ЛОВКАЧ

                                              ВЛАДИМИР ВЛАДЫКИН

ЛОВКАЧ

роман в трёх частях

ПРЕДИСЛОВИЕ

Многоплановый роман В. А. Владыкина «Ловкач» относится к жанру социально-психологическому. Это определение выдержанно автором от первой до последней главы. Он создавался в далёкие перестроечные годы, когда ещё действовали плановая экономика и административно-командная система. Но это не значит, что роман производственный, и он не устарел. Любой читатель такой прозы убедится, как остро и динамично развивается сюжет, насколько он современен, как автор умело строит характеры и показывает нравы того общества, когда нарождались меркантильно-стяжательские, а то и хищнические отношения, когда не духовное начало, а деньги стали мерилом материального благополучия.

Автор в разгар перестройки показывает отношения в коллективе фабрики. В центре действия отдел главного механика и наладчик Жора Карпов. Книга состоит из трёх частей: первая — «Жора Карпов», вторая — «Разброд», третья — «Карьера».

Автор прослеживает почти весть путь главного героя, его жизненные устремления и неожиданный карьерный взлёт. По жанру это «роман-портрет». Все персонажи запоминаются. Автор отразил такие социальные явления, как хищения, нажива, бесхозяйственность, коллективный эгоизм. Это когда материальная выгода становилась самоцелью и при этом создавалась воровская среда. В таких условиях порядочному, честному человеку приходилось нелегко. Это когда в обществе складывается атмосфера «круговой поруки», которую трудно искоренить.

Автору удалось создать запоминающиеся образы, кроме главного героя Жоры Карпова и жены Марины, также и его антипода –– Михаила Борина, это и ревизор фабрики Любовь Нечаева, главный механик Иван Лонев, делец-махинатор Аркадий Леваков, спецмеханик Леонид Листвянкин, электрослесарь Анатолий Путилин и другие. И особо надо отметить насколько убедительно выписаны образы всех женщин, читатель как бы погружается в увлекательное сотворчество…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЖОРА КАРПОВ

Глава первая

Посреди большой станицы Михалёвской, в просторном доме, старики Карповы жили испокон веков. До войны у дружной четы было два сына и дочь. Но вот случилась беда: старший погиб в самом конце войны, младший подорвался на мине, когда уже изгнали врага. А дочь от дифтерита умерла ещё раньше.

Сразу после войны у осиротевшей четы родился ещё один как бы первенцем сын Никита, а спустя года три –– второй –– Жора. Для колхозного механизатора, Антона Петровича, и его жены, Пелагеи Ивановны –– лучшего семеновода, поздние дети явились, как ясные солнышки после долгой тёмной ночи, как искупление судьбой своей вины перед ними за все их неутешные страдания и надеждой на будущее, что не зря прожили вместе.

Оба сына были выше среднего роста, оба с вихрастыми чубами. Правда, Жора был чуть выше и стройней Никиты. Младший пошёл мастью чернявой в отца, такой же горбоносый и шустрый. Старший –– тёмно-русый и с прямым носом –– в мать. У Жоры черты лица тонкие и резкие, у Никиты –– мягкие, лицо спокойное. Одним словом, два противоположных характера, как огонь и вода. У Антона Петровича лицо умудрённое жизнью, уставшее, седые волосы, широкие, чёрные от работы ладони.

Карповы отдавали детям всё, чем располагали, всё, что было в их силах, только бы вышли в люди да порадовали родителей на старости лет, и стали бы в их нелёгкой жизни верной, надёжной опорой.

Собственно, их старания оправдались; Никита, окончил техникум связи и по распределению попал в Новостроевск, откуда призвался в армию. А когда отслужил, то снова уехал туда же и поступил на вечернее отделение в институт и вскоре женился, по месту работы получил однокомнатную квартиру в дачном посёлке, на секретном полувоенном объекте.

Ещё учась в техникуме, Никита заразил радиоделом меньшего брата. Жора мучительно долго не без подсказок Никиты собирал детекторный радиоприёмник, который, в конце концов, стал ловить две или три волны. Этот успех окрылил Жору, и он страстно увлёкся радиолюбительством, и снова не без помощи брата собрал на этот раз радиопередатчик, который мог налаживать связь с местными радиолюбителями.

Но отец, Антон Петрович, в свой черёд, не без ревности к его увлечению, приобщал Жору столярничать, чем сам владел смолоду в совершенстве. В свободное от работы время вырезал художественные кружева и резьбу по дереву. Всю жизнь отец сожалел, что это ремесло не стало для него главным. И мечтал, чтобы младший, заявивший в школе успехами по рисованию, обучился бы столярному делу и достиг высот мастерства. Ведь любая учёба Жоре давалась легко, и всё он делал, как бы шутя, и даже бравировал перед старшим Карповым, что ему всё по плечу: и столярничество, и электроника. Тем не менее, вняв просьбе отца, после восьмилетки поступил в строительное училище. Конечно, мог бы пойти по стопам Никиты, однако повторять стезю брата не захотел –– своя надёжней, притом сориентированная отцом, которого очень любил и не хотел его обидеть…

По окончании профтехучилища Жору направили в строительный комбинат, где, впрочем, краснодеревщиком, на кого обучался, даже не пахло. И как-то так получилось, он потерял интерес к этому ремеслу, а тут вскоре подхватила его армия…

Старик Карпов проработал всю жизнь в колхозе, и все его предки были скотоводы и хлебопашцы, мечтал, чтобы дети нарушили их династию, так как его роду она не принесла счастья…

И вот со временем Никита стал инженером по связи. Приехал в отпуск к родителям с женой и сыном. И так совпало, неделю назад демобилизовался из армии Жора. Братья встретились после долгой разлуки, хотя изредка переписывались. Никита звал брата к себе на жительство и обещал того устроить на работу. Жоpa охотно отвечал, что полезное предложение сначала надо обсудить со стариками.

Седовласая мать, Пелагея Ивановна, восседая на диване с невесткой Альбиной, вела с ней житейский разговор. Внук Сашка тёрся возле бабушки, которая поглаживала его по головке.

Мужчины уселись за стол, слегка выпивали и обсуждали свои насущные вопросы. Когда Никита рассказал о смысле своей работы, Антон Петрович с важным задумчивым видом и с обречённостью в голосе произнёс:

— Не будешь ты большим начальником! — и сочувственно взглянул на старшего сына, и в его серо-голубых глазах колыхнулась грустинка.

— А я, батя, не рвусь, – ответил Никита, задетый в самолюбии, и потому слова его прорвались с далеко запрятанной обидой. –– Но всё-таки, почему? – следом вопросил он, в душе сердясь на отца

— Характера не хватит, да и первый ты у нас инженер, может, разве только внук? — и коротко глянул на Сашу четырёх лет.

— А я, батя?! — звонко выкрикнул Жора, нарочито, не без юмора, поднимая лихо грудь колесом и на него тотчас удивлённо посмотрели мать и невестка.

— Сиди, прыгун… махнул рукой отец и продолжал, тут же обратясь к старшему: — Что ты не рвёшься — это правильно, дорываться к власти незаслуженно не всегда хорошо для самого дела! Ты техник, это есть твой хлеб, главное, старайся, и тебя всегда заметят…

— Зря, батя, я бы на его месте пробился и до министра! — вмешался снова в разговор младший.

— Да ты у нас герой! – протянул степенно старик, нахмуривая широкие ещё чёрные брови, нос большой, горбатый, кажется, ещё сильней заострился на сухощавом, смуглом от загара, лице.

— А что, не верите? Зря, не, честно, хоть технуху закончил, неужели технарь не осилю? Гагарин тоже бывший пэтэушник, а космонавтом стал, — быстро протараторил Жора, он серьёзно полагал, что родился под счастливой звездой. Но не гадал и не мечтал, служил в войсках связи. На призывной комиссии, когда у него спросили о гражданской профессии, Жора даже сам не ожидал, как у него вместо — столяр-краснодеревщик, вдруг сорвалось с губ — радиомастер!

Военком прищурил серые глаза, заглянул с подозрением в его документы и затем поднял на новобранца суровый взгляд:

— Почему врёшь? А, по-твоему, кто тогда столяр?

— Не, честное слово, товарищ майор, я не вру, спросите, какие я знаю радиопередатчики — мигом назову!

На тираду Жоры военком неопределённо качнул головой, улыбнулся тепло широкоскулым лицом, глядя на призывника испытывающим взором, и тут же спросил:

— Боишься, что попадёшь в стройбат?

— Не, честное слово, товарищ майор, куда Родина пошлёт, туда и пойду! Но я всё равно радиомастер! — с тщеславной гордостью, не моргнув глазом, выпалил новобранец.

— А зачем тогда учился на столяра, э-э, краснодеревщика?

— Да бате хотел угодить и пожить в городе, в станице ведь скукотища…

Военком смерил стройного, худосочного, с живыми чёрными глазками, смотревшими преданно, как собака на хозяина, призывника, оценивающим взглядом и затем отпустил его домой.

А через пару недель он надел военную форму, став курсантом школы младших командиров, из которой спустя полгода вышел в звании младшего сержанта, и затем был направлен в воинскую часть.

До конца службы командовал отделением; оно несло сменные дежурства на радиоприёмном центре. Его отделение в роте было в числе лучших; к такому показателю Карпов привёл регулярными тренажёрами по общевойсковому комплексу, по качеству обслуживания техники связи и несения дежурств с повышенными нормативами. При этом Жора вспоминал отца, лучшего в колхозе хлебороба, и мать — передового семеновода. Поэтому уступать лидерства в армейских условиях никому не хотел! Правда, воины его отделения порой обижались на своего жёсткого командира, который гонял их по тренажам, добиваясь воинской выучки и мастерства.

— Вы считаете, я занимаюсь муштрой? — говорил он в минуты отдыха. — Но как подойдут учения, и вы убедитесь, что я был прав! Ведь самим станет приятно, что умеете классно делать.

— Да мы одни, как козлы пашем, — отвечал кто-либо за всех. — Вон, первое отделение сачкует, им разве не нужны тренажи?

— А вы на них меньше смотрите. Зато мы будем отдыхать, в то время как им придётся повкалывать. Лучше чаще позанимаемся зимой, нежели по жаре летом. Я ведь ради вас стараюсь, — уверял заботливый командир.

Между прочим, и Жора, и некоторые его подчинённые побывали дома в отпуске.

Таким образом, на «дембель» Карпов вытянул звание старшины.

Отец, безусловно, был доволен армейскими успехами сына. И вот теперь подошёл черёд поговорить о том, чем Жора намерен заняться дальше?

— Может, пойду учиться заочно и работать телемастером.

— А корочка есть? То-то, нет! По столярному надо — не пойдёшь?

— Тю, да разве мне долго получить корочку? Окончу курсы, всего шесть месяцев учёбы?

— Батя, я его зову к себе в Новостроевск, — отозвался Никита.

— А где он там жить будет? У тебя самого тесно!

— Ничего, потеснимся.

— Видал, бате жалко отпускать! — ликовал младший, что отец им так дорожил.

— Тише, Жорка! — поднял руку отец и снова обернулся к старшему: — Сколько у тебя комнат: две? Тесно, Алька снова беременна, — ребёнок скоро, надо серьёзней думать, — и старик Карпов задумчиво покачал головой.

— Ну, пока он родится, батя, я женюсь! –– уверовал тот и весело спросил: — Там есть хорошие невесты?

— Тебе тут мало? Вон, гляди, какие выросли!

С застеклённой веранды, поднятой, как и дом на высоком цо¬коле, отец указывал сыну на залитую солнцем улицу, где только что прошествовало несколько юных девушек, которые за время его службы так неузнаваемо вытянулись, что Жора поневоле заг¬ляделся на открытые полные колени, пробежав глазами снизу-вверх: да, хороши стали девчата, как молодые стройные берёзки. И, глубоко вздохнув, потёр нос, говоря:

— Чего там говорить, школу окончат и упорхнут в города, так что, батя, тут мне ловить нечего и некого, — засмеялся Жора.

— Колхозу плотник и столяр всегда нужен, платят хорошо…

— Батя, не смеши! — Жора, как товарищу положил отцу свою руку на плечо. — Сам хотел, чтобы я учился дальше, а теперь пятками назад…

— Да ты уже своё время ухлопал, за учебники снова надо бра¬ться, а тебя, поди, уже не заставить!

Жора задумался на время, заглянул в себя: «Да, пожалуй, отец прав, теперь его никакими посулами за книги не усадишь. Разве что к столу надо приковать цепями». Он всё хотел брать норовом, практической смекалкой, может, кое-что почитает, если жизнь заставит, как в армии зубрили уставы.

— Да и ему б всегда у нас работа приискалась. АТС своя имеется, — кивнул Антон Петрович в сторону Никиты, осоловевше¬го после трёх стопок самогона. — Упорхнуть нынче все мастера, а чтоб к земле пристать, то некому. Речь, конечно, не о вас, с меня достаточно, всю жизнь пашу землю, а толку…

Антон Петрович насильно не удерживал возле себя сына, ко¬ли хочет — пусть поедет, если у всех нынче пошла та¬кая верченая-крученная жизнь…

Глава вторая

Отпуск у Никиты заканчивался. Братья собрались и поехали в Новостроевск. Это почти за шестьсот километров от родной станицы. Сели в поезд вечером, а утром Жору встретил совершенно незнакомый город старинной архитектуры. А по окраинам, как говорил Никита, тянулись современные жилые массивы. От вокзала рейсовым автобусом поднялись в город, проехали его из конца в конец. А потом ещё битый час ждали дачный автобус, в который набилось народу с вёдрами, кошёлками, лопатами и прочими вещами, по выражению Жоры, как сельди в бочку, что даже невозможно было стоять. Автобус тронулся с места, мотор натужно, надрывно ревел, исторгая из себя голубое дымное облако. Его тянуло в открытые окна, как всасывающим насосом и салон наполнялся угарным чадом. Один бок автобуса почти просел до земли. На каждой остановке — страшная давка, пассажиры за место были готовы драться, размахивая перед дверями вёд¬рами и сумками. Дачники напористо требовали других уважительно потесниться.

— Да что вам автобус резиновый?! –– кричал в микрофон во всё горло сквозь гвалт, шум, вскрики, вопли людей, водитель. И просил освободить двери, которые с великим трудом скрепя, скрежеща металлом, еле-еле закрывались.

Разумеется, Жope, как гостю, эта езда вообразилась кошмарным сном. Остановок через восемь братья с трудом выбрались из автобусной толчеи. Никита с ходу подхватил с рук жены сына.

— Пуговки оборвали! — выпалил Жора, бравурно смеясь, держа чемодан брата и свою спортивную сумку.

Жена Никиты Альбина была скучная, наверное, нелегко ей в положении. Жора находил в её симпатичном облике нечто от артистки — Аллы Ларионовой. Такие же припухлые, чуть накрашенные помадой губы, а нижняя слегка завёрнутая книзу. Альбина несколько свысока держала голову, волосы были уложены пышным начёсом, почти как у той же знаменитости. Но Жора полагал, что все артистки зазнаются, и Альбина наверняка подражала своей любимице. Он почему-то так считал, не зная, соответствует ли это реальности? Хотя она работала всего лишь диспетчером на телефонной станции.

Никита жил в местечке, которое называлось Радиостроем. Здесь в два с половиной ряда стояло пять длинных домов барачного типа, в которых жили служащие «секретного» объекта. В те годы он занимался глушением «вражеских радиоголосов». За теми жилыми одноэтажными домами выстроились в цепочку ещё несколько финских сборных деревянных домиков. Вдоль тех бараков и сразу за ними тянулись к серо-голубому небу высокие раскидистые и пирамидальные тополя. В мае они начинали цвести, и затем от них летел обильно пух, устилавший землю, точно мыльной, взбитой пеной, запутываясь в траве.

Поодаль от этого жилья стояли служебные помещения с железными воротами, за которыми раскинулась запретная зона, обнесённая колючей прово¬локой, куда посторонним вход воспрещался, и находился под военизированной охраной. Там, на пустынном раздолье, поросшем лишь травой, вымахали к небу вышки-мачты с распорами и антенны…

В Новостроевске Никита жил пять лет. Сначала в одной комнате, затем дали вторую, в которую можно было попасть, перейдя через общий коридор. Обстановка у брата была весьма скромная, почти как во всех молодых семьях, выходцев из рабоче-крестьянского сословия. И, тем не менее, у Никиты к тому времени уже имелись телевизор, холо¬дильник, радиола с магнитофоном-приставкой, что для Жоры всё это богатство показалось роскошью, не избалованного достатком малого.

— Неплохо, неплохо! — говорил он, знакомясь с обстановкой. Альбина, разобрав с дороги вещи по местам, пошла на общую кухню готовить обед. Никита на руках держал капризного сына и всячески его успокаивал.

Через час братья вышли на двор. Жора пожелал ознакомиться с глухой тесной местностью, как он уже про себя определил её с неу¬довольствием, что даже закралось сомнение: стоило ли сюда переться, в станице у них и то просторней и веселей. Между тем Никита вслух, не без чувства гордости, пояснял назначение радиовышек на охраняемой зоне…

Но тут из барачного дома напротив, вышла невысокая, изящно сложен¬ная девушка в руке с портфелем и направилась к шоссейной до¬роге. Она связывала город с посёлком и шла по кольцевому пути мимо дач, и в противоположном направлении, снова уходила в город.

Жора невольно устремил на девушку пристальный взгляд, прищу¬ривая от яркого солнца глаза.

— Хороша фигурка, красиво топает! — констатировал гость дачного местечка, пронаб-людав за нею, пока та важно вышагивала до поворота на шоссе, любуясь её грациозной по-ходкой.

— Ходакова Марина, — представил девушку Никита заочно.

— В школу пошла? — как бы с разочарованием произнёс Жора.

— Да, десять классов заканчивает, лучше, чем она, тут, пожа¬луй, тебе и не сыскать.

Жору обидело то, что девушка прошла и даже на них не взглянула.

— Небось гордячка, — заметил наш герой. — Но всё равно она будет моей! Кстати, ещё хорошенькие есть?

— А что, одной мало? — бросил шутливо Никита.

— Да эта на меня ноль внимания, надо иметь на примете ещё, –– с иронией произнёс младший Карпов.

— Такие тут редкость, но есть другие… — в этот момент Альбина поз¬вала братьев завтракать.

А вечером Жора увидел Марину из комнаты в окно. Девушка с распущенными длинными волосами сиде¬ла на лавочке с книгой в руках, возле самого входа в барак.

Гость дачного местечка обломил с тополя тонкую веточку и, вертя беспечно ею, пошагал через разделявшее бараки прост¬ранство, поросшей мелкой короткой травкой спорышом, как по зелёному ков¬ру. Жора тихо насвистывал какую-то мелодию, шёл этак беспечно, будто в том бараке жил его приятель, которого решил проведать, а девушка тут была как бы совсем ни при чём. Неожиданно он оборвал свист, приостановился в метре от неё и живо спросил:

— Гмы, извините, милая девушка, где тут улица Мирная, дом семь, а впрочем, мне нужен Карпов, э-э, Никита?

— Вы как раз стоите на улице Мирной. А нужный вам дом?.. — девушка лу¬каво слегка улыбнулась: — Вы только что из него вышли, — ответила она, попадая в его непринуждённый тон.

— Поразительно, как я не догадался! — произнёс он наигранно, и прибавил шутливо. — Поразительно, вы же, наверно, читаете бук¬варь, где же у вас вторые глаза, что так метко всё подмечаете?

Марина посмотрела на свой учебник, как бы снисходительно качнула головой на счёт его насмешливого замечания о букваре, и всё так же улы¬баясь, заметила:

— По-моему, сегодня утром вы входили вместе с Никитой, — спо¬койно, мягко вымолвила девушка. — А мои глаза — там же, где и у вас, — и она снова попробовала читать.

Солнце ещё не село и его косые лучи, переплетаясь, словно золотые нити, отрывисто сверкали в зелёных ветках тополей.

— Поразительно, не, честное слово, у вас удивительная наблю¬дательность! Может, вы скажете, как меня зовут?

— Нет! — и подняла на парня кроткий взгляд.

— Жаль! Зато я угадываю имена с первого раза.

— Да? Очень интересно. Хотя вы могли обо мне осведомиться у брата. Тогда я поверю, — решила она сбить с него самоуверенность, ставя на него лукаво свои раскосые глаза.

— А почему вы так решили, что Никита мой брат?

— Вы только потемней, но чертами лица вы с ним очень схожи.

— Поразительно, у вас тяга к физиогномике? Кстати, я вас только что увидел. Не, честно, итак, вас зовут… Марина!

— Продолжайте, я хочу убедиться, насколько вы проницательны, — сказала Марина, приняв его игру, и остроумную манеру знакомиться.

— Вы Ходакова Марина, школьница, то бишь десятиклассница! Поступать собираетесь в институт… да, да, только в педагогический, –– но это Жopa ввернул от себя, полагая, что такие уютные, такие чистенькие и аккуратные, хотят быть непременно учителем.

— В этом вы ошиблись… пока в политехнический… Может, и день рождения назовёте? — с удовольствием произнесла девушка.

— Попробую, — рискнул ясновидец, вспомнив, что его мать родилась осенью, отец — зимой, он — весной, и почему-то решил, что и она где-то так. — Вы родились в первой половине года: май-июнь.

— Ну, допустим, — сдержанно улыбаясь, с интересом взирала Марина на Жору, почти угадавшего её день рождения, и, не признаваясь себе, уже почти серьёзно заин¬тересовалась самозваным астрологом.

Не выходя из эйфории знакомства, Жора не упустил случая похвалить новомодный фасон платья, в каком была девушка, впол¬не приличном домашнем платье с закрытым воротом, с короткими рукавами и приталенном, подчёркивавшем её довольно ладную гибкую фигуру. У неё были прямые тёмно-русые волосы, подстри¬женные до плеч, и концы их чуть завитые.

Жора, как завзятый ловелас, подсел к девушке, тотчас почувствовав её тонкий запах приятных духов. С присущим ему увлечением он заговорил о моде, танцах, музыке, книгах, с живостью перескакивая с одного предмета на другой, что должно было охаракте¬ризовать его в глазах Марины, как занимательного собеседника, понимающего толк во всём и что для него нет вообще неинтересной темы. Потом, почувствовав, что запас его скудных сведений уже исчерпывался, о чём он говорил почти полчаса, Жора, как бы спохватившись, резко спросил:

— Кстати, вам не приходило в голову узнать имя молодого человека, который перед вами?

— Признаться — не задумывалась! — усмехаясь, сказала Марина.

Её крайне забавлял и веселил этот парень, который так настойчиво пытался дос¬тичь высот Дон Жуана.

— А всё-таки, решайтесь! Мне, думается, соседи непременно дол¬жны быть знакомы.

— Вы тщитесь услышать, понравится ли мне имя, и с такой завидной настойчивостью пытаетесь мне его навязать?

— О, что вы! Моё имя серого цвета. Меня зовут Георгий, значит, Жора. Уж лучше бы звали Георгином, и то звучит неплохо.

— Вы все имена раскладываете по цветам?

— Поразительная у вас смекалка! Не, честно, я впервые знаком¬люсь с такой красивой, умной девушкой. Хотите, скажу кое-что о вашем? Прекрасно! Марина — самое чудесное имя! Когда я произнёс его, мне вспомнилось море. Не, честно, вы не смейтесь, от вас веет дыханием моря! Но, правда, к сожалению, я шторма не люблю, лучше прибоя нет ниче¬го! Прибой — это музыка, это, как запах французских духов! Так вот, вы мне кажетесь такой мягкой, уютной, доброй — без меры.

Жора мог бы так безумолчно говорить ещё, но тут его красноречие прервал капризный надтреснутый женский голос, отку¬да-то из-за спины, он требовательно звал домой Марину. Жора быстро обернулся и увидел женскую голову с мясистым подбородком, высунувшуюся в форточку окна.

Марина вздохнув, встала, её лицо зарделось румянцем, она извинилась перед кавалером, сказав, что ей уже пора домой.

— Завтра вечером, надеюсь непременно вас увидеть, — галант¬но произнёс Жора как можно тише. Но Марина, не ответив ему, удалилась. Голова из форточки пропала, на время Жора почувствовал себя несчастным, что его лишили возможности самораскрытья перед милой девушкой. В досаде он отбросил от себя веточку и с той же походкой фланера направился домой.

Глава третья

У своих родителей Марина Ходакова была единственной дочерью. Отец, Родион Степанович, на вид лет пятидесяти пяти, воевал, был лётчиком, работал начальником охраны. Причём не¬давно, как инвалид войны, вышел на пенсию и продолжал нести трудовое бремя на благо семьи. Он был ростом отнюдь не высок, но крепок и мускулист, как старый солдат. Родион Степанович до сих пор продолжал рано по утрам делать пробежки, любил дачу, но больше рыбалку, из-за которой с супругой, Вероникой Устиновной, выходили передряги и ссоры.

