"В гости не званы"

Повесть 

Глава первая: «Спотыкался, но не падал»

Я рос на дне болота, в так называемой «зоне намыва». Жуткую чваку, оставшуюся на месте ушедшей Балтики, разгораживали высоченными валами из синей кембрийской глины. Потом прокладывали многие километры ржавых железных труб. По трубам, со склада в Угольной гавани, в эти земляные бассейны подавалась смесь песка с водой, глиной и илом. Хлестала годами, вода уходила через стоки, взвесь уплотнялась, подсыхала и постепенно вырастала подушка из твердого грунта, уже пригодного для стройки бетонных коммиблоков. Действие получалось совершенно инфернальное – сотворение земной тверди для нового мира. И это требовало жертв. На складе песка, где делали пульпу для намыва, в желтой горе высотой с девятиэтажку, погибло сразу шесть килешат из соседней школы. Рыли пещеру – завалило, а место безлюдное. Случайно нашли трупы. «Во рту у всех песок был» - тихо переговаривались по школе. Про «зону намыва» тоже рассказывали всякое. Про торчащие из пульпы головы засосанных праздных гуляк и целые банды одичавших собак. Про маньяков подстерегающих неосторожного путника… В страшилках была небольшая доля правды, сам видел бредущего по двору расхристанного и босого мальчонку, возвращавшегося с рукотворных болот на щите – сапоги стали его жертвоприношением. И он заранее рыдал, выдувая из нежных соплей крепкие пузыри. Дома ему добавили, конечно, чтобы не шлялся где не надо. А вот мужик из соседней девятиэтажки, наоборот, проводил в камышовом раю все выходные. Держал дома охотничьего сокола, и охотился с ним на зайцев – они плодились в «зоне намыва», со скоростью одомашненных собратьев. Можно представить, какая там была дичь и глушь.

А с другой стороны от моего дома, уже на коренном берегу Балтики, раскинулся перепаханный войной, а от того абсолютно заброшенный Полежаевский парк – ландшафтно-хозяйственное образцовое детище прогрессивного и богатого питерского инженера. На краю парка стояла, да и сейчас стоит, больница имени Фореля. За нее в войну бились, как за дом сержанта Павлова в Сталинграде. Только дольше, сильно дольше - с осени 1941 года, по январь 1944-го. На месте наших блочных домов-кораблей тогда был только камыш, по нему и проходила передовая линии обороны блокадного города. «Залетчиков»-красноармейцев ссылали в эти слабо-соленые болота, сидеть в секретах и на помостах-опорниках – сплошной линии фронта здесь не строили. Зато там можно было подстрелить утку ошалевшую от войны и наловить лягушек. Десяток средних лягушек отваренных в стандартной армейской манерке или круглом котелке, давали вполне осязаемую пленку и кругляши абсолютно белого, «диетического» жира. Как не крути, приварок к пайку. Эх, не приведи к такому, Господь…

Вдоль Петергофского шоссе, между отчим домом и парком, бегали желтые трамвайчики – от Стрельны, до городских промышленных окраин, к самим Адмиралтейским верфям. Немцы сразу же перерезали трамвайную ветку и один вагон, истерзанный пулями и осколками, так и простоял всю Блокаду на рельсах, на нейтралке. Напоминал защитникам города о жизни, которую они потеряли из-за немцев. А немцам, я надеюсь, служил немым укором, и рождал недоуменное: «Зачем»? Захваченная местность никак не тянула на Лебенсраум. Скорее, была флэшбеком с полей Первой мировой. Точно так же изнасилованных человеческими руками и техническими средствами.

Ветераны, старые камрады-верные друзья, недоумевали в письмах – это как же они так, два раза в двадцать лет наступили в одно и то же дерьмо? Что за свинско-собачье скотство? Времени для препарирования этих запоздалых мыслей у фрицев было более чем достаточно. Как и высчитывание своих шансов выжить, если фюрер и ОКВ все-таки затеют штурм Ленинграда, большевистской столицы, предварительно переморив голодом большинство горожан. Впрочем, после 42 года о штурме говорить перестали даже по Берлинскому радио, жратву на немецкий фронт из Прибалтики и Европы подвозили исправно, а цензура «политически-незрелые» письма изымала из оборота, оберегая тыл от крамолы. Перебежчиков от немцев почти не было на этом участке –шебутных от безделья и недовольных солдатиков было куда отправить: под Мгу и в «фляшенхальц», «бутылочное горло» прямо в Синявинские высоты и болота. На усиление спешно создающихся «боевых групп» и восстановление групп перемолотых. Оттуда уже не возвращались. Никто не возвращался. Ни немцы, ни наши.

