Руками не трогать: куда исчезли (со)прикосновения

«Когда моей десятилетней дочери нужно что-то срочно узнать у своих друзей, она не пишет СМС и не звонит. Вместо этого она посылает голосовое сообщение. “Привет, когда встречаемся?” — говорит она в микрофон и нажимает кнопку “Отправить”. Через полминуты ей приходит ответ: “В три часа”. “О'кей”, — говорит она и снова нажимает на “Отправить”. Ни на одном этапе этого процесса ей не приходит в голову просто набрать номер подруги и вступить с ней в разговор», — пишет немецкий журналист Макс Лео в Berliner Zeitung.

Действительно: несмотря на то что мы не расстаемся со своими смартфонами даже в постели и в туалете, просто так взять и позвонить кому-то стало делом практически невозможным. Телефонному звонку теперь предшествует переписка с просьбой уточнить время, удобное для разговора. Переписке — «помахивание». «Помахиванию» — осторожные лайки. Развитие новых средств коммуникации оказалось прямо пропорционально появлению новых барьеров в этой самой коммуникации — барьеров, принципиально иных, нежели в доцифровую эпоху.

При этом изменение культуры общения — стремительное нарастание и усложнение ступеней доступа к личному пространству — не сформировано гаджетами как таковыми. То, как мы используем гаджеты, — это лишь симптом более фундаментального процесса, разворачивающегося на наших глазах: нарастающей неготовности к прямому, непосредственному соприкосновению между людьми.

Начнем с самой первозданной, самой поверхностной формы соприкосновения — с телесного контакта. Недавно на одной берлинской вечеринке иностранные журналисты, аккредитованные на Берлинале, жаловались местным коллегам, будто пассажиры в городском метро с каждым годом толкаются все сильнее: подходят совсем вплотную, дышат в затылок, упираются в спину локтями. Через полчаса споров наконец было найдено объяснение: народу в берлинской подземке не стало принципиально больше — но сами люди сделались чувствительнее и нетерпимее к чужим прикосновениям.

В беспроводном мире трогать что бы то ни было руками — это атавизм из аналоговой эпохи. Сенсорная коммуникация (неважно, человек—машина или человек—человек) в целом выглядит как эволюционно отсталая. Touch screen и touch ID еще широко используются в новых технологиях и в средствах коммуникации, но общая тенденция — в переходе на голосовое управление при помощи разного рода ассистентов типа Алисы, Сири или Алексы.

Идеальные отношения бесконтактного мира наглядно показаны в фильме «Она» («Her») — о романе одинокого усатого мужчины с операционной системой по имени Саманта, разговаривающей голосом Скарлетт Йоханссон. В то время как существующая в цифровом Нигде бедная Саманта мечтает обрести тело и познать радости плоти, герой фильма совершенно счастлив иметь дело с абстракцией.

Опубликованное недавно журналом Atlantic исследованиепоказывает, что герой «Her» далеко не одинок в своем желании, чтобы его не трогали руками. Секс, как выяснили исследователи, перестал представлять для американских миллениалов интерес. «Не очень-то и хотелось» — так можно суммировать отношение 20—30-летних к этим нелепым телодвижениям. К чему эти страсти, эти слияния и поглощения? Не посидеть ли лучше под пледом за просмотром сериала? Netflix, кажется, окончательно одержал победу над Tinder, и эта тенденция свойственна не только США, но и другим развитым обществам, включая Россию: обществам, где эмоции — это тщательно оберегаемый капитал.

Усатый мужчина из фильма «Her» одинок не просто так: в его мире непосредственный контакт между человеческими особями практически упразднен, а все то, что социологи называют «эмоциональным трудом», — сочувствие, радость, сексуальные переживания — отдано на аутсорс профессионалам. К числу этих профессионалов относится и сам главный герой: он получает деньги за составление личных писем — от открыток к рождению ребенка до любовных признаний на пять страниц. Улыбаются ему в основном специально обученные люди: продавцы и официанты. Сексом он занимается через приложение в телефоне. И даже встретив любовь — в виде операционной системы Саманты, готовой отозваться на любое движение его души, — герой остается верен императиву бесконтактности.