Года два назад, по настоянию супруги, он соорудил теплицу, что было довольно не¬лёгким делом в доставании для неё материалов. Beроника Устиновна упрекала его, что начальнику охраны доступно буквально всё. Родион Степанович с видом почтенного знатока разъяснял въедливой супруге, что в этом и есть вся сложность ри¬скованного действия.

Вероника Устиновна была полнотелая, даже несколько тучная жен¬щина, при разговорах имела привычку непроизвольно прищури¬вать свои хитроватые, чуть серые раскосые глаза, что казалось, у неё было весьма злое выражение лица, как у алчной собственницы. Но вместе с тем лицо у неё с круглыми надутыми щеками, среди которых был почти незаметен маленький вздёрнутый носик и говорил о незлом, скорее по-своему добродушном характере. При этом смешно выглядели её мягкие припухлые губы, выдаваясь над круглым подбородком чуть вперёд, от которого ниже отделялся второй. Ростом она была немного выше своего сухо¬ватого на вид мужа, который был к тому же старше её на пятнадцать лет.

Вероника Устиновна с молодости работала телефонисткой, в своё время это ей здесь, в дачном околотке, дали квартиру.

И вот уже кряду лет двенадцать числилась на заводе уборщи¬цей, имея от этого в запасе предостаточно времени, чтобы тор¬говать на базаре излишками дачного труда. А зимой она много вязала шерстяных изделий. И таким образом, вся её разносторонняя деятельность была исключительно направлена для семейного прибытка. И, как она сама выражалась, круглогодично, а иной жизни для неё практически не существовало.

Родион Степанович всегда помогал супруге поставлять на своём стареньком «Запорожце» товары на рынок. Но сам никогда не стоял за прилавком, считая, что торгашество для него весьма унизительное занятие. Собственно, всё, что Вероника Устиновна старалась делать, было нацелено во блага дочери, как она говорила, чтобы обеспечить ей будущее, с непременным условием, что после окончания школы, она будет учиться в инс¬титуте.

Марина росла, по сути, не зная ни лопаты, ни тяпки. На да¬че она любила собирать малину, срывать влажную от росы клуб¬нику и гулять по дорожкам, среди цветников, вдыхая их тончай¬шие ароматы. Тем не менее, она отнюдь не была изнеженной, избалованной достатком девицей, и подавно белоручкой, потому что Вероника Устиновна ей не уставала, когда надо, повторять, что сам по себе достаток не приходит, это всё добыто её неустанным трудом. Мать всемерно приучала дочь к вязанию и выби¬ванию кружев, а также к шитью, без чего, в понятии Вероники Устиновны, женщина –– не женщина, а также необходимо постичь кулинарное мастерство, чтобы вышла настоящая хозяйка. Таким образом, Вероника Устиновна с успехом готовила дочь к самостоятельной семейной жизни, и вдобавок современная женщина обязана получить непременно высшее образование. Для достижения этого мать сама контролировала, как дочь готовилась к выпускным экзаменам, установив ей режим учёбы и отдыха.

Вот поэтому, как только Вероника Устиновна услышала за окном возле дочери весёлый мужской голос, она тотчас же ревностно высунулась в форточку и решительно отозвала Марину домой, дабы та не отвлекалась от дела с праздношатающимся болтуном. И когда Марина вошла в комнату, мать попрекнула её, не для этой ли цели она вышла? Однако дочь отмолчалась и пошла к себе.

Ходаковы занимали всего две комнаты: одна была чуть больше другой.

В городе родители собирались приобрести дом, но обязательно к моменту замужества дочери. Для Вероники Устиновны было желательно, чтобы Марина привела мужа в их дом. И будет очень огорчительно, если дочь уйдёт в невестки, не то с её таким ти¬хим нравом на стороне от них она непременно пропадёт. Хорошо, коли жить доведётся отдельно от родителей мужа, а если со свекровью?

В своё время Вероника Устиновна не согласилась на то, чтобы Родион Степанович перевёз к ним свою престарелую мать, которая так и дожила свой век одна в каком-то удалённом от райцентра хуторе.

О будущем зяте она мечтала тайком: чтобы был послушным, сговорчивым, умеренно образованным, не то с учёным ей никогда не столковаться. Одним словом, должен быть такой, который умел бы ей подражать.

Между прочим, Вероника Устиновна не считала себя сквалыжной, хотя вся её жизнь была отдана честному накоплению денег. Все до¬машние расходы она вела сама, мужу не доверяла, с которым за все годы совместной жизни выезжала отдыхать на море всего два раза, да и то по рекомендации врачей нужно было вывозить дочь к морскому воздуху, для укрепления её слабого с детст¬ва, здоровья. Потом, занимаясь спортом, не уклоняясь от уроков физкультуры, Марина физически окрепла, и теперь меньше болела.

Любовь дочери к родителям была неравной. Мари¬на помнила, как между ними случались периоды отчуждения и сближения. По грубым и неуважительным репликам матери в адрес отца, она понимала, что причиной такого обращения являлись посторонние увлечения отца другими женщинами, и это несмотря на то, что отец был намного старше матери. Она считала, что отец не сумел расстаться с матерью исключительно из любви к ней, своей дочери. Как хорошо, что за всю свою жизнь он так и не привязался к спиртному, по край¬ней мере, пьяным она его никогда не видела. Он был мягче и добрее матери, никаких своих программ дочери никогда не предлагал, в то время как мать постоянно ею руководила, отчего порой ей всё надоедало: и учёба, и рукоделие, и книги. Только от одного этого у дочери напрочь пропадало желание учиться дальше, так как мать, сама того не подозревая, нацеливая её на институт, тем самым воспитывала у неё к нему устойчивое отвращение. И вместе с тем, Марина давно согласилась с её желанием о том, что поступать учиться всё равно придётся, поскольку того требовал современный уклад жизни. И наизусть вызубрила установку матери: если хочешь добиться серьёзного результата в образовании и поло¬жения в обществе, тогда один путь — учиться!

Через несколько минут Вероника Устиновна вошла в комнату дочери спросить о том человеке, который так игриво болтал с нею.

— Это кто с тобой так забавно тарахтел?

— Я сама не знаю… Вроде бы брат Никиты Карпова, — вялым, нарочито скучным тоном ответила дочь.

— Да-а? Я тоже подумала: однако, как похож он на Никиту! — удивлённо произнесла мать. — Смотри, больше ты с ним не стой, сдаётся мне — глаза у него, ох, и лживые, как у проходимца! — почла нуж¬ным предупредить Вероника Устиновна.

— Ну, ты и скажешь, будто я его сама позвала? — серьёзно возмутилась Марина.

Она сидела на диване перед круглым столом и смотрела в книгу, глаза выхватывали одни и те же строки, а мысли крути¬лись вокруг недавнего разговора с молодым человеком. Марина отчётливо видела перед собой его небольшие, как чёрные пугов¬ки, глаза, почти не стоявшие на месте, и весёлую мимику лица. При этом она чувствовала, как он всё глубже западал в её одинокую душу. Марина слышала в ушах его звонкий голос, ви¬дела его улыбку шутливого озорника и представляла, какой у него, должно быть, лёгкий нрав, находя, после часа общения с ним, в своей душе какое-то даже просветление.

В её короткой жизни, пока ещё не было парня, хотя отдельные кавалеры из местных пробовали с ней дружить. Но приученная матерью к взыс¬кательному на них взгляду, Марина ни в одном не на¬ходила хотя бы какого-либо представления о том, каким должен быть её парень, и потому никто в её душе не смог вызвать на их признания ответного чувства.

Вопреки запретам матери, хотя бы временно не думать о парнях и налегать на учёбу, Марина, не скрывая от себя, испытывала нетерпеливое желание, что¬бы снова наступил долгожданный вечер…

И когда солнце село, Марина почувствовала, что стесняется выйти на улицу. Если бы даже ей понадобилось сходить в магазин, она бы, наверное, и тогда не пошла, поскольку он мог подумать, буд¬то она решила нарочно показаться перед ним, и тогда начнёт самонадеянно думать, что она уже по уши в него влюблена. Хотя чего ради она должна гадать, какие к нему приходят мысли на её счёт, неужели просто нельзя перед сном поды¬шать свежим воздухом, а на него даже не взглянуть. И уже было решилась выпорхнуть из барака. Но тут прежнее соображение вновь пришло на ум, и она, сердясь на себя за нерешительность, осталась сидеть дома. К тому же Марина в окно увидела, как он расхаживал перед своим домом в руках с прутиком, и то и дело поглядывал на окна их квартиры.

На нём был вчерашний в мелкую клеточку тёмно-серый кос¬тюм, правда, не совсем новый. В нём он казался стройным и подтянутым. Лицо его было некрупным, и от загара казалось смуглым. Он без конца кидал на окна смелые взоры. Марина досадо¬вала, что не способна найти убедительного предлога выйти погулять на свежий воздух. Но вовсе не ради него, и это дать тому сразу понять. Вдобавок она упустила своё время, и теперь надо было отпра¬шиваться у матери, и об этом она думала с огорчением. Если бы у неё была безоговорочно добрая мать, она бы могла дове¬рить ей свои сокровенные думы, чтобы понимала её правильно. Но у Марины была строгая матушка, которую она безотчётно побаивалась. И потому никакого разговора о доверии ей своих сокровенных тайн не могло быть и речи. Словом, диктат матери довлел над её чувствами. Но что было любопытно, у неё всуе никогда не возникало и мысли, как от него освободиться, поскольку была воспитана в почитании принципов и привычек матери.

Если бы Марина изъявила желание учиться в дру¬гом городе, Вероника Устиновна ни за что бы её одну на сторону не от¬пустила, поскольку не признавала современные вольные нравы молодёжи, всемерно страшась одного того, как бы дочь по недомыслию их не переняла.

Но в отношении нравственности своей дочери, Вероника Устиновна вполне могла быть спокойна. Марина вела себя благонравно, приученная с детства к её наставлениям. Прав¬да, она одного не учитывала, что дочь могла неожиданно влю¬биться и тогда её кропотливые заботы о будущем дочери в одночасье изменятся.

Вероятно, катастрофа её замысла надвигалась с неотвратимостью неписаного закона, так как после консультации в школе, Марина даже не притронулась к учебникам. И временами как-то тяжело еле слышно вздыхала. Благо, Вероника Устиновна и в вечер¬ние часы иногда пропадала на даче и была в неведении проис¬ходившего у дочери душевного борения с самой собой.

Глава четвёртая

Марина бесконечно сожалела, что у неё здесь не было близких (а самое главное), до-верительных подруг. Жила лишь одна старше её года на три, но в другом барачном доме по имени Полина. Она работала в детсаде няней и вовсю гуляла с парнями и старше и младше себя, чем, собственно, и прославилась во всей округе. Матери, под¬раставших своих дочерей, о ней намеренно распускали такие ужасные слухи, чтобы в глазах дочерей создавался её отвратительный образ, и по замыслу это должно было уберечь их от дурного влияния Полины, и шарахались от неё как от про¬кажённой. И, пожалуй, нужных результатов они добивались, все воспринимали её сквозь призму этих нелестных россказней. Была в этом, разумеется, лепта и Вероники Устиновны…

В то самое время, когда Жора прогуливался в пространстве между бараками, с другой стороны из такого же дальнего дома показалась та самая Полина, словно посланная небом для испытания нравственных устоев Жоры. Высокая, худощавого телосложения, девица, с тонкой длинной шеей и маленькой головкой, бросалась в глаза даже на расстоянии. Когда та близко подошла к Жоре, который расхаживал возле своего дома, она повела в его сторону зазывный взгляд. Жора тотчас замедлил шаг, как кот при виде кошки и стал поглядывать на неё, точно на невиданную диковинку.

Всё это Марина с тоской наблюдала в окно, чувствуя, как в душе начинала бродить злость из-за того, что Жора посмел обратить внимание на Полину. Марина уже не раз порывалась выйти из дому на улицу. Но стоило ей пройти десяток шагов по общему коридору до выхода из барака, как ноги сами замедляли ход, и она, охваченная робостью, возвращалась домой.

Любопытно было то, что она весьма редко плакала. Марина считалась рассудительной и уравновешенной девушкой. Но теперь её заинтересовало, с таким ли огоньком заведёт разговор с Полиной этот но¬воприезжий краснобай, с каким он накануне демонстри¬ровал перед ней своё шикарное красноречие?

Но Жора был отнюдь не настолько глуп, чтобы на виду у Марины приступить к осаде новоявленной девицы, которая прошла от него в пяти шагах, направив на Жору пучок света из затемнённых тушью больших луповатых глаз. В её поощрительном взоре он уловил явный укор из-за того, что стоял, как истукан. Затем через плечо Полина кинула в его сторону ещё один взгляд, и затем медленно отводила свою птичью головку на длинной шее обратно, точно этим движением приглашала его следовать за ней.

Полина вышла на край дороги и стала посматривать в обе её стороны. A за спиной, в сорока метрах, Жора упорно поглядывал на неё и бросал изредка взгляды на окно, в которое вчера просунула голову его разлучница и позвала дочь домой. Жopa вдруг проникся к претендентке в тёщи, глухой непри¬язнью. Постояв бесцельно ещё минут пять, Жора решил, что из-за него Марина попала под бдительный надзор матери и теперь выйдет на улицу не скоро.

Вчера Никита обрисовал ему её родителей, которые производили впечатление чересчур деятельных людей. Но особенно Вероника Устиновна своей въедливой натурой не оставляла ему шансов на встречу с дочерью. И всё-таки, выслушав брата, он надеялся на лучшее.

Только было сейчас он направился пойти посозерцать вместе с Полиной дорогу, как из-за поворота вырулила полнотелая женщина. И по мере её приближения, Жора узнал вчерашнюю разлучницу, которая держала в руке большой букет красных пионов, а в другой — полную сумку, должно быть, с ягодами.

— Здрасте! — его приветствие вырвалось подобострастно и даже с поклоном, что прозвучало с тем явным оттеночным смыслом, будто он говорил: «Вот и я, посмотрите, разве я так плох, зря не даёте дочери со мной постоять!»

— Здравствуй?! — с удивлением в голосе чуть ли не нараспев произнесла Вероника Устиновна, странно засмотревшись на чудного незнакомца. И, пройдя несколько шагов, она невольно обернулась, узнав вчерашнего обольстителя своей дочери: «Ишь ты, каков гусь, запомнил меня?!» — подумала она, и вместе с тем отметила, что к парню вовсе не возникло недоброго чувства. К тому же его гла¬за производили сейчас не лживое впечатление, как в тот раз, а вполне смиренного добряка.

Разумеется, Марина не видела, что Жора делал дальше. Хотя в глубине души у неё родилось предчувствие, которое ей говорило, что об этом человеке не стоит тужить, если он склонен замечать, со своим неизменным интересом ловеласа, всякую мимо проходящую девушку. И все её грёзы закончились лёгким разочарованием. Она снова взяла в руки учебник, мать застала её в таком положении и отнеслась к прилежанию дочери с глубоким удовлетворением, что Марину нисколько не тронул случайно по¬встречавшийся обольститель…

Между тем, после того, как ему не удалось заговорить с Вероникой Устиновной, как только та ответила на его приветствие, он намеривался спросить: «А где ваша Марина?» Но встретив той отнюдь не дружелюбный взгляд, он проглотил все слова, решив, что вчерашний его бесплодный дебют, теперь как бы остался невостребованным Ему пока ничего не пришло в голову, как незамедлительно скрыться с глаз долой, да отвести временно душу с той престранной особой, которая стояла у дороги…

Когда Жора заговорил с ней о чудном вечере, то неожиданно для себя, услышал из уст Полины такую отповедь, что ему тотчас захотелось заткнуть уши:

— Чхала я на твой вечер, когда морит скукота и некуда податься! А ты, я вижу, здесь новенький, что умиляешься глухоманью?

— Да в принципе, это я так… — пошёл Жора на попятную перед разбитной девицей, у которой даже не отважился спросить имя. Вблизи она ему показалась совсем безобразной, неряшливой и отталкивающей. На ней была укороченная до неприличия чёрная юбка и не первой свежести вязаная кофта, плотно облегавшая, как и юбка, её худое тело. Рыжие волосы болтались от затылка хвостом, туго стянутые от висков назад резинкой, что делало голову совсем крошечной. У неё был короткий заострённый но¬сик, мизерный подбородок, вогнутые седловиной тонкие губы, мелкие, но резкие черты лица. И большие карие глаза с хмурой в них поволокой. Говорила хрипловатым или сиплым голосом, и от неё разило крепким запахом выкуренной сигареты. Он невольно посмотрел на её рот, губы ошалело накрашены алой помадой. «Как противно их целовать, но она вряд ли об этом догадывается, — подумал Жора. — Это же чистая волчица вышла поохотиться на мужиков. И я, к моему несчастью, подвернулся хищнице первым. Да, от неё как от псины несёт!» — и он невольно поморщился.

Жора вдруг почувствовал, что он только напрасно тратит время, и ему захотелось убежать, но почему-то его удерживал это сделать её холодный притягивающий к себе змеиный взгляд. У него по телу даже пробежали мурашки. Но он мысленно взбодрил себя, собираясь сейчас выяснить у неё, верна ли его догадка о волчице.

Понимая, что парень как будто перед ней оробел и начал терять интерес, Полина теплее и зазывней заулыбалась с каким-то для себя значением; лучики тонких морщинок разбежались от самых глаз к вискам.

— Как тебя зовут? — высокопарно спросила она.

— Петя! — слукавил Жора, наморщив глубоко¬мысленно лоб, и теперь этак понаглей взирал на пошлую девицу.

— А меня ты знаешь? — ломанным, грубым выговором спросила она. — Выпить мастак?

— Чего?

— Ты оттуда?..

— Не понял, откуда «оттуда»?

— Ну из зоны, что ли…

— Почему так решила?

— Ёжик торчит на голове!

— А-а, да я только что из армии, — заикаясь, ответил бывший солдат.

— О-о, ну тогда погнали? — и скосила глаза, как будто этих слов от него только и ждала. — Ко мне на дачу, вином клё¬вым угощу… за твой дембелёк!

Жора захлопал растерянно ресницами, озадаченно почесал затылок и робко спросил:

— Дача далеко?

— Ха-ха! Боишься заведу в дебри? Не дрейфь, здесь совсем рядом!

Жора отчаянно махнул рукой и уверенный в успех пошёл в полуметре от с долговязой Полиной.

Со всех сторон уже надвигались майские сумерки. Молодые люди вошли в окружение фруктовых деревьев, где запахло цветами, здесь было ещё сумрачней, как будто кругом таилась какая-то опасность. Впереди стоял мрачный деревянный домик с за¬стеклённой верандой, к нему вела вымощенная кирпичом дорож¬ка. Полина отомкнула ржавый навесной замок и ногой толкнула дверь, впуская сначала Жору. Он с опаской оглянулся на девушку, увидев на её лице наглую исподлобья усмешку, и её белые зубы как-то злобно блеснули.

В домике, в одну комнатку, стояла железная кровать, застеленная серой дерюгой. К окошку стоял стол, по бокам два табурета, на полу выстроились, как к смотру, стеклянные банки, бутылки, причём везде было мусорно и нечис¬то. Полина подняла в полу крышку ляды, нагнулась так, что оголилась поясница и выглядывали белые трусики, она вытащила бутыль с тёмной жидкостью, поставив её на стол.

На дворе, кажется, сильней загустели сумерки, в домике уже становилось совершенно темно. Полина зажгла толстую свечу, всадив её в пол-литровую стеклянную банку. И было видно, как таинственно и туманно блестели её глаза. Из стола она доста¬ла два гранёных стакана и наполнила из бутыли красным вином. Один подала Жоре, второй уверенно взяла сама.

— Ну, Петушок, опрокинем за твой дембель! — она держала стакан на весу и ждала, пока он выпьет первым.

Жopa недоверчиво, с подозрением присматривался к жидкости в стакане, выставив его на свет окна. Вино отливало тёмной краснотой от падавшего от свечи блика.

— Что межуешься, наливка верная, пей, солдат!

— Не, лучше ты давай…

— Ха-ха! Сдрейфил, — боишься, что отравлю? Смотри, — она стала выцеживать из стакана терпкое красное вино.

И только тогда Жopa принюхался, попробовал несмело глотнуть, а после трёх глотков он отстранил стакан, ощутив враз, как по телу пробежали холодные мурашки. Вкус вина был терпкий, кисло-сладкий и оно отдавало запахом клубники и винограда. Только затем выпил в три приёма, и вскоре приятно запекло под ложечкой и как-то всё призрачно сдвинулось в сознании, увеличилось и поплыло перед глазами. За всю свою жизнь Жора выпивал очень мало и больше двух-трёх стопок водки, и столько же вина, не употреблял, поскольку хмель разбирал его довольно быстро.

Полина, с какой-то заученной величавостью в движениях, сно¬ва наполнила стаканы бурой жидкостью. С непринуждённой дело¬витостью вынула из кармашка блузки сигарету и томным взгля¬дом попросила у него спички. Но Жора не курил. Тогда она попросила пододвинуть банку со свечой, Жора при этом почувствовал приливший к щекам жар, он стремительно подхватил свечку и наставил к сигарете язычком оранжевого пламени. Полина глубоко, удовлетворённо втянула в себя дым, потом выпустила плотную струю прямо на него, как фимиам. Жора инстинктивно отклонился вбок, руками разгоняя дымное облако. Но успел заметить, как она за¬катила глаза, что-то быстро зашептала себе под нос, затем встряхнула головой и направила на него какой-то долгий втягиваю¬щий в себя взгляд, от которого ему стало жутковато, а в солнечном сплетении образовался холодок.

Спустя несколько секунд Полина сосредоточенно курила и смотре¬ла куда-то мимо Жоры, словно он ей уже порядком надоел. И вдруг резко встала, отчего Жора даже вздрогнул.

— По второму лупанём!? — бодро возвестила она, туша об край стола сигарету и нацелено, холодно всматривалась в него, буд¬то испытывала на мужскую прочность к спиртному. — Начинай, а я покурю, — и, засунув в кармашек блузки два пальца, вытащила сигарету.

— Не, честно, как тебя зовут? — заискивающим тоном спросил он.

— Память винцом отшибло? — попрекнула она грубым выговором. — Полька я, чи ты, разве про меня ничего не слыхал? — как-то разочарованно прибавила и продолжала: — Бабка мне проболтала, что Никита с братцем прикатил, поглянь, мол, на него, так вот ты и есть он самый?

— Да. Но во мне ничего путного… — не хотелось Жоре, чтобы Полина поимела на него свои виды, что потом вовек не отвяжется.

— Скромничек? Посмотрим! Значит, про меня не успели натрепать. Ну, давай, Петушок, лакаем по второму — веселей будет, ха-ха! — у неё как-то при этом безумной храб¬ростью сверкнули глаза. Полина ретиво выпила, Жора не торопился, с опаской думал, а что если обопьётся? Она подталкивала под локоть, дотягиваясь свободной рукой, и запускала в него свой вязкий, томный взгляд.

Он смотрел на стакан и бессмысленно кивал головой, не зная, как сказать, что много никогда не пьёт, а то чего доброго По¬лина примет его за слабака, мол, она женщина, хлещет дай боже, а он, как хлюпик — похуже бабы. Но ещё Жора ощущал над собой какую-то не видимую её власть, будто бы уже был опутан неведомой колдовской силой, которая исходила из её глаз. Рука точно сама не¬сла стакан ко рту, он пил осторожно, через силу, ему казалось, как после каждого глотка голова наполнялась тяжёлым хмелем, и делалось веселей, и он вдруг осмелел.

Потом Жора с недоумённым изумлением смотрел, как Полина вновь наполнила стаканы на третий заход, при этом коротко глянула на него, оценивая по его виду, довольно ли ему последнего? Она заткнула бутыль деревянной пробкой и спрятала её в подполье.

Минуты две она сидела в безучастной позе, как будто тут с ней его вовсе не было…

— Ну чего? — тупо уставилась Полина. — Вроде на видок деловой, а сидишь, как мартышка.

— Не понял, — Жopа кинул на неё притворный, не понимающий взгляд, весь нахмурился и подался назад, точно это хмель его повёл. Разумеется, её намёк здорово кольнул в самолюбие, и в то же время как бы припугнул. Хотя сейчас он насторожился от стра¬ха неизвестности, а что же его тут ожидало? Но ещё раньше, когда входил в этот домишко, который хранил следы былых здесь кутежей. Приметы: в бан¬ке доверху окурки, пепел, на полу, расплюснутые пробки, семечная шелуха, и стоял прогорклый запах. Причём сама хозяйка этого притончика вызывала брезгливое отвращение, и недвусмысленно склоняла его к близости, чем, видать, тут занималась с первым встречным, подобно ему. А возможно, со своими постоянными партнёрами на этой кровати, от которой разило застарелым потом.