Перерезав трамвайную линию, немцы оставили у себя в недалеком тылу завод «Пишмаш», где делались знаменитые печатные машинки «Украина». Машинки немцам были не нужны, им нужны были машины, поэтому на заводе они устроили танкоремонтные и автомобильные мастерские. Пришельцы часто лазали на трубу заводской котельной: с нее просматривалось все, что можно было увидеть – от верфей и порта до Кировского завода и Автово. В оптику, вообще рукой подать. На эту трубу залезали кинооператоры «Ди дойче вохеншау» - немецкого еженедельного киножурнала, снимали блокадный город для хроники. Побывали на ней и японские военные советники. Немцы пытались показать с трубы, как они близки к победе, и уламывали самураев на активные боевые действия против СССР. Но, на наше счастье, потомкам микадо прописали незадолго до войны мощных живительных – на Хасане, и для закрепления материала, под Халхин-Голом. «Вакцина миролюбия» в 41 году действовала в полную силу, сомнительные «успехи вермахата» под колыбелью Революции японцев не впечатлили. Как выяснилось несколько позже, в этом неверии оказалась сокрыта большая удача для Японии.

Возможно, труба так и достояла целой до нашей операции «Искра» 1944 года, если бы фрицы, не решили использовать информацию от своей агентуры, сидящей в блокадном городе. Например, время окончания смен на Кировском заводе – где круглые сутки 15 тысяч человек лихорадочно делали танки КВ, которые выдерживали 180 попаданий из основной на то время, немецкой противотанковой пушки ПАК 35/36. Одновременно, на заводе лили бронеколпаки и каждую ночь, десятками расставляли их по линии обороны города.

Артогонь по проходной завода корректировали с трубы по разрывам, и положили больше сотни рабочих за раз… Тогда в район сгоревшего «стрельнинского трамвая», подкатили пушку с новеньким и выверенным стволом, и какой-то монстр-артиллерист с Ржевского полигона, двумя выстрелами эту трубу подровнял до половины длины. Большее с нее обзора на умирающий город не было.

Я ничего этого не знал, скользя зимней ночью мимо заснеженных камышовых полей, крепко держась руками в отцовских кожаных перчатках за «пипетки» над колбасой трамвайного вагона №36. Вихри алмазной снежной пыли таяли на моем распаренном от счастья лице. Луна верным псом рысила слева, не отставала и не выбегала вперед. Я чувствовал, что проезжаю по героическим местам, и сам себя ощущал героем. Родителям я о своих ежевечерних подвигах не докладывал благоразумно. И каждый вечер, в компании шестиклассников, катался на трамваях, но, снаружи вагона. Перегоны до Стрельны были длинные, людей вечером мало. Вагоновожатые пытались нас ловить, но вяло, без огонька, а потом махнули на нас рукой.

Закончились эти экспириенсы предсказуемого и поучительно. С двумя дружбанами мы забронировали себе плацкарту между вагонами, я сидел с края, уперев подошвы кирзачей в бампер второго вагона. Трамвай только начал набирать ход, отходя от остановки. Я был расслаблен, и просто истекал своей гордыней. Насечки на протекторе сапог сказали «хрм-хрм-хрм», пересчитывая своими рубчиками острую грань трамвайного бампера. Секунда, и я провалился между вагонами в грохочущую железом тьму. Сквозь толстое сукно штанов-бананов я почувствовал на долю секунды строгий ледяной холод вымороженного рельса. Но ноги мне не отрезало почему-то. Вывернулся вопреки гравитации. И до сих пор, я не имею этому разумного объяснения. Друзья-килешата, наоборот, были уверены, что слышали, как хрустели мои кости и я орал от боли, а потому, сошли с несчастливого трамвая на следующей остановке и там грустили. Вызывать милицию и «скорую» им было очково. Ясное дело, в школе узнают сразу же, на учет в детскую комнату поставят – сто пудов, а дома, по совокупности деяний, простирнут и высушат. Товарищ мои уже прикидывали, как тихо соскочить с темы. Например, заложив большой круг по прибрежным зарослям Финского залива, путая следы. Потом тихо пробраться домой, выпить на кухне холодного чая из заварника и быстро заснуть в тоске и смятении. Ночью смотреть кошмары. Чуть-чуть оставалось до слов «валим, пацаны!»,но я вылез из подошедшего трамвая идущего с бывшего завода «Пишмаш». Бледный, с разорванным сознанием и картиной мира, на вполне теплых, целых и гнущихся рогульках.

