Убийство Союзыча: первая кровь

Дмитрий Игнатьевич Выдрин – писатель

В убийстве Союза замешаны тысячи факторов, миллионы жертв и палачей. Здесь переплелись в тугой, а местами и кровавый клубок политика и экономика, трусость и предательство, апатия и ловкачество, ошибки и заблуждения, коварство и глупость… Клубок этот будут распутывать долго, если не вечно. У меня скромная задача – передать свои личные ощущения, впечатления, даже мистику самого момента ритуального убийства уже немощного гиганта. Ведь убивали не могучий и нерушимый Союз! Убивали вдруг одряхлевший колосс, который к тому времени даже лояльная пресса ласково-пренебрежительно, как сторожа из гаражного кооператива, называла Союзычем.

Итак, начало декабря 1991 года. Я сижу на дне рождения своего отца Игнатия Дмитриевича – ветерана Великой Отечественной войны, военного разведчика. Вокруг тоже ветераны – его друзья и соратники. Все с наградными колодками, все пьют за именинника и единую страну, которую защитили. Звонок из администрации. Я всё бросаю и уже через полчаса получаю от только что избранного президента (а я был в штабе его избирательной кампании) срочное задание. Под большим секретом мне сообщают, что президент выезжает на встречу с Ельциным и Шушкевичем в Беловежскую пущу. Речь пойдет об обновлении Союза, и нужны свежие идеи, смыслы, предложения. Я наскоро набрасываю – точнее, компилирую для скорости – три базовых направления.

Первое. Союз скрепляла госсобственность, как обручи – винную бочку. Но обручи остались, а клепка прогнила. А именно она обеспечивает процесс жизни, брожения, ферментации, развития и созревания вина. Это клепка – малая и средняя частная собственность. Поэтому пункт первый: в новом Союзе должна доминировать скрепляющая страну госсобственность системообразующих, глобальных предприятий и одновременно без проблем сосуществовать мелкая, средняя частная собственность, дающая энергию, мотивацию громадному количеству частников. Короче, всё по напутствию славного моего земляка – наркома Серго Орджоникидзе. Много позже я подружусь с его замечательным потомком – дипломатом Сергеем Орджоникидзе – и мы выпьем не одну рюмку, сожалея о нереализованности в то время этих идей.

Второе. Союз скрепляла компартия. Но ее политическое доминирование превратилось в удушающие объятия, и страна стала задыхаться от нехватки свежего воздуха – идей, смыслов, качества жизни. Поэтому пункт второй: в новом Союзе должна быть доминирующая партия, но не в политическом, а в гражданском смысле. То есть партия, которая объединяет вокруг себя все главные гражданские институты – профсоюзы, церковь, творческие союзы, интеллектуалов, творцов культуры и искусства. Короче, всё по напутствию блестящего и трагического философа Антонио Грамши. Много позже я подружусь с его замечательным исследователем – публицистом Джульетто Кьезой. И мы выпьем… в общем – понятно, за что.

Третье. Союз скреплял могучий – без иронии, а по потенциалу – русский язык. Но он хирел под гнетом бюрократизма, канцеляризма, того же политического диктата и интеллигентщины (я всегда разделял интеллектуалов и интеллигентов). А человек видит мир словами, а не глазами. Русские люди, утрачивая упругую, проницательную, ничем и никем, кроме таланта, не модерируемую мощь родного языка, переставали адекватно видеть и внутренний, и внешний миры, а значит – адекватно и своевременно принимать решения. Поэтому пункт третий: в новом Союзе должна отводиться совсем другая роль русскому языку. Здесь я уже ни на кого не ссылаюсь кроме самого себя. Да, еще спасибо за подсказки моему недавно ушедшему другу – словацкому писателю Сергею Хелемендику. Царствие ему небесное!

Вот все эти идеи я наскоро написал от руки Леониду Кравчуку за несколько часов до его отъезда. Я был уверен, что новый, стильный, решительный, непобедимый, благородный, умный и ироничный Союз реинкарнируется из унылого, дряхлого и рыхлого тела уходящего Союзыча. Но помешал кабанчик!