С сосущей тоской Жopa вспомнил Марину, и на него, будто мгновенно повеяло свежим воздухом её нравственной, телесной чистоты. Вот кто был прошлой ночью в его мыслях и грёзах…

В своей двадцатидвухлетней жизни, сколько бы он ни начинал дружить с девушками, всякий раз свидания оканчивались ничем. Эти неудачи Жоpa объяснял своим иного¬родним происхождением, почему-то было непросто найти отклик у городс¬ких коренных красавиц, если они узнавали, что он не местный.

После окончания пэтэу, он безоглядно влюбился в медсестру, будущая акушерка до него пережив неудачную любовь, решила закрепить¬ся на жилплощади молодого строителя, когда находчивый, кавалер, помня о своих былых невезениях у девушек, расписал, что вот-вот получит две комнаты благоустроенной квартиры, лишь не учтя, что ему ещё предстояла служба в армии. А ей сулила разлуку, которая оказалась не по силам её нетерпеливому сердцу и горячему темпераменту, найдя у будущего воина такой же живой отклик своей бойкой натуре. Когда он получил повестку в военкомат, акушерка предложила ему искусственный способ поднятия кровяного дав¬ления, чтобы он добился отсрочки от призыва, и тем самым продлил её телесный рай.

Однако эта смекалка и псевдоучёность возлюбленной вовсе не вызвала в нём какого-либо восхищения. И тогда без особого труда Жора уяснил зыбкость их отношений, которые вско¬ре доказала разлука. Когда проходил службу в армии, его бывшая девушка нашла своё место в сердце другого, и с кем впоследс¬твии удачно обвенчалась…

И вот Жоре казалось, что в образе Марины, он впер¬вые встретил свой идеал, от которой превратностями судьбы и невероят¬ными зигзагами его занесло на дачу к Полине.

На дворе под деревьями стояла непроглядная темень, хотя в два окошка дачной халупы с тёмно-синего звёздного неба сеялся бледный сумрак.

Жору невольно охватил ужас, когда Полина после реплики, что он якобы сидит как мартышка, с лёгкостью растленной жен¬щины, стала снимать кофту, затем блузку, под которой без лиф¬чика, выступали белые с розовыми сосками торчащие маленькие груди. Потом она встала с табурета и расстегнула юбку, при этом ни на миг, не отводя с Жоры цепких глаз.

— Что это ты делаешь? — спросил он дрожащим голосом не то от страха, не то от возбуждения.

Пока он это произносил, Полина осталась в одних трусах. Её нагота пронзительно ударила в голову, обнажив худое те¬ло: особенно остро торчали ключицы и повергли его в полное смятение. А холодный взгляд, пристально направленный на него, слов¬но выжимал из хмельного сознания всю энергию и он будто на глазах безнадёжно слабел.

Сначала ему показалось — он совершен¬но протрезвел, но вот снова в голове всё смутно видимое сдвинулось и завращалось перед глазами. То, что она не сняла с себя последнего, его как-то успокаивало и вселяло надежду, что она не сделает того, чего он так страшился. Главное, он был не в силах пошевелиться, совершенно заворожённый ею, как кролик перед удавом. Хотя отлично понимал –– спасение его в од¬ном: надо немедленно убежать из подстроенной таким об¬разом Полиной ловушки. Потом, как во сне, он услышал её рез¬кий, будто приказ, голос, который уже прозвучал почему-то без сипоты.

— Пей, бог любит троицу! — и рукой повелительно указала на полный стакан, который стоял перед ним.

И сам того не ведая, Жора безропотно ей подчинился: поднял стакан и отпил, точно желая найти в этом вине своё спасение, лишь бы потянуть время.

— Всё — до дна! — вскрикнула опять сипло она, и сама тоже не медля, потянулась за стаканом и скорыми, булькающими глотка¬ми выпила, при этом ни на миг, не сводя с него взгляда. В этот момент Жоре привиделось — её глаза как-то опасно приблизились к не¬му, зрачки расширились, и он, охваченный трепетом, заглянул в них помимо воли, как в чёрную дымящуюся бездну, почувствовав гулкие удары сердца. Допивая вино, он будто хотел заглушить его сильное биение. И, поставив стакан на стол, смело изрёк:

— Одевайся, пошутила и будет! — она недоумённо уставилась на него, он хотел было встать, но в ногах ощутил прилив свинцо¬вой тяжести и снова опустился на табурет, испытывая в голо¬ве лёгкую свежесть, но сознание, словно расплывалось, как ртуть, повторил усилие встать, но его, точно кто привинтил к табурету. Сердце снова шумно и сильно заколотилось и лицо охватил жар, на лбу выступил зернистый пот.

Полина нашарила в своей одежде на кровати сигарету и закурила. Сигарета лихорадочно запрыгала в её тонких пальцах, а перед глазами, как светлячок, мельтешил малиновый кончик сигареты.

— Ну что, солдат, голой бабы испугался, ха-ха-ха! — она сип¬ло, нервно засмеялась. Её тощие костлявые плечи заколыхались. Он даже не заметил, как она опять опасно к нему приблизилась, её трусы белели на уровне его груди. Своей рукой она провела плавно по коротким волосам, которые торчали ёжиком. Жора было сделал движение сбросить её руку, но она осталась на его голове; он пытался оттолкнуть от себя её худое те¬ло, но вместо этого руки сами обхватили Полину вок¬руг шеи и она попятилась, увлекая его за собой. Он довольно легко, как-то невесомо, оторвался от та¬бурета, и ему почудилось, как вместе с нею провалился в какую-то мягкую яму и дальше всё от¬чётливо уже ничего не мог припомнить, как сквозь зыбкий сон, что с ним всё-таки приключилось?

Сознание вновь к нему вернулось только возле своего барака. Во всём теле Жора чувствовал ледяной озноб, ноги от ро¬сы совершенно вымокли, голова буквально раскалывалась, словно её чем-то накачали…

У брата в окне ещё горел свет, на его стук вылетел опро¬метью Никита и в полнейшем оцепенении уставился на Жору, буд¬то ещё не веря, что видит его целого и невредимого.

— Где ты столько шатался? — вырвалось у Никиты с раздражи¬тельной яростью, –в поисках тебя я все закоулки облазил…

— Тише! Расскажу! Погоди! — мучительно держась за лоб, выговорил младший Карпов.

— Пойдём!

Жора еле плёлся за братом в отдельную комнату, где ещё была не вся обстановка.

Выслушав Жору, о его злоключениях, Никита с чувством сожаления, изрёк:

— Какой же я дурак, и почему я не предупредил тебя! Тут у нас её бабку все зовут колдуньей, а внучка — натуральная змея…

— Да, я это заметил, когда она раздевалась…

— Так ничего не было? Точно?

— Не, честно, вспомнить ничего не могу, какой-то провал, будто чем-то оглушила, — и Жopa коротко хохотнул.

Глава пятая

Спустя два дня Никита с женой вышли из отпуска на рабо¬ту. А Жора был предоставлен самому себе. На вопрос Никиты, нра¬вится ли ему у них, он неопределённо ответил, что это ещё им до конца не выяснилось. На это брат промолчал и лишь с пониманием улыбнулся.

У Никиты, к счастью, нашлась полка с книгами, правда, мно¬гие из которых он читал уже раньше, в годы учения в училище, когда он, чтобы не казаться перед девушками вахлаком, налегал на чтение. Эта была его лучшая пора, и даже увлекался философи¬ей. Тот интерес книгами не угасал в нём и в армии, что испы¬тывал и сейчас. Ведь Марина, наверное, любит читать, а значит, надлежит в угоду ей и себе повышать общую культуру.

За эти дни одиночества он видел Марину дважды: один раз перед обедом, когда она приехала с родителями на машине из города. И потом куда-то уходила с матерью. Он жадно смотрел на неё и хотел понять, что она чувствовала, однако сама не удосужилась одарить его своим прелестным взором. Хотя Вероника Устиновна наверняка обратила внимание на то, как он стоял и глазел в их сторону, затем она повернула голову к дочери, по-видимому, что-то сообщила ей о нём гадкое, а возможно просто её отвлекала, чтобы она на него не посмотрела?

Сейчас Жоре вдруг захотелось, чтобы Марине стало неиз¬бывно грустно, ведь он остаётся, тогда как её в своих интересах уводила мать. Но когда они пропали из виду, он безнадёжно загрустил…

И впрямь, скучная, вялая жизнь у брата не¬поседливого Жору очень тяготила. Книги быстро надоели, а чувства, которые испытывал к Марине, заявляли определиться радужным орнаментом его пылкой любви. При этом его донельзя мучило неудовлетворённое тщеславие, что Марина совершенно не ведает, как он способен искренне любить, какой он добрый и благородный. И он был по¬чти уверен, стоило ей об этом узнать, как она стала б делать всё, лишь бы с ним встречаться.

Как хорошо, что Полины было не видно, на которую с того злополучного вечера он теперь не мог спокойно смотреть, и готов обходить её десятой дорогой.

Все последние дни мая погода стояла ясная и солнечная.

На следующий день Жора надумал поехать с братом в город. Утренним рейсовым автобусом, в основном отправлялись те, ко¬му надо было попасть на работу и кому в школу.

Так что Жора рассчитывал встретить Марину на остановке. Брату он сказал, что сходит в кино или просто побродит и познакомится с городом…

Когда он её увидел в нарядном платье в ожи¬дании автобуса, Жора почти не отводил от Марины глаз. И тут же у него созрело решение после прогулки прийти за ней в школу и сколько потребуется, будет ожидать окончания консультации, чтобы потом с ней поговорить и выяснить, может ли он надеять¬ся на её ответные к нему чувства? Ведь в своих — он совершенно не сомневался, чем хотел её этим попутно обрадовать, но к его великой досаде Марина и на этот раз — о, неужели! — не хотела его лицезреть, чем принижала благородные чувства парня. Ну, хотя бы разок, ради любопытства взглянула! Безусловно, она умышленно поставила перед собой условие: не замечать его. А может, ей стал известен тот случай, который привёл его к Полине? — обжигала сознание догадка. — Мог ли кто-либо тогда увидеть, как он пошёл с этой шалой, а потом этак смачно с издёвкой донести Марине? — кружилась в воображении мысль.

Однако сам того не подозревая, он незримо оказывал на неё своим присутствием такое воздействие, что невольно пробуждал в душе черты гордой, строп¬тивой девушки, которая не выносила предательства.

Как на грех из города почему-то долго не было автобуса. И тут отдалённо на обочине шоссе показалась поджарая фигура Полины с крошечной головкой на тонкой длинной шее.

На остановке этим временем уже скопилась тьма ожидающих автобус пассажиров. Полина как-то величаво шествовала по краю дороги всё ближе и ближе. Невольно Жору всего брезгливо пе¬редёрнуло, он даже как-то взволнованно затоптался на месте, желая нырнуть в гущу людей, ощущая, как к щекам приливал жар, и как будто напрочь лишался мужества солдата. Он стоял, как вкопанный, чтобы только пассажиры не догадались о причине его волнения. Но в тот момент толпа людей от мала до велика, смотрела на Полину. И Жоре казалось, вот сейчас все разом повернут головы на него, и от этого жуткого предчувствия, его охватывало вместе с жаром без¬отчётное чувство стыда.

На его счастье Полина выказала истинное благоразумие, она остановилась от основной толпы в метрах трёх-четырёх, прав¬да, кое-кому в знак приветствия кивнула, не Марине ли?

Жора мысленно похвалил Полину за проявленную по отноше¬нии к нему, тактичность. Но в этот миг Марина не¬ожиданно запечатлела на нём свой взгляд, пронизанный тайным осуждением, и потом невозмутимо отвернулась. А может, Полина кивнула именно ему? — сверкнула мысль, как острие ножа в лунную ночь? И Марине нетрудно было догадаться, за кем он поволочился в тот злополучный вечер? Между тем подошёл автобус, выпустил скопом прибывших дачников, и в пыльный салон стало набиваться население улицы Мирной.

Жора настойчиво сверлил пространство салона своим взором до того места, где стояла Марина, она изредка поднимала на него кроткие глаза, чем его слегка обнадёживала…

Когда школьники выходили на своей остановке, Жора хотел было последовать их примеру. Он кивнул брату, дескать, приспичило побродить по роще, которая раскидывалась вблизи молодого микрорайона. Но увидев, как Полина вышла в другие двери, точно разгадав его намерение, он с сожалением поехал дальше. Никита с пониманием переглядывался с братом. Жора высказал подозрение насчёт то¬го, какой дурак доверил Полине работу с детьми, ведь она из милых деток, воспитает сущих змеёнышей? Никита пожал плечами, разделяя его заботу о подрастающем поколении.

Следующая остановка называлась броско — кинотеатр «Космос». Жора решил вернуться к первоначальному замыслу — посмотреть утренний сеанс, а потом будет ждать возле школы Марину.

Через четверть часа он увидел, как она выходила из здания школы: вот как удачно он рассчитал! Он похвалил себя за смекалку. Правда, с Мариной шагали ещё две де¬вушки, и в своём нарядном платье она казалась лучше подруг.

За территорией школы они оставили Марину, поговорили и повернули в дру¬гую сторону. Жора, не раздумывая, пошагал девушке навстречу с видом случайно оказавшегося здесь человека.

При виде парня, на её круглом милом лице изобразилось не¬поддельное изумление и растерянность, отчего она замедлила свой шаг и при этом её щёки порозовели, она притупила взгляд.

— Как приятно встретить снова старую знакомую! — начал он с торжественной ноты, выражая широкой улыбкой безмерную радость

— Вы ещё не уехали? — в её приятном, тихом голосе послышалось откровенное безразличие к нему. И это слегка его огорчило.

— С чего это вы взяли, я ещё не подписал долгосрочного уго¬вора сотрудничать с одной привлекательной особой, наигранно сказал он и продолжал: — Впрочем, есть предложение: сократить дистанцию с пустого «вы» на сердечное «ты»? Как великолепно сказано у светила русской поэзии, — он сделал нажим на звук «эр».

— Если получится, — теплее улыбнулась она, и он остался ею доволен оттого, что его игра принята и сулила неизбежный успех.

— Почему бы и нет? Кстати, я хотел погостить у брата неделю, но после встречи с тобой, сразу почувствовал, что мой визит непредвиденно продлится…

— У того же солнца есть слова: «Свежо предание, но верит¬ся с трудом!»

— Признаться, этим словам я всегда не доверял. Не, честное слово, Мариночка! Какое святое имя! Кажется, даже отражено в искусстве?

— И только тем и дорого? — лукаво улыбнулась она.

— О, нет, я хотел сказать, что в картинах художников Возрождения, ваше изумительное лицо… фу, чёрт, извини, твоё лицо представлено широко… Словом, можно обозначить Мадонной всю ту эпоху! Вот всё то, что я хотел выразить. Не, честно, твоё лицо как у святой Мадонны… Я ещё в тот раз еле связывал от волнения слова, смотрю на тебя, а сам весь цепенел от восхищения. А по¬том этот голос из форточки… ну, конечно, твоей строгой мамы, да?

— А что такое?

— Не, честно, голос приятный… Только зачем она нас разлучила? Кстати, каждый вечер я тебя только и ждал, не, честно…

Марина с недоверием посмотрела на парня, но чтобы это скрыть, она одарила его своей дежурной улыбкой, и можно было вполне подумать, что от его слов ей стало несказанно приятно.

— Вот поразительно! — ликующе воскликнул он. — Твоя улыбка, подобно, как у этой… я же говорил, язык цепенеет, слова теряю, сто¬ит глянуть на тебя. Не, честное слово! Мариночка, ты вылитая Мона Лиза, то бишь Джоконда!

— Какой же ты выдумщик? Тебе только в цирке работать! –– сколько при этом в её голосе было чистоты, и он его воспринимал, как приятную музыку. — Такой смешной!

— Отродясь не встречала? Одним словом, паяц? Я тоже люблю над собой посмеяться, так веселей жить, не, честно.

Марине стало с ним поистине хорошо, даже легче дышалось, он её действительно очень смешил. И, конечно, почти ничего всерьёз, из того, что он ей говорил, не воспринимала, она да¬же припомнила слова матери о том, что у него лживые глаза. Но ей они казались вполне нормальными. Иногда его взгляд чем-то вновь её пленял, и он весь был ей приятен. А его бол-товня порождала, как ни странно, светлое чувство, не смотря на то, что он вёл себя с рисовкой, чем выдавал свою неискренность. И то разочарование, когда она увидела его созерцавшим Полину, у него давно испарилось. Всё-таки в его словах, как бы там ни было, проглядывали настоящие чувства, которые он мас¬кировал несколько напыщенными фразами, чтобы казаться бесконеч¬но привлекательным. И это его свойство она безошибочно улови¬ла. А то, что он пришёл к школе, её неизбывно радовало; от этого она как бы вырастала в собственных глазах.

Между прочим, на Жopy она смотрела в отношении его брата, так как Никиту Марина уважала за порядочность. Она никогда не видела его под градусом, что характеризовало положительно происхождение братьев, не считая между ними некоторого внешнего различия. Старший — спокойный, младший — кру¬ченный, но это к последнему нисколько не убавляло интереса.

Чтобы уехать домой, они не стали ждать автобуса, точнее, Жо¬ра предложил ей совершить до дому прогулку пешком. Но преодоление этого маршрута в сей округе затруднилось для него незнанием всех стёжек-дорожек, чтобы можно было срезать расстояние самым коротким путём. И Марина охотно взяла на себя роль проводника.

Жopa говорил безумолчно о том, как служил в армии, потом перекинул мосток в глубь юности, как был у него друг, на двоих у них имелся всего один костюм, который носили попеременно, за это их называли братьями.

При слове «костюм» Марина значительно глянула на него, и тотчас Жора догадался, она подумала, что он как раз в этом «легендар¬ном» костюме. Ему пришлось для разномыслия вставить, что теперь на нём другой, второй, за всю его взрослую жизнь. Но он воздержался сказать, что в нём он ходил с акушеркой раза два в театр и даже бывал с ней в ресторане…

В конце концов, Марина уже вполне определённо представляла его портрет в законченном виде, что он истый побор¬ник рыцарства и чистых отношений с женщинами. За своим рас-сказом Жора даже не замечал, как они шли мимо дач по асфальтированной дороге. Но сначала ему припоминалось то, как грунтовая дорога, резала угол наискось и выводила, как он выражался, на шоссейку.

И вот уже достигли того поворота, почти перед самой остановкой, где была для разворота автобуса площадка. Хотя летом он по мар¬шруту уходил дальше в противоположном направлении к городу. А им надлежало свернуть к своему околотку, и отчего Жоре было грустно заранее подумать, что скоро они разойдутся по домам. Но как раз, ещё не сворачивая, Марина, вдруг остано¬вилась и сказала, что дальше они пойдут порознь, чем его не¬много обескуражила, и вслух он посетовал: как быстро оборва¬лась их совместная дорога, и пылко обещал, что никогда не забудет эту чудесную прогулку. Причём он произносил слова с сердеч-ной проникновенностью, и они легли ей на душу прекрасным в её жизни событием, отчего она сама испытала ещё доселе незнакомую щемящую в душе грусть.

Между тем про себя Жора не преминул отметить, чего это вдруг около дома она должна держаться от него подальше? Ведь они же уже почти определились как будущая хорошенькая парочка. И эта неясная пока для него причина неприятно свербила в мозгу. Он же никакой не прокажённый, а вполне с головы до ног здоровый и положительный! Нет, надо было непременно выяснить, так как это соображение его скверно ко¬лоло в больное самолюбие. И первое, что пришло в голову, он спросил:

— Парень есть?

Марина пытливо взглянула на него: «Если бы был, я себе не позволи¬ла гулять с тобой», — как бы пыталась телепатически внушить ему, хотя вслух произнесла:

— Нет, — и улыбка сияла на её чудесном юном лице, будто его поддразнивая.

— А! Тогда значит, боишься пересудов?

Назойливые его расспросы были ей неприятны.

— Просто не хочу и всё, –уже серьёзно ответила она.

— Не понял?.. Почему, не хочешь? — осторожно спросил он.

— Вот и хорошо, пока не скажу, а то быстро состаришься, — важно улыбнулась девушка.

— Ага, усёк! Думаешь, вот, дескать, он умотает домой, а мне потом перед людьми красней?

— Ничего глупей ещё не слышала. Ладно, скажу вечером.

Это её обещание охладило его пытливость. Она поторопила Жору пройти вперёд, а сама пока стояла на дороге. Кругом было ни души. День ясный, солнце вовсю припекало.

Жора, по мере своего удаления от девушки, несколько раз к ней оборачивался. Перед домом она убавила шаг. В этот момент он завидел возле дома горбатый «Запорожец», рядом с ним стояла Ве¬роника Устиновна, а Родион Степанович что-то укладывал на верхний багажник. Жоре тут же открылась тайна странного по¬ведения Марины, всё дело в её родителях, как всё просто! Он про¬шествовал мимо них в полусотне шагов, извлекая из своего наблюдения пример того уклада быта, каким, быть может, очень в скором времени наградит его судьба, если учитывать, что Марина не бу¬дет против совместного с ним проживания.

Из квартиры брата, где было значительно прохладней, чем на дворе, он продолжал созерцание своих будущих сородичей, желая запечатлеть встречу дочери с родителями.

Марина прошла под густой кроной широкого и толстого тополя, порав¬нялась с машиной. Вероника Устиновна что-то серьёзно ей сказала, Марина с ничего незначащей улыбкой восприняла её слова на хо¬ду, впрочем, не пожелав с матерью говорить, как бы выражая ей протест и молча вошла в подъезд длинного, как пакгауз, барака.

Родион Степанович открыл дверцу в свой старый драндулет для супруги, и она втиснулась в машину, как ядро в скорлупу ореха. Вскоре они уехали.

После прогулки с Мариной и от всех его переживаний по по¬воду того, как закрепить успех в ухаживании за нею и достичь в отношениях с девушкой необратимости, у Жоры, как это ни ст¬ранно, возбудился аппетит, вернее, он почувствовал голод.

Жора быстро сварганил яичницу, уплёл её за обе щеки с куском хлеба, запил молоком из холодильника. Потом расхаживал по комнате, как тигр в клетке. Включил магнитофон и тут осенился догадкой о том, что её предки куда-то надолго укатили. И теперь можно смело пригласить Марину послушать музыку и этим самым доказать, что без неё не мыслит своего существования. Разве это не так?

Жора скорым шагом прошёл то расстояние, которое разделяло бараки. Под ногами мягко стлалась зелёная мелкая травка спорыш, он даже ощущал её прохладу, несмотря на то, как колыхались на ней пятна¬ми тени деревьев, кроны которых просвечивались солнцем.

Не успел он даже стукнуть в оббитую дерматином дверь, как она открылась и перед ним стояла возлюбленная. Значит, Марина его увидела в окно, как это прекрасно! Значит, их роднит общая черта, так как она тоже скучает и не чает его увидеть хотя бы в окно.

— Не могу, ей-богу, Мариночка, не могу, тоска извела! — он брал¬ся руками за свою шею, прикладывал клятвенно ладони к груди. — Не, честное слово, не могу без тебя…. Вот как только сейчас тебя увидел, так у меня камень с плеч. Мне несказанно хорошо! Слышь, дорогая Мариночка, пойдём ко мне послушаем му¬зыку?

Когда она его увидела в окно, быстро шагающим к ней, она подумала: «Неужели что-то случалось? И оттого он срочно спешил за помощью. Конеч¬но, она понимала, что ему стало скучно. А как проницательно он говорил, но вот его последние слова её огорчили, даже обидели.

— Жорик, милый, не надо так, я не люблю такого обращения, — вдруг призналась она.

— Разве я мог тебя чем-то оскорбить? Не понял. Когда? Чем? — он был в полнейшем замешательстве.

— Даже не знаю, как тебе это объяснить, но приглашение на музыку, это совсем несерьёзный повод. Так поступает тот, кто флиртует…

— Фу, да чёрт! Честное слово, ты меня напугала, я без вся¬кого пошлого намёка! Это в тебе просто остаток пережитка… — он хотел сказать, что мать её воспитывает по старинке. — Разве просто нельзя послушать? Ты со мной рядом, это же моя заветная мечта!

— Охотно верю, но я не знаю… не упрашивай, пожалуйста, луч¬ше иди, я позанимаюсь, а вечером — обязательно выйду.

— Не, честно, чем тебя больше узнаю, тем сильней люблю. Я те¬перь понял, что тебя полюбил с первого взгляда, а этим поступ¬ком ты доказываешь, что в тебе я не ошибся.

— Ладно, ступай, — Марина прервала его тираду ласковым голосом, нежно гладя на кавалера.