Килешенок по кличке Вата крикнул: «Ребя! Зырьте, Димедрол жив!» и приветствовал меня целым снопом искр из под подошвы кирзачей. В резину каблуков были врезаны шары от подшипника и закреплены клеем с загадочно-безграмотным названием «бокситка» и при скользящем ударе по асфальту вылетали искры. Или шары от подшипников.

Вата, не жидясь, ткнул мне в губы здоровенный, «королевский» бычок «стюардессы», «стервы». Я потянул безвкусный дым. Сигаретный фильтр, насусленный слюнями Ваты, показался мне ножкой маринованного груздя, только что выловленного из банки. И вся окружающая реальность была такая же – мягкая и склизкая.

Через пару лет, я прочту отпечатанную на машинке подслеповатую копию «Мастера и Маргариты», и сразу же споткнусь о некантианское доказательство существования Бога. Первый пример в моей биографии уже был. Если не суждено умереть в этот час, то из под колес идущего трамвая вывернешься. А если суждено – бисквитом за утренним какао подавишься. Есть два вершителя судеб. Один принимает жертвы, другой спасает. Мне стало понятно, Кто заведовал пескоскладом и сумеречной «зоной намыва», а Кто отвечал за трамвайные перевозки через бывшую линию фронта. Стало легко, я сразу попал на нужную сторону и дальше меня уже повели. Правда, я часто спотыкался. Но не падал.

Глава вторая: «Корыто судьбы»

Спустя 20 с небольшим лет, перезрелой весной, я получил электронное письмо от московского начальника, обрывок какой-то новости с пометкой: «Димыч! Вот письмо, которое позовет тебя в дорогу, съезди, напиши к понедельнику заметку+фото». Ссылка не открывалась, заметку с сайта информагентства уже почему-то снесли. Но суть я уловил в заголовке. «На Перынском скиту Юрьевого монастыря настоятель за ночь обратил двух рыбаков в православие». Я машинально подумал, что сюжет совершенно библейский. И проходить мимо такой истории нельзя. Недопустимо. Был еще важный момент – на этом Перыновом скиту, в 1981 году я провел целое лето между третьим и четвертым классом. Ходил на парусных шверботах «Оптимист» по озеру Ильмень. Выдвижной шверт-киль у этого полутораметрового корытца был непропорционально-здоровенный. Иначе тупорылое плавсредство сносило по поверхности воды чуть ли не на всех курсах, кроме бакштага, когда ветер дул точно в корму. Для поддержания положительной плавучести у «Оптимиста» имелись два куба пенопласта и черпак на длинном шкертике. Когда нас первый раз выпустили на этих самотопах в седой Волхов, у самого места его впадения в Ильмень, коварная река решила посадить нашего тренера в тюрьму. Меня потащило течением на фарватер, прямо под сухогруз «Окский-40». Прошло столько лет, а вот сейчас закрою глаза и вижу явственно – сбитый до серого металла форштевень и ржавый, но подмазанный краской борт. Просто выжгло эту картину в мозгу, а потом кто-то поставил защиту от стирания/вытеснения воспоминания. Тренер вовремя подскочил на моторке, и закладывая широкую дугу, умудрился схватить мой «Оптимист» за мачту, дать по газам и вытащить меня из-под сухогруза, который даже не думал стопорить машину и лишь истошно и недовольно гудел. Отвернуть «Окский» не мог - не позволял фарватер.

Во время моего чудесного спасения, тренер произносил такие слова, которые педагоги, даже яхтсмены, не должны говорить лопоухим третьеклашкам. Рука у тренера была железная, а рывок силен – мачту выломало из гнезда под названием «степс».

Клеили этот степс чуть ли не неделю, и я шлялся по скиту, изучая местность. В центре островка стояла сахарная домонгольская церквушка, кем-то добротно побеленная. Но внутри у нее была мерзость запустения, а двери затворены и на них висел замок. Я заглядывал в заброшенный храм через кованные прутья решетки, стоя на плечах товарища. Хотел увидеть нарисованных седых стариков в золотых одеждах, но там, внутри, была только тьма.

