Нам курсантские снятся погоны

В послевоенные годы гражданскую авиацию страны возглавляли известные полководцы и военные летчики, такие, как Павел Жигарев, Евгений Логинов, маршал Борис Бугаев, чуть позже - маршал Александр Волков и генерал-полковник Владимир Андреев. Как правило, в авиацию они пришли из маленьких провинциальных поселков и городков.

Ехали, добираясь до училищ в переполненных послевоенным людом поездах, а бывало, и на крышах вагонов, в телогрейках, вельветках, полуголодные, но счастливые, что именно им выпала честь учиться в летных училищах. Позже, вспоминая свою курсантскую юность, поэт Михаил Чернобай напишет такие строки:

Все же были правы замполиты,
Нас, юнцов, группируя в ряды.
Вся воздушная наша элита
Из рабоче-крестьянской среды

Из украинской деревни был и Борис Дмитриевич Грубий, ставший впоследствии заместителем министра гражданской авиации страны. Но мало кто знает, что когда-то он был курсантом Уманского училища, которое готовило летчиков для Дальней авиации. Вот как он рассказывает о своем пути в летчики:

- После окончания школы я отработал год учителем. А в мае перед самыми экзаменами меня пригласили в военкомат по повестке. Прошел я медкомиссию, мне говорят: кем бы ты, Борис, хотел быть?

Если честно, то я хотел быть танкистом. Говорил дома: «Если пойду в армию, то буду служить танкистом». Я так им и сказал, что хотел бы быть танкистом, но мне райком комсомола советует, чтобы я пошел в летчики.

Мне говорят: «Ну что ж, давай в летчики».

Закончил я в школе экзамены, поехал в Житомир. Прошел там медицинскую комиссию повторно, все нормально. Захожу в отборочную комиссию. Мне там говорят: «Так, ты в летчики собрался, а зачем? Давай идти в штурманы. Штурман - это летная интеллигенция! А ты из интеллигентной семьи». Приводили еще и другие примеры. И я согласился идти в штурманское училище.

«Вот и хорошо, - говорят, - в августе месяце поедешь в Конотоп». В Конотопе, я потом узнал, организовывалось штурманское училище. И на аэродроме базировались самолеты дальней авиации Ту-4. Приехал я туда, прошел третью медкомиссию, сдал экзамены, и до конца августа мы на аэродроме собирали окурки, осматривались, слушали, что говорят бывалые, побывавшие на войне офицеры и старшины.

А говорили они чаще всего о новых самолетах, которые должны были поступить в училище, о далекой войне в Корее, о снижении цен. По вечерам в клубе проходили танцы. Но это было не для нас. Чаще всего нас использовали на работе по подготовке учебных классов, потому что училище только формировалось. Тридцатого августа - подъем, тревога. На стадионе построили будущих курсантов, и какой-то генерал говорит:

«Вынужден сообщить вам пренеприятную новость, училище, не сформировавшись, расформировывается. Вы будете направлены в другие училища. Вот сейчас на стадионе ставят столы. На каждом столе табличка с названием училища. Подходите и записывайтесь самостоятельно».

Пока я прочухался, оказался в списке Двинского технического училища. Вышел со стадиона, пришел в казарму, сел на крыльцо, переживаю. У меня были знакомые из этого училища. Готовился в летчики, стану - авиатехником.

В это время подходит ко мне младший лейтенант. Подходит и говорит: «Ты никого не знаешь с Андрушовки?» А это наш районный центр. Я говорю, что с Андрушовки не знаю, но я с Андрушовского района, и кого бы он хотел увидеть. «А ты знаешь там Жданова?» Я говорю: «Знаю, в футбол играли вместе». Но не вместе, а супротив той школы. «А там Иванова, Петрова не знаешь?» - «Знаю». - «Интересно. А что ты так пригорюнился?» Я говорю, что так и так, получилось такое-то дело. «Куда ты хочешь?» - «Собирался в танкисты, потом в летчики, а попал - в штурманы. Теперь штурманское училище расформировывается, попал в техники». - «Хорошо, что еще не в кавалеристы, - рассмеялся лейтенант. - Сиди здесь и никуда не уходи, жди моего сообщения, я твое личное дело переложу в Уманское училище дальней авиации».