Когда она закрыла за ним дверь, её охватила почти безум¬ная радость, и впервые его слова вызвали у неё сильное чувс¬тво. Ей хотелось носиться по комнате, а если б можно было, то полетела бы птицей. Но для этого ей всегда не хватало взбалмошного, неспокойного темперамента. Хотя и в нынешнем своём состоя¬нии влюблённой она ещё никогда не пребывала. Всё её существо охватывал внут¬ренний восторг, отчего она вся сжималась до дрожи, до онемения. Она теперь смотрела на учебники и находила их никчемными и пустыми по сравнению с нахлынувшими на неё чувствами. Марина не хотела, чтобы вот сейчас появились мать и отец, они обязательно в этот пленительный миг нарушили б её праздник души. И как замечательно, что родители со второй ходкой поехали на рынок торговать тепличными огурцами, вернее, отец повёз мать, а сам может ско¬ро вернётся, чтобы потом лечь отдыхать перед ночным дежурс¬твом, а перед этим съездить на базар за матерью, выторговавшей всё, что всегда ей удавалось.

Словом, Марину посетило то редкое чувство, когда весь мир предстаёт на время розовым, преувеличенно прекрасным. До встречи с Жорой Марина жила спокойно, размеренно, зная всег¬да, что ей надлежало делать в определённые часы. И вдруг весь привычный уклад жизни поломался. Теперь её желаниями руководил не разум, а только чувства. Она даже поразилась тому, с каким холодком отнеслась к учебникам, а ведь через день начнутся выпускные экзамены. И она может огорчить родителей, если в аттестате появится хоть одна плохая отметка…

Вечером Карпов изложил Марине проект своей жизни, что к брату приехал пока в гости, затем должен был уехать домой, чтобы с отцом окончательно решить, как ему быть. Но теперь у него сомнений не осталось, он, конечно, съездит домой объявить о своём намерении остаться жить в Новостроевске, и тогда при¬едет уже насовсем, чтобы здесь искать своё место в жизни.

Марина говорила, что у них в городе ничего интересного нет, что у него дома должно быть намного веселей.

— Нет, Мариночка, ваш город мне очень нравится, но только где вы живёте, место довольно скучное, глухое, хотя город и под боком. Не знаю, что тут брат нашёл, зато благодаря ему, я встре¬тил тебя и сразу это местечко стало для меня самым заветным. Вот только плохо, что поблизости нет речки.

— Мы скоро отсюда переедем в город, там родители хотят ку¬пить дом, — честолюбиво с удовольствием призналась Марина.

— Вот это здорово! Но как ты смотришь на моё предложение вый¬ти за меня замуж? — с ходу начал форсировать события Жopa, и прибавил: — Если поедешь со мной, посмотришь, как у нас там весело, — сказал так потому, чтобы она не подумала, будто он сделал ей пре-дложение, когда узнал, что её родители скоро купят в городе дом.

— Так скоро? — тихо засмеялась она, смотря кротко на кава¬лера, и в её взгляде промелькнула снисходительная улыбка.

Молодые люди прогуливались по краю шоссе. Слева шла гус¬тая лесополоса, справа тянулись дачи, где-то в стороне звене¬ли детские голоса. Сумерки нависали со всех сторон, крались из теней деревьев, из глубины лесополосы, охватывая пространс¬тво равномерным этаким растянутым пологом. На западе пылающим бриллиантом блестела первая звезда… А с востока подымалась прямо в прогалину лесополосы полная луна.

По глазам Марины он определил, что его предложение её об¬радовало и вместе с тем, она как будто его восприняла не столь серьёзно. В её словах — «так скоро» — послышались насмешливые нотки, словно он неудачно пошутил. Конечно, Жора не обиделся, потому что за её словами был для неё момент неожиданности, так как в мечтах, наверно, помышляла совсем о другом. При всём при том свою судьбу она не могла решать сама, без участия родителей, о чём ему говорить было необязательно.

Видя, как она зябко бралась руками за свои плечи, Жора проворно набросил на неё свой пиджак; иногда свежий ветер доносил медовый запах цветущей белой акации. В лесополосе начинали пробовать звонко пощёлкивать соловьи и с причмокиванием выдавали то короткие, то длинные трели.

— Не, честно, Мариночка, я вовсе не шучу! — с чувством прибавил Жора.

— Разве дело в этом, но зачем спешить, ты меня хорошо не знаешь, и мои родители на это сквозь пальцы не посмотрят…

— Ты хочешь сказать, что знаешь меня ещё мало, так? Допус¬тим, но зато я уверен, в тебе отражается мой идеал.

На это утверждение настойчивого ухажёра Марина изумлён¬но качнула головой, лишь улыбнувшись уголками губ.

— Кстати, если вся загвоздка в родителях, я могу взять переговоры с ними на себя, — сказав так, он себе отчётливо ещё не представлял, что ему нужно преодолеть, чтобы добиться их нужного для него расположе¬ния.

— Ты же скоро уедешь домой? — как бы насмешливо спросила она, будто видала в нём лживого обольстителя, что его обижа¬ло в самых лучших чувствах.

— Так я же говорил, уеду через неделю, чтобы потом приехать насовсем, это уже решено!

— Как? Ты уже нашёл своё место? — спокойно продолжала она, посмеиваясь в душе над скоропалительным ухажёром.

— Главное я нашёл тебя, а работа — дело наживное. Никита по¬может,

— он уловил на её лице добродушную усмешку и желание упрекнуть его в лёгком подходе к серьёзным проблемам.

— Думаешь, я сам не сумею найти что нужно? Для тебя, во имя тебя, я готов на всё! Не, честное слово! — запальчиво воскликнул он.

— Так-таки и на «всё»? — с иронией спросила она.

— Вот тебе на: неужели опять не веришь?! — с напускной досадой спросил Жора.

— Тогда пошли лучше по домам, — буднично предложила она, видя в этом разговоре хвастливое пустозвонство своего ухажёра.

— Так быстро? — он глянул на свои ручные часы, близко поднёс их к глазам. — О, всего девять часов! Детское время…

— У меня режим… — в смущении, ответила девушка.

— Да я без тебя с тоски умру! А тут ещё эти соловьи с ума сведут.

Глава шестая

На следующий день Жора поехал к брату на работу. Весь день он провёл у него на телефонной станции с его коллегами. Потом наедине с Никитой рассматривал схемы телеграфной и телефонной связи, знакомился с устройством коммутатора. И не дай бог, чтобы его увидели за этим занятием посторонние. Ведь Жopa старался вникать буквально во всё ради того, чтобы иметь личное представление о работе всех блоков и устройств в сложном и громоздком хозяйстве связи. Жора впервые увидел брата непосредственно в деле, хотя знал, как он почти с закрытыми глазами умел читать сложные схемы и учил его этому не простому искусству. И потому об этом никто не должен знать. Перед ним открывался целый мир, в который, если не имеешь солидного запаса опыта и знаний, невозможно войти, несмотря даже на то, что он служил радистом.

Он чувствовал себя уверенней прежнего. Он даже мечтал обойти брата, но на его фоне Жора пока ещё казал¬ся сам себе маленьким тщеславным человечком. Как мог он ки¬читься, что может всё и знает всё? Ему было стыдно вспоминать, как вчера бахвалился перед Мариной. И она, понимая это, над ним слегка посмеивалась, как опытная перед юнцом женщина, и тут только он осознал всю несостоятельность своих вчерашних поступков, уместных и простительных лишь для комика.

Марина собирается поступать в институт, несмотря даже на то, что будущая профессия инженера её нисколько не прель¬щала. А что у него? Окончил восьмилетку, учился в ПТУ; из ар¬мии пришёл в звании старшины. Так почему бы ему и на гражданке не достичь хотя бы малой высоты? Ведь когда-то он сумел пос¬тичь самостоятельно азы философии, да ещё заносился перед Никитой, что ему по зубам осилить гранит наук, не поступая для этого в вуз. Впрочем, он занимался гуманитариями исключительно для своего интеллектуального развития, чтобы слыть эрудитом. По¬началу взялся серьёзно, но потом терпения не хватило, так что с ходу сдвинуть эту глыбу ему пока не удалось, чтобы хо¬тя бы создался фундамент, от которого можно было оттолкнуться и торить дорогу к настоящим знаниям, через дебри невежества. А он лишь сорвал вершки, нахватал, надёргал азов, возомнив себя учёным мужем. И подчас бросался, как козырями в картёжной игре, афо¬ризмами, чем выигрывал любой спор у приятелей…

Жора просил брата повторно разъяснять принципиальные схемы разных устройств автоматики и электроники…

Для Жоры день прошёл весьма насыщенно, и вместе с братом приехал домой. Ему с приятностью думалось о Марине, только очень жаль, что сегодня она выйти к нему не сможет, так как завтра в школе начинаются экзамены.

Жора нашёл у брата словарь иностранных слов и стал его шту¬дировать, думая, что исправлял пробелы в знаниях.

Ещё кряду два дня он пропадал у брата на работе, ощущая, как его сознание наполнялось новым смыслом жизни, как его кругозор неуклонно расширялся.

Если бы была возможность дождаться в школе окончания экзаменов и потом уговорить Марину поехать с ним на родину, он познакомил бы её с родителями, при них назвал бы её своей женой. И тогда бы только осталось сыграть свадьбу, зачем ей поступать в институт, и вообще, зачем женщине образование? Ведь об учёбе он пока не думает, поскольку, чтобы помышлять о вузе, надо ещё окончить вечернюю школу. Но если она станет студенткой, тог¬да ему её не видеть, как собственных ушей, и тогда замуж за него, необразованного, она не пойдёт. Собственно, ему не нужна жена с образованием, чего доброго со временем пой¬дёт на повышение, и тогда за ней подавно не угонится. А почему бы и нет? Он может всё, только надо захотеть! Но вся беда в том, что он не любил зубрить и писать конспекты.

Таким образом, Марина до сих пор для него казалась недоступной. Так что во что бы то ни стало, надо было разубедить её, что из неё выйдет за¬мечательная хозяйка, чем идти в нелюбимый вуз и стать плохим инженером. Правда, Жора боялся её этим обидеть и не знал, как найти тонкий намёк, чтобы не задеть её самолюбие.

Два последних вечера он провёл с Мариной всего по часу. Жора горячо ей доказывал, что для здоровья вредно днями про¬сиживать за книгами. К тому же мать создала для дочери настоя¬щее казарменное положение, постыдно обращаться с дочерью, как с бесправной крепостной. И присовокупил, что поступать в инс¬титут подневольно –– подло, лишь бы поступить и занимать чужое место! Потом её диплом обернётся непреодолимой преградой для того мужчины, который захочет стать её спутником жизни. Но и для мужчины должность сторублёвого инженера при современ¬ных запросах отнюдь не выход, а для его будущей жены опасный водяной порог, того и гляди при мизерных доходах, семейная лодка сядет на мель. Поэтому он не имел желания тратить пять лет для того, чтобы потом получать нищенскую зарплату. Последнее он ввернул нарочно, чтобы она знала — напрасно будет заставлять его учиться. А поскольку её мать мечтает о зяте начальнике, то у Марины на этот счёт должно сложиться своё мнение. Хоть прямо о ней он так не сказал, но зато её подразумевал. И она это ясно уловила, как ни странно в душе отчасти с ним соглашаясь. Вместе с тем его нелестное отношение к женщине с образованием Марину не только удивило, но и поставило в тупик. Хотя она сама знала, что диплом инженера в обществе котировался невысоко. Но как это можно было объяснить Веронике Устиновне, коли она справедливо полагала, что с образованием человек может добиться многого. Вот она неграмотная, пожила в низах общества, а всю жизнь мечтала о благоденствии наверху. И, как всякая доб¬ропорядочная мать, она хотела дочери самой лучшей доли…

Неожиданно Жора решил уехать домой, Марина об этом узнала от него в последний вечер, чтобы потом они больше никогда не расставались. Он знает как ему дальше поступать…

Девушка безоговорочно поверила ему, хотя трудно было представить, как без специального образования, то есть без диплома, он мог шагнуть куда-то наверх. На это Жора лишь загадочно улыбался, и больше не ронял ни слова, точно перед ним уже настолько ясно выстилалось будущее, что говорить о том, как это произойдёт, он пока ничего не станет, чтобы себя не сглазить…

На поезд его провожал Никита, после его отъезда Марина вскоре почувствовала своё существование как будто бессмысленным, что даже пропал интерес сдавать экзамены. Сочинение она написала на четыре балла, а математику должна была тя¬нуть на отлично, но получила тоже баллом меньше. И этот факт от матери скрыла. Потом у неё заговорило самолюбие и она решила себя до конца не уронить, мол, он тут ни при чём, и всё, что ей напевал, пустой звук, и усердно налегла на занятия.

Как-то у неё было скверное настроение, может быть, косвенно он был к этому причастен, но его вины она признавать не хотела. И вдруг заговорила с матерью о том, что быть плохим инженером она не хочет.

— Это что за новость, кто желает учиться, тот добьётся всего, –– ответила Вероника Устиновна, ещё не подозревая о начавшемся у дочери прозрении.

— Я не хочу быть никаким, –– уточнила дочь.

У Вероники Устиновны от слов ненаглядки вздёрнулись кверху брови, и она в немой рас-терянности уставилась на дочь. Из глаз чуть ли не искрами сыпались вопросы недоумения, оторопи. Она впервые услышала отказ от самого святого её, матери, мечтания. Как это так, Марина потеряла интерес к учёбе! Это на что похоже: на бунт или каприз? На каком основании она передумала поступать в институт? Но гадать тут не пришлось, ответ явился к ней тут же.

— Это он тебя так наставил? — всполошилась она, взмахнув в исступлении руками. — А я-то думала: если брат у него умница, то от этого болтуна ничего вредного не будет! А оно вон как оберну¬лось?! Вот какой прохвост, вздумал человека сбить с пути?! Я до него доберусь, доберусь…

— Мама, он тут ни при чём, я сама давно так думала, только молчала…

— Не защищай, он — шарлатан! Я говорила, у него лживые глаза, так оно и вышло, — протянула в исступлении она, и продолжала на высокой ноте: Ох, какой мошенник!.. — и отчаянно закачала головой, точно испытывала острую зубную боль, хватаясь рукой за свою щеку.

Между прочим, Марина понимала мать, и в её действиях не находила против себя корысти, просто её диктат проистекал от желания ей добра, и потому дочь жалостливо проговорила, чувствуя, как бы ей не стало дурно:

— Мама, ну успокойся, хорошо, я пойду учиться, лишь бы ты была довольна.

— Я? Довольна? — сильно удивилась Вероника Устиновна. — Какая благородная, поглядите на неё! Нет, доченька — учись для своего блага, а меня не успокаивай. Если не нравится один факультет –– выбери другой, их там много…

Марина кивнула, мол, она так и сделает, хотя возразить не смогла, что техвуз её ничем не прельщал.

— Ох, Жорка так Жорка, всё-таки взмутил тебя, вижу, доченька, меня на мякине не проведёшь.

— Но я же сказала: буду поступать, только успокойся!..

— Ты мне одолжение не делай, тебе жить! Если не учиться, что тогда делать?

— Разве нельзя работать? — бросила дочь.

— Почему, можно, но тебе ли? Ведь ты хорошо училась! –– взмолилась мать.

— Ну, подумаешь — замуж выйду — буду детей воспитывать!

— Нет, я тебя совсем не узнаю! За кого, за Жорку, голодранца, замуж? Он сущий вертопрах! — воскликнула мать паническим тоном.

— Мама, ты его не знаешь. Зачем так плохо судить о человеке, он очень умный…

— Тогда почему этому умнику — не учиться?

— Это его личное дело, может и будет. Он только отслужил армию.

Из реплик матери, Марина для себя уяснила, что ей такой зять не по душе. Её слова опечалили дочь, что она вечно должна угождать матери, как рабыня. От сознания этого у неё всё внутри закипало, она была близка к настоящему бунту. Почему она должна поступать по её указке, не имея права на свой выбор жизненного пути?

Марина знала, что отец совершенно другой, он никогда не требовал от неё исполнения того, чего неукоснительно добивалась мать. Поэтому очень хотела, чтобы отец как-нибудь на неё повлиял. Хотя отлично понимала, что теперь никакие воздейст¬вия её не способны переубедить, чтобы отказаться от давно задуман¬ного. Ко всему прочему, отец почти всегда матери во всём уступал, даже разучился с нею спорить, памятуя о том, как она никогда не забы¬вала его давнюю супружескую неверность и при случае могла напомнить, что простила по божьей милости.

И всё-таки Марина надеялась на отцовскую помощь, как утопающий, который хватается за соломинку и собиралась с ним поговорить, как только приедет Жopа. Правда, на этот счёт к ней иногда закрадывалось сомнение, а вд¬руг случится так, что вдали от неё он забудет и думать о сво¬их обещаниях? А может, случится, в пути подвернётся другая, интересней, и тогда всем его словам грош цена. Впрочем, зря она травит свою душу, надо уметь верить. Хотя минуты сомнений были навеяны теми книгами, в которых мужчины всегда оказывались подлецами перед ос¬тавленными ими девушками. Не эта ли ситуация выразительно показана в романе Тургенева «Вешние воды»? Хорошо хоть она сама не давала Жоре повода возомнить, как сильно, почти без памяти, она в него влюблена. Он действительно ощутимо поколебал, казалось бы, незыблемое её мировоззрение. И тут же Марина ловила себя на желании выйти из дому и прогуливаться там, где они с ним гуляли, сидеть на лавочке перед домом и вспоминать, как он впервые заговорил с нею. Он до сих пор трогал её своей неповторимой манерой говорить, ведь его слова ещё и сейчас пленительно звучали у неё в голове, излучая собой неизъяснимое обаяние. При всём при том, у неё даже возник как бы родственный ин-терес к Никите. И если случалось с ним встретиться то ли на оста¬новке, то ли в автобусе, то ли просто по дороге домой, она неиз¬менно хотела заговорить с Никитой и спросить, как поживает его брат и что пишет? Но поскольку он мог бы тоже поинтере¬соваться, почему она ему не напишет сама, она его первая ни за что не затронет. Ко всему прочему, он бы мог ещё подумать, она так сильно влюблена в брата, что помнит его на каж¬дом шагу…

Через Жору Никита и впрямь стал ей намного ближе и родней, что даже возникало странное ощущение, будто их связыва¬ет нечто общее, как заговорщиков в отсутствии главного дейст-вующего лица.

Однажды Марине удостоилось в этом убедиться, так как Никита поздоровался с нею значительно веселей обычного, и даже по-свойски спросил о сдаваемых ею экзаменах, что её несказанно обрадовало. Но потом выяснилось, что Никита с нею заговорил неспроста, он вчера получил от брата письмо, в котором передавал ей горячий привет, массу поцелуев и тысячу улыбок и что уже готовится к отъезду. Марина только теперь пожале¬ла, что запретила ему ей написать. И была бы не большая беда, если случилось б матери прочитать от него письмо…

Глава седьмая

…Жора приехал перед самым вечером со всем своим иму¬ществом, которого набралось два чемодана. Один был особенно тяжёл, в нём поместилось больше инструмента и книг, чем носильных вещей.

К этому времени Марина уже сдала выпускные экзамены, а сутки назад прошёл выпускной вечер, и отныне она пребывала в том новом душевном состоянии, когда о спокойствии уже не могло идти речи из-за предстоящего поступления в институт. И она не только предчувствовала, но уже знала, насколько будут ответственны её первые самостоятельные шаги в большую жизнь и это её немного пугало…

Когда Beроника Устиновна пришла с дачи, в этот момент Жора выходил из такси, и тут она невольно остановилась, увидев, как шофёр помог открыть ему багажник, и шарлатан её дочери, как она сейчас нелестно подумала о нём, извлекал из него свои чемоданы. Никита только что показался из подъезда и решительно шагал тому навстречу.

Альбина, с выпирающим из-под халата животом, стояла воз¬ле барака, и время от времени коротко посматривала то на такси, то на Веронику Устиновну. Впрочем, они были не единственными, кто в этот момент уставился на того субъекта, который вновь прибыл в их местечко.

Разумеется, Марина находилась в стенах квартиры и могла лишь в окно наблюдать возвращение своего обожателя.

Шагая уверенно к дому, Жора цепким взглядом надеялся выхва¬тить из кучки зевак милый образ суженой. Но его тёмные гла¬за бегали как-то лихорадочно и лишь несколько раз выхватывали упитанную фигуру Вероники Устиновны. И тут он мгновенно понял, что Марины среди женщин просто не могло быть.

Между тем Веронике Устиновне казалось, она бы одними глазами разорвала его на части, как своего заклятого врага. Ненависть переполняла всё её существо, и больше уже не хватало терпения взирать на этого щегла. И она пошла домой с чувством досады и отчаяния оттого, что не знала, как ей поступить, чтобы от него уберечь дочь? И тут ей вдруг припомнился недельной давности сон. Ей снилось, как она сдавала экза¬мены ни где-нибудь, а на рынке, и всё никак не могла сдать, находясь в какой-то пустой комнате и почему-то одна. А в окна заглядывали незнакомые люди и что-то беспорядочно ей кричали, но их она не слышала. И вот десятки рук протягивали Веронике Устиновне деньги и что-то снова кричали. И тут вд¬руг из толпы выскочил озорно-весёлый Жора и давай перед ней задорно отплясывать, выделывая разные коленца, то резво под¬прыгнет козлом, то поскачет на присядках вокруг неё, и задирал выше головы ноги. Вероника Устиновна отчаянно обеими руками отмахивалась от вертихвоста, будто от нечистой силы. Но тот не унимался, крутился перед ней, как волчок, тогда она рассердилась, и было хотела плюнуть в него, а потом глядь вдруг сама Жору целует в лоб…

Наверно, на её месте другая девушка так бы не мучилась и не терза¬лась из-за того, что должна поступить вопреки желанию матери, но только не Марина. Хотя она и обещала матери учиться в институте лишь бы её не огорчать, однако в душе была уже настроена на то, как бы поскорее уйти из-под чрезмерной опеки матери?

И этот разлад с самой собой, её немало тревожил, и что для неё открылось неизведанными чувствами. По ночам она по¬долгу не могла уснуть, томясь в разлуке с Жорой, что иногда самой было стыдно от тех душевных соблазнов, которые вспыхивали в душе как маячки. И у неё возникало лёгкое не беспричинное раздражение из-за того, что не могла распоряжаться собой, как ей хотелось. И как раньше, она уже не испытывала того приятного чувства, с каким она смотрела на учебники, и однажды, чтобы не раздражали, все их затолкала в тумбочку.

Однако недовольство собой жгло душу точно калёным железом, и чтобы как-то отвлечься от неприятных мыслей, Марина бралась за вязание. А спустя время, как спасение от душевных мук, нача¬лись хлопоты о пошиве платья для выпускного вечера, и она даже не заметила, как пролетело время.

И вот он приехал, для неё это событие было сродни свет¬лому празднику. Марина ни минуты не хотела сидеть дома. Теперь, после сдачи изнурительных экзаменов, она отдыхала. Вероника Устиновна не противилась тому, чтобы дочь позволяла себе бы¬вать на дворе дольше обычного.

Когда последние отблески вечернего заката как бы на время застывали на небосклоне и лиловыми оттенками светились до самого зенита, в это время многие жители дачного местечка перед сном сидели в блаженстве на скамейках.

Марина тоже гуляла с девочками-подростками, года на два моложе себя, и, как было сказано выше, сверстниц у неё тут не было. Но сейчас об этом она думала, и втайне от себя, она ждала появления Жоры. И словно по её наитию между тополями мелькнула его вёрткая фигура. От страха, ей показалось, будто он шагал прямо к ней. Но в пяти шагах от Марины Жора вдруг взял вправо и скорым шагом направился к дороге, кивнув ей на ходу, чтобы она пришла к их ранее условленному месту…

Она так и сделала, но когда он ринулся к ней, чтобы её обнять, испытывая в душе к девушке бурные чувства, её холодное спокойствие огорчило Жору. Хотя он отнюдь не ведал, как было велико у девушки желание самой кинуть¬ся к нему в объятия.

Пока они шли к остановке, Жора коротко рассказал ей о том, что де¬лал дома и как по ней тосковал, и даже о том, как об¬молвился родителям о своей возможно скорой женитьбе. Она слушала его внимательно, последние слова ухажера дали ей понять, что он не на шутку ею увлечён. В свой черёд Марина не преминула пове¬дать о своём разговоре с матерью. Разумеется, её нелицеприятный отзыв о нём, она навсегда опустила в архив своей памяти. Но он уже и сам вполне сознавал, что Вероника Устиновна до¬вольно крепкий орешек.

— Ничего, я что-нибудь придумаю, из всякого положения есть выход, и я обязательно его найду.