В скитском корпусе, кирпичной постройки в таком добротнейшим, но чуть аляповатом купеческом стиле, сидела администрация турбазы «Перунов скит». Постояльцы обитали в таких удлиненных фанерных бараках разбитых на клетушки. Имелась баня, кинозал и столовая. И Ильмень без берегов. Он казался мне и тогда, да и сейчас, настоящим морем. Ильмень в то лето гневался частенько, и во время очередной тренировочной гонки развело приличную волну. А мой «Оптимист» такого даже в зимних снах не видал и от того изумленно скакал по воде, как пробка, рыскал и управлялся с трудом. Шкоты рвались из детских рук. Во время смены галса, меня хорошо приложило гиком паруса по голове (он перелетал с борта на борт), потом швербот лег бортом на волну, черпнул…я пытался его откренить, приняв почти параллельное воде положение тулова. Но, моего бараньего веса не хватило и я «кильнулся». Какое-то время я болтался рядом с перевернутой яхтой, надеясь, что тренер заметит мою конфузию. Но тренер не заметил, а меня все дальше и дальше уволакивало течением и ветром в недра древнего озера. Из-за великоватого капкового жилета я хлебал воду носоглоткой, шкертик черпака обмотал ноги и я долго выпутывался. Парус выскользнул из степса, и тоже, крепко привязанный плавал рядом с моим корытцем. Один шверт торчал в небо, не вывалился из своего колодца. Впрочем, он тоже был привязан. Минут двадцать я пытался поставить своего «Оптимиста» на ровный киль, но «Оптимист» не находил в своем нынешнем положении ничего противоестественного, его устраивало лежать вверх брюхом, переваливаясь на волне. Мне катастрофически не хватало веса, чтобы его перевернуть. Я плакал, срывал ногти, орал и визжал от ярости. Утопил один сапог и сам соскреб с ноги второй – назло кому-то. Я начал замерзать, но, кто-то внутри меня сказал явственно: «разверни на ветер, и с рывка, с рывка!». Через минуту я сидел в своем корыте по пояс в воде, и яростно работал черпаком. Гонку, как оказалось, свернули из-за погоды, а меня не досчитались только в столовой на обеде. Побелевший от ужаса тренер, не найдя моей яхты на слипе, кинулся в моторку и увидел парус – я бодро поливал в сторону родной гавани с попутным ветром. Тренер меня не похвалил и не наругал, лишь распорядился, чтобы я забрал к себе промокший капковый жилет, и высушил его как следует. Я вывесил его на веревку у дверей, вместе со всей своей промокшей одеждой. Ночью жилет украли прохожие рыбаки. Они приходили из города и предместий побродить по берегу, или высаживались на Перунов-Перынов скит с лодок. Жгли костры на песчаных пляжах обрамленных камышом, варили добычу, а потом пили ее, родимую. Но чаще – пили дешевый портвейн. Поздним утром, после метаний по лагерю в поисках своего спасжилета, я пошел осматривать уже пустые рыбацкие стоянки. В одном из погасших кострищ я обнаружил остатки своей капки и белые больничные завязки с деревянными пуговками. Там же я нашел лежащий на камне восхитительный перочинный нож, с множеством лезвий и пилок. Нож был отделан аккордеонным перламутром и вообще источал сияние прямо в мальчишескую душу. А потом сам прыгнул мне в руку и упокоился с достоинством в кармашке моих нелиняющих джинсов.

В выходные, на скит приехали киношники. Ходили по острову люди в шкурах, в кольчугах и с мечами. Облезлый медведь плясал и нехотя бил в бубен. Жгли дымовые шашки – наводили утренний туман и пускали по Волхову плоты с висельниками-мертвецами в белых холщовых штанах и рубахах, в ножных и ручных кандалах. Снимали фильм по книге Балашова «Господин Великий Новгород». Я не знал тогда, что через много лет, буду расследовать странную и жуткую смерть писателя. Я не знал, но будущее мое уже стало нанизываться на суровую нить. Бусины были разные, но рядом – на одной линии.

Глава третья: «Неисповедимость бездорожья»

