Любила я, понимаешь, любила!

Вахмин был точен в работе. Настойчив и терпелив.

Шеф защитил диссертацию. Ему бы, Вахмину, сдержаться, а он вспылил, публично обвинил шефа в плагиате...

Аx! Сдержаться бы тогда Вахмину! Вскоре пожалел об этом. За что обидел человека? Сам же подсунул идею свою, сам же вызвался помочь, сам же помог... А к нему приклеили ярлык. Завистник и склочник. Пришлось уйти из НИИ. Наладчиком компьютеров на завод.

Женился на лаборантке. Любил. Помог подготовиться, поступить в институт на вечернее отделение. Первый год вместе с ней проходил весь курс. Потом шефу стал помогать — времени оставалось в обрез, и в помощниках у жены оказался другой.

Не было в этом, конечно, ничего особенного, частенько втроем пили чай, а после гость допоздна засиживался с женой на кухне — разбирали схемы, чертили — и опять ничего особенного. Но однажды жена внезапно ушла от Вахмина. Оставила коротенькую записку: «Люблю другого... Так уж получилось... Пойми и прости!..»

И понял, и простил. Посочувствовал даже: другого любила, вынуждена была скрывать, таиться — так добра была к Вахмину!..

Нет, это он после понял и простил. И посочувствовал даже, пожалел. А сначала бросился искать, и нашел, и чуть было не убил...

Страшен был, наверно! Страшен и отвратителен в этой запоздалой бессмысленной ревности. Но, главное, в чем жена была виновата? Полюбила другого? Разве хотела этого? А он, Вахмин, так и остался навсегда, наверно, в ее памяти страшным и отвратительным. Жалеет, как он жалеет об этом!..

Хотя в душе у него еще теплилась надежда, что не все кончено. Ему уже давно стукнуло сорок, уж маячил впереди юбилей, а ему еще казалось, что удача когда-нибудь придет к нему. Какая, в чем, он не знал, но ждал — и вот случилось!..

Началось с того, что на завод поперли рекламации — у целой партии компьютеров выявился устойчивый технологический брак. Их бригаду направляли в командировку. Надо было установить как можно быстрее причину брака.

Перед самой отправкой в аэропорт выяснилось, что по чьей-то оплошности одного билета на самолет не хватало, и бригадир, инженер Бражин, сухо сказал:

— Останется Иванникова. Прилетишь следующим рейсом, через день.

Группа направилась к проходной, к ожидавшему их автобусу. Иванникову подбадривали:

— Не горюй, Светлана, увидимся.

— До встречи! Одной лететь лучше — билет персональный.

Вид у Светланы был обиженный, ясно что, оставшись, она будет плакать. Вахмин задержался.

В отдел к ним Иванникова прибыла сразу после окончания института, и в первый же день Вахмина привлекли ее глаза — почудилось, что в них затаилась боль, и он удивился этому.

Когда, случалось, видел на ее лице улыбку, безотчетно радовался, будто что-то хорошее выпало на его долю, но взгляд ее вновь затуманивался — он тоже грустнел и ему хотелось узнать, что же эту девушку гнетет.

— Чего вы грустите? — спрашивал он иногда.

Она смотрела испытующе и недоверчиво — Вахмин забывал, что для нее, как и для других, он удачник и себялюб.

— У вас горе какое? Или кто обидел?

Она отвечала скучно:

— Нет, ничего. Просто погода плохая.

И Вахмин жалел, что она не хочет быть откровенной с ним.

Теперь, задержавшись возле нее, он проникся к ней нежностью и почувствовал желание погладить ее, как ребенка, по голове.

— Не расстраивайтесь по пустякам, — сказал он. — Все пройдет. Хотя получилось, конечно, нехорошо, лучше бы мне остаться. Вам веселей вместе со всеми, а я и один... А то — езжайте! А? Ответственность беру на себя. А? Езжайте.

— Как же это? —Она была в растерянности. — Нельзя, наверно. Бражин сказал... А Бражин — это... Это Бражин!

Неизвестно, чем кончился бы тот разговор, если бы тогда в помещение не ворвался Хабаров? способный все достать, все устроить.

— Порядок! Пошли, Светик, место в самолете обеспечено.

Минутная та задержка не имела бы, конечно, никаких последствий, если бы растерявшаяся Светлана не забыла в спешке схемы компьютера. Всю папку.

