Идефикция 7: Мёртвые

Христианам и иудеям: много ли правды в библии? Стоит библии верить? Коль она вымысел — тщетны веры и упования и нас минет жизнь вечная. Или библии верить частью? мерить рассудком, дабы понять, где истины, а где заумь предков, грезивших глупости? Лейбниц думал: вера от разума, — да ведь он капризный, этот вот разум, и, ни с того ни с сего, сыщет тьму недостойного самого себя. Вот и выйдет вдруг, что, коль в библии враки, — лжива культура, коей тщеславимся. Ведь культура от врак — двусмысленна. Или всё, что в ней скверного, — от врак библии? А что в ней позитивного — то от истинных непреложных зёрен?

С этих позиций разум не примет факт, что рай был. Изучен район Евфрата, скажет нам разум, рая не найдено. Троя, скажет, отыскана, и Шумер нашли, рая — нет. Религии вознесли рай в небо, так как постигли, что он отсутствует. Вздорна мысль, что, когда человек съел с древа познания зла и добра, он умер, выложит разум. Так что библейское: «но от древа познания зла с добром не вкушай, погибнешь» — это лишь байка, скажет нам разум. Верьте, мы живы, скажет нам разум. Глупо оспаривать, что у смерти признаки: неподвижность, смрадность и гнилость. Мы, фыркнет разум, с виду румяные, ходим, пахнем парфюмом, мыслим; то есть мы больше, чем просто живы: наша жизнь, по сравнению с жизнью флоры и фауны, есть сознание. О, недаром изрёк Декарт: «мыслю — значит я есмь», — фундируя, что мышление в пользу качеству жизни. Мы, сознавая, живы реальней, как бы в квадрате.

Вот в чём твёрд разум, и не собьёшь его. Разум кровный брат логики, а она железна. Коль сердце бьётся — логика выведет, что скорее ты жив, чем умер.

Кстати, «скорее» как знак сомнения появилось в глоссарии относительно только что, от потуг и трудов науки… В общем, разум будет твердить: мы живы! — и уклонится спорить на тему.

Но он забывчив.

Века за три назад Р. Декарт писал, что наличествуют, кто мыслит. Сей вывод значил, что у природы óтняли свойства собственно жизни и рассудили, что она мёртвая. Чтó не мыслит, понял Декарт, — не есть. Наличествует, чтó мыслит. Дуб не наличествует (как рыба, зверь либо камень). Яркий мыслитель, труженик разума заключил, что кошки и розы — мёртвы, что, мол, природное лишено витальности и в нём действуют лишь механика. «Протяжённость» — вот что природа. Мёртвое. Оттого, мол, природу можно калечить с добрыми целями. Мышь, цветок и гранит не чувствуют. Так что если сболтнут спьяна, что природа жива-де, — всё это глупости. Эмпирический человек, — врач, слесарь, — просто невежда; он не сравнится с мудрым философом, познающим мир. Философы ищут ключ всего; поэтому мы с Декартом, но не с бетонщиком. А Декарт обрёк мир казни, за исключением человечества и, конечно, Бога (Кой, по Декарту, верный коллега наш по битью природного).

Из концепции следует, что не все мы живы, ибо не каждый в принципе мыслит. Люд философию мнит чушью, абракадаброй, мысли боится, точно инфекции. Взять провинцию, где порой вместо книжного лишь развал с раскрасками, жёлтой прессой, фэнтези, чтоб не мыслили.

Знать, библейское, что отведавший плод познания станет мёртвым, вовсе не выдумка, и вполне резонно, коль гений разума не увидел признаков жизни в целой природе и в человечестве, кроме мыслящих.

Р. Декарт даже тем, кто мыслят, дал статус жизни лишь от отчаянья. Он и сам стал мыслить только с отчаянья, в состоянии сверхсомнений, детищ отчаянья. Вот второй мотив: «сомневаться во всём», и точка. Он во всём — усомнился. Он всё отверг, вникаете? Бытие роз, женщин, неба и жизни и остального. В том, что имеешь, трудно извериться. Нигилизм уместен, коль обладание смутно, призрачно.

Откровеннее, он признал, что ничто в «сём мире» не существует; если и есть — в испорченном виде, ложном. Он не считал за жизнь ту бессмыслую жизнь, что ведут, например, секвойи, вши и филистеры. Оттого что, наверное, помнил миф об эдемской жизни, истинной. Раб не будет звать жизнью свой жалкий жребий. А наш философ даже и вольный контент счёл гробом; ведь обнаруживший, что вокруг нет жизни, мнит, что всё-всё скудельница. У философа был один просвет из-под этой вот гробовой доски — рассудок, разум Декарта, так что в него, в свой разум, он прокричал вдруг: «Мысля, я есмь-таки!» И Платон считал, что мы все под спудом. Все мы в пещере, думал он, маясь в мире не меньше, чем Р. Декарт и прочие.

Может, плюнуть на мудрых, как, скажем, девушка на Фалéса в древности: мол, домудрствовал, что не зрит реального под ногами и спотыкается. Я бы рад довериться столь рассудочной девушке, но она с её смёткой сгинула. Может, девушки не было, раз не мыслила, как сказал Декарт; хохотала, невестилась, ела хлеб и — сгинула?

А вопрос остался.

Что же, не лгал Бог? После падения от познания зла с добром мы умерли? Наше здешнее бытие иное, чем в эмпирее? Ибо зачем в нас, рай потерявших, столькая боль по нём, что мы все — весь наш век — рвёмся к роскоши и обилию, увлечённые сном о крае, где было всё?