Никто не откажется съездить в детство, тем более, если есть машина, и ехать меньше двухсот километров. Я взял с собой на Перынов скит фотографа Стаса, своего старого товарища. А еще с нами увязалась коллега, журналист Алена – у нее было дело в Новгороде. У Алены была редкая специализация, метод, с помощью которого она добывала из недр социума душераздирающие жизненные сюжеты. Алена брала телефонный справочник, и набирала, например, Киришский Дом престарелых. Надо понимать, что Дом престарелых не собес, вниманием граждан не избалован, а значит, трубки там просто так не бросают. За время вдумчивых бесед с заведующими этих печальных заведений, Алена просеивала сквозь пальцы пыль человеческих судеб, до тех пор пока не взблескивал самородок-сюжет. Так находилась бабушка, которую кот предупредил о верной смерти во время ночного пожара в деревенской избе. И теперь кот доживал свой век в богадельне, вместе с хозяйкой, купаясь в лучах заслуженной славы. Или, открывался мужичок с руками без кистей. Руки ему отрубили какие-то «добрые» люди, у которых он умудрился утащить два десятка кило катаной клюквы прямо с болотного тайного склада. Тайного – потому что клюкву эту собирали рвачи-хитники с помощью «комбайнов», после чего клюква переводилась на десятки лет. Заезжие жлобы жалости не имели, ни к природе, ни к людям. Просто положили на пенек воровские руки и отмахнули топором по запястья. Обидчиков-душегубов не нашли, а в деревне без рук не просто тяжело – никак. Даже с пенсией. Безрукий мужик от пережитого шока бросил пить, пересобрал сознание и теперь верил только в протезы, которые ему были давно уже обещаны и с них-то и начнется у него новая жизнь…Но все никак с протезами не получалось, очередь не двигалась, хотя мерку сняли давным-давно. Публикация в газете для него была последней надеждой.

Между командировками Алена писала своим «пенсам» бумаги в разные надзорные и карающие инстанции, искала по зонам их пропавших половозрелых детей и часами выслушивала стариковские жалобы по редакционному телефону. То есть, была не циничной репортерской сволочью, а проводником и исполнителем неких добрых деяний. Стихийной и неосознанной праведницей, ведущей к тому же, совершенно аскетичную монашескую жизнь в миру. Что часто бывает сложнее чем в монастыре.

После публикаций Алениных репортажей из человечьего зазеркалья, гуманитарные реки и ручейки начинали заворачивать и к старикам. Иногда – капали, иногда - лились. Через несколько лет, Алене уже звонили сами заведующие - рассказывали про интересных и неинтересных постояльцев. В Новгород Алена ехала писать о несгибаемом человеке трудной судьбы. Безногий мужик охотился на уток. Его просто закатывали на инвалидной коляске в камыши, инвалид метко бил птицу влет, а добычу доставал из воды его верный друг – спаниель.

Я позавидовал Аленке – в теме был накал, героизм и конкретика и даже собачка – друг инвалида-охотника! А у меня – неработающая ссылка в письме из Москвы и смутные предчувствия, что я увижу на месте что-то совсем иное.

Алену мы высадили на окраине Великого Новгорода, на автобусной остановке, и дальше я поехал к скиту вдоль Волхова, безошибочно, даже не заглядывая в карту. Так, будто ездил здесь каждый день.

Всегда страшновато оказаться на половине пути между розовыми детскими видениями и могильной тьмой. В этой точке воспоминания жестоко конфликтуют с реальностью. Я возвращался несколько раз в детские декорации – все там казалось мелким, убогим. Степные овраги-балки на окраине Царицына из горных ущелий превращались в какие-то невнятные канавы, заборы «до неба» стали по подбородок, а заросли на задах бабушкиного огорода оказались обычным кустом – «совокупностью ветвей и листьев произрастающих из одной точки».

Но Перынов скит не изменился в масштабах,я не вырос из него, два десятка лет для этого места были ничтожным сроком. Фанерные постройки советской турбазы исчезли без следа – как и не было их. Сахарный храм опять кто-то любовно побелил и даже вызолотил купола. Скит вернули Юрьеву монастырю, землю острова опять освятили и уединенная обитель зажила праведной и тихой жизнью. Единственное, что напрягало – регулярные нашествия асфальтовых и комнатных родноверов. На этих землях когда-то находилось самое последнее языческое капище на Руси, после него традиция многобожия прервалась на многие сотни лет, оставшись лишь в устных сказаниях, верованиях, приметах и попав зыбкими отражениями в некоторые церковные обряды. Вновь объявившиеся в 21 веке родноверы, почему-то посчитали себя в своем праве прийти в скит, разжечь костер и начать там что-то мутить. Вместо того, чтобы построить себе новое капище на новом месте, взамен давным-давно поруганного и отключенного от всех эгрегоров самими же создателями-волхвами. И там, исполнять все, что душа родноверческая пожелает. Не обижая никого и не рождая лишней злобы, которой и так в мире девать некуда. Поэтому, уставом скита, здесь отныне и навеки стало запрещено разводить открытый огонь – чтобы даже завода на ведьмовство и мракобесие не было.

