Крестьянство при Сталине: воспоминания сибиряков

1. Из воспоминаний крестьян - жителей Маслянинского района Новосибирской области.

Все старожилы, с кем мне приходилось общаться, говорят то же самое, особенно про 30-е годы: власть по отношению к крестьянству «была слишком строгой», «беспощадной», «жестокой». Кто-то считает, что иначе быть не могло – «такое время было», кто-то обвиняет «перегибы на местах», кто-то видит корень зла в отдельных людях, представлявших власть, в их дурном характере. Сибирские крестьяне, «достаточные» хозяева, восприняли коллективизацию как большую беду. Их нежелание обрекать себя на новое крепостное право навлекло на них жесточайшие репрессии: уже в начале 1930 года органами ОГПУ было расстреляно в Сибири около тысячи «контрреволюционеров», в первые месяцы 1930 года было арестовано более 10 тысяч «кулаков», а к лету 1930 года – раскулачено более 60 тысяч. 

Как же крестьяне реагировали на происходящее? Известны восстания целых деревень в Омской области, выступления на Алтае, у нас в селе дважды горел льнозавод – в 1930 и в 1937 годах. Чаще же протест выражался в уничтожении собственного добра. Но уже к середине 30-х годов сопротивление было в основном сломлено. Крестьяне учились «жить по-новому», а точнее сказать, выживать в новых условиях, приспосабливаясь к новой власти.

Картина Ильи Глазунова "Раскулачивание"

Надежда Ивановна Сбоева: «Мне было в 1937 году 7 лет. Мать и отец вступили в колхоз сразу же, как только начали туда загонять, – в 1932 году. Я не помню дня, чтоб кто-то из них был с нами. Мы, еще маленькие, никогда не видели их ухода в поле, а вечером не слышали их возвращения. Жили сами по себе. Летом было легче: ели пучки, лебеду, одуванчики, ягоды. Картошки на лето никогда не оставалось, потому что осенью большую часть отдавали на сельхозналог. Драники и те были в радость, как сегодня «Сникерс» для внуков. Помню леденящий страх, когда приходили требовать уплату недоимок по сельхозналогу. Мать в одну зиму от властей утаила, что растим поросенка, продержали его до лета, а в конце августа решили зарезать. Отец сделал это ночью в сарае, утащил его за деревню, в бурьяне слабенько жгли костер, калили кочергу и ею, раскаленной, чистили шкуру. Сильно-то смолить было нельзя – могли заметить, донести...»

А бояться было чего, об этом свидетельствует и «Разъяснение прокурора» от 16 февраля 1937 года. «В связи с тем, что по району имеются случаи нарушения постановления ВЦИК и СНК о запрещении опаливания и ошпаривания свиных и поросячьих шкур свиней и поросят, павших от незаразных болезней за нарушение частные лица подлежат уголовной ответственности по статье 105 УК РСФСР».

Интересно, что такой способ утайки свиней и их обработки – в лесу, в овраге и т.п. – обнаруживается практически у всех, переживших 30-е годы. Более того, детей надо было еще и одеть, обуть, а потому умудрялись шкуры еще и тайно выделывать. Моя бабушка, Вера Антоновна Сизикова, вспоминает, как мать рассказывала об этой воистину героической операции, которую проделывали и ее родители, и соседи. Ночью шкуру в бочке с раствором из осиновой коры вывозили за скотные колхозные дворы, закапывали в навоз, где она находилась до трех-четырех недель, примерно месяц. Затем, также тайно, под покровом ночи, откапывали и привозили домой, где она пряталась то в огороде, то в темном углу подполья. А ночью, при слабом свете луны или сальника, выделывали – мяли и скоблили. Позже шили детям «обутки» – нечто среднее между ботами и сапогами. Обувь была грубая, растирала ноги. Если высыхала сильно, то с ног снять ее можно было, размочив предварительно в воде. И все же это была обувь на два сезона: защищала ноги от промокания в осенне-весеннее время. Летом вся детвора обходилась без обуви: от года и до «жениховского» возраста ходили босиком до самого снега.