Бражин не терпел халатности. Он распекал инженера Иванникову при всех, а потом, уже вечером, когда Светлана и так плакала, отправился к ней в номер и продолжил разнос. В коридоре было слышно, как оправдывается, плачет Светлана и как кричит Бражин.

Вахмину было жаль Светлану, а резкость Бражина казалась отвратительной, и он постучался к ним. На стук не ответили, но он вошел. Светлана сидела на кровати и плакала, Бражин нервно ходил.

Обращая слова свои в основном к Бражину, Вахмин тем не менее сказал как можно мягче:

— Успокойтесь, Светлана Федоровна. Мы все виноваты, всем думать надо было.

— Оставьте меня! Оставьте! — закричала она внезапно и упала лицом в подушку.

Вахмин не ожидал этого, но с собой совладал, подошел к Бражину, сказал веско:

— Дайте ей успокоиться. Уйдем.

— Не лезь! — отрезал он. Чувствовалось, что сейчас закричит и на Вахмина. — Знаешь, во что нам обойдется простой? Заступник!

— Что значит — не лезь?!

Тут снова закричала Светлана:

— Оставьте меня! Оставьте! Оставьте!

На другой день он извинился перед ней и перед Вахминым, оговорив это: извиняется, мол, за то, что был груб, но по существу он прав...

Вахмин расхаживал по номеру, думая о случившемся, когда в дверь постучали.

Он открыл и увидел Светлану.

— Извините, — произнесла она почему-то шепотом. — Вы не можете зайти ко мне? Поговорить надо бы.

Она так и не зажигала света. Забралась в кресло, по-домашнему подогнув под себя ноги, и там, где она сидела, Вахмин различал в темноте лишь два светлых пятна — круглые ее колени и белокурую голову.

Она зачем-то оправдывалась. Вновь и вновь твердила, что виновата перед всеми, а он выискивал ей оправдания и, вспоминая, как кричал на нее Бражин, говорил:

— Если виноваты, пусть наказывают, но не унижают. И не позволяйте никому себя унижать.

— Но виновата я, — говорила Светлана, — а он — Бражин... Это же Бражин, что я могу сделать?

— Можно, значит, оскорблять? Не позволяйте никому этого! Голоса даже повышать не разрешайте. И вас будут уважать. Уважать и любить...

Какое-то время они сидели в молчании. Потом Светлана тихо засмеялась.

— Вы сегодня сами на себя не похожи.

— А вы думаете, что я уж совсем... — начал было он и почувствовал на лице жар.

— Думаю, — сказала она, и он понял, что Светлана улыбается. — Вы сегодня такой внимательный. Такой разговорчивый и смешной. "А вы... Вы знаете, какая вы!.. — И это несправедливо, что вам плохо. А у вас глаза всегда печальные.

— Погода, — смеясь, сказала она.

— Нет-нет, что-то не так у вас, Светлана... Не могу только представить себе, что может вас угнетать, если вы... Если вам... Если вы можете и должны быть счастливы.

Он поднялся и наконец позволил себе то, что давно сдерживал, протянул руку, погладил ее волосы.

— Ох, Вахмин! — прошептала она. — Тебя остерегаются все, боятся даже и не любят, а ты, оказывается, такой добрый, такой... — Она внезапно вскочила. — Ну, скажи еще что-нибудь хорошее!

— Вы будете счастливы, будете, — проговорил он, — и печаль в ваших глазах растает, и станут глаза веселыми, и никто не посмеет сказать вам хотя бы одно грубое слово.

— Вахмин! — прошептала она, — Какой ты, оказывается, милый!

— А вы, Светлана, совсем еще ребенок. Умный, красивый и печальный ребенок.

— Глупая! — простонала она, не то смеясь, не то плача.

— Нет-нет, печальная.

— И глупая.

— Ну, что это вы? — сказал он, испытывая необыкновенное волнение и желание привлечь ее к себе, и вновь гладить голову, и утешать. — Лучше вам стало? Успокоились? И хорошо. И будет все хорошо. Все уладим. Схемы пришлют самолетом. С экипажем пришлют... А у вас все впереди. Все-все.

Она вдруг всхлипнула.