Настоятель, отец Андрей не стал нас долго томить, вышел сразу же на крылечко кирпичного домика, того самого, где когда-то располагалась администрация турбазы. Отец Андрей оказался мужчиной богатырских статей. Его высокий и умный лоб пересекал подзаживший давний шрам-борозда. Казалось, что его черепную коробку пытались вскрыть циркулярной пилой, но бросили это занятие на половине пути. Батюшка догадывался - зачем мы приехали и это его почему-то не обрадовало. Хотя я был уверен, что про такую проповедь нужно звонить во все колокола – церковные и светские. Отец Андрей повздыхал и попросил посмотреть журналистское удостоверение. Чуть виновато объяснил:

- У нас тут еще 90-е годы не закончились, бывает, приезжают люди – сорок человек охраны, все в белых носках… Начинают выяснять, кто под кем редиску в земле красит…

В мои «корочки» он смотрел буквально одну секунду и лишь покосился на дорогущий фотоаппарат Стаса, редкий для тех времен. Я тоже понял про батюшку почти все, включая неисповедимость дорог к Богу.

Глава четвертая «Рамсы вразумления»

Перед сном, отец Андрей всегда обходил небольшой скитский остров по берегу, исключая тот участок, где камыш стоял стеной, а слитые воедино воды Волхова и Ильменя заболотились и через сотни лет станут зыбкой землей. На взморье острова, на песчаном пляже, серебрилась вытащенная на песок лодка-казанка и ветер трепал огонек костра. Две темных фигуры склонились на закопченным котлом стоящем на камне – он был настолько темен, будто в кисее сумерек была прорезана дыра в ночь. Походную сервировку дополняла «сиська» с пивом и еще какое-то неразличимое пойло с градусами. Рыбаки давно приметили отца Андрея, сложного такого человека не заметить на пустом берегу, но от котла им было не оторваться. Черпали уху и изредка прикладывались к бутылке – запивали. Отец Андрей поздоровался:

- Бог в помощь, рыбаки!

Маленький рыбак, с лицом сморщенным как печеная картошка, буркнул, покивал головой не отрываясь от котла: вылавливал там что-то со дна столовской алюминиевой ложкой. Второй рыбак, рыжеватый и конопатый мужик, отвалился от трапезы, чуть сполз с камня на теплый еще песок и закурил, выдув жирный дым от первой затяжки в сторону отца Андрея. Смотрел прищурившись и недобро, заметно было – сам ищет повод, чтобы закуситься.

-Мужики, - продолжил отец Андрей мягко, как мог, но увещевательно, - это монастырский скит, на этом острове. Здесь нельзя курить, здесь нельзя пить и запрещено разводить костры. Вы не знали, наверное.

- Схуяли нельзя? - по-детски искренне удивился маленький рыбак, тискавший котел – Я тут всю жизнь костры жег, и тебя тут не видел. Ты кто такой?

- Я всего третий месяц настоятель скита, поэтому мы и не виделись. Костры запрещено разводить уставом скита, это не прихоть, если хотите, я вам объясню – почему. Ну а про алкоголь и табак, вы и без моих объяснений все понимаете, этот остров – часть Юрьева монастыря.

Рыбаки молчали. Тяжело молчали, переваривая. С одной стороны, поп говорил вежливо, можно сказать – уважительно. С ними так только следаки разговаривали, и то, поначалу. С другой стороны – поп пытался нагнуть и все переиначить по-своему. То есть, запутывал и мягко стелил.

Отец Андрей прекрасно знал о чем думают рыбаки, и попытался упредить бег их мыслей, отвратить от темного на светлое:

- Я на самом деле рад, что вы приплыли, здесь нашли приют. Рыбалка – божий промысел, и Господь рыбачил, и Святители. Но если вы здесь, сделайте, как я вас прошу, но не для меня, для Бога. А? Мужики? Уберите бухло, я вам вместо него чая принесу на травах. У меня заваренный чайник стоит. Если что не так – Ильмень большой, найдете себе место для ночлега, до рассвета-то всего ничего осталось…

Рыжий рыбак, полулежавший - полусидевший вдруг подал голос. Хриплый голос, простуженый:

- Слышь, поп …

Отец Андрей тут же заметил ему мягко:

-Слышь – это когда в степи ссышь, – и сам поперхнулся от сказанного на автомате и быстро перекрестил уста, как муху отогнал:

- Мужики, вы понимаете, о чем я вас прошу?

Рыжий потянулся к пивной «сиське», хлебнул, и твердо глядя батюшке в глаза сказал:

- Уйди отсюда, поп, надоел, пиз…й к себе, молись, чего ты до нас до…бался? Если ты не понятливый, я могу по другому объяснить.