Спад сексуальной активности (доведенный до гротеска в сюжете «Her») произошел не только потому, что современный человек привык к тому, что почти любую потребность можно удовлетворить в интернете. Изменились сами презумпции взаимодействия между людьми — с презумпции желательностина презумпцию нежелательности прямого контакта. Эта новая презумпция находит воплощение в самых разных жанрах и в самых разных контекстах. Она тиражируется в поп-психологии, призывающей, в первую очередь, «соблюдать границы» других людей — а не «завоевывать друзей», как во времена Дейла Карнеги. Она находит воплощение на рынке труда, где все больше людей работает из дома, практически не соприкасаясь — в прямом смысле слова — со своими коллегами. И именно она превращает сексуальность в минное поле: ведь секс — это самое радикальное нарушение личных границ, ультимативное стирание водораздела между «я» и «ты».

«Для меня, как для человека, выросшего в 90-е, секс — это любовь и свобода. Но сейчас о нем пишут, прежде всего, как о насилии и в связи с насилием», — отмечает литературный критик Евгения Вежлян в собравшем почти 500 комментариев фейсбучном посте. «Дискурс “согласия” (прекрасный и гуманный сам по себе) может, если не осознавать его границ, привести к тому, что любое сексуальное взаимодействие, кроме заранее прописанного в соответствующем документе и полностью регламентированного, может быть представлено как насилие», — отмечает Вежлян.

Решение проблемы, настаивают комментаторы к посту, — в создании «культуры согласия», заключающейся в непрерывном процессе договаривания по поводу каждого соприкосновения с Другим и его личным пространством. Но диалоги между комментаторами свидетельствуют о том, что правила этого договаривания еще не выработаны и их интерпретация зависит исключительно от позиции, настроения и воззрений отдельного индивида. Так, например, выглядит дискуссия об уместности объятий между малознакомыми людьми: «А в начале [отношений] спрашивать обязательно? Скажем, сама я готова спрашивать, не проблема, но просто физически неприятно, когда спрашивают меня». — «Не так давно прекрасная молодая лесбиянка спросила, можно ли обнять меня на прощание, это было очень трогательно». — «А если бы не спросила, а просто обняла?» — «Тогда это можно было бы трактовать как не совсем уместную настойчивость. Вдруг я обниматься не хочу, например, или хочу, но завтра».

Путаница в условиях договора может принимать трагикомичные формы. Приятель, переехавший в Великобританию из Беларуси, рассказывает, что, отправившись немедленно по приезде в ближайший полицейский участок за получением штампа в паспорте, он провел пару часов под информационным плакатом, объясняющим недавно прибывшим на остров нормы поведения по отношению к женщинам. Центральное место на плакате занимала максима «не прикасаться». И хотя оный приятель и прежде не был замечен в бесцеремонном отношении к женщинам, полицейский призыв «руками не трогать!» привел его в состояние такого тревожного самоконтроля, что весь последующий год своей лондонской стажировки он, по собственному признанию, старался не садиться рядом с женщинами в метро, перестал открывать им двери и вообще старался держаться от них на расстоянии — от греха подальше. Неожиданный конфуз случился с ним на вечеринке, когда, руководствуясь усвоенным в полицейском участке принципом, приятель поинтересовался у пожелавшей остаться с ним наедине девушки, «можно ли к ней прикоснуться». Девушка назвала его — доктора философских наук — «чокнутым придурком»; любви не состоялось. Не лишенный чувства самоиронии, он позже проинтерпретировал этот эпизод своей биографии как «генерализацию западного опыта».

Но разве было бы лучше, если бы этот приятель схватил девушку за грудь? Или поцеловал бы ее против ее воли? Дочитавший до этого места читатель — и особенно читательница — с большой вероятностью задастся вопросом: а не считает ли автор статьи насилие лучшей альтернативой договору? Действительно, императив договора приобрел — в первую очередь, благодаря #metoo — такую моральную ценность, что любые сомнения в его повсеместной возможности и уместности рассматриваются многими как апология харассмента. Проблема, однако, в том, что интимный договор между людьми, не обязательно враждебно настроенными друг к другу, но по-разному социализированными, становится с трудом осуществимым. Социолог эмоций Ева Иллуз замечает в этой связи, что «понимание смысла, рамок и целей сексуального или эмоционального договора постоянно дебатируется и переосмысляется, в результате чего договор становится практически невозможным. Начиная отношения по общеизвестной схеме или сценарию, участники взаимодействия очень быстро перестают понимать, как им определять “отношения”, оценивать их или вести их дальше».