По свидетельствам большинства опрошенных мною бывших колхозников, на территории Елбани основная часть крестьян после «обобществления» фактически не имела личного подсобного хозяйства или же имела минимум: корову, кур. С учетом того, что семьи были большими – 5-6 человек детей – корова не могла обеспечить и самих хозяев. А благодаря свободе толкования любых законов на местах фактически никто не освобождался от налога: отдай обязательные 47 рублей и все виды натурального продукта: мясо, масло, шерсть, яйца, свиную шкуру и т.д. Если своевременно не сдал – появятся «недоимки», а это влечет за собой не только увеличение долга в два раза, но и уголовное наказание. И вынуждены были колхозники везти на рынок то, что могло им обеспечить хотя бы терпимое существование: картошку, хлеб,заработанные на трудодни. На вырученные деньги закупались те продукты, которые в хозяйстве этой семьи не производились, – и сдавались государству. Сама же семья голодала. У власти были свои цели – выполнить план сельхоззаготовок, спущенный сверху, любой ценой. А сколь высока эта цена – не очень-то волновало власть: ни в Москве, ни на местах. Люди пухли от голода, не знали вкуса мяса и хлеба, а при этом днями работали «на колхоз». Воспринималось это, правда, иначе – старики и сейчас говорят: «работали на государство».

Нежелание вымирать семьями заставляло искать выход. Среди таких крестьянских находок были почти невероятные: умудрялись глубоко в тайге, ночью корчевать пни, возделывать землю, готовя ее под «сокрытый от сельсовета огород». Это ли не героизм? Несколько проще было такое проделывать охотникам, они, в том числе и мой прадед Никифор, находили возможность совмещать выполнение плана по пушнине с работой на себя в своем таежном огороде.

Пожилые земляки помнят случаи, когда за «саботирование» сдачи установленных норм семья высылалась за пределы села. Вокруг Елбани немало мест, которые до сих пор в народе зовутся «Выселки». Одну из таких историй ярко описывает Надежда Ивановна Сбоева: «Мы жили километрах в полутора от выселок. Их домишки, полуземлянки, сделанные наспех, были хорошо видны. Оставшись с детьми без одежды, без живности – все было реквизировано, – люди, там жившие, были обречены на гибель. Так оно и случилось: в зиму 38-го умерли почти все ребятишки, а к весне и большинство взрослых. Мы утром встаем и смотрим: если не дымится у кого труба, значит, там живых нет. Они оказались изгоями. Народ боялся помочь, так как помогать значило сочувствовать врагам. Сочувствие в то время было не в чести. И все же я помню, как одна из женщин по ночам приходила к нам, мать провожала нас на печку и кормила ее картошкой «в мундирах». Нам было смешно наблюдать, как она ела, согнувшись над столом и прикрывшись почему-то руками, было что-то животное в этом... А, провожая ее, мама рассовывала картошку ей по карманам..

Рассказывает прабабушка: «Страшнее и больнее всего мне вспоминать о Полине. Ее вместе с мужем и тремя детьми (3-х, 5 и 7 лет) выслали в Нарым. Сумела она как-то передать две весточки. Писала в первом, как в страшную метель, ледяной холод шел обоз по заснеженной тайге. В санях ехали сопровождающие милиционеры и дети с 3-х до 7 лет. Младших несли родители на руках, следуя пешком за обозом. Коченели, немели озябшие руки, и не было сил удержать дитя. Если ребенок выпадал, матери не давали его поднять – оставался холмиком заснеженным на дороге. А на безумные крики матери был ответ конвоиров: «Не ори, все равно сдохнет». Если кто-то совсем обессиливал – пристреливали. Потому и шли за обозом волки, ожидая очередную жертву и напоминая воем о себе измученным, едва живым людям. Вокруг не было никакого жилья, отдыхали прямо на снегу. Детям давали по кусочку хлеба, взрослым – жмыха. Половина взрослых умерла по пути, а дети – почти все погибли. Остались и Маша и Гаврик лежать на дороге, даже земле не придала, бедных. Верочку довезла до места. Поселились в шалашах, палатках: холодно, голодно. Дождались лета – оно темное здесь, сырое, месяцами солнце не видели. Комары, мошки высасывали всю кровушку. Оставшиеся дети летом умерли один за другим, ушла и старшенькая, Верочка. Умирала – просила молочка, но был только хлеб – кусочек, в нем опилок больше, чем муки, не угрызть ослабшему ребенку. Писала сестра о работе: раскорчевывала пни, лопатами копали вязкую болотистую землю, строили дорогу. Не прожила сестричка и года, осталась навечно в ледяной северной земле вместе с детками».