Хотя всё по порядку. Сначала в Беловежье приехала украинская делегация. Ждали Ельцина и госсекретаря Бурбулиса (хотя, может, их стоит поменять местами по важности). Решили размяться и попросили разрешения у егеря «сходить на зубра». Егерь не разрешил – зубры были занесены в Красную книгу. К тому же егерь объяснил, что это опасно – у украинцев тогда еще не было «летального оружия», то есть крупного нарезняка, а с гладкостволом – рискованно. Тогда привычно решили взять кабанчика. Егерь разрешил. Стрелял премьер Витольд Павлович – неплохой мужик, мой давний знакомый – хозяйственник с пудовыми кулаками, будущая «жертва» самого первого майдана. Убил с первого выстрела – в глаз. Потом кабанчика расчленили, чтобы распределить «свежину» среди всех участников встречи. Тут как раз подтянулись москвичи, и уже вместе выпили «по первой крови». Это, по сути, была и последняя кровь Союзыча!

Зачем я всё это рассказываю? Да затем, что по моему подсознательному, но стойкому ощущению, если б не было смерти кабанчика, может, и не было бы смерти Союза. Я не верю ни в какую чертовщину, камлания, мистику, но… но что-то всё-таки существует в этом роде. Когда охотники на мамонта сначала поражали дротиками его грубое наскальное изображение – наверное, был какой-то смысл в этом ритуале. Они приучали участников не бояться гиганта, психологически настраивались на большую охоту, проверяли твердость руки и слаженность партнеров. То есть на умелом и слаженном поражении рисунка, имитации, муляжа как бы проигрывался будущий реальный загон и забой, казалось бы, неуязвимого в своем величии великана. Я не иронизирую – кабанчик, по моему ощущению, сыграл такую же роль. Его легкое и беспроблемное «мочилово» показало:

можно безнаказанно убивать тех, кого разрешают, но лучше это делать коллективом-кагалом, чтобы, в крайнем случае, разделить ответственность (в данном случае разрешал егерь, а участвовали все);

убивать можно, если ты ничем не рискуешь (должное для данной цели – оружие, страховка партнеров и подстраховка куратора – того же егеря);

убивать стоит только тот объект, который можно потом выгодно разделить и поделить.

Ну, конечно, должен быть охотничий кураж. А лучший кураж дает смесь свежей крови и крепкого алкоголя… Мне потом рассказывали, что до кабанчика собирались говорить о реанимации Союза, а после – уже только о его убийстве.

Наверное, все мысленно прикинули сформулированную выше модель. А действительно: было (уже поступило) разрешение от Главного (заокеанского) Егеря на убийство, сложился кагал с надежным оружием (полномочия), выявилась вдруг общая готовностью к коллективной ответственности за то, чтобы, грубо говоря, поставить «на хор» сам Союз! И было, было, было что делить!!! Какие, к черту, «реанимация», «обновление»! Какие, к лешему, тезисы Выдрина! Вы чё, в натуре?! Убили и поделили.

Не пригодились мои скромные плагиатские мысли о путях и способах модернизации великой страны. Мои жалкие листочки со следами кабаньего жира мне позже вернул помощник президента… Я потом еще думал, а если б егерь не разрешил охоту на кабана и «взяли» бы, например, белку или зайчика? Хватило бы пост­охотничьих ассоциаций и куража на последующий завал Союза? Может, и не хватило бы. Тогда, выходит, виноват егерь! Но в то же время он мог бы разрешить охоту на зубра. И если бы этого царского зверя убили – могучего куража могло бы хватить на то, чтобы разодрать Союзыча на совсем уже мелкие кровавые лохмотья.

Короче, забудем про егеря. «Пианист сделал всё, что смог». Другой вопрос – зачем? Зачем персонально нескольким взрослым мужикам, выросшим, воспитанным, заматеревшим в Союзе и только благодаря ему (в других условиях один был бы максимум школьным учителем, другой – сельским счетоводом, третий – заводским бригадиром), нужно было уничтожать родную страну? Мой ответ – никогда она не была для них родной. Я сейчас не об идеологии, не о власти, и даже не о деньгах, хотя всё это присутствует. Об этом много раз уже говорилось. Я о том, о чем почти не говорили, – о геопсихологии.

Когда-то во времена до потребительского материализма одна хорошая (скорее, хорошенькая) болгарская писательница сказала мне: «Я долго живу в Союзе, люблю его, но он не стал мне родным, потому что он слишком большой. Он не помещается в моей маленькой болгарской душе. Он родной только для русских – людей с большой русской душой». Я тогда этого не понял. Потом только «догнал», что это был не политес или комплемент иностранки, а констатация. Мышь не может считать слона родным. У нее своя мышиная свадьба, свои игры, свои ласки, свой бизнес, свои обиды и радости. Союз, среди прочего, держался на советских людях (в другом дискурсе – на «рашке», «совках» и «ватниках»). 