На Ту-4 тогда ввели штурманов-бомбардиров. Был еще штурман-навигатор. Штурманов-бомбардиров готовили на курсах несколько месяцев. И присваивали звание младшего лейтенанта. Приходит этот младший лейтенант часа через два и говорит:

«Твои документы лежат в делах Уманского летного училища дальней авиации. Вызовут на построение, иди становись в строй. И никому ничего не говори. Назовут фамилию, скажешь «я», не назовут фамилии, скажешь: “Я записался в Уманское училище, почему мою фамилию не назвали?”» Действительно, через несколько часов построили там два училища: Уманское и Двинское. Меня зачитали в списках Уманского училища.

На другой день сажают нас в теплушку, и едем мы в Умань. Стоим на разных станциях по несколько дней. От Конотопа до Умани можно добраться было за несколько часов. А мы ехали суток десять, если не больше. Голодные, пайка мало. Но нас одели, когда мы собирали окурки на аэродроме, в ношеное солдатское обмундирование. Поэтому, когда бабки на станциях подбегали с картошкой или с хлебом или с чаем, мы стали продавать с себя гражданскую одежду. Я все из своего домашнего «сидора» продал.

Зачем, думаю, все равно не понадобится. Остался в поношенном, не с моего плеча военном обмундировании. Приехали в Умань. Нас сразу определили в какую-то роту и расселили по казармам. Стали проходить курс молодого бойца. Это планировалось месяца на три. Нагрузку дали нам приличную.

Невзирая на свою спортивную подготовку, выдерживать все было лихо. Но вблизи наших границ в Корее шла война и, судя по газетным сообщениям, вот-вот могла перекинуться на нашу территорию. Нас готовили к самому худшему развитию событий. Но мы не унывали и были готовы хоть завтра поехать на эту войну и не посрамить там честь Дальней авиации.

По вечерам перед отбоем собирались в курилке, и бывалые старшины, участники Великой Отечественной войны, рассказывали разные истории из жизни еще довоенной авиации, которая, как выходило из их рассказов, в основном, формировалась из бывших кавалеристов, танкистов, реже - моряков.

Много позже подобные истории я встретил в книге Героя Советского Союза Василия Решетникова «Что было - то было». Вот он как описывает жизнь летчиков.

- Полагая, что все беды в авиации проистекают от низкой дисциплины среди летного состава, высшее военное руководство признало необходимым периодически направлять в авиационные части и соединения наиболее строгих и ревностно почитающих общевойсковые порядки командиров из других родов войск - пехотинцев, танкистов, даже кавалеристов. Сухопутный народ, однажды отдавший свою судьбу и душу другому «богу», трудно приживался в новой среде, ностальгически страдая по марш-броскам, пушечной пальбе и сабельным атакам.

Это был не первый призыв в авиацию из сухопутных войск, но заблудший народ при первой возможности сходил с летной работы на административные и чиновные должности, где чувствовал себя куда устойчивей, чем в воздушной стихии. Среди их предшественников было уже немало и тех, кто добирался порою до самых верхних эшелонов военно-авиационной иерархии, так и не побывав хоть немного в настоящих, признанных, не говоря уж - в выдающихся летчиках или штурманах.

Так что в славное летное братство одни вступали как в храм доброй и строгой богини, безоглядно неся ей первую юношескую и до конца преданную любовь, другие - как в очередной гарнизон «для прохождения дальнейшей службы». И хотя последних «муза полета» своим расположением не жаловала, порой и среди них случались ее избранники. Таким был в нашей эскадрилье Алексей Кот. Однажды сойдя с коня и прикоснувшись к мудростям штурманской науки, он остался верен ей беспредельно, а с войны вернулся Героем.