Рассказывая все это, прабабушка не может удержать слезы. Я плачу вместе с ней, и мне страшно от мысли, что это было не в кино, не в книге – это было в ее судьбе, с родной сестрой, племянниками. За что? В чем провинились перед людьми трехлетняя Маша, пятилетний Гаврик, семилетняя Вера? Каким образом это могло помочь советской державе? А все потому, что для власти народ, а тем более отдельная жизнь человека – ничто по сравнению с грандиозностью планов строительства вселенского "коммунистического счастья". И это пугает – даже по прошествии шестидесяти лет!

Источник: Екатерина Конева "Великая ломка. Сибирская глубинка в 30-е годы (по материалам публикаций газет и воспоминаниям жителей Маслянинского района Новосибирской области." http://urokiistorii.ru/article...

2. Из истории села Бураново Маслянинского района Новосибирской области.

Главной жертвой сталинских преобразований стали крестьяне, которые в ходе грандиозного аграрного переворота лишились собственности на средства производства. Во многих сёлах района к лету 1930 года были закрыты церкви и молитвенные дома. Коренные местные жители, в большинстве своем крепкие крестьяне, не хотели вступать в колхоз. Первыми колхозниками стали приехавшие осенью 1929 года переселенцы из центральной России – бедняки. 34 бедняцких хозяйства получили лучшие земли. Это вызвало естественное недовольство остального населения. Предел терпения большинства селян наступил после того, как начались посягательства на их церковь. 15 апреля 1930 года в село Бураново прибыл участковый милиционер Дралов, чтобы арестовать священника Теодоровича, как «главаря» контрреволюционной группы. Дралов расположился в сельском совете и потребовал вызвать священника к себе. Подождав какое-то время и убедившись, что священник добровольно не явится, милиционер направился к нему домой. Возможно, вся операция прошла бы успешно, но в тот момент, когда проводился арест, к дому священника пришли две женщины с молоком и подняли шум. На их крики за несколько минут собралась толпа, из домов выскакивали люди, некоторые в нательном белье, накинув на себя какую-нибудь одежонку. С невиданной быстротой толпа на церковной площади увеличивалась. В милиционеров полетели камни, колья. Дралову пришлось оставить затею с арестом священника, а самому быстро убраться из села. Через два дня в Бураново была направлена бригада из райцентра в сопровождении начальника милиции и уполномоченного ГПУ. Возглавлял ее член райкома партии Ведяйкин. Бригада собрала сход граждан и стала убеждать сдать священника в ГПУ. Но получить согласие жителей не удалось.

7 мая в селе появился уже вооруженный отряд из четырнадцати человек, которым руководил работник РИКа Бумай и уполномоченный ГПУ Данилов. Целью его было захватить священника, а с ним четырёх «кулаков», бежавших из томской ссылки, которых объявили едва ли не главными зачинщиками беспорядков. Не поднимая излишнего шума, отряд произвёл арест священника. Но пока арестованный собирал вещи, прощался с родственниками, вновь собралась толпа численностью около 300 человек. Звенел церковный колокол, люди все прибывали. Опасаясь за свою безопасность, отряд вынужден был освободить арестованного, но возмущенные крестьяне продолжали наступать. Лишь после того, как раздались предупредительные выстрелы в воздух, толпа отступила. Отряд ушел ни с чем.