— Навряд ли, она спит и видит меня учёной, так что не пытайся. Я может, как-нибудь сама…

— Плохо, что ты сомневаешься в моих способностях, — отчеканил он приподнято и быстро чмокнул её в щеку. Его смелость её так поразила, что сперва она смутилась, но в следующую секунду Марина улыбнулась и слабо погрозила пальчиком. Но он вёл себя так, точно ничего не случилось.

Как ни странно, его самоуверенный тон она восприняла с облегчением. Ей и в самом деле подумалось, что он способен предпринять нечто решительное. И тогда мать правильно воспримет её возлюбленного, и предоставит им самим решать свою судьбу.

А пока они встречались украдкой, что открытому нраву Жоры очень претило, он вообще не любил какие-либо препятствия, которые ему мешали в достижении намеченной цели…

Через какой-то час Вероника Устиновна с осанкой величавого спокойствия, вышла на улицу, обозревая пространство вдоль домов, и по направлению к дороге, а также по проулку между дачными усадьбами, зорким оком высматривая свою ненаглядную дочь. Те самые девочки, в обществе которых была недавно Марина, играли на площадке в волейбол. Вероника Устиновна обратилась к ним, не видели ли они Марину, на что девочки заговорщицки ответили, причём между собой пересмеиваясь, что они ничего не знают, чем только донельзя возмутили женщину…

В это время Жора держал Марину за руку и жалобным тоном упрашивал побыть с ним хотя бы ещё пять минут. Но уже минуло в три раза больше означенного им времени от того мгновения, когда Марина сообщила ему в первый раз, что ей пора быть до¬ма, не то мать кинется искать, в чём, впрочем, ей было нелегко пе¬ред ним сознаться.

Наконец в Жоре заговорил голос рассудка, действительно, как бы он не породил у её матери своим необдуманным поступком образ огол¬телого выскочки, мол, не по себе гнёт палку. Хорошо, что он уже имеет представление о наместнице ему в тёщи, и даже о том, какие у неё могут возникнуть в связи с этим к нему претензии. Надо себя так суметь поставить, чтобы полностью соответствовать её взгляду на будущего зятя. С этим лукавым замыслом, не высказанным воз¬любленной вслух, он отпустил девушку, издав проникновенно-печальный вздох. И в последний момент не удержался прибавить ей, что вот она ещё не ушла, а он безнадёжно начинает уже по ней скучать и не чает, когда наступит завтрашний день, и он будет ждать её на этом же месте.

Марина заявилась домой, как раз в тот момент, когда Вероника Устиновна терпеливо ждала её на улице. Она не стала её расспрашивать о том, где была до этих пор дочь, выразив лишь только недовольство по поводу того, что мать уже изрядно переволновалась, дав этим понять, чтобы в следующий раз такое сво¬еволие больше не повторилось. Говоря это, Вероника Устиновна непроизвольно бросала красноречивый взор на окна Карповых, исподволь надеясь, что дочь поймёт — мать вовсе не дура и знает, где она столько времени пропадала.

У Марины было завидное спокойствие и по её виду трудно было определить, когда она волнуется, а когда нет. Этот феномен её внутреннего облика, объяснялся тем, что она умела скрывать свои переживания, даже если её обуревали сильные чувства. Поэтому Веронике Устиновне дочь казалась самым не¬возмутимым человеком и напрасно она бы искала в глазах её растерянность или смятение, похожие на страх, что вот, дескать, мать сейчас на неё как взглянет и тотчас всё поймёт с кем она была.

— Мама, сколько можно ходить за мной, как за маленькой? –– уп¬рекнула Марина на её замечание.

— Вот как будет тебе восемнадцать лет, тогда можешь так го¬ворить, а пока, милая, изволь слушать, что я говорю…

Между прочим, Родион Степанович бывало иногда ворчал на супругу, которая всеядно руководила почти каждым шагом дочери, по отношению которой с мужем она не хотела считать¬ся, так как вся монополия воспитания была в её надёжных руках. И свой прио¬ритет главы семьи по данному вопросу он даже не отстаивал, усту¬пая дочь жене добровольно. Но это вовсе не мешало Веронике Устиновне иногда упрекать супруга в безразличном отношении к дочери, что, конечно, далеко не соответствовало истине, так как несмотря на явную мягкость характера Родион Степанович, однако, в своих поступках был твёрд и при этом всегда умел держать себя в руках в любой сложной ситуации, что дочери, наверное, пере-далось от него.

Словом, любил Марину по-своему трепетно и нежно, чего никогда открыто не выказывал. Супруге он доверял беспрекослов¬но всё и в целом был доволен тем, как она воспитывала дочь, пола¬гая, что он всё равно лучше, чем мать, для дочери не сделает. Поэтому создавалось впечатление, будто он нарочно пасовал перед неугомонным, дея¬тельным темпераментом супруги. Впрочем, он просто считал — дочерью обязана заниматься исключительно мать. Вот если бы был сын, тогда бы он самолично натаскивал его в житейских делах. В своё время он мечтал иметь сына, но супруге было хло¬потно с одной, как она выражалась, так и осталась Марина единс¬твенным ребёнком.

Родион Степанович, возвращаясь с дачи пешком, уже не раз примечал дочь и с нею шатена. Но при его появле¬нии они скрывались в чаще лесополосы и при этом он лукаво добродушно посмеивался…

Потом, буквально по его следам, заявлялась домой Марина, точно хотела разуверить отца, что он обознался, то была вовсе не она. Но отец и вида не подавал, что тайну её пронюхал.

Марина помнила о своём намерении поговорить с отцом, что такая жизнь, вечно таиться от собственных родителей ей порядком надоела. В конце концов, она уже взрослая и хочет сама отвечать за свои поступки. С этими мыслями она пытли¬во взглянула на отца, пока матери нет, надо ему это сказать.

Вероника Устиновна стала подолгу пропадать на даче, когда начали созревать фрукты и ягоды и требовался их своевре¬менный сбор.

О своём личном, Марина никогда с отцом не разговаривала, хотя в обмене мнениями на общие темы, они находили общий язык. Ей даже больше нравилось говорить с отцом, нежели с матерью.

— Папа, я хочу тебя кое о чём попросить? — решилась она, набравшись смелости.

— Ничего не говорить маме? — сдержанно улыбнулся отец.

Услышав это, Марина покраснела и потупила на время взор, ей стало определённо ясно, что отцу всё известно.

— Наоборот, поговорить с ней, ‒ начала она, –– чтобы она не мешала дружить. Жора очень душевный и добрый, она просто его не знает…

— Хорошо, если только убедить сумею, ты же сама знаешь, сколь трудно на неё влиять, — подумав, проговорил Родион Степанович.

— Так хоть как-нибудь, — в голосе дочери столько было просьбы, что отцу нетрудно было понять — дочь влюблена!

Родион Степанович озадаченно почесал затылок и кивнул.

…Прошла неделя, как Жора приехал и уже устроился рабо¬тать не телеграф настройщиком аппаратуры.

Лето шло жаркое и сухое. Почти через силу, Марина взя¬лась за подготовку к поступлению в институт. Жора завидовал и сожалел о её силе воле, чтобы так невылазно просижи¬вать над учебниками, и, по сути, не ведал, каким способом её выманить из дому, и отныне они виделись очень редко.

В воскресенье Никита со своим семейством собирался отправиться на пруд купаться и позагорать.

— Бери Марину, и двинем всем табором, — посоветовал он брату, который слонялся без дела.

— Я был бы и рад, но она пойдёт с матерью на дачу собирать вишни… — он лишь не сказал, что и сам готов ей помогать.

— Тогда это голый номер, — махнул разочарованно рукой Ни¬кита, и при этом весело, улыбчиво прибавил: — Не горюй, на пруду такие девахи — закачаешься.

— Похожие на Полину? — звонко засмеялся Жора.

— Какие хочешь! — мотнул яро головой Никита.

— Не, я попробую мотнуть к Ходаковым…

В этот момент вошла в комнату Альбина в цветастом сарафане, который скрывал её чрезмерную от беременности полноту. Жора покраснел от мысли, что невестка слышала их разговор, и как бы покаянно склонил голову.

— Мы идём, я готова? — бросила она, держа сына за руку.

— Сей момент! — Алёша попросился к отцу на руки.

— И давай, бери её авралом! — пошутил Никита на прощание. Конечно, он имел в виду Веронику Устиновну.

Жора сделал вид, что слова брата относятся не к нему и свысока смерил взглядом Альбину. Красивая бабёнка, но чересчур спесивая, держала верх над Никитой, против чего тот редко возмущался. Такого обращения над собой Жора бы и дня не потерпел. Иногда Альбина тоже смотрела на него, как на Никиту, не отделяя его от брата. С одной стороны, это хорошо, а с другой — означало, что она его воспринимала упрощённо, а порой даже проскальзывала неприязнь, скрытое неуваже¬ние, которое подчас распространялось и на Никиту, как говорится, открытым текстом. В таком случае на братовом месте с Альбиной следовало бы поступать строже, по жёстче, чтобы спесь не фонта¬нировала через край. Вообще Альбина по нраву была сумбурна, а таких женщин Жора близко не терпел, потому что сам был подчас импульсивен не меньше, считая такое качество больше присущее мужчинам, нежели женщинам. И вот поэтому своим тихим нравом, Марина, полностью его устраивала. Итак, брат с семьей ушёл на пруд.

Жора решил ускорить события, и прямиком направился к Ходаковым. На его счастье дверь открыл сам Родион Степа¬нович, перед которым Жора несколько потерялся, глазки от вол-нения так и забегали чёрными паучками туда-сюда.

— Ну что, кавалер, за невестой пришел? — уверенный и снисхо¬дительный тон главы почтенного семейства дал Жope понять, что супруги дома нет. Он поздоровался, а за спиной отца стояла Марина в халатике, оголявшем её точёные, налитые нож¬ки и подала ухажеру знак, что она скоро выйдет, отец должен поехать за матерью в город.

В воскресенье Вероника Устиновна обычно к полдню уже бывала с рынка дома, а то и раньше, так как по выходным покупателей валило толпами, и торговля шла бойко.

— Родион Степанович, вы на дачу, можно и я с вами? — попросился жених дочери, желая с ходу, проявить участие к ближним, и этим самым вызвать к себе повышенный интерес.

— На дачу сейчас идти жарко. А что так сразу…

— Хотел вам помочь, знаете, не могу без работы, руки сами просятся. Не, честное слово, — Жopa уловил иронию в его взгля¬де.

И тут будущий тесть поманил, его пальчиком, чтобы Жopa к нему наклонился. Сметливый угодник нагнул голову к лицу Родиона Степановича.

— Ты серьёзно хочешь помочь? — спросил бывший лётчик.

Жора быстро кивнул, заверив это подобострастным взглядом, не сводя его с хозяина.

— Очень хорошо, тогда значит, я привезу мать с рынка, а после обеда, часа в два, она будет на даче, вот ей и помоги. Это ты ловко придумал, молодец! Я в этом кое-что шуруплю, значит, поговори с ней по душам…

— Что вы там шепчетесь? — с недоумённой улыбкой спросила Марина, подойдя ближе к отцу и своему суженому. Сейчас она была несказанно рада, что Жopa сумел заронить отцу симпатию. Причём он ей недавно сказал, что её кавалер, по-видимому, добряк, но малый дюже шустрый. Это качество его супруга ценила в людях весьма высоко, признавая житейскую хватку.

Родион Степанович, скосив глаза на дочь, хитровато вымол¬вил:

— Это у нас мужской разговор.

— Что-то быстро вы нашли общий язык? — шутливо заметила Марина, и открыто этому радуясь.

— Мы же не вздорные бабы! — отчеканил отец.

И, моргнув Жоре, пропустил мимо себя дочь, он удалился вглубь комнаты, уступив ей кавалера.

Родион Степанович, ценный совет дочери — поговорить с матерью о Жоре, выполнил, когда вёз супругу с рынка. В такой момент у неё выдавалось хорошее настроение, особенно после удачной торговли.

— У нас вполне взрослая дочь, — начал он без подготовки, как будто спрашивая у неё, так ли она думает.

— Ты что-то намерен сказать? — уставилась супруга.

— Надо бы с ней и обходиться соответственно, а то обижа¬ется… — продолжал он.

— А ты откуда знаешь?

— Вероника, я же не слепой?

— Да ты никогда о ней не интересовался! — упрекнула она с удивлением супруга, вдруг выказавшего заботу о дочери.

— Плохо же ты видишь, как мне не болеть о её судьбе, кому печься о ней, за её счастье, как не мне! Вот моя просьба: сними с Марины свои кандалы.

— Какие кандалы, позволь знать? — возмутилась сильно она.

— Неужели ты думаешь, без твоей опеки, она не поступит в институт?

— Когда не будет возле неё Жорки — поступит! В своё время, я тоже мечтала учиться, но я была глупой, поверила твоим обе¬щаниям, — завопила Вероника Устиновна, — и по твоей милости ос¬талась ни с чем. Ты хотел ребёнка, а после было не до того…

— Кто хочет учиться — того сам чёрт не собьёт!

— Вот что, Родион, в мои дела хоть теперь не вмешивайся, я без тебя разберусь, что к чему.

Надо сказать, Вероника Устиновна перед дочерью благоговела, любила её без памяти, готовая была отдавать ей всё, только бы Марина исполняла выдвигаемые ею требования, направленные на благополучие дочери. Может, поэтому она казалась чересчур ст¬рогой, и воспринималась со стороны бесчувственной тиранкой? Хотя не обделена была и здравомыслием, когда надо могла пойти дочери на свои уступки. Иногда её затопляла жалость оттого, что часто лишала Марину уличных удовольствий, загоняя с улицы рано домой. Что же она, не видела в ней проснувшегося инте¬реса к молодым людям? В связи с чем она по-своему старалась поучать дочь как нужно уметь разбираться в мужчинах и находить среди них самого достойного, с хорошим общественным положением. Но прежде чем это произойдёт, необходимо самой подготовить для этого события почву, коей в понятии Вероники Устиновны являлось по¬лучение образования. Вот поэтому, всемерно ограждая Марину от уличного влияния, она была убеждена, что это делает исключи¬тельно из любви и для блага дочери, которая её стара¬ния позже, когда с её посильной помощью встанет прочно, на но¬ги. И как раз об этом она сказала мужу, что не позволит ей со¬вершить ошибку, увлекшейся Жоркой.

— А ты не подумала, что она может потерять своё счастье?

— Жорку ты называешь счастьем? Не смеши, да его видно, что он вертопрах! — нажимала убеждённо она, приходя в нешуточный гнев.

— Брось, обычный весёлый парень, он мне нравится, — спокойно произнёс супруг.

— Вот оно что! А тебе будет с кем выпить и поболтать? — её перекосило, как от кислого, и она поморщилась брезгливо.

— И не без этого, — хохотнул Родион Степанович. — А если серь¬ёзно, неужели Марина стала бы встречаться с дураком? Запрещая ей делать по велению сердца, тем самым мы её не уважаем. Кстати, ты пойдёшь сегодня на дачу?

— Погоди, дай очухаться, а там будет видно… Ой, какая сегодня жара…

— Это понятно. Так вот, если он придёт — гнать от себя не спе¬ши! Это ты всегда успеешь, надо тебе его сначала выслушать…

— Ты меня не учи, — оборвала она супруга, — а то я сама в лю¬дях не разбираюсь, — самолюбиво заметила она и уставилась: — Что это он тебе уже никак в помощники набивался?

Родион Степанович про себя поразился её прозорливости:

— Что значит, набивался? Просто изъявил желание…

Вероника Устиновна вспомнила, как однажды дочь заявила, что ей уже надоело учиться, для неё нет разницы — поступит она в институт или провалит экзамены. И как бы она не отрицала, что это апатия не связана с приездом Жорки, её, мать, в этом никто не переубедит. Таким образом, заключила Вероника Устиновна, настроив Марину на свой лад, он теперь решил подобрать ключи к ней. Лихой парень, ничего не скажешь! И теперь это она прямиком высказала мужу, причём выразив уверение, что с ним она долго чикаться не будет, не даст себя одурачить, пусть не старается, выведет на чистую воду. А пока она не может дочери запретить вст¬речаться с шарлатаном, потому как Марина от него не откажется, ведь довольно трудно выбить из головы того, кто сумел влюбить в себя. Она была уверена, что он проходимец, хотя для этого утверждения необходимы доказательства, и она постарается дочери их предоставить. Конечно, было обидно, что первый встречный вскружил Марине голову, на которого она готова променять институт. Правда, успокаивало, что пока замуж за него не собирается, да и условия для жизни у жениха неопределенны, и может, со временем к нему она потеряет интерес. А пока по-прежнему будет готовиться с огоньком к поступлению в вуз…

Глава восьмая

Пока отец ездил на рынок за матерью, Жора с Мариной поси¬живали в тени на лавочке. Он твёрдо заверил любимую, что к осени они непременно поженятся. Марина ему верила, хотя впереди было ничего, по сути, неизвестно, будет ли она учиться или пой¬дёт работать. Если выпадет второе, тогда куда идти: если замуж, то она не знает, как уговорить мать, чтобы ей в этом не препятствовала. Ко всему прочему, скорое замужество, она никак не предвидела. Всё это так неожиданно перевернуло её жизнь, что она поневоле те¬рялась, как же конкретно ему ответить? Суть была в том, что замуж она хотела сама и потихоньку себя к этому внутренне готовила.

Марина даже не представляла, что он станет говорить её матери, чтобы она переменила на него свою точку зрения. И даже сомневалась, что ему это удастся. Словом, у неё от всего этого голова шла кругом.

А между тем Жора ждал от неё утвердительного согласия– выходить за него замуж.

— Но где мы будем жить? — как бы шутливо спрашивала она, от¬тягивая давать ему свой ответ.

— О, это почти не проблема, я что-нибудь придумаю!

— За три месяца квартиру не дадут.

— Хорошо, тогда поедем ко мне.

— Ты же знаешь — мои не отпустят меня.

— Есть идея! — воскликнул Жора, как истый стратег. — Твои старики поку¬пают дом, ваша квартира мне перейдёт по наследству от нашей конторы, где я вскоре подаю заявление поставить меня на оче¬редь жилья. Если я пропишусь к вам сейчас, она автоматически останется за мной, когда родители въедут в новые апартаменты.

Конечно, Жope было весьма жаль, что Марина так накрепко привязана к родителям и сама почти не в состоянии решать свою судьбу. Он ясно уловил её немой ответ, мол, кто его пропишет, если мать про¬тив брака с ним? Поэтому ему предстояло в отчаянной решимости взять во что бы то ни стало последний оплот в лице её матери.

Со стороны дороги послышался знакомый урчащий звук «Запо¬рожца». Жора приосанился, бодро вздохнул. Марина приподнялась, надлежало немедленно расходиться.

Жора ретиво притопал к себе, полный решимости побороться за себя и любимую. В окно было видно, как Вероника Устиновна вылезала с трудом из машины, которая моментально облег¬чённо выпрямилась на рессорах на одну сторону. После базарной сутолоки, хозяйка выглядела приуставшей.

Солнце распласталось на зелёной лужайке, как растекшийся яичный желток, и неудержимо сияло оранжевыми лохматыми бликами. Над ними, в вышине, колыхались могучие ветви тополей, бросая на землю там и сям пятнистые колеблемые тени, а в изумрудной траве запутался белыми прядями тополиный пух.

Родион Степанович, освободив багажник от кошёлок, снова уселся в машину и куда-то уехал.

После пятиминутного одиночества, показавшимся ему страшно долгим, Жора изрядно притомился, его стало обуревать нетерпение, а что если он пойдёт прямо сейчас и поговорит с Верони¬кой Устиновной? Но потом, взвесив за и против, он передумал, мол, ещё чего доброго сочтёт его за наглеца, набивающегося разделить в кругу их семьи обеденную трапезу.

Хорошо ли иметь такую тёщу, которая тиранит собственную дочь, Карпов пока ещё подобным вопросом не задавался, так как точно не был уверен, сможет ли он её убедить в том, что для своей дочери ей не найти лучшего мужа, чем он, Жора подозревал, что Вероника Устиновна полнокровно управляла всем домом, как зап¬равская мещанка. Своего добрейшего мужа, вероятно, держала под каблуком. Одним словом, она знает себе цену, поэтому подобрать¬ся к ней будет отнюдь не просто. Было бы чудесно, если бы он сумел её покорить, как трудновосходимую вершину, опрокинуть её ложные о нём суждения, чем суметь завоевать свой авторитет.

В таком духе, полёживая на диване, Жора мечтательно размыш¬лял что-то долго. Он скоро почувствовал голод, очнулся от дум, да¬же привскочил, глянул на часы: подходило к часу по полудню. От утреннего завтрака осталась жареная картошка. Он достал из стеклянной банки пару малосолёных огурчиков. Поел, вместо чая выпил из-под крана холодной воды. Выглянул в окно, на дворе –– ни души, отчего он даже расстроился. Он снова посмотрел на часы, прошло всего полчаса.

Хотя бы показалась в окне Марина и подала сигнал, что ему пора к ним двигать оглобли. А может, он проморгал, «тёща», как он про себя проговорил, уже утопала.

Через четверть часа Жора вышел на улицу, где ослепительно сияло солнце и сразу ощутимо запекло. Он потоптался на месте, всё ещё надеясь, что его заметит Марина. Но тщетно прошли три минуты, неужели и впрямь он прозевал, как дочь и мать улизнули в дачный проулок на свою фазенду? Пошёл той же двухколейной доро¬гой, с обеих сторон из дачных заборов высовывались кусты ду¬шистой малины на всём протяжении дороги, по которой некогда его уводила на свою дачу шалопутная Полина. Не дай бог её повстречать, правда, хорошо, что она куда-то пропала, после своего приезда он её ещё не видел. Наверное, в отпуск укатила…

Дача Ходаковых была ничем не примечательней тех, что её окружали. Фруктовые деревья; четыре виноградных ряда шпалеры; добротный кирпичный домишко; летний душ с бочкой наверху. Впрочем, нет, бросалась в глаза застеклённой галереей теплица, в то время как у соседей этого важного «органа» не было. Жора стоял у решётчатой металлической калитки, но войти пока не решался, так как хозяев на усадьбе не обнаружил. Солнце со своей зенитной высоты сильно напек¬ло в макушку головы. Жора ступил в тень стоявшего перед забором дерева. Редкий деревянный за¬бор из штакетника, оброс обильной малиновой порослью. По её кустам порхали белые и цветные бабочки, в траве трещали кузнечики. Жора находил ягодки созревающей малины и снимал с них дегустацию. Сладкая, пахучая, вкусная, от неё не пальцах оставал¬ся красный сок. На развесистой яблоне белый налив, под ветвями которой он стоял, с веток свисали созревшие плоды. А по соседству на другой –– зазывно манили к себе краснобокие, ещё с сероватым на них налётом пыльцы.

Созревали во всю абрикосы, персики и сливы. Воздух, прогретый солнцем, был насыщен медовыми запахами плодов, ароматом душистой малины и теплом зелёной травы. И от всего этого, сердце заходилось тревожной, дурманящей радостью, взбадривавшей разум от из¬бытка любви и прелести жизни. Лишь копившийся неприятный оса¬док в душе, как-то отдалённо напоминал, что голыми руками жизнь не возьмёшь…

Сколько же можно было напрасно ожидать хозяйку, а что если она сегодня не придёт? Хотя Вероника Устиновна себе такой роскоши не позволит, ведь сейчас для неё время — деньги.

Думая так, боец за своё счастье, встал с корточек и поплёл¬ся назад домой, потратив время впустую.

Дома часа два он полёживал на диване в тихой унылой дреме. Тем временем Никита с семейством вернулся с отдыха на пруду, все с раскрасневшимися лицами. Никита постанывал от пе¬регрева на солнце.

Потом Альбина кефиром из холодильника растирала ему спину.

А Жора, лёгкой шуточкой посочувствовав брату, дескать, солнце –– это ядерный реактор, с которым шутки плохи, снова потопал на дачу к Ходаковым.

К его неописанному счастью Вероника Устиновна в широкопо¬лой соломенной шляпе, расхаживала между рядками виноградника, на ней был выгоревший цветной халат, наверное, ещё уцелел со времён её молодости. Припухшее лицо, затенённое полями шля¬пы, не без того загорелое, казалось, до черноты смуглым. Она зор¬ко воззрилась на пришельца, стоявшего в нерешительности в калитке и скоро узнала того, о ком минуту назад она подумала, и вот, он лёгок на помине.

— Войти разрешите? — прозвенел голос того, кто в последнее время был частью её мыслей, и всё прочней овладевал её сознанием.

— Ну-ка заходи-заходи, я на тебя вблизи посмотрю, — протянула она как бы в странном удивлении. — Чем обязана? — с важностью в голосе прибавила будущая тёща.