Одно время и у меня был штурманом недавний танкист, лейтенант Михаил Иванович Глушаченко. Хороший штурман, старательный и педантичный человек, но и он, еще продолжая летать, нашел себе дело в штабе. Однажды, в один из первых дней нашего летного знакомства, Михаил Иванович огорошил меня неожиданностью: на рулении, выйдя, как и полагается для обзора переднего пространства по грудь из астролюка, он вдруг поднял вверх правую руку, согнул ее влево и поставил раскрытой ладонью над головой. Это было что-то новое и забавное.

- Миша, - кричу ему по переговорному устройству, - ты что, собираешься танцевать польку-бабочку?

- Нет, - сердито и отрывисто, не приняв шутки, огрызнулся он. - Это тихий ход. У танкистов так принято…

Особенно колоритной фигурой был бывший кавалерист, командир эскадрильи, капитан Сергей Александрович Гельбак. Летчик он был крепкий, летал аккуратно, но, как мне казалось, совершенно равнодушно. Полеты не вызывали у него ни малейших эмоций, во всяком случае, приятных.

В свободные минуты, когда на аэродроме в ожидании улучшения погоды летчики затевали привычный авиационный треп, Сергей Александрович, будучи весьма активным участником таких «ристалищ», никогда не снисходил до фольклора на летные темы, с огнем в очах он возрождал живописнейшие картины кавалерийской жизни. И несть числа было захватывающим историям! Только громовой хохот со стоном прерывал нескончаемые повествования о приключениях конников, происходивших, почему-то больше всего на конюшне, где главным действующим лицом почти всегда был старшина, повергавший в глупое положение своих начальников.

В послевоенные годы Гельбак, теперь уже командир полка, увенчанный множеством боевых наград за подвиги во фронтовом небе, к своему флагманскому самолету подъезжал не иначе как верхом на красавце жеребце, сидя в седле с такой безукоризненной осанкой, что им любовались все, кому выпадала радость видеть его на рыси или в галопе. На стоянке, покинув стремена, он привязывал коня к стойке, садился в самолет и улетал, а возвратясь, снова легко и элегантно взлетал в седло и, высокий, красивый, в кожаном пальто, с летным планшетом через плечо и в шлемофоне со сдвинутыми вверх защитными очками, гарцевал в жилой городок».

И у нас на аэродроме в Умани нередко можно было видеть летчиков, которые ездили по училищу на конях. Но недолго мы наблюдали эти картины. Вдруг опять поступает команда, что тех, кто прибыл из Конотопа, направляют на медицинскую комиссию. Получилось четыре комиссии за почти два или три месяца: районная, областная, конотопская и уманская комиссия. И мне вдруг на этой самой уманской комиссии ставят диагноз - туберкулез.

Я пробился к начальнику училища, какой-то генерал был. Для меня это было сложно, страшно и трудно, но все-таки пробился. И высказываю ему: как же так? Я прошел три комиссии, откуда у меня взялся за это время туберкулез? «Ну, ничего не знаю, мы тебе выдаем твои документы - “белый” билет, - хмуро сказал он, - езжай в свой район, сдашь в военкомат документы. Имей в виду, что не только в летное училище, но и к воинской службе ты не годен».

Переживал я, конечно, страшно. Второй год возвращаться домой. Как родителям объяснить? Сел я на поезд от Умани до Фастова. Вагон пустой. С горя на скамейку прилег. Полежал, повертелся, смотрю, газета какая-то валяется. Я взял эту газету, подстелил, а потом на досках лежать надоело, присел, начал от нечего делать эту газету читать. Смотрю, объявление: продолжается набор в училище гражданской авиации. Читаю: Бугурусланское летное училище. И города указаны, где можно поступить, в том числе Киев. Но, как назло, дата оторвана. Видимо, кто-то ее уже использовал для самокрутки. Я ее всю просмотрел, газета вроде бы свежая, не желтая от времени. Приехал в Фастов и взял билет не домой в Житомир, а в Киев.

Перед этим родители прислали перевод, рублей сто. И вдруг замечаю, что меня все сторонятся. Где я сяду, вокруг пустота. Потом догадался, почему. Брюки у меня остались армейские, короткие, пуп видно. Пилотка, застиранная гимнастерка. И стриженная под нуль голова. В общем, вид у меня, конечно, был геройский, можно было без проб брать на съемки фильма «Республика ШКИД» или «Путевка в жизнь». Приехал ночью на вокзал железнодорожный в Киев, попытался в киосках найти ту самую газету, «Комсомольскую правду», в продаже. Думаю: может быть, еще где-нибудь есть.

