подчиненности солдата офицеру. Смирнов ещё как-то пытается объяснить сам процесс слома царской воинской дисциплины, но причины возникновения этого процесса и степень возбуждения солдат он начисто игнорирует, как и игнорирует саму солдатскую массу, совершившую восстание и присоединившуюся к рабочему революционному движению.

О рядовых солдатах, об истинных авторах восстания, и о дальнейших действиях «волынцев» мы поговорим в следующей статье.

И. Якутов

ИСТОЧНИК ЖЖ

ИСТОЧНИК ГРУППА ВК

ПРИМЕЧАНИЯ

[1] – Обстоятельства восстания учебной команды запасного лейб-гвардии Волынского полка, изложены на основании следующих воспоминаний: «Как начиналась революция 1917 года? Очерк, написанный солдатами учебной команды Волынского полка»; Т.И. Кирпичников. Восстание л-гв Волынского полка в феврале 1917 г. (сборник «Крушение царизма», стр. 300-314); И. Лукаш. Волынцы; Н. Пенчковский. Как восстали волынцы (Ленинград, 1931, №2, стр. 73-76).

[2] – Н. Пенчковский. Как восстали волынцы/Ленинград, 1931, №2, стр. 73.

[3] – Р.Ш. Ганелин, З.П. Соловьёва. Воспоминания Т. Кирпичникова как источник по истории февральский революционных дней 1917 г. в Петрограде/Рабочий класс России, его союзники и политические противники в 1917 году, Л., 1989, стр. 194.

[4] – Н. Стариков. 1917. Разгадка «русской» революции, стр. 54.

[5] – Российская газета, 01.11.2016г.

[6] – Российская газета, 01.02.2017г.

[7] – Е.И. Чапкевич. Русская гвардия в Февральской революции/Вопросы истории, 2002, №9, стр. 3-16.

[8] – Т.И. Кирпичников. Восстание л-гв Волынского полка в феврале 1917 г./Крушение царизма, Л., 1986, стр. 303.

[9] – И. Лукаш. Волынцы, Пг., 1917, стр. 3.

[10] – Большевизация Петроградского гарнизона в 1917 году, Л., 1932, стр. 33-39.