Жоpa предупредительно остановился около бетонного стол¬бика, который удерживал шпалеру, и этак манерно пальцем тронул кончик своего носа, что говорило о принятом им чрезвычайно важном решении. Он кашлянул для солидности.

Вероника Устиновна подвязывала вытянувшуюся молодую лозу, за шпалерную проволоку кусочками нарезанного шпагата, чтобы быстро налившиеся соком гроздья, потом не обвисали и своим весом не поломали лозу.

— Здрасте, — изрёк чуть с поклоном претендент в зятья.

— Здрасте, коль не шутишь, — в его же тоне проговорила Веро¬ника Устиновна, воинственно блеснув глазами, и взыскательно-придирчивым взглядом оглядела его. Жора стоял перед ней в спортивном костюме и спортивных туфлях.

— Можно я буду вам помогать, и мы так поговорим? – вопросил он, не обратив внимания на то, как она строго на него уставилась. Хотя сам на неё смотрел покорно, как холоп на барыню, один только вид которой внушал поданному сущий трепет и опасение за свою дальнейшую судьбу.

— А если не можно? — тут у хозяйки как бы задним числом, мелькнула мысль, что если этот охальник уже обесчестил её дочь, посулив ей золотые горы, такие способны на всё! От этой неожиданно пришедшей мысли она воинственно заглянула ему прямо в глаза. — Ты мне лучше как на духу выкладывай, что случилось?

— Буквально ничего страшного! — поспешно воскликнул Жора, клятвенно прикладывая руки к своей груди. — Не, честно, букваль¬но ничего! — повторил он вкрадчиво, но тише. Я хочу признать¬ся, дорогая Вероника Устиновна, вы мне, честно, очень нравитесь! Не, это честно, — Жора перешёл на задушевный, льстивый тон.

— Не понимаю, к чему это ты мне признаёшься в любви? — спросила она, и претенциозно, с подозрением приглядывалась к нему.

— А что — нельзя? Вы прекрасная мама моей любимой девушки, — я от всего сердца! — и при этом чуть наклонил к ней голову, и как-то даже изящно ею мотнул.

— Так-так, очень интересно! А может, хватит меня улещать? Жениться тебе на ней я всё равно не позволю. Зря стараешься меня задобрить. Запомни: Марине надо учиться! Своими побасенками ты её только портишь. Кстати, разве тебе неизвестно, что у неё есть жених.., — и она мстительно прищурила глаза, наморщила нос.

— Как это… не понял, тогда где он? — в оторопи, выпалил он.

— В армии! — протянула с возмущением она.

— Но почему она мне о нём не заявила? — лукаво усмехнулся как можно сдержанней Жopa, и серьёзно прибавил: — Если вы хотите нас разлучить, то вы уже опоздали…

— Что ты этим хочешь сказать? — насторожилась она, поняв, что обман ей не удался, и вот этот щегол пошёл в атаку. Да как он смеет так нагло с ней разговаривать! Мальчишка! Она продолжала взирать на Жору, как на заклятого врага.

Однако Жора уловил произошедшую на глазах в ней перемену, решив смягчить удар.

— Ничего страшного для вашей репутации, просто нам с вами бесполезно вводить друг друга в заблуждение, не, честно!

— Почему же я опоздала? Разве она тебе дала согласие, что пойдёт замуж? Вот говори, что дала — не поверю ни за что!

— Я не думаю, что вы Марину научили врать, — как-то расплывчато произнёс, но, тем не менее, она его безошибочно поняла.

— Да, я рада, что ты это заметил, я воспитывала её для достойной партии.

— Вы мечтаете ей найти выгодного жениха, образованного, обеспеченного?

— Да, не меньше, а тебе, голубчику с ней не тягаться, так что время зря не трать — ищи по себе… Может, ты будешь учиться? — спросила она, как бы этим самым оставляя ему надежду.

— Не-не, пока не думаю, — решил он не юлить.

— Вот-вот! Этим, ты её отвращаешь от задуманного мною. Я всю жизнь в неё вогнала, чтоб человеком стала. А ты одним махом хочешь мой труд порушить? Не выйдет, голубок, прямо говорю, — не старайся. Скажи спасибо, что я такая добрая, позволяю вам встречаться. Но если она не поступит, я с тебя три шкуры сдеру! — ощерилась она в неподдельной угрозе, как волчица в ожидании неминуемой опасности, угрожавшей её выводку.

— Вероника Устиновна, да я сам её на руках отнесу на экзамены, я всегда говорил: Марина, учи, готовься! Вы думаете, я за неё не переживаю? О, вы ещё не в курсе, как я болел за Марину, когда она сдавала в школе! Не, честно, я не вру.

— Кто, ты не врёшь? Не замазывай мне глаза! Да ты первой мар¬ки брехун! До тебя она была просто не ребёнок, а ангел. Я молилась на неё. Сама на солнце пеклась, а ей — не позволяла. А теперь она мне сцены устраивает. Кстати, я сама к тебе подбиралась. Вот молодец, что пришёл…

— Не, честное слово, я хочу тоже, чтобы Мариша выучилась, — опечалено произнёс он, с чувством оскорблённого человека, которого не уважают…

— Ты будешь терпеть грамотную жену возле себя? — прищурилась злобно, презрительно будущая тёща.

— Гм, непременно, напрасно, — с горьким сожалением начал он, — вы смотрите на меня заведомо предвзято, я вовсе не пустомеля и не пустоцвет. Хотите знать, я как губка впитываю знания. Предположим, если мне что-то помешает выучиться, я это сделаю са¬мостоятельно. Вы меня ещё не знаете! Не, честное слово, у меня невостребованные способности к самообразованию…

Тут Вероника Устиновна решительно перебила самозваного зятя.

— Как же ты самостоятельно получишь диплом? Да ты самонадеянный хвастун! — уличила она.

Причём Вероника Устиновна даже не заметила, как Жора начал вместе с нею подвязывать виноградную лозу, беря шпагатинки из стеклянной банки, стоявшей на взрыхлённой земле, припа¬лённой солнцем. Хозяйка находилась по одну сторону шпалеры, а самозваный работник по другую и довольно умело и шустро подвязывал требуемую лозу. Когда было необходимо своё слово подкрепить жестами рук, Жора отрывался от работы, выказывая этим самым свои верноподданнические чувства, что Вероника Устинов¬на никогда не останется на него в обиде, если он станет её зятем.

Между тем она мысленно согласилась, чтобы он ей помогал, но более всего ей стало нравиться вблизи его внешность и то, как он выражал свои мысли, точнее, она была довольна его чрезвычайным старанием ей понравиться, и что так решительно хочет пе¬реубедить, доказать, что она, как раз, найдёт в нём надёжного для себя зятя, а для дочери — мужа. Жора прилагал всяческие усилия и мимикой, и жестами изображать искреннего, добрейшего малого, выражая при этом глазами кроткую преданность. И в словах, и в голосе сквозила лесть будущего послушника, чем немало тешил Веронику Устиновну. С каждой минутой её самолюбие ублажалось, она добрела, и благосклонней смотрела на Жору, находя его вполне порядочным. Хотя быть может, где-то ещё сохранялось о нём мнение, как о лживом пустомеле. Но это впечатление как бы вытеснялось назад, в запасники памяти. Она даже не заметила, происходившего такого с нею превращения, что стала мало-помалу его расспрашивать о родителях. И Жора с артистическим блеском нарисовал живописную картину о том, как живут старики, не умалив их и не приукрасив, которых он глубоко по-сыновьи любил, но судьба бросила ему жребий, послав любовь, как божескую милость. А теперь он обязан делить свои чувства между отчим домом и чужбиной. При всём при том, он также не упустил случая разжалобить Веронику Устиновну, как он невыносимо страдает из-за того, что вынужден здесь околачиваться без личного угла, в то время как у родителей пустует большой дом и что старики-родители надеются увидеть в своих стенах его, как молодого хозяина, с молодой хозяйкой.

На последние его слова Вероника Устиновна вместо участливого взора, кинула укоризненно-ревнивый, как будто ему говоривший, что её дочери с такой трогательной задумкой он ни за что не дождётся. И тогда Жора на этом прикусил язык, решив закруглить свой блиц-успех у Вероники Устиновны высокими заверениями, что, по сути, он не виноват в том, что влюбился в Марину, он искренне благодарен ей за неё, будущей тёще, прекрасно воспитавшей свою радость, и он способен взять бразды в свои руки и сделать Ма¬рину поистине счастливой, заключив свою бойкую речь так:

— Вероника Устиновна, дорогая, уверяю, если я не оправдаю все ваши ожидания, я сам приду к вам и скажу: вырвите мой поганый язык! Я вам заявляю, что нет плохих тёщ, и нет плохих жён, но попадаются никчемные, жалкие зятья, именно они производят на свет образы злых тёщ…

— Ну, Жора, с тобой не соскучиться! Ох, хотела бы я посмотреть, как ты будешь жизнь свою устраивать, болтать ты мастер!

— Не, честное слово, Вероника Устиновна, а что если Марина вдруг по независимым от неё и от меня причинам, экзамены не сдаст? Тогда вы меня не кляните, все шкуры не снимайте — оставьте мне одну!

— Да ты не каркай, как некий басурман! — почти взъярилась не притворно.

— Что вы, что вы, не, честно, я не ворона, даже не пророк! — старался нарочно её веселить, дабы была к нему благосклонней.

На его реплику, Вероника Устиновна махнула рукой, как на изрядно поднадоевшую муху, а потом как бы спохватившись, проговорила.

— Ты ей делал предложение? — и при этом прищурилась. Но Жopa не любил такую водившуюся за людьми привычку и потому ему поманилось сделать внушение Веронике Устиновне, что честных людей эта привычка отнюдь не украшает.

— Не-не, пока экзамены не сдаст, зачем торопиться, — соврал беззастенчиво Жopa. — Я превыше всего дорожу дружбой, так что ради блага Марины, я смогу всего-всего добиться.

За какой-то час Вероника Устиновна прониклась к Жope даже симпатией. Ей запали его слова, сказанные в похвалу своим родителям, которые обрисованные им, ей понравились, что даже не возникало желания заподозрить его во лжи. Впрочем, о них могла судить сама, глядя на его брата Никиту, сумевшего окончить институт, что у таких детей родители не бывают дураками. Правда, на сей счёт, она не отрицала и того, что и у хороших родителей дети выходят недоумками.

Вероника Устиновна даже не заметила, как углубилась в свои мысли, и голос Жоры для неё звучал как бы отдалённо. Она отметила в Жорке, как мысленно называла его, важное качество, которого так всегда не доставало её супругу — это умение бойко, виртуозно по¬дойти к нужному человеку и суметь ему понравиться, чему она только что была свидетельницей.

Она вспомнила: как и дочь, и даже муж утверждали, что он не так плох, как она о нём думала. Ведь и правда, недавно она была преисполнена воинственной решимостью разбить этого хлыща во что бы то ни стало неопровержимыми доводами, что он конченый подлец. Но просчиталась, он, казалось, безошибочно угадывал её мысли и легко, хитроумно подыгрывал ей, что не подкопаешься и не заподозришь с ходу в лицемерии. Если он такой ловкий в обращении с нею, то с другими поведёт не хуже. Ведь только жить начинает, а ум весь при нём. Тут она для себя неожиданно поняла что дочери, с ее непосредственностью, было вполне легко в него безоглядно влюбиться. И потом, словно кто обухом по голове, она дошла до того понимания сути дочери, что с её тихонравным характером, если она даже и выучится, сделать подобающую образованию карьеру вовсе не просто. Ведь рядом с ней найдутся ловкие, вёрткие, что затрут Марину, не смотря на все её способности. Как она раньше не могла представить дочь в окружении пробивных людей?

Сейчас она почувствовала, что на это открытие её исподволь натолкнул Жора. Может, он и дочери нарисовал такую картину её будущего, которая безоглядно поверила ему, что из её тщетных потуг ничего не выйдет, и заранее паснула перед неизведанны¬ми ещё трудностями?

Вероника Устиновна даже не знала: сердиться ли ей на него, или это просто её досужие вымыслы, которые возникали от впечатлительного общения с Жоркой? Хотя после этих мыслей у неё заметно упало настроение. Конечно, благодарить его она не станет, а то много ему будет чести, при этом Вероника Устиновна как-то печально вздох¬нула, подняла непроизвольно к ясному небу глаза, провела рукой по мокрому от пота лицу.

Солнце, уже порядочно описав дугу, скатывалось с небосклона, зайдя там за меловое вытянутое облако, и на время померкло. Веронике Устиновне в этот миг показалось, что солнце ей как бы сочувствовало. Потом она, как будто только что, придя в сознание из провала памяти, взглянула на Жору. По его приподнятому настроению было видно,: он что-то перед этим говорил, но она его не услышала.

— Ну, довольно на сегодня, а то я что-то как никогда устала, — властно проговорила она.

Но претендент в зятья понял её слова двояко: не то его слушать уморилась, не то просто от работы.

— Не, честно, я сам могу, а вы отдыхайте, — произнёс он за¬ботливо, что благотворно проникло в её душу. И она по-доброму тепло поблагодарила его.

— Да я от всего сердца, буду всегда вам помогать! — с упоением произнёс Жора. И его тёмные глаза при этом выражали всю гамму чувств, проявленных в продолжение всего их разговора.

На это Вероника Устиновна лишь озадаченно покачала голо¬вой, как бы говоря: «Ох, какой юркий парень, а что от него ждать дальше?!

Затем она показала бесцеремонно рукой на калитку, одарив того нетерпеливо прощальной улыбкой. Почувствовав, что она якобы им осталась вполне удовлетво¬рена, будущий зять тепло распрощался и чуть ли не вприпрыжку побежал домой, испыты¬вая отрадное чувство удачливого человека. Он в нетерпеливом восторге хотел поведать Марине, по которой изрядно соску¬чился, о своём разговоре с её матерью, что теперь, кажется, всё у них пойдёт на мази…

Глава девятая

С того памятного для Жоры июльского дня, прошло целых два месяца. Жаркий летний зной ближе к осени спадал, и все чащё, особенно по утрам, в прохладном воздухе, ощущалось дыха-ние близких осенних холодов и ненастья.

Как ни старалась Марина, в основном в угоду матери пос¬тупить в институт, как бы успешно ни сдавала вступительные экзамены, однако, не добрав всего одного балла, и не прош¬ла по конкурсному отбору.

Вероника Устиновна самолично ездила в институт и переговорила с деканом, который длинно и путано объяснил, что коэффициент отбора абитуриентов в этом году весьма высок, а чис¬ло их, как никогда, велико. Словом, он ничем помочь не может, даже при её обещании его отблагодарить…

Как только она вышла от декана, мгновенно сработала мысль, что она себя повела с ним неумело. Но возвращаться было уже поздно. Декан, правда, утешительно заверил, что на будущий год, «ваша дочь обязательно поступит?». Вероника Устиновна, разумеется, донельзя закручинилась, что дочь впустую потеряет год. Для парня это бы сошло с рук, а для девушки — время дорого.

И всё-таки ей казалось, что дочь несправедливо обошли наглые и пронырливые, они имели необходимые связи и только поэтому одарённые абиту¬риенты потерпели неудачи. Но сама она с этим ничего по¬делать не могла и тогда Вероника Устиновна мало-помалу смирилась с её невезением. Собственно, это был в не меньшей степени и её провал, не сумевшей подстраховать дочь в нужный момент влиятельной связью, которой, впрочем, она обзавестись не успела. Впрочем, потому и не успела, что надеялась на её знания. К своему изумлению Вероника Устиновна обнаружила, что Марина почти не унывала, похоже, она вполне осталась довольна таким исходом дела и теперь настроилась выйти замуж. А может, это Жорка так «похлопотал» перед деканом, что тот взял и уступил ему, зная, что каждое место ему дорого для проталкивания своих? Эта мысль, однако, недолго бродила у неё в голове, так как здравый смысл возобладал. Кто такой Жорка, чтобы влиять на декана?! Да и Марина как-то странно вела себя, скорее всего, она не захотела поступать, вот и недобрала балла. Что же получается, матери надо больше, чем ей? В таком случае, вот возьмёт и не позволит ей выскочить замуж…

Жора как-то заверил будущую тёщу, что через год её мечта сбудется, на что она недобро на него покосилась: «Каков нахал, да уж, как бы они её к тому времени бабкой не сделали, это вероятней всего. Вот какая у них мечта! Да, поскорее довести дело до постели, бесстыдники!»

Вероника Устиновна в связи с этим чувствовала себя оскорблённой в самых лучших чувствах. Марина, видя, что Жopa своей репликой подлетел не ко времени, ширнула его в бок пальцем, чтобы больше не подал ни звука.

В семёйном кругу, Вероника Устиновна постановила, что Ма¬рина пойдёт работать, а куда — дочь изберёт сама. Она хорошо понимала — в ближайшее время Жоре надо жениться, ведь Альбина скоро родит второго ребёнка, и там у них негде будет повернуться. А если дочери запретить выходить за него замуж, то он побьётся об неё, как рыба об лёд и найдёт другую. И не исключено, возможно; она упустит хорошего зятя, ведь сейчас очень редко встречается путёвый — всё чаще одни неисправимые шалопаи. К тому же к Жорке она уже сама привыкла. Ведь сколько раз он прибегал к ним на дачу, и любая работа спорилась в его руках, да так, что давно сбились со счёта. И, в конце концов, Вероника Устиновна совершенно смирилась уготованным ей судьбой: если не получилось института, то пусть будет зять.

— Уж коли Жорка хочет жениться, — я не препятствую, воля ваша…

Марина уже пережила основную радость после того памятного летнего разговора жениха с матерью. Тогда он сумел невероятно быстро завоевать непростой характер будущей тёщи, чем выз¬вал у невесты неописуемую волну восторженного изумления, а теперь слова матери восприняла сдержанней. Но с не меньшей радостью, лишь только не подав виду, а то чего доброго наго¬нит на неё своими эмоциями гнев, будто бы только для этого она провалила её заветную мечту — увидеть дочь студенткой.

Между тем, Жора, как умный лис, только и делал вид, что сочувствовал Марине, дескать, как жаль, что она не поступила в институт. Хотя в душе к её неудаче отнёсся с полным удовлетворением. Он уже постоянно бывал у Ходаковых в гостях, выказывая своё остроумие и находчивость. Так Веронике Устиновне он подкидывал идею за идеей, как выгодней отапливать в условиях заморозков теплицу — сей важный орган её души, а для пасмурной погоды или ночных часов, создать освещение — равное солнечному лампами с зеркальными отражателями, подключенные через диоды. Выслушивая его советы, Вероника Устиновна по достоинству отмечала готовность Жоры быть всегда исполнительным, покладистым, не упускающим случая всячески во всём ей подражать.

Родион Степанович, со своей стороны, тоже вздумал прозон¬дировать будущего зятя, насколько тот склонен «раздавить» с ним хотя бы чекушку в укромном местечке, например, в гараже. Жора, как находчивый человек, незамедлительно отозвался составить компанию бывшему лётчику, надеясь услышать о его доблестных подвигах в минувшей войне. Но, как оказалось, он всю войну дежурил в небе Дальнего Востока, лишь приняв участие в японской кампании, за что и сумел получить две боевые награды и одно ранение…

Ранней осенью, когда будущее дочери намечалось перейти в самостоятельное бытие, Вероника Устиновна дала команду супругу подыскать в городе продающийся дом, и непременно недалеко от рынка.

Через месяц сделка купли дома успешно состоялась. Дом был добротной старой кладки, из четырёх комнат, не считая коридора и веранды. Однако прежде, чем вселиться, предстояло провести внутренний отделочный ремонт и частич¬но –– наружный.

Жора прикинул объём работ по замене ветхой устаревшей внешней на роликах плетёной электропроводки, на внутреннюю, которую надлежало спрятать под шту¬катурку, К этому он подключил Никиту, и вдвоём, всю не¬делю после работы занимались её монтажом. И вот вскоре но¬вое освещение засияло во всех комнатах. По окончанию работы Жора в порядке шутливой реплики не преминул обронить, что уважаемая тёща, в результате их бескорыстного труда, сэкономила более двух сотен.

И остальной ремонт: наклейка обоев, покраска окон, дверей, полов — не обошлась без участия ушлого зятя.

Однако предприимчивый подрядчик, на тот случай, если вдруг Вероника Устиновна заартачится и подыщет Марине выгодного жениха, к насчитанной уже сумме, накинул ещё пару сотен, правда, пока про себя. И в случае непредвиденного поворота события её надлежало превратить в солидный куш, и таким образом вынудит её подписать ему натуральный выплатный вексель…

Но, слава богу, этого не случилось.

Новоселье Ходаковы наметили справить к празднику, но полы долго не высыхали. И лишь в начале декабря хозяева въехали в новый дом, предварительно прикупив кое-какой мебели.

Вероника Устиновна выезжала из старой квартиры, в которой прожили почти пятнадцать лет, с новыми чувствами обла¬гороженного человека, отчего кажется, даже помолодела.

Из старой квартиры она не стала выписывать дочь. У себя на работе, как и было им задумано, Жора был поставлен в очередь на жильё почти со дня поступления на телеграф.

После подачи заявления в загс, с позволения будущей тёщи, Жора прописался на жилплощади Марины. Свадьба была сыграна в феврале, на торжество новобрачных, разумеется, приехали родители жениха, а также прочие родствен¬ники как со стороны Жоры, так и со стороны Марины…

Вероника Устиновна, почти до беспамятства любившая дочь, в порыве осознания, что в их обновлённом доме, она жить не будет, пожелав от них обособиться, обняла дочь и в исступлении заплакала. Она даже не сдерживала слёзы и не замедлила упрекнуть зятя в том, что это он так её против матери настроил…

Жора, выказывавший повышенное внимание тёще, стал её ретиво и подобострастно успокаивать, что он никогда Марину и пальцем не тронет, и со временем все свои обещания обязательно воплотит в жизнь.

— Жорик, дорогой мой зятёк, ты для меня тоже, как родное дитя, что же вы с нами жить не захотели, да ты же у меня самый лучший помощничек?! — почти причитала навзрыд Вероника Устиновна.

— Мама, да чего ты так убиваешься, как по покойнику, – заговорила Марина, испытывая перед мужем и его роднёй неловкость за то, что мать так чрезмерно расчувствовалась. – Мы же к вам будем часто наведываться, и вы станете к нам приезжать.

Как бы там ни было, Вероника Устиновна в глубине души, изведала на дочь не одну обиду за то, что она как будто с лёгким сердцем уходила из семьи, при этом не выразив ни печали, ни сожаления, взяв крепко мужа под руку, точно его могут у неё отнять…

В свой черёд Марина приревновала Жору к матери, почему он с ней ведёт себя так, будто Вероника Устиновна обещала завещать ему своё наследство или посулила автомобиль? Словом, он перед ней чересчур заискивал, говорил нежным проникно¬венным тоном, в то время как с нею, своей женой, точно старший брат с сестрой: отпускал шуточки, не в меру острил, разухабисто обнимал, как уличную девку. И при всём том, ни разу нормально не признался в любви…

С первых дней совместной жизни, Марина начала замечать, как у неё заметно выросло самолюбие, и на разный пустяк выказывала мужу обидчивость, она даже стала душевно ранимой. В обиде Марина замыкалась, с мужем не разговаривала. Тем не менее, с замужеством она ещё больше расцвела, черты лица приобрели утончённое изящество, что даже неприятное малейшее чувство, придавало её внешности особенную прелесть, она тогда дела¬лась строго-торжественной и недоступной. На Жору жена произ¬водила неизгладимое впечатление непревзойдённой скромницы. Он даже поба¬ивался, как бы на заводе, где она работала в цеху ширпотреба, ею не увлёкся бы какой-нибудь записной волокита.

Конечно, встречать жену со второй смены он приходил к заводской проходной не только по этой причине, ведь поздним вечером путь домой к их дачному околот¬ку был не безопасен. А с другой стороны молодому ревнивцу хотелось знать: как жена ведёт себя среди молодых ребят и как они с ней обращаются? До женитьбы об этом он как-то ещё не задумался. Но вот с ним что-то произошло, он испытывал новые доселе неизведанные чувства, о происхождении которых он пока не спешил глубоко задумываться. Хотя отдалённо понимал, что в нём заговорил инстинкт собственника. «Но коли ты любишь, и она тебя, причём тут это?» — звучал у него вопрос, и как будто некто вместо Жоры задавал его…

Хотя Марина и делилась теми пустяками, которые за смену происходили в цеху, ему всякий раз мерещилось, что самое пикантное, она утаивала от него. И когда он обижал её даже своими шутливыми вопросами, дескать, кто там на неё стреляет из разных концов цеха, она не ненароком, а вполне серьёзно замыкалась в себе. Между тем молодой супруг видя, что она дуется, почти на всём серьёзе полагал, что на работе нашёлся некто проворней его и затмил её сознание, и возможно по этой причине она перестала замечать его, Жору.