При этом сложность создания подобного договора лежит не непосредственно в сфере сексуального — она вытекает из процесса добровольной самоизоляции, принимающего в некоторых частях общества радикальные формы. Американские социологи Брэдли Кэмпбелл и Джейсон Мэннинг, исследующие жизнь в американских кампусах, пишут о зарождении в студенческой среде «культуры виктимности», основанной на агрессивной борьбе за право не соприкасаться с явлениями, потенциально способными создать психологический дискомфорт или «триггернуть» травму: начиная от описания сцен насилия в литературе (от Гомера до Франзена) и заканчивая изображениями на долларовых купюрах президента Джефферсона, державшего чернокожих рабов.

Необходимость полицейского контроля над телесными прикосновениями возникла с исчезновением соприкосновений социальных. В эпоху «терапевтического поворота» индивид редуцировался до суммы своих психологических травм и использованных им способов их преодоления. На смену публичным пространствам приходят так называемые пространства безопасные (safe spaces) — социальные бомбоубежища. Побереги себя — отсидись в специальной комнате среди таких же, как ты, под надзором эмпатичных социальных работников. Не выходи из своей звукоизолированной фейсбучной ленты, из своей женской кофейни, не совершай ошибку. А если наткнешься на что-то неприятное — немедленно развидь.

В таких условиях борьба за те же самые новые социальные нормы — изначально предполагающая контакт между противоположными сторонами — превращается в банальное шельмование оппонентов, не перерастающее даже в подобие диалога. «Не смогла дочитать этот бред до конца», «не осилила эту чушь», «бросил читать после первого параграфа» — критика, публикуемая в социальных сетях, в 99 случаях из 100 содержит ту или иную подобную формулировку. Мы не хотим спорить. Оставьте нас в покое! В конце концов — не трогайте нас, не прикасайтесь!

Однако обмен монологами еще не является дискуссией. Паблики в соцсетях и каналы в YouTube вовсе не гарантируют наличия дискуссии, если несогласные комментаторы отправляются в бан, а неудобные комментарии стираются.

Этот мир исчезающих соприкосновений социолог Ева Иллуз называет «обществом негативных социальных отношений»: обществом, где распад связей — явление более повсеместное, легитимное и ожидаемое, чем их формирование и жизнеспособность. «Негативные отношения» не значит «плохие отношения». Это отношения, стремящиеся к нулю, отношения, подчиненные императиву самоизоляции. Конечно, у этой самоизоляции есть и свои причины: травма коллективизма, нанесенная двадцатым веком, ведет к травме одиночества в веке двадцать первом.

Спасти от этой травмы может только being in touch — стремление к соприкосновению. «Возьмемся за руки, друзья», но не только чтобы не пропасть поодиночке, но и чтобы устанавливать свои правила игры — например, на рынке труда, в переговорах с властью, в отстаивании своих интересов. Вспомните акцию «Большой белый круг» в 2012 году, когда больше десяти тысяч человек вышли на Садовое кольцо, взявшись за руки. Большинство из них не были знакомы с соседями по кругу, но при этом не побоялись войти в телесный контакт. Правила и условия соприкосновений могут успешно производиться в публичной среде, если их цель — общее благо.

Цель публичной дискуссии — достижение общественного компромисса, а не самоутверждение отдельных групп. Она подразумевает выход за пределы фан-зоны каждой из представленных сторон. Правила, нормы, руководства к действию и запреты должны создаваться не радикальными активистами, которые навязывают обществу свои стандарты, а в ходе общественной дискуссии. Только тогда выработанные правила будут отвечать общему интересу, а не будут навязыванием воли отдельных групп. И только такая дискуссия гарантирует появление культуры согласия и понятного всем договора о прикосновениях и соприкосновениях — от телесных до социальных.

Сегодня соприкосновения между людьми все чаще определяются идеей рукопожатности — или, скорее, нерукопожатности. Однако, если не подавать руки Другому, можно добиться лишь того, что вскоре нас будут трогать исключительно сотрудники полицейских органов. То, о чем не задумывался герой фильма «Her», прекрасно поняли герои фильма «Мечтатели»: самая главная позиция для соприкосновения с Другим — гражданская. Только в ней возможен переход от солидарности жертв злоупотребления властью — #metoo — к солидарности граждан, готовых ради общего блага на риск контакта друг с другом — #touchmetoo.

https://www.colta.ru/articles/...