Был тип людей (не только хороших, но и разных), которые, тем не менее, не тяготились своим громадным пространством. Это были военные, силовики и их семьи (я сам из такой семьи, учился в девяти школах в разных частях страны). Это были газовики и нефтяники, всякие специалисты, щедро разбросанные вузовским распределением, железнодорожники и тоннельщики, физики и романтики, космодромщики и строители (сам прошел весь БАМ). Бичи, в конце концов, были, совсем не похожие на нынешних бомжей. Колоритнейший архетип «совка» передан бессмертным героем «Белого солнца пустыни» товарищем Суховым. Он, кстати, пришел на смену архетипу имперца Верещагина. Тот тоже был истово русским человеком, не боявшимся громадных пространств, которые он легко умещал в своей безразмерной душе, если рядом был долг, жена, друг и хлеб. 

Товарищу Сухову так легко и пилось с таможенником Верещагиным, что души у них были одного размера. Только у одного там лежало служение, а у другого – справедливость. Но это – взаимодополнимо. Эти неуклюжие большедушные люди, жившие квадратными километрами, а не квадратными метрами, вроде бы, к концу девяностых и должны были сами вымереть, как слоны – точнее, как мамонты. Они проигрывали запросу нового постсоветского порядка, которому нужны были души маленькие, но деловые, оборотистые, шустрые, алчные и либеральные… Политики, собравшиеся в Беловежье (в чем-то таком же мистическом, как Беловодье) были именно такими. И представляли легион таких же.

Мне много раз довелось беседовать с Кравчуком. Бесконечные воспоминания о голоногом волынянском детстве, тайных симпатиях к «хлопцам з лису». Ничего о полярных экспедициях, скажем, или там о покорении каких-то бесконечно далеких сибирских рек. Детская хавка, первые галоши, позже – телки в прямом и переносном смыслах, потом ловкая карьера, замешанная то ли на сельском колдовстве, то ли на сельских хитростях, – вот темы, которые всплывали во время совместных посиделок и ностальгических воспоминаний.

Мне не довелось встречаться с Ельциным. Я, правда, пил как-то виски через стенку его кабинета с одним из помощников. Встречался также с его советниками, руководителями охраны – короче, с теми, кто имел возможность посидеть с шефом «на расслабоне». Я спрашивал их – о чем, кроме, конечно, всяких гостайн и интриг, он любил поговорить, посудачить, поностальгировать? Оказалось, почти те же бессмысленные (в сущностном плане) подробности: раскулаченный отец, какие-то гектары земли, коровы, лошади, мельница… 

С Шушкевичем, правда, немного сложнее. Меньше было контактов с его окружением, но и там, вроде, круг воспоминаний был таким: аспирантские посиделки, репрессированные родители, соблазн выноса дефицитных радиодеталек с радиозавода. Несколько ломал схему неожиданный сюжет его жизни, который выглядел светлым пятном на фоне унылого и дробного треша инфантильной ностальгии – личное знакомство с Ли Харви Освальдом – будущим убийцей Кеннеди. Но и этот сюжет, вроде, не перерастал в глобальные смыслы громадного Отечества…

К чему я всё это? К тому, что если возвращаться к аналогиям «Белого солнца пустыни», все эти люди были, скорее, продолжением архетипа курбаши Абдуллы, чем товарища Сухова. Абдулле ведь неинтересны были судьбы крестьян Поволжья или быт аборигенов Чукотки. Ему бы взять под себя кусок знойной пустыни для конницы своих нукеров, да кусочек границы для своего «контрабаса», да десяток сладких гурий, да нефтебазу на берегу осетрового моря…

 Персоны, которые убивали Союзыча, тоже были по размеру души пигмеями на бескрайнем пространстве. Их буквально тяготила его безразмерность и жгло неистовое желание выгрызть, вырвать свой кусок политического бытия, соразмерный их детским слюням, номенклатурным амбициям и масштабу личностей. Поэтому убили и расчленили, как кабанчика. Каждый получил по своему куску. А счастье почему-то не пришло…

Когда-то по набережной Ялты гуляли Толстой и Чехов. Лев Николаевич механически убил комара, впившегося в шею гения. На что язвительный Чехов не преминул заметить: «Вы только что загубили живую душу!» Толстой отмахнулся: «Если хочешь быть счастливым – нельзя жить дробно». Союз убили «дробные люди». Поэтому и счастье к ним не пришло вместе с оторванными территориями. Но кровь Союзыча научила: русский человек – это не только национальность, но и масштаб души. Это умение не жить мелочами или, по крайней мере, уметь видеть за ними главное, крупное, вечное.

http://devec.ru/almanah/19/213...