Но такие не столь значительные ссоры у молодых продолжались недолго. В конце концов он полагал, что лучше его никого не может быть, где бы она ни находилась без него. Впрочем, Жора и сам не любил, чтобы размолвка неоправданно затягивалась, и при объяс¬нениях с женой он первым делом узнавал настоящую причину её отчуждения.

Обычно, когда он уходил на работу, случалось, что он забывал её поцеловать, хотя это не считал за большой проступок. И тогда приходилось быть с ней в обращении более внимательным, и ко всему прочему он старался пресекать свои импульсивные поступки, которые вызвали у неё раздражение, хотя пока и не столь выраженное. Но стоило ему однажды обронить, что с её сторо¬ны тоже не всё безупречно, как она ему мягко, с нежностью во взгляде, отвечала, мол, как ему не стыдно. Неужели ему так трудно понять, что она жен-щина, и поэтому он должен прощать ей несущественные промашки и стараться никогда о них не напоминать, а в большинстве случаев –– она сама как-нибудь разберётся, чтобы впредь их не повторять. И пусть он себя не изводит дурными фантазиями ревнивца, разве она похожа на глупышку, чтобы не видеть его превосходство над другими.

— Как я рад, что ты это понимаешь! Никто не может быть лучше меня, и я буду это доказывать всегда.

— Ну вот и условились, отныне ты меня не морочь своими вопросами. Ты будешь доверять мне, а я тебе, — улыбалась мило она.

Так слаженно потекла жизнь молодожёнов, они наладили свой быт, соз¬дали свой досуг, она шила или вязала. А он всегда что-то паял, пилил, а в выходные дни вместе ездили к её родителям и ходили в кино…

Между тем Жора стал задумываться об укреплении мате¬риальной базы семьи. От дотации тёщи с тестем, молодой гла¬ва семейства, преднамеренно оградил себя, чтобы в случае размолвки с ними, не попасть под огонь упрёков и критики тёщи, что он, дескать, оказался пустомелей.

Уже через полгода работы на телеграфе молодому супругу было известно, что здесь и через год вряд ли когда он сделает карьеру, или на худой конец, не извлечёт для себя никакой выгоды, несмотря на то, что у него был самый высокий раз¬ряд настройщика телеграфной аппаратуры и оттого большего профес¬сионального роста не произойдёт. Старые кадры подобрались самые надёжные и преданные своему делу, заняв все свободные лазейки для подработок. И поэтому Жоре практически не ос¬тавляли ни малейшего шанса так развернуться, чтобы обеспечить себя дополнительными приработками.

На его беду, Никита не обладал пробивными способностями, когда Жopa обратился к нему за помощью, тот лишь беспомощно разводил руками, мол, протекция — занятие не для него.

— Мне бы твоё место, я бы не сидел сложа руки и не ждал выгодного момента, а сам бы его создавал этап за этапом, — заметил Жора с лёгкой завистью и прибавил: — Хочешь дам совет, ка¬кими путями и делами двигаться наверх?

— Обойдусь без твоих советов, — буркнул уязвлено Никита. — Я против¬ник нечестной борьбы, пусть начальник знает меньше меня, но он умелый организатор, толково работает с людьми.

Таким образом, Жора стал подумывать о перемене места ра¬боты, о таком, где бы имелись реальные предпосылки профессио¬нального роста. И можно было легко извлекать материальную выгоду, чтобы в дальнейшем, кроме основной работы, надо во что бы то ни стало оправдать каким-нибудь прочным доходом ожидания меркантильной тёщи. А пока, при возможности, он прирабатывал монтажом или ремон¬том электропроводки у частников. И даже брался за ремонт телевизоров, стиральных машин, пылесосов, что тоже, впрочем, было от случая к случаю, а это, безусловно, его мало устраивало.

На работе у одной телеграфистки он увидел необычную для себя плойку, и вскоре Жора легко убедился, что в руках держал подобие паяльника с приспособленной к нему алюминиевой расчёски. Эта простейшая конструкция побудила его после ра¬боты заскочить в универмаг, чтобы убедиться, есть ли в сво¬бодной продаже плойки. На витрине, к счастью, не оказались, тогда он спросил у продавщицы, которая ему ответила, что они бывают довольно редко. Это сообщение обрадовало начинающего предпринимателя, он с ходу побежал в хозяйственный магазин, и взял пять паяльников, а в галантерейном отделе универмага предваритель¬но столько же расчёсок. И вместо мяса, на что Марина выделила ему денег, он притащил в своём портфеле это добро. Жене он подобострастно объяснил свою задумку, и она в ярости, что с нею было впервые, накричала на ошалевшего мужа, что пусть он тогда ест паяльники, и наотрез отказалась готовить ужин. Весь вечер несчастный Жора крутился возле жены, зали¬зывая её душевную травму.

Мир был восстановлен с трудом только ко сну. А в выход¬ной день Жора принялся за изготовление плоек. И вроде бы все получились как надо, но только последняя плойка превзошла по качеству исполнения предыдущие. Теперь возникла проблема сбыта; он намекнул Марине, чтобы она посодействовала ему в этом у себя в цеху. Но жена наотрез отказалась продавать его халтуру, она так и выразилась: «халтуру».

Пришлось действовать самому у себя на телеграфе, как бы ненароком показал одной, запросив сперва по восемь рублей, но по такой цене никто у него не брал. «Эх, как жаль, что надо сбросить па¬ру рублей», — грустно и досадно думал он. Через день в его кармане оказалась всего тридцатка.

Половину из этих денег он снова истратил на покупку паяльников и расчёсок, а вторую — принёс жене. Но с новой опе¬рацией дело у него не вышло, так как в универмаг были заве¬зены, как назло, эти самые плойки, и перед его товаром стали крутить носом. Эта неудача, начинающего коммерсанта не очень расстроила, он надеялся, что всё равно когда-нибудь плойки исчезнут из свободной продажи, пусть его изделия полежат — хлеба не просят.

Жора завёл правило советоваться с женой по каждому воп¬росу, тем самым думая, что решал проблему женского равноправия в семье. Несмотря на свой тихий нрав, Марина была спо-собна обуздывать своего сумбурно-инициативного мужа не толь¬ко в сугубо домашних делах, а также при выборе им места работы. Так, когда Жора подумывал перейти в мастерскую по ремонту телевизоров и радиоприёмников, и одновременно ходить по вечерам на курсы телемастеров, для получения корочки, от этого намерения она его вежливо отк¬лонила, тут же подав совет пойти работать на стройку электромонтажником, где и заработки приличные, и можно в короткий срок получить квартиру. Ей это стало известно от одной женщины, которая у них в цеху была контролёром, а её муж работал в бригаде монтажников и ни на что не жаловался. На это Жора лишь в согласие кивал жене, что он подумает, хотя сам прикидывал в уме по-своему, что посоветовала жена — замечательно! Но для его неуёмной натуры по душе такая работа, которая бы помимо основного заработка, давала широкую возможность стабильного приработка. Ведь только одни дураки да идеалисты живут на чистую зарплату, а сейчас близко время личной активности! Не плохо бы найти такое производство, где можно было выбиться хотя бы в ма¬ленького начальника. Если в армии он, как говорится, набрал все очки, получив звание старшины, то на гражданке, не прочь тоже попробовать. Впрочем, он ничего не хотел загадывать, тем более перед женой от своих мечтаний воздерживался, и, как подумал, так и забыл.

Со стороны жены он всегда замечал желание управлять им, испытывая её настойчивое сопротивление его действиям, ко¬торые якобы в своей основе, шатки, не рассчитаны на длитель¬ный успех. И Жора считал, что тут без науськиваний его дорогой тёщи вряд ли обходилось.

Между тем молодой стратег, отлично понимал, если он не найдёт такого дела, чтобы преобладать над дачными интересами Вероники Устиновны, она его превратит в своего поденщика. Каждый её приезд на дачу не обходился без его участия. А иной раз она давала ему задания сделать в её от¬сутствие то-то и то-то…

Зарплата его была и впрямь не столь высокая, как хотелось бы. Вероника Устиновна иной раз говорила, что сто пятьдесят руб¬лей, для мужчины это не деньги. Жора миролюбиво соглашался и отвечал, несколько уязвлённый её замечанием, что уже не за горами тот день, когда он приступит к решительным действиям. Но для этого нужно дождаться своего вожделённого часа.

Как-то Марина без него приехала погостить к родителям, Веро¬ника Устиновна ей сказала, что Жора вроде бы па¬рень находчивый, предприимчивый, но для полного впечатления о нём, ему необходимо получить образование, тогда кончатся его хлопот¬ливые мытарства в погоне за рублём. Просто как-то несправед¬ливо получается, что вполне способный, умный мужчина, нигде не учится!

— А ты ему напоминай, как он тебя с пути сбивал!

— Ой, мама, я ему уже устала объяс¬нять одно и то же, — в досаде отвечала Марина. — Это ты так думаешь, но он меня не сбивал…

— Хорошо, хорошо! Но зато очень плохо, когда тебе ему самой приходится вставлять ума, почему он это сам не возьмёт в толк? О чём своей головой он думает? Ну не может же он ни о чём своим проворством не думать, не он будет, чтобы ничего не придумать! Ты его похваливай, гляди и прозреет. А финтифлюшками нечего людей смешить. И сколько от него можно серьёзного дела ждать? Тебе не дал учиться, и сам не хочет, — свои рассуждения она закончила печально, посматривая на обозначившийся живот дочери, которая была беременна, прибавила: как она, мать, сделала такую досадную промашку, когда поверила плутовскому нраву зятя? Однако слова матери больно за¬дели дочь, которая по-прежнему самозабвенно любила мужа и в душе ему верила…

— Неужели ты хочешь, чтобы он за год достиг всего сам? Какая женщина не мечтает об этом, — вырвалось у дочери.

— А кто его должен в шею толкать: мы? Ничего, ничего, поживём –– увидим. Я ещё насмотрюсь на твои слёзки. Ни ты не учишься, ни он! Это разве хорошо? Сбил тебя с пути, теперь с животом расплачиваешься, — протянула она с ехидством. — И как это я летом перед ним уши развесила, вот сама не пойму? — недоумённо покачала она головой.

— Мама, чем ты всё недовольна? По-моему я с ним живу, и жи¬ву не хуже других! 3ато он не пьёт, а по нашему времени это уже немало…

— А для Жорки, такого во всём дошлого — это не достижение! Я не хочу, чтобы он бы вертопрахом. Ты пока работаешь — вам хватает де¬нег? А когда уйдёшь в декрет?

— Ой, о чём ты тужишь, с голоду всё равно не умрём! — сер¬дито отрезала дочь.

— Не на нас ли ты с ним надеешься?

— Ну что ты, мама, Жора не такой… Хорошо, я тебе признаюсь, что он мне отмочил однажды. Жорик считает, что выучиться на инженера и получать сто двадцать рублей он не желает. У него какие-то свои планы, но пока их не раскрывает…

— Посмотрю, посмотрю, что из него выйдет…

Глава десятая

Так безудержно бежало время. Кончалась весна. В начале июня Жора Карпов ушёл в отпуск, а так как Ма¬рине ещё предстояло работать, он один поехал на родину проведать своих стариков, а жене велел временно пожить у своих родителей.

В поезде Жора развернул городскую газету «Знамя Труда», в которой любил просматривать последнюю колонку о приёме на работу. На этот раз его привлекло объявление, что швейному объединению пошивочных мастерских требуется слесарь-электрик. Это было как раз то, что подходило ему: «Вот что мне надо! А монтажник от меня не уйдёт» — весело по¬думал Карпов, и продолжал: «Неужели, чтобы отладить швейную машинку, необхо¬димо кончать специальные курсы»? Своей матери он неоднократ¬но чинил старую, но ещё прочную машинку «Зингер», которая до сих пор шьёт за милую душу. Так что, он на практике подучится и может вполне стать классным наладчиком…

Погостив у родителей две недели, Жора возился почти каждый день со швейной немецкой машинкой, разбирал её и тут же собирал, вникая во все её механизмы. Когда приехал к себе домой и нашёл ту же газету за вчерашнее число, то к своему огор¬чению, того объявления не нашёл. Тогда он отыскал недель¬ной давности и в этой наткнулся…

Он поехал за Мариной, объяснил свою задумку. Но его намерение устроиться на швейное предприятие жена встретила в штыки:

— Для тебя, что не хуже, то и лучше?! Жора, милый, разве нет организации солидней?

— Между прочим, дорогая Мариночка, — констатировал наход¬чивый супруг, — где шарага –там золотое дно!

Сам того не ожидая, не состоявшийся философ открыл для себя пресловутую истину и удивился, когда вдумался в свой афоризм, откуда он мог его почерпнуть?

Но милая супруга посмотрела на прозревающего мудреца со странным выражением на круглом лице, где у неё всё ка¬залось круглым в достаточных пропорциях. И вся она, в замечательно сидевшем на ней платье, была уютной, аккуратной, что Жора отмечал про себя все её достоинства с трепетной и нежной любовью. Но зато её пряная речь, порой на время ох-лаждала его к ней чувства.

— Ты ищешь работу подобно вору, который высматривает плохо охраняемый объект, — изрекла жена, словно затверженную фразу.

Иногда Марина наблюдала в своей исконной манере гово¬рить, некоторые оттенки интонаций мужа, точнее, она ловила себя на непроизвольном желании подражать ему, тем самым проявляя несвойственную для неё находчивость. Но на самом деле её мудрость исходила от матери, о чём она не догадывалась подумать.

— Поразительное замечание, не, честное слово, у тебя острый нюх на криминал! — восхищался неподдельно супруг.

— Вот и я тоже говорю, — нажимала она без шуток, — ищи что-нибудь посерьёзней. Почему к моим советам — ты ноль внимания?

— Да ну, что ты, радость моя, если бы я не боялся высоты, я бы давно был в космосе, а на стройке подавно! — вырвалось у него озорным смехом и невольно заразил её своим безудерж¬ным весельем, при этом он игриво обнял её, поцеловал и Марина на супруга нисколько не обиделась.

Таким образом, после отпуска, будущий молодой отец уволился с телеграфа и поступил в объединение швейных мастерс¬ких. Месяца два новичок присматривался к незнакомому произ¬водству и новым людям.

В отделе главного механика было всего десять человек из числа электриков и механиков, которые строго были прикреп¬лены к швейным мастерским города и прилегавшим к нему микрорайонам.

С новыми товарищами по работе Карпов входил в деловой контакт по мере знакомства с каждым. Можно сказать, некто Михаил Борин, с первого дня его работы, посматривал на новичка несколько свысока, что даже короткое с ним общение этого нюанса не устраняло, а наоборот, с ним установились более, чем прохладные отношения, достигшие со временем предела отк¬рытой вражды. Тут стоит пояснить, что к этому предпосылки существовали ещё и до поступления Жоры в отдел главного, а с его появлением, они неотвратимо проявились. Правда, основной причиной противоборства послужил сам хвастливый норов новичка, о чём расскажется в своём месте по ходу действия нашей истории.

Главный механик был отставник Иван Михайлович Лонев, довольно вежливый и тактичный человек. Он с седоватыми висками, аккуратно подстриженный, чуть ниже среднего роста, строен, с хорошо поставленной командирской дикцией. Ходил в одном и том же серо-чёрном костюме при галстуке. На его руках выделялись какие-то белые пятна, которые свидетельствами о каком-то в годы службы происшествии, и в результате какого-то пожара он обгорел. Хотя чего на службе не бывает, также поговаривали, что происхождение белых пятен было вызвано аномальным нарушением обмена веществ. В любом случае он вызвал к себе глубокое уважение и не одним тем, что Иван Михайлович одинаково ладил со всеми служащими управления фабрики и подчинёнными. И сначала нельзя было понять: как он в конкретности относился к каж¬дому, поскольку строил общение непременно на шутливой ноте, любил хвалить подчинённых, что было его главным в отношениях с вверенным ему коллективом и составляло суть его натуры. Он был ровным в обращениях со всеми. Во-первых, буду¬чи тактичным, легче было расположить к себе любого человека, во-вторых, главный механик, таким образом, укорачивал дистан¬цию между собой и подчинёнными, чтобы приближать их к себе своим профессиональным доверием. Когда деловая связь в коллективе налажена чётко, полагал отставник, непременно будет укрепляться дисциплина.

В отделе Борин был старше многих ребят, в том числе и Жоры лет на пять-семь, поэтому Михаил был старшим у электриков, Листвянкин, ровесник новичка, — у наладчиков.

Карпов, нащупав некоторую покладистость Леонида Листвян¬кина, работавшего в должности спецмеханика, незаметно сблизил¬ся с ним, затем ещё с двумя молодыми ребятами: наладчиком Славой Размалюевым и электриком Анатолием Путилиным…

Обыкновенно в начале каждой недели на административных планёрках Ивану Михайловичу приходилось выслушивать заведующих мастерских о всех неполадках оборудования, вверенных им цехах. В конце каждой недели главный механик собирал свой коллектив в том ателье, которое «лидировало» по поломкам швейного оборудования. В первую очередь больше всех доставалось тому наладчику или электрику, которые обслуживали как раз то ателье, в котором проводилось собрание. Вот и приходилось им выслушивать нарекания от заведующих ателье и отчитываться о выпол¬ненных ими нарядах. Затем высказывал замечания, которые накопись за пятидневку, тем, кто этого наиболее заслуживал. Однако до серьёзных нареканий и выговоров дело пока ещё не доходило.

Кроме обязательных еженедельных собраний, в конце рабочего дня Ивану Михайловичу все подчинённые докладывали по телефону о выполненных зада¬ниях и в каких мастерских не устранялись поломки из-за отсутствия нужных деталей и запчастей. К его заведённым по-рядкам в зависимости от степени дисциплинированности, все относились вполне с пониманием и старались не подводить Ивана Михайловича, который, безуслов¬но, всем доверял, поскольку, как было сказано, сложился такой его стиль руководства.

Но не всё шло гладко, быть может, он знал или догадывался, что этим самым ради своей выгоды кто-то попользовался. Ведь кому-либо ничего не стоило схитрить, это когда могли позвонить главному из любого автомата и сказать, что он находится в том-то и том-то ателье, а сами где-нибудь подрабатывали. Но Иван Михайлович мог позвонить лишь, в крайнем случае, в любую швейную мастерскую, чтобы убедиться, на месте ли находились электрик и наладчик, о которых ему докладывали заведующие или мастера иглы и ножниц.

Хотя с коварным умыслом никого не проверял, потому как знал –– о проштрафившемся ему всегда позвонят. Прав¬да, иногда Иван Михайлович и сам случайно узнавал, что его бессовестно обманывают и это служило ему поводом покритиковать из-за одного нарушителя дисциплины в равной степени — всех. Эту свою меру воздействия на подчинённых, он называл профилактикой поступка.

— Я хочу, чтобы у нас с вами поддерживалась дружба и взаимопонимание, — говорил он взвешенно и степенно. — Если кому надо уйти с работы по уважительной, я повторяю, по уважительной причине, я всегда пойду вам навстречу. А самовольно — не позволительно нарушать наш уговор, в любом случае отпрашивайтесь. Если ушёл с объёкта Георгий — я направлю на его место Юрия и так далее. И тогда у нас с вами никогда не выйдет недоразумений…

Но если кто-то пренебрегал его наставлениями, думая, что прос¬тупок останется в тени, то и в этом случае рано или поздно, он оказывался известным. Тогда Иван Михайлович с несколько суровым напускным видом объявлял нарушителю дисциплины выговор и при этом прибав¬лял, что он никогда рублём не накажет, мол, и без того зарп¬лата не очень высокая.

Таким образом, Лонев руководил отделом, разумеется, и до поступления Карпова слесарем-электриком, и после, как но¬вичок влился в коллектив. С первых дней он не просто ко всем присматривался и оценивал свои возможности, но начал утверждаться толковым, гра¬мотным специалистом, быстро осваивающим швейное оборудование.

Иван Михайлович на летучке оценивал по достоинству старание и добро¬совестность новичка в присутствии всего отдела.

При этом Жора заметил, направленную на него ехидную ухмылку Борина и нахмуренный взгляд Леонида Листвянкина. Это было то пер¬вое собрание, когда главный механик не упомянул добрым словом ни одного из старых подчинённых, коими являлись выше названные персоналии. Но мы не всех их перечислили, поскольку их роль в коллективе и этой истории незначительна и незаметна. Они старались и быть таковыми, то есть не высовываться…

Хрящеев Юра, буквально перед поступлением Карпова в от¬дел, прибыл с курсов повышения квалификации. Он был почти неразлучен с Михаилом, причём к которому примыкали ещё двое…

Михаил был среднего роста, строен, изящен и даже красив, с белозубой улыбкой, голубоглаз, с породистым прямым носом. Русые, прямые, недлинные волосы он причёсывал со лба и висков к макушке и получался этакий гребень. Борин отличался обхо¬дительным нравом, и вместе с тем насмешник и циник по натуре. Он обладал сильным пристальным взглядом, казалось, особен¬но ни к чему захватывающего интереса не имел, жил по тече¬нию и, наверно, потому был пристрастен к выпивкам на работе, втягивая в попойки молодых ребят. А деньги на выпивки до¬бывал с помощью своих, как он говорил, хлопцев, когда за полцены сбывали из кладовки электроматериалы, выдаваемые в каждом ателье на нужды производства…

Борин возненавидел Карпова, как только с ним поговорил о том о сём, тотчас уловив в новичке стремление к непомерному хвастовству и заносчивости. Но особенно, когда тот изрекал о своих армейских заслугах и как достиг познаний по электронике и электрике. Однако более всего в хвастуне не понравилось тяготение к независимости. Многоопытному Борину это говорило о том, что выскочка имел вид на какую-то свою заветную цель. Вот поэтому Карпов его абсолютно не уст¬раивал, даже более того — мог стать опасным. А значит, от него следовало держаться подальше, так как тот на вражду с ним настраивал своих «хлопцев». И в скором времени Жора пожалел о том, что имел неосторожность раскрыть перед Бориным свои «козыри», то бишь профессиональные достижения…

Шайка Михаила, по разному поводу, стала высмеивать Жopy, усердствовала в запугиваниях, подстраивала ему мелкие «тех¬нические козни». Гонимый новичок искал поддержку у Листвянкина.

— Не обращай внимания, они пустые люди, — успокаивал тот своим глуховатым тенором. — Меня они тоже пытались обкатать на свой лад, но как видишь — работаю, — с гордостью, улыбаясь, при¬бавил Леонид.

— Пустые, как раз этим и вредны. Тебе легко сказать, я ведь только начал работать.

— И работай, пожалуйста, — протянул Листвянкин, — они сами отстанут, когда им надоест. А будешь трусить, они тебя, конечно, задолбают, и ты не стерпишь — убежишь…

— Меня? Да ни за что! — воскликнул самолюбиво Жора. — А в слу¬чае чего, не, честно, я буду рассчитывать на твою помощь?

Листвянкин при этом как-то странно безответно промолчал, зато на его загадочно-сумрачном лице появилась этакая, ничего не говорящая, но блуждающая затаённая улыбка.

Но, тем не менее, группа Михаила Борина продолжала над Жорой изощрённо издеваться: то прятала от него инструмент, то выкручивала предохранители. А с «жучками» вставляла, то на автоматах перебрасывала провода с одного на другой так, чтобы знахарь-самоучка запутался в схеме, и далее прово¬цировала на линии короткое замыкание. Но пока без каких-либо серь¬ёзных последствий. Несчастному Жоре приходилось подолгу во¬зиться, устраняя умышленные неполадки, в то время как его го¬нители ехидно посмеивались в сторонке.

— Не, честно, Миша, ещё раз повторится — расскажу всё Ивану Михайловичу, — предупредил Жора, весь бледный с дрожавшими губами.

Хрящеев Юра, как шавка, выглядывал из-за спины Борина, строя Жоре, ехидно хихикая, рожицы.

— Говори, самому будет стыдно, — укоризненно, с издёвкой произнёс Михаил, цинично смеясь.

— Да что тебе от меня надо? Я разве тебе мешаю?

— Зато мешаю я тебе, не так ли? — глянул тот исподлобья су¬рово и непримиримо, — У-у, паскуда, ненавижу! — и оскалился, как ехидна.

— Ладно, я молчу, — с примирительной смелостью вымолвил Жopa. — Но дороги у нас действительно разные!

— Вот так заявочка! Куда шагать собрался?

— Только не к тебе распивать коньяки!

— Да ты сперва в свой карман загляни, какую там на кого фигу скрутил?! — и подступил к Жоре со сжатыми кулаками. — Смотри — раздавлю — не пикнешь! — процедил тот сквозь зубы.