— Если бы ты знал, Вахмин, как плохо мне было весь последний год! А уж сегодня и вовсе невыносимо! Жить не хотелось. Но пришел ты — и что-то где-то растаяло! Потеплело, согрелось... Я и не думала, что так бывает. — Она дотронулась до его груди.— А может, ты, Вахмин, судьба моя? Может такое быть? Может, Вахмин?

Она слегка коснулась рукой его щеки, и он понял, что сейчас, в эту минуту, произойдет то, чего не должно и не может быть, но чего он давно ждет.

Была у него когда-нибудь такая ночь или не было? Не было. Он знал, знал твердо, что у него уже все было, но ему казалось, что ничего подобного, как в эту ночь, он еще не испытывал.

Он ласкал ее бережно, как ребенка. Целовал, гладил ее тело, чуть прикасаясь, будто боясь, что губы его, руки могут оставить ожоги на ее тонкой, шелковистой коже. Он хотел одного, только одного: чтобы ей не было плохо. И лишь когда сжала она его в объятиях, ответила на его поцелуи сильно и жарко и, встрепенувшись, прошептала, задыхаясь: «Вахмин — ах! — Вахмнн!», — только тогда он пришел в себя, и поверил, что все происходящее не сон, и ощутил в себе забытые, казалось, навсегда страсть и молодую силу.

Так и уснули они в объятиях. А пробудился Вахмин под утро от прикосновения ее рук. Она перебирала его волосы и, как подумал он, рассматривала его. Он открыл глаза.

Близилось утро. Глаза их встретились. Светлана засмеялась, а он внезапно сжался и закрыл глаза, потому что представил вдруг себе, как она разглядывала его, пока он спал. И что увидела? Мешки под глазами, морщины, дряблую кожу?..

Зачем ей все это? А он смешон...

Она погладила его щеку и, напоминая о том, что время идет, и призывая его к себе, прошептала:

— Солнышко взойдет скоро.

«Ты сама солнышко, — подумал он с горечью, — и зачем тебе этот старый пень? Иссохший в одиночестве, обуглившийся. Что он может тебе дать?..»

Он теперь испытывал отвращение к самому себе. Ее обидели, а он воспользовался! Наговорил глупостей, приласкал, утешил...

А если быть честным, сам утешился. Разве о ней думал? Нет. О себе, о себе!..

Светлана приподнялась, склонилась над ним, прошептала в самое ухо:

— Я сегодня такая счастливая!

— Нет, — сказал он сдавленно. — Нет. Это ошибка, что мы вместе.

Она отстранилась и, как он понял, не отрывая глаз, рассматривала его.

«Вот и смотри, — подумал он, — внимательно смотри».

— Х-ха! — воскликнула она громко.

Он открыл глаза — Светлана смотрела прищурившись, то ли недоверчиво, то ли насмешливо.

— Ошибка? — Она подождала и, засмеявшись, легла, натянула на себя одеяло. — Уходи тогда. Иди. Иди, Вахмин, иди. — Повернула голову, смотрела теперь явно недоверчиво и явно с насмешкой.

— Знаешь почему? — начал было он, но она толкнула его.

— Уходи-уходи!

— Отвернись, пожалуйста, — сказал он, стыдясь своего тела, и стал торопливо одеваться. А когда вышел, закрыл за собой дверь, показалось ему, что Светлана заплакала. Он прислушался: все было тихо. Но вот — опять... Он снова прислушался. Нет, ничего не было слышно, — значит, ему показалось, что Светлана плакала...

Лишь в первую минуту, когда снова увиделись они в тот день, она смутилась, вспыхнула и с этой же минуты стала относиться к нему с показным спокойствием, даже весело. И ни разу больше не позвала его к себе.

А в нем пробудилась неожиданная ревность. И ревновал он ее ко всем. Даже к Бражину. Нет, к нему, пожалуй, больше всего. Потому что видел, как покорна бывает она и тогда, когда Бражин на нее кричит, и тогда, когда он шутливо обнимает ее.

Жалел ли о том, что расстался с нею? Жалел. Но думал, что поступить иначе не мог. Счастья у них все равно не было бы: через год, через два сбежала бы она от него, ушла бы к другому, к молодому и сильному...

Так за кого же он боялся? За нее или за себя? Он наталкивался на этот вопрос, и морщился, и начинал думать о чем-нибудь другом.