Пошел в воинский зал, меня раза два или три проверяли, но я военные документы предъявляю. Но чувствую, что вокруг меня постоянное воздушное пространство. Люди от меня шарахаются, думают, я жиган какой-то. Неприятное, я вам скажу, ощущение. Утром решил: надо ехать на Крещатик. Там находилось украинское Управление гражданской авиации. За ночь придумал такую хитрую вещь, что надо изъять из личного дела предписание и приказ о моем увольнении и последнее медицинское заключение. А все остальное: аттестат, характеристики, комсомольскую, с места работы - оставить. Приехал на Крещатик. Захожу в приемную комиссию. Сидит дама в погонах, капитан. Говорю: «Я хочу в это, как его там, Бугурусланское училище». Она на меня подозрительно посмотрела, на мою походную армейскую одежонку. Но все же приветливо так сказала: «Давай, хлопчик, проходи. Кто ты и откуда?»

Я ей свои документы подаю. А те, что изъяты, у меня в кармане. Она посмотрела, куда-то ушла, затем приходит с направлением в Бугурусланское летное училище. Говорит: «Только тебе, Боря, быстрее надо ехать. У тебя какие намерения? Можешь выехать?» Отвечаю: «Я, наверное, заеду, оденусь, потому что Бугурусланское училище - это в Оренбургской области».

Географию я хорошо знал, преподавал все-таки. А в Оренбургской области, наверное, уже холодно, надо мне заехать домой, одеться потеплее. Мне тут домой быстренько. Я завтра выеду уже туда». И она говорит: «Давай, езжай быстренько на любом попутном транспорте, переодевайся и в Бугуруслан. Если ты туда не приедешь до первого октября, ты можешь не попасть».

Еду на железнодорожный вокзал и думаю: приеду в Бугурусланское училище, там опять комиссия. И что я со своим туберкулезом буду делать? Короче говоря, совесть мне не позволила воспользоваться этим моментом, который я сам придумал. И я решил вернуться на Крещатик. Зашел к этой женщине и говорю: вы знаете, я вас обманул. Но я не думаю, что я обманул, у меня такое мнение. Но по бумагам я вас обманул.

Я ей рассказываю все, как было, вынимаю недостающие бумаги. «Смотрите, в мае месяце комиссия, в июне комиссия в Житомире. В августе Конотоп, тоже комиссия. Откуда у меня взялся туберкулез? Она тут же при мне связалась с медсанчастью и попросила, чтобы меня посмотрели. Меня быстренько на рентген, глазник посмотрел, еще кто-то. Я буквально часа полтора-два потерял на этом. Приглашает председатель медицинской комиссии и говорит: никакого у тебя, Грубий, туберкулеза нет, с чем я тебя поздравляю. Возвращаюсь я к этой капитанше, мне тогда та женщина очень понравилась, потому что сыграла ключевой момент в моей жизни.

Она говорит: «Молодец, Борис, что ты так поступил, я тебя полностью понимаю, вот тебе направление в училище, мотай домой, переодевайся». И я поехал домой. Ночью приехал домой поездом, там от деревни станция недалеко, километров пять. Прихожу, стучусь в окно. Мать выглянула в окно, увидела в полувоенной форме чучело и кричит: «Митя, кто-то стукает, подывись». Я говорю: «Мама, это я!» А они только получили мою фотографию, я в пилотке, все честь по чести. А тут на тебе, то ли демобилизованный, то ли дезертир. Отец открыл двери. И я им второй раз в жизни соврал. Я говорю: я же в Конотоп поехал, после Конотопа я присылал письма, что я в Умани. А сейчас меня перевели в Бугуруслан. Но мне надо срочно ехать. Но так как там холодно уже, мне посоветовали приехать домой и переодеться.

- А где у тебя одежда?