— Я-то работаю честно, — а про себя подумал: «Боялась вша осла, а сама ползла в шерсть к ослу», припомнилось Жope своё юношеское сочинение.

— Вот как раз таких, как ты, я и давлю! Смотри, будь поосторожней, а то и без моей помощи свернёшь себе шею, — с затаённой угрозой произнёс недруг.

— Это угроза? — не на шутку струхнул Жора. — Если что со мной слу¬чится, ты ответишь, не, честно!

— Ха-ха, Жора, да ты для меня — пень трухлявый — поддену ногой — враз рассыпаешься.

— Хи-хи! — тонко подтянул своему патрону Хрящеев.

Потом, наедине своим сотоварищам Борин, как бы предупреж¬дая, проговорил:

— Вот попомните мои слова, хлопчики, я может, на фабрике дол¬го не задержусь. Жорка ещё вам хвосты накрутит.

— Это мы посмотрим, кто кому! — бравировали его сподвижни¬ки неблаговидных дел.

С Листвянкиным у Михаила были вполне сносные отношения, без каких-либо деловых связей. Перед Бориным Листвянкин всег¬да держался без лишних слов, как бы в сторонке, сам по себе. Такое его поведение удовлетворяло Борина, который делал вид, что того будто вовсе не замечает. Если бы точно так, с самого начала, повёл себя Жора, вероятно, Борин никогда бы на него не ополчился, он не выносил на нюх тех, кто выскакивал вперёд его.

…Перед началом зимы Марина родила сына Алёшку. Молодой отец по слу¬чаю такого важного для него события, поставил ребятам щедрое угощение. Он надеялся, что этот его поступок утеплит отношения с Бориным, на что тот не без ехидства, как ни странно, откликнулся. Выпив по первой коньячку, Михаил немного подобрел к нему, стал мягко подтрунивать над молодым отцом. Жора не обижался, принимал шутки недруга как должное, и тоже отпускал свои. Видя, что мир мало-помалу налаживался, Карпов пожелал, чтобы отныне вражда не возобновлялась, и это высказывал вслух, иск¬ренно уверяя Михаила, что зла на него не держит, ведь он, Жо¬ра, самый добрый малый, ненавидит интриганство и любит дружбу.

Слушая противника, Борин многозначительно улыбался своим хлопцам и как бы в отдельности — Жоре. И даже несколько раз ему куражливо кивнул, с издёвкой поддакнул, что он готов к мирному сосуществованию, только бы Жора сам первый не откалывался от общего «кот¬ла», что никто его не чуждался, это он сам противопоставил себя коллективу. Жора великодушно принял критику и заверил, что отныне будет уважать интересы Михаила на том основа¬нии, если откажется он от злостных намерений столкнуть его с избранного им пути, правда, до выяснения которого дело так и не дошло…

Словом, пили за Жориного сына, потом выпили за открываю¬щуюся возможность дружеского сближения. Вроде все были до¬вольны, травили анекдоты, смеялись, поговорили о женщинах и разошлись, удовлетворённые общением за хорошей с закуской выпивкой.

После этого дня, проделки шатии сократились, но совсем не пропали, в основном, приняв характер словесных перепалок. А то и тайных интриг…

Карпову приходилось заставать Листвянкина в ателье, чи¬тающим конспекты или решающим какие-то уравнения. Оказывает¬ся, он был студентом-вечерником четвёртого курса механического факультета. Это открытие больно кольнуло Жору по са¬молюбию, проникшегося вдобавок к Листвянкину завистью, как к лучшему наладчику фабрики, а по слухам — пока никем непревзойдённому.

Может ли он, Карпов, достичь того же успеха, задавался насущным вопросом. Допустим, в институт он не поступит, но стать спецом высокого разряда — вполне по его способностям! Хотя пока не хотел ничего загадывать. И вместе с тем верил — ему и не то было под силу!..

Возможно, уже с этого момента, Карпов, как опытный шахматист, раскладывал в уме, наперёд, предстоявший ход событий, что Лонев век не будет главным механиком, при том швейное обору¬дование он знал, прямо сказать, хреново, что Листвянкин, закончив институт, навряд ли куда уйдет с фабрики. И ко всему проче¬му Лонев прекрасно к нему относился, а значит, лучшего преем¬ника на своё место, ему не сыскать, это как дважды два…

Словом, Жopa прирождённый аналитик, расставил фигуры на шахматной доске в той диспозиции, которая напрашивалась как бы сама по себе. Предстоявшая партия вдохновила стратега и он, никогда не проходивший магазин «Научная книга», с помощью давней подруги брата Никиты, заполучил нужные ему книги по швейному оборудованию.

Дома вечерами Жopa корпел по два-три часа кряду, над учебниками, изучая модели и конструкции швейных машинок разного класса. Лишь только Марине были известны его титанические усилия овладеть этой техникой, а затем и практическими уп¬ражнениями по сборке и регулировке машинок. Порой жена обижа¬лась на мужа, что совершенно перестал ей помогать ухаживать за ребёнком –– всё одна да одна. А потом и вовсе стал исчезать куда-то из дому по выходным и притаскивал откуда-то разные железки.

В деревянном сарайчике, где у тестя некогда был гараж, он обустроил мастерскую с верстаком, тисками, полками под всевозможный инструмент. Там он закрывался и часами от-туда не выходил, что однажды заставило спокойную жену не утерпеть и пригрозить затворнику, что она, в конце концов, этот сарай спалит вместе с ним. Присутствовавший при этом разносе брат Никита, покатился со смеху, но ни столько из-за слов невестки, а сколько по одному виду Жоры, который пред¬стал перед ним по локти в мазуте и грязи, с отпечатками пальцев на лице и являл собой вид наивного, неаккуратного и неукротимого мастерового.

Сначала Никита не мог никак взять в толк, для чего Жора натащил в сарай гору металлолома — корпуса и каркасы разломан¬ных швейных машинок, да притом с самого чермета? Как потом признался брат, отдав даже за доставку на дом этого барах¬ла червонец, само собой строго втайне от жены.

Даже и тогда, когда Жора посвятил брата в свой замысел, до него с трудом доходила затея изобретателя.

Но миновал месяц, потом другой в изворотливых хлопо¬тах мастерового то дома, то на работе. Как-то позвал он свою же¬ну и брата в тот же сарайчик, стоявший в ряду других таких же строений в стороне от дома. Они вошли, Жора вклю¬чил софит и извлёк из-под верстака приличную на вид швей¬ную машинку промышленного образца и поставил её на обшар¬панный промстол, с прикреплённым снизу двигателем, напра¬вил ременную передачу со шкива на шкив, нажал рядом кнопку пакетника, двигатель монотонно загудел, набирая обороты. Затем всунул под лапку кусок ткани и велел жене сесть прострочить.

Марина послушно исполнила просьбу мужа и строчка выш¬ла на загляденье ровная и без петель.

— Молодец! Ничего не скажешь, — восхищённо выкрикнул Ники¬та, при этом весело хлопнул брата по плечу. А тот, окрылён¬ный успехом, не без бахвальства бросил, что у него ещё пара сходит с конвейера.

— Да, лихо, ничего не скажешь! — поразился Никита, теперь уже серьёзней, взирая на изобретателя и на его швейный агрегат, возвращённый из совершенно ржавой рухляди, к безупречному действию.

Разумеется, находчивый мастеровой, свой секрет выбивания запчастей на фабричном складе от брата утаил, сказав лишь, что покупал их на рын¬ке. Но и дураку было ясно, что он пользовался услугами фаб¬ричной кладовой, откуда каждому наладчику причитались дета¬ли, а также выпрашивал, или на что-нибудь выманивал у кого придётся из товарищей по работе. Между прочим, Жopa был мас¬тер показывать фокусы, какими тешат публику в цирке. И за то, чтобы заполучить необходимую запчасть, он взамен раскрывал тайну своего искусства. Но бывали случаи — находил даже на свалке.

Так однажды к своему радостному изумлению, Жopа натк¬нулся на годный для работы электродвигатель, потом извлёк из-под обломков металлолома стиральную машину в хорошем состоянии. А работники чермета вытаскивали холодильники и выставляли их в ряд, как на продажу. Осмотрев один, Жора всучил за него две поллитровки водки, с доставкой на дом.

Скоро его домашняя мастерская превратилась в склад готового к эксплуатации оборудования. Туда же он притащил пару списанных теле¬визоров, надеясь из двух собрать один.

Теперь Марина ворчала меньше, после того, как муж стал приносить ей побочные от основной зарплаты деньги, порой раза в полтора, а то и два — выше его ставки электрослесаря вместе с премиальными. Она принимала их без лишних расспросов, понимая всю щекотливость этой темы.

Правда, один раз выразила опасения, мол, а что если вдруг вся его эта деятельность по деланию денег на утильсырье, кому-то покажет¬ся незаконной, на что супруг лишь посмеялся, с видом знатока всех тонкостей своего ремесла, что к нему и комар носа не под-точит, а не то, что там какой-нибудь законник. Хотя Жора в душе понимал, что даже заштатный фининспектор, ох как мог бы обрадоваться, если бы напоролся на его мастерскую! Но своими соображения¬ми он не стал тревожить жену.

Разумеется, Вероника Устиновна была тоже скоро осведомлена о «фирме» зятя и находила его занятие непрочным и временным, ибо не всегда будет кто-то с преступной бесхозяйственнос¬тью выбрасывать на свалку ещё вполне годное оборудование.

На ядовитый выпад тёщи, изобретатель заметил, что при нашей бесхозной системе, нужно только острое зрение и сме¬калку, а остальное — дело рук мастера.

А Родион Степанович шутливо посоветовал зятю обратить внимание на его потрёпанный автомобиль «Запорожец». Может, наш дорогой кудесник найдёт способ переделать в новую марку французского «каделака»?

И Жора, подхватив шутку уважаемого тестя, находясь в эйфории своего успеха, и прибывающей популярности в масштабах их округи — новоявленного мастера на все руки — изрёк, как арлекин:

— А мы на него ракетный двигатель — и в космос! — при этом задорно рассмеялся.

Глава одиннадцатая

А между тем в цеху Жора пока был незаметен, широко не показывал свою марку наладчика, не желал, чтобы им всюду за¬тыкали прорехи, которым на фабрике нет числа, ибо ещё надле-жало выждать нужное для своего триумфа время.

Иногда среди рабочего дня Жора срывался на шабашку, когда одна из швеек попросила в пристройку к дому, провести электропроводку. А по весне таких просьб всегда возрастало. Чтобы быстрее справиться с монтажом, он приглашал Анатолия Путилина разделить с ним шабашку поровну.

Убегая налево, Жора всегда уведомлял приёмщицу заказов, что через пару часов он будет на месте, как штык, на тот слу¬чай, если его вдруг спросит Иван Михайлович…

В последнее время отдел, под началом отставника, резкой критике, со стороны заведующих ателье, не подвергался, что было несом¬ненной заслугой Лонева, работу, которого на планёрках отме¬чала благодарностью директор фабрики. А Дроздова Валентина Николаевна, и все планёрщики швейного дела, дружно аплодировали отставнику.

Вообще-то, Лонев действительно, без преувеличений, сумел направить воспитательную работу с подчинёнными, что уже упо¬миналось. И казалось, не успели ещё возникнуть претензии к отделу, как они тут же, как бы сами по себе исчезали…

На собраниях Иван Михайлович, гордясь своими питомцами, обращаясь к ним, подчас, как дитя, впадал в умиление:

— Вы мои настоящие гвардейцы, я твёрдо знаю, в ответст¬венный момент вы фабрику не подведёте! Я это говорю с полной уверенностью, и хоть сейчас готов идти, с любым из вас в раз¬ведку, а это значит…

Впрочем, он мог долго разъяснять, что означает пойти в раз¬ведку на притаившиеся в кромешной тьме вражеские позиции, полные строгой тишины и коварства неприятеля. Потом с тем же вдохновением переходил к проблемам развития швейного дела в стране:

— Запомните, гвардейцы! Сейчас очень важно любому специалисту овладевать смежными профессиями, стремиться к принципу взаимозаменяемости. Вот, к примеру, надо Леониду Листвянкину уйти на сессию, а кто его достойно заменит? Есть ли в наших рядах толковые специалисты? Я отвечу — непременно есть и не один! Вот, хотя бы Георгий Карпов…

Услышав своё имя, Жора вдруг понял, что Иван Михайлович, как телепат, или ясновидящий, заглянул безошибочно в его душу, и будто нарочно представлял коллективу нового специалиста, дабы того любили и жаловали.

— Михалыч, не, честно, не вгоняйте в краску, какой из меня спец, –хотя сам бесповоротно верил, что его час пробил, восходит для новых дел его звезда!

— Милый, Георгий, — между тем продолжал отставник, — каждый человек из вашей среды должен подтягиваться, то есть технически расти. Я за то, чтобы вы все, в решающий год десятой пятилетки, были технически грамотны: и Путилин Анатолий, и Смирнов Виталик, и Слава Размалюев, и все те, кого не назвал. Между прочим, так наставляет молодёжь и наш дорогой Леонид Ильич!..

— А чем я хуже? — привскочил со стула, выкрикнул Хрящеев. Он сиял во всё лицо плутня, несмотря на минутное огорчение, что не по¬пал в список перечисленных.

— Юра, ты у нас хороший специалист, а вот в электрику те¬бе вникать необходимо! Мы ратуем за таких умельцев, которых можно смело причислить к универсалам. Время у нас сейчас — самый расцвет техники. Так что в эпоху ИТР иначе нельзя, можем отстать от технического прогресса…

Все подчинённые признавали его высокую порядочность и честность, непререкаемый автори¬тет бывшего офицера-фронтовика, и потому в искренности этого чело¬века было весьма трудно усомниться.

Жора Карпов, проявленным на деле трудолюбием и умением схватывать суть проблемы с полуслова, быстро нашёл подход к Ивану Михайловичу. Их сближение началось с последней летучки, когда отставник поставил его всем в пример.

Буквально на следующий день Жора сел за настройку пе¬тельной машинки, которая, в конце концов, стала исправно бить петли, и обмётывать их, чем немало удивила изверившихся в старой тех¬нике портних.

— Жорик, да ты настоящий механик! — дружно похвалили его портнихи и по-новому взирали на новоявленного аса.

— Ой, девки, Жора, наш второй Листвянкин! Посмотрите, как чисто обмётывает петли машина! Ни одной лишней петельки…

— А почему же мы не знали к кому обращаться?! — на перебой галдели жен¬щины как пожилые, так и молодые, а последние даже строили Жоре глазки.

— Жорик, и чего ты такой стеснительный? Почему свой талант от нас зарывал? — любопытствовали самые шустрые.

— Ой, нашли стесняшку! Только попадись ему в тёмном углу! Уж я знаю, как он умеет играть и коленом зажимать, — и в цеху раздавался безудержный смех.

— Жора, ты же теперь не заносись, — напутствовали мастера иглы и напёрстка.

— А у меня уже и так грудь сама колесом выгибается! — и Жopa, деланно выставляя торс вперёд, изогнулся в поясни¬це назад, лихо засмеялся, сверкая на все стороны чернявыми глазами. Затем гордо прошёлся по цеху этаким ершистым петухом, поставив руки в бока, приподняв кверху по-геркулесовски, отнюдь не крепкие плечи. Жора был ско¬рее жилист, чем худ, говорил немного в нос и скоро¬говоркой.

Вскоре Карпов был аттестован по пятому разряду и переве¬дён из слесаря-электрика в наладчика швейных машин.

Михаил Борин, который по-прежнему испытывал к новоиспечённому «асу» неприязнь, в своей излюбленной подковыристой насмешливой гогочущей манере, поначалу просил того назвать любой простой механизм. Видя, что ответы Жоры звучали, как затвержённые, он стал нащупывать уязвимые места и заговорил о том, как кинетически взаимодействуют узлы машины при исполнении той или иной пошивочной операции. И на этот раз Жору память и интуиция не подвели, он даже нарисовал кинетическую схему, названных экзаменатором сложных механических узлов.

И Борин после его грамотных ответов онемел, лицо зарделось красными пятнами, даже прихватив шею.

Чтобы всё-таки принизить ярчайшую осведомлённость Жоры по знанию швейного оборудования, Борин распускал кому не лень слухи о том, что он, Жора, ни кто иной, как только зубрила. А Листвянкину при удобном случае высказал интригующую мысль, что Жора якобы преднамеренно бросил хвастливую фразу, мол, ему ничего не стоит зат¬кнуть за пояс в деле спецмеханика «звезду фабрики». Листвянкин на выпад Борина ничего не ответил, но было видно, как тот как-то сразу нахмурился и затаился…

После того, как Борин проэкзаменовал Жору, неуязвимый «ас» окрылился, и его безудержно стало захлёстывать бахваль¬ство, будто напрочь позабыл, как по этой же причине некогда по¬пал в тенета ненависти Борина. Но, видно, тщеславие обид не ведает, и Жору понесло на всех ухабах, он заговорил о том, что дело наладчика освоил за пятнадцать минут. А чтобы это звучало вполне убедительно, он затронул, свою родослов¬ную, что в их роду предки и не такое умели, а починку настен¬ных часов или швейной машинки, не почитали за серьёзное ремесло, любые сложные механизмы отлаживали играючи. А один прадед даже смас¬терил гусли и сам на них превосходно играл, зато ему, Жоре, на охоте медведь наступил на уши. И с тех пор он по звучанию не отли¬чает гитару от балалайки, закончив свою потешную байку зве¬нящим смехом. Никто, естественно, из слушателей не подоз¬ревал, что одарённый потомок, рода мастеровых по вечерам кор¬пел над учебниками по швейному оборудованию.

Похвала Карпова в свою честь, переполнила чашу терпения Борина и он, гневно хлопнув дверью, умчался от него прочь. За предводителем тут же пустился Хрящеев и кто-то из хлопцев ещё…

Да, несладко работать в окружении недругов, и Карпов стал залучать на свою сторону новичка, Анатолия Путилина, ещё не успевшего попасть под влияние Борина. Анатолий всего два месяца назад, как демобилизовался из армии. Впрочем, Лонев передал его на поруки Жоре, чтобы тот прошёл стажировку по электричеству, поскольку новичок пока имел слабые навыки…

Главный механик, принимая в отдел новичков, делал, прежде всего, расчёт на то, что обученные своими силами специалисты по швейному оборудованию, останутся надолго преданными фабрике, которая вручала им путёвку в жизнь. И любому узкому специалисту, будет некуда уйти. Именно так был некогда подготовлен Хрящеев, а через два года на специальных курсах закрепил квалификацию. В стенах фабрики также вырос Листвянкин и ныне, после того, как старые мастера ушли на пенсию или в мир иной, он стал по праву лучшим наладчи¬ком, которого Лонев не без гордости величал «звездой фабрики». Потом преемственно тот обучал делу механика швейных машин Славу Размалюева.

Своё наставничество Карпов начал с того, что стал Анатолию внушать россказни о дружбе, что был у него очень давно друг, которого своей внешностью живо напоминал ему он, Анатолий. И как они попеременно носили костюм один на двоих, а в комнате общежития укрывались под одним одеялом, ели с одной тарелки, даже девушка нравилась одна и та же, но потом он её уступил другу…

И вот так было сделано романтическое вступление.

Анатолий, по натуре чересчур доверчивый, склонный к пре¬данной дружбе, проникся безоговорочной симпатией к учителю, представляя себе, какими тот обладал редкими душевными качествами. А ведь такие люди встречаются нечасто. Разумеется, Анатолий ездил по объектам вместе с настав¬ником, старательно перенимая у него навыки электрика. Со временем Анатолий душевно привязался к учителю, впрочем, не только как ученик, но в значительной степени и как к другу.

Видя, что брошенные семена прорастают, Жора решил открыть Анатолию бескорыстие и щедрость своей души, взяв неопытного наставника на шабашку, где требовалось перенести электросчётчик из одной комнаты в другую. Анатолий не имел такого опыта и лишь по¬давал тому необходимый инструмент. Когда Жора получил от молодой хозяйки за работу расчёт, он разделил с Анатолием деньги поровну. Но тот был не¬мало поражён его щедростью и свою долю долго не принимал.

— Не, честно, ценю твою принципиальность, но если не возьмёшь — обижусь. Так не поступают настоящие друзья, ведь ты мне помогал от всего сердца, — и своим благородным поступком совершенно обескуражил молодого друга и тот сдался и не без смущения принял. Но для чего Жора так делал, Анатолию тогда было пока невдомёк, что поймёт значительно позже. Не будем забегать вперёд, и посмотрим, что произойдёт дальше…

Впоследствии они ещё несколь¬ко раз совместно делали шабашки. Почувствовав, что левый заработок вовсе не лишний, тем самым Анатолий приобретал необходимый навык, посильно участвуя в их общем деле. В таких случаях шабашник-Жора выказывал широту своей души, и в свою долю ни копейки больше никогда не присваивал.

Анатолий был полностью покорён благородством своего учителя и друга, постоянно чувст-вуя себя перед ним в неоплатном долгу, на что Жора отвечал грубым похлопыванием по плечу, при этом приговаривая, что никаким должником он его не считает, явно испытывая от своего великодушия удовольствие, которое так и проступало на самодовольном лице этакой гордой за себя улыбкой. Хотя это было всего лишь секундное важничанье перед своим верным подсоб¬ником, чтобы не казаться в его глазах лицемером. Вот потому бывалый шабашник, старался вести себя без подозрительной рисовки.

Со временем Анатолий наловчился в совершенстве долбить в штукатурке штробу, укладывать в неё электропровод и закреплять его алебастром. И уже безупречно выполнял в распределительных коробках контактные сое¬динения.

Учитель невольно гордился достижениями ученика. Через пять месяцев Анатолий сдал экзамен на допуск. И когда Жора стал штатным наладчиком, Анатолия утвердили самостоятельным электриком на его прежние объекты.

С тех пор их дороги разошлись. А когда друзья встречались, Жора уговаривал Анатолия освоить дело механика, дескать, не позорно ли работать на фабрике и не уметь настраивать хотя бы простейшие швейные машинки двадцать вто¬рого класса. Анатолий внял совету друга, через месяц-другой уже мог вполне наладить швейную машинку, на которой Жора нарочно для тренажа ученика сбивал регулировку.

Когда Карпов вдруг начал где-то задерживаться, он звонил в ателье Анатолию, чтобы за него поработал часа два. Он обязательно с ним рассчитается.

Сначала такие просьбы случались редко, потом участились, потом стали повторяться чуть ли не через день и наконец, вошли в систему. Когда Жоры на работе не было –– Анатолий выкладывался за него, вот и получалось, как бы отрабатывал те деньги, которыми после шабашек так щедро с ним делился учитель.

Как-то Путилин поинтересоваться, где же пропада¬ет его глубокочтимый друг? Но Карпов из всякого положения находил выход:

— Дочь заболела, не, честно, ездил за лекарством.

Кстати, у Жоры после трёх лет работы на фабрике роди¬лась вторым ребёнком дочь, а сыну уже исполнилось два с поло¬виной года.

А потом в другой раз тоже следовала убедительная отго¬ворка:

— Тёщу на поезд сажал, на курорт поехала, не представля¬ешь, как я этому счастлив!

Однако, видя, что друг сомневается, или просто ему только так казалось, собственная ложь у него самого порой вызывала подозрение и тогда он прибавлял:

— Ты думаешь, я убегал на шабашку, не, честно, я без тебя, сам знаешь, не хожу, — в этом он мог уверить кого угодно са¬мым искренним, задушевным тоном. Конечно, Анатолий верил в неподдельность его оправданий, будучи наивным и доверчивым малым…

Глава двенадцатая

Должность спецмеханика на фабрике была единственной, а потому в глазах Карпова безмерно престижной. И, разумеется, он с вожделением о ней мечтал.

Когда «звезда фабрики» уходила на сессию, Жopa заме¬щал ту, переваривая не без ревности и зависти весь месяц своё положение не престижного механика, насколько недосягаем и высок у портных авторитет Листвянкина, который было невозможно поколебать, несмотря на все старания Карпова, на что только был способен, работать с полной отдачей. Но от этого у него отнюдь не поубавилось неуёмного желания занять его место, правда, лишь после защиты Листвянкиным диплома.

При этом у него неожиданно возникло опасение: как бы Борин не переместился на должность Листвянкина, ведь он ра¬ботает больше его, Жоры, на фабрике? Но Борин, по-видимому, этой проблемой не был озабочен, так как у него нынешняя зарплата была не меньше, чем у Листвянкина, это, во-первых, а во-вторых, если вдруг Листвянкин станет главным механиком, Борин, будучи с высоким честолюбием, этого никогда не потерпит, чтобы быть в его подчинении. Жора как бы сверивал соотношение фигур на шахматной доске, держа в голове предполагаемый ход каждой ключевой фигуры и допускал её неожиданный вариант: мол, а что если