Рыжий невзначай шевельнул полой телогрейки – на поясе у него оказался нож зоновской работы, с ручкой набранной из пластика от зубных щеток. И добавил, потянувшись к финарю рукой, уже по блатному визгливо:

- Шнифты выстеклю, падла!

Тогда отец Андрей еще раз перекрестился, повторяя при этом еле слышно и часто: «именем твоим, Господи, не для себя, ради Тебя», шагнул через костер, подпаливая края рясы и вдруг крепко ухватил одной ручищей Рыжего за грудки, собрав его телогрейку в чудовищную горсть…А застывшего от удивления маленького рыбака взял другой рукой за шиворот и с каким-то яичным треском ударил их друг об друга головами. Потом, потеряв в один миг всю нечеловеческую силу в своих руках, отец Андрей уронил на песок беспамятные тела от себя одесную и ошую, как две половинки только что расколотого полена. И заплакал.

Добрых полчаса рыбаки были в беспамятстве. Отец Андрей помолился за них, прося им вразумления, потом просил прощения за грех великий, который сотворил – и уже не искал в этой просьбе лазеек для оправдания себя, мол за Веру заступился. Каялся и порицал себя в душе отчаянно, и стало ему легче после этого. И стало понятно – что делать дальше. Батюшка вылил в костер юшку от ухи, и закидал угли песком. Бутылки собрал и уложил в лодку. С котлом в руках зашел на мелководье и тщательно отдраил его песочком и изнутри и с наружи – так, что заломило холодом пальцы. Присел на корточки возле Рыжего и поплескал ему на лоб из котла. Рыбак очнулся и открыл мутноватые, с поволокой глаза. Отец Андрей спросил его тихо:

- Зачем же ты меня в такой грех ввел? А? Чай пить пойдем? С медом!

Второй рыбак привстал и подал голос, чистый, никак не вязавшийся с его испеченным сморщенным лицом:

- Прости, батюшка, бес чото попутал дураков. Прости!

Очень ранним утром, уже с отцом Андреем, они вытолкали моторку с песка на воду, завели мотор и без рыбацкой лихости, не спеша, можно сказать – торжественно, пошли вверх по течению к Юрьеву монастырю: Рыжего крестить, а Маленького - исповедовать и причащать.

Глава пятая: «Расстановка»

Мы тоже долго чаевничали с отцом Андреем. И беседовали. Заметил, что он нас быстро понял – кто мы такие есть. Стас для него был фотографом. Фотографом, который приехал в скит сделать снимки. Хорошие снимки – потому что Стас не лишен божьей искры, дара творца и очень к тому же прилежен и упорен в своих трудах. Но, духовно, это место Стаса не трогало, несмотря на свою намоленность. Со мной все было сложнее. Я пребывал в наивном духовном искательстве, немного горячечном, хотя вида старался не подавать.

Рассказал батюшке, как провел здесь важные месяцы детства и мы окончательно расположились к друг другу. Я чувствовал, что ему нравилось это место всей душой, он здесь что-то нашел важное. И моя история его задела:

- Нет, «Окский 40» больше не ходит тут, я часто на корабли смотрю, до фарватера рукой подать, ты знаешь. А вот в храм можно зайти, даже нужно. Ты же только заглядывал в него, но ничего не видел. А в нем ничего не сохранилось, вообще. Щепочки от алтаря и иконстаса не осталось. Мячи были волейбольные, заплесневелые. Плакаты по пожарной безопасности. И все. Я так понимаю, храм в войну выжгли изнутри, когда немцы Новгород брали. Но стены остались, им восемь веков и еще, дай Бог, трижды по восемь простоят.

Мы вышли из бывшего архимандритского корпуса к храму, идти до него было шагов тридцать. Стас завозился с фотоаппаратом, а отец Андрей, в тысячный, должно быть раз, объяснял, что «полумесяц на кресте не имеет никакого отношения к исламу, это символ виноградной лозы и крест от того зовется «процветший». Батюшка нашарил на поясе ключи и пошел отпирать дверь, а Стас вдруг позвал меня дрогнувшим голосом:

-Димыч, смотри! – и показал мне на фотоаппарате дисплей встроенного цифрового экспонометра, чудную вещь по тем временам. Цифры в сером окошечке метались беспорядочно, и не могли остановиться, показать хоть какое-то значение. Стас в мистическом изумлении пояснил:

- У меня фотик храм этот не видит! Понимаешь! Нет для него объекта, настолько он белый! Первый раз такое…

Я оставил Стаса с фотоаппаратом, и шагнул через порог в храм. Внутри он был еще меньше, и удивительно просторным вверх, бесконечно высоким, вопреки своей геометрии. Ты входил в него, и оказывался в восходящем потоке, хотя воздух и был недвижим. Даже пламя лампадки не шевелилось. Но тебя вытягивало в небеса. Если не тело, то душу – точно.