— Жену уступил. Если бы по-настоящему любил, не успокоился бы так быстро, не забыл. Помнил бы и ждал...

— А Светлана? Сама пришла. Отыскала что-то в нем. А он испугался: надолго ли хватит его? Но разве счастье измеряется временем? За кого испугался, за нее или за себя?..

— Так миновал год. Светлана все чаще являлась на завод грустная, а Вахмин все чаще радовался. И день ото дня крепло в нем возникшее однажды трудно объяснимое чувство — какая-то трепетная, боязливая нежность, подобная жалости, — чувство, какое обычно испытывают к ребенку и любимому человеку, который нуждается в защите.

— И ему хотелось защищать ее. Но от чего? От кого? Может быть, от самого себя? Нет, ему казалось, он ни при чем. К тому же, ему самому плохо. Он одинок, а она всегда в компании...

— Светлана скрывала от него свои мысли. Но однажды глаза ее, вновь наполненные печалью, остановили Вахмина. Ему вновь захотелось коснуться рукой ее волос. Она это почувствовала и, с радостью отдаваясь тоске, какая охватила ее, спросила тихо:

— Что, Вахмин, что?

— А он обрадовался, уловив в ее голосе откровенное признание в том, что ей больно.

— Случилось что-нибудь?

— Случилось, Вахмин, случилось.

— Что? Что?

— Не знаю, — ответила она все тем же страдальческим голосом. — Ничего, наверно... Погода плохая.

— Нет-нет, — сказал он, — я вижу. Может, я помогу чем? — И заметил, как на глазах у нее наворачиваются слезы.

— Ах, Вахмин!.. Почему ты ушел тогда, оставил меня?! Почему?

Он вздохнул, соображая, как бы это ей объяснить все.

— Не знаешь разве, что нас разделяет?

— Нет, Вахмин, не знаю.

— Ты молода...

— Ах, Вахмин!.. Может, известно тебе, сколько ты проживешь и сколько проживу я?

— Во всяком случае, — начал было он, но Светлана перебила его.

— А может, нам с тобой по равной дольке отмеряно?

— Видишь ли, — сказал он, — я для тебя лишь эпизод. И до меня у тебя был кто-то, и после меня.

— До тебя? — Она всхлипнула. Как в ту ночь. — До тебя... Любила я, понимаешь, любила!.. Но кончилось все, я думала, никого больше не смогу любить! Никого, понимаешь? А тут — ты. Внимательный, речистый, смешной и добрый. Как сон, как наваждение! Светло, радостно, тепло... И что же? Ты —как все, как всем, надо было тебе одно... «Это — ошибка!..» Сказал как ударил, как пнул. И целый год ходишь надутый, самодовольный — урвал свое! А мне что делать? Навязываться, липнуть, привыкать, любить — опять мучиться?..

— Подожди, — сказал он. — Подожди.

— Нет! — крикнула Светлана. — Нет! Я видела, что не нужна тебе, и мучиться из-за тебя не хотела. Решила: буду такой, как другие. Как вы все. Для себя буду жить. Брать, что можно, не задумываясь, не углубляясь. Брать, брать, брать! Не отдавая взамен ни капельки ни души, ни сердца! И брала, брала, брала! Брала, Вахмин, понимаешь, брала. Тебе назло! Другим всем вам.

Она вдруг заплакала.

— Подожди, — сказал Вахмин, жалея ее. — Подожди.

— Нет, — ответила она неожиданно спокойно, — поздно. Много я брала, много. И разменялась. Растратила я себя, Вахмин, растеряла. И никто мне больше не нужен — ни хороший, ни плохой, ни ты, ни другой кто.

Он протянул руку, чтобы погладить ее голову.

— Поздно, — сказала Светлана потерянно. — Ничего уже не исправишь... Что ты наделал?! Вахмин — ах! — Вахмин!..

Он глядел на нее и чувствовал, как с лица его сходит краска. Сказал с притворной бодростью:

— Ничего-ничего, все наладится. Все хорошо будет. — Умолк, испытывая боль и сознавая с пронзительной остротой, что упустил что-то важное, самое главное, что выпало на его долю, и что ничего уже не может наладиться ни у него, ни у Светланы, и в памяти его останутся от всех долгих прожитых лет только эти ранящие сердце ее слова: «Что ты наделал? Вахмин — ах! — Вахмин!..»

источник