Я говорю: променял ее по дороге на хлеб, яйца, огурцы и картошку. Хорошо, что дома что-то нашлось из одежды. Отец дал пиджачок свой, телогрейку, у нас на Украине ее называют «бобрик». И я утром сел на первый же поезд, который шел до Харькова. Доехал до Харькова, затем купил билет на Москву. А уж из Москвы выехал в Куйбышев. Вообще Бугуруслан мне не показался маленьким. Потому что я все время в деревне жил.

Конечно, был он не Житомиром, а уж тем более не Москвой и Киевом. Но достаточно крупным городом. Я добрался до монастыря, где располагалось училище, и снова попал на медкомиссию. На этот раз нас смотрели бугурусланские врачи. Но, имея такое киевское заключение, вопросов никаких не было, и я приступил к занятиям. Жили в женском монастыре, в подвале.

Подъем, отбой, все как положено. Ребята подобрались дружные. Конечно, нас всех объединяла любовь к небу, к летной профессии. Еще нужно отметить, что жили мы по строгому, принятому в армии уставу: подъем, отбой. Ходили строем. Был даже предмет такой - строевая подготовка. А когда начались занятия, то добрая половина предметов была по военной кафедре. Были там тактика ВВС, бомбометание, изучение вооружения не только нашей авиации, но и зарубежной. Нас готовили быть резервом Дальней авиации, и мы усердно впитывали в себя в том числе и военную науку. Гражданской авиацией в ту пору руководили, в основном, военные.

В то время это был маршал Жигарев, а начальником училища у нас был полковник Лазуко. Старшиной у нас был Николай Сащенко, поступивший в летное училище после службы во флоте. Ох, и гонял же он нас, давая команды на одном ему известном флотском языке! Чуть что, посылал провинившегося на какой-то шкентель. Это уж мы позже хорошо разузнали, что такое полундра, кубрик, гальюн, травить баланду, драить пол и прочие морские словечки. Впрочем, морская и авиационная терминология во многом схожа».

Много позже о тех курсантских годах, о первых полетах, о той незабываемой атмосфере летного братства написал свою поэму Михаил Чернобай, в которой верно раскрыто настроение, с которым молодые ребята ехали и поступали в Балашовское, Тамбовское, Бугурусланское летные училища. И не важно, каким оно было, военным или гражданским, поскольку вся отечественная авиация начиналась и жила по единому уставу и распорядку.

В тех же гражданских училищах курсантов параллельно готовили летать на Ил-28, и те знания, что давали нам на военном цикле, были вполне достаточными, чтобы в случае необходимости незамедлительно влиться в ряды военной авиации. Система подготовки летных кадров в стране была поставлена таким образом, что курсантов обучали всему, что может пригодиться на войне. После окончания училищ гражданским пилотам присваивались офицерские звания, они имели военные билеты и, как правило, вторую военную специальность.

Более того, многие пилоты Дальней авиации проходили летную и штурманскую стажировку на самолетах гражданской авиации, летая не только на внутренних трассах, но и за рубеж. И сегодня, вспоминая маршала авиации Александра Евгеньевича Голованова, можно утверждать, что гражданские летчики являются основным резервом Дальней авиации России. И если настанет такое время, то они сядут в кабины ракетоносцев, как в свое время садился в кабину пассажирского лайнера Петр Степанович Дейнекин и многие другие видные летчики Дальней авиации. Именно в Аэрофлоте, в ленинградском объединенном авиаотряде, начинал свою летную карьеру будущий главком ВВС, а в иркутском отряде на Ту-104 летал генерал-майор авиации Владислав Степанов…

Как своих бывших коллег - небесных братьев, принимал на работу в гражданскую авиацию тот же Борис Дмитриевич Грубий. Вместе с ними он летал на Северный и Южный полюса и немало сделал, чтобы в воздух поднялся наш сверхзвуковой Ту-144, который был, в сущности, прототипом Ту-160.

Он всегда вспоминал свою курсантскую юность, погоны курсанта училища Дальней авиации, Бугурусланское летное училище.

«Стратегическая авиация России. 1914-2008 гг.», Валерий Николаевич Хайрюзов, 2009г.