Эта неожиданная победа бурановцев обнаружила на данный момент полное бессилие власти и побудила жителей восстановить прежние порядки в селе: раскулаченным были возвращены дома, была организована охрана. Конечно, эта победа была непрочной. Спустя несколько дней из Новосибирского окружного комитета партии в село прибыла новая группа уполномоченных, которая вернула утраченный контроль над селом. Дело это закончилось печально, 30 человек были привлечены к ответственности. Из них 8 человек было приговорено к высшей мере, 5 человек осуждены к 5 годам строгого режима, трое к трем годам условно.

Следующая операция по «ликвидации кулачества» началась в январе 1931 года, затем в течение весны и лета 1931 года. Результатом сплошной коллективизации было обвальное падение уровня аграрного производства, особенно животноводства, разорение и обнищание деревни и даже голод среди её жителей. Некоторая стабилизация сельского хозяйства началась лишь с 1932 года...

Источник: История села Бураново https://vk.com/doc-19112295_52...

3. Вспоминают жители села Корнилово Болотнинского района Новосибирской области

Память о тех страшных временах жива до сих пор среди жителей села Корнилово. Было раскулачено, по воспоминаниям старожилов села Корнилово, 15 семей: три семьи Ивановских (Сергей, Александр, Алексей), две семьи Левчук, три семьи Кармановых: Николай Александрович, Иван Федорович, Карп Федорович, две семьи Асановы, Котовы, три семьи Каменевых, Елгины, Басалаевы.

Из воспоминаний дочери Ивановских, которая вернулась на родину – Корнилово, в 1978 г. поклониться родным могилам и взять с собой горсть земли. «Помню, как нас загоняли на баржу, как плыли по реке до Нарыма. Через неделю нас сгрузили прямо на таежный берег. Была охрана, чтобы никто не сбежал. Начали валить лес, копать землянки для жилья, позже начали строить дома. Еды не было. Ловили рыбу. Многие погибали. Тонули в реке, замерзали, попадали под валившиеся деревья. Но все-таки поселок построили. Там организовали леспромхоз. Некоторые возвращались в деревню, но многие не вернулись.»

Вот что рассказала учительница Татьяна Семеновна Карманова: «Беда пришла, откуда не ждали и в наше село Корнилово. Стали в селе раскулачивать зажиточных крестьян. Приезжала из района «тройка» по раскулачиванию в составе секретаря райкома ВКП (б), председателя РИКа, начальника ОГПУ, читали постановление об изъятии кулака. Осенью 1930 году за крупорушку и лошадь раскулачили моего деда, Лопатина Семена. Раскулачивали лодыри, зарившиеся на чужое добро. Чтобы не достались настенные часы, приглянувшиеся одному из активистов, дед разбил их об пол. Вместе с женой, тремя детьми отвезли их в Болотное. Там загнали в вагоны и отправили в Нарымский край. Вещей с собой никаких не было. Еды не было. Дети, которым было тогда 8 лет - Соне, 5 лет - Полине и 2 года Оле, постоянно просили есть. Везли через Казахстан. Старшие девочки на станциях бегали побираться, казахи жалели детей, помогали, чем могли. Когда привезли на место, выгрузили в лесу. Для жилья спецпереселенцы копали землянки. От голода, сырости, изнурительной работы люди болели, умирали. Дети пухли от голода, Оля до трех лет не могла ходить. Помогали жители из ближайших деревень: приносили картошку, молоко. Позже детей переселенцев устроили в школу. Соня и Поля пошли в 1 класс, но часто вместо занятий ходили побираться».

Вторушина Анна Александровна, 1915 г.р., вспоминала, что раскулаченных ночью зимой сажали на подводы и увозили. «Кулаками» были обыкновенные семьи – кто бедный, кто со средним достатком. Люди, уезжавшие в неизвестность, зимой, пытались укрыть детей одеялами, подушками, но всё отбирали. По деревне стояли крики, плач. Их семью, которая состояла из 6 человек, тоже собирались раскулачивать, в колхоз забрали корову и лошадь, овец. Предупредили, чтобы лишнего с собой ничего не брали, увозить будут ночью...

Источник: Руководитель школьным музеем Ольга Ивановна Елгина http://letopisi54.ru/letopis/d...