Через час нам уже нужно было забирать Алену, с какой-то остановки на окраине города, батюшка проводил нас до ворот скита и там, чуть придержал меня за рукав:

-Дмитрий, я хочу тебя попросить. Если можешь, не пиши про эту историю. Я же не для себя это делал, не для славы, не для мирского… и…

Я быстро перебил отца Андрея, не мог смотреть, как он мучается:

- Не буду писать. Обещаю.

-Ну, с Богом, приезжай осенью, на яблочный Спас.

Отец Андрей размашисто перекрестил меня, и затворил калитку скита, только когда мы запылили по дамбе – я видел в зеркальце. Через два года он примет иноческий постриг, станет монахом, но я узнаю про это лишь много-много лет спустя, и порадуюсь, что распознал сокровенное в его просьбе. Услышал.

Хотя, Стас страшно расстроился, когда узнал, что сегодняшние фотки в газету будет не пристроить. А потом как-то успокоился быстро, хотя я ожидал, что он будет по своему обыкновению ворчать до самого Питера: «лучше бы мячик пошел снимать, Зенит сегодня играет» и «четыреста километров в пустую прокатились». Мне было бы мучительно это слушать, но Стас молчал.

Забрали Алену, закурили все разом и погнали обратно в Питер, чтобы въехать в него до темноты. Алену проняло от нашей истории:

- Вот совсем ничего писать не будешь?

- Вот совсем.

Я покосился на Стаса.

- Шрайбикусу подарю катушку пленки, и в Сябреницах напою его как следует пивом с пирожками. А как твой дядька? Давай, рассказывай!

И Алена нам рассказала, что дядька оказался просто удивительный. Охотился с пяти лет – и оба деда и отец у него были заядлыми охотниками. Династия! В 16 лет, едва исполнилось, он сдал охотминимум, получил охотбилет и помчался покупать ружье. В 70-х с этим просто было совсем. Деньги у него уже накоплены были, несколько лет собирал. И ему, когда он бежал домой с новеньким ружьем, ноги отрезало электричкой «Чудово-Новгород». Пути перебегал у вокзала… Но ружье уцелело – его любимое, он с ним до сих пор охотится.

- Какой п…ц! Я просто о…ваю и от этой, б..д, истории тоже! – только и смог выдохнуть из себя знатный и опытный матерщинник Стас. Видать, сдерживал себя в Скиту, теперь накопилось-прорвалось. Аленка растерялась:

- В смысле? Что не так?

Я растолковал:

- Все не так. Смотри. В семидесятых же не было уже голодухи? Не было. Значит эта охотничья династия охотилась чисто для развлечения. Для потехи убивали зверюшек. В какой-то момент Богу стало больно на это смотреть, и он так жестоко человека предупредил. Или обстоятельства так сошлись, чтобы к этому охотнику пришло понимание. Воля Божья, как мне кажется, может и в таких формах излагаться. Но мужик этот ни-че-го не понял! Он даже не думал ни секунды, за что ему такие скорби и муки достались! И тогда от него отступились, потому что Страшного суда ему же все равно не миновать… Подумал Бог: «ну, охоться, гаденыш, все равно рано или поздно ко мне заедешь, тогда и спрос с тебя будет, уже по полной». Как-то так.

Все замолчали. Я рулил и думал, что опять застучали проклятые сайлент-блоки, и менять их придется уже вместе с рычагами. И подвеску перебирать опять, потому что где сайлент-блоки – там и шаровые, и рулевые наконечники и муфта-успокоитель кардана. Да и ступичные подшипники там же… И буду в следующей жизни автослесарем и без работы не останусь…

Алена просунула голову между передних сидений, и тихо сказала мне:

- Ты понимаешь, что сейчас сорвал мне материал? Просто аннулировал. Я его не смогу написать теперь.

- А никому не надо ничего писать. Вон – пиво, воды, чебуреки! Угощаю всех расстроенных!

Стас заметил:

- Мне он тоже все сорвал. Он вредитель.

Все засмеялись, я включил поворотник и машина соскользнула на обочину в липкую грязь, которую намесили здесь обедающие пирожками дальнобойщики.

Эта повесть не издана, я ее только закончил. Чисто мой респект моим читателям.Если кого заинтересовало мое творчество, во всех крупнейших интернет-магазинах, и в издательстве электронная версия https://www.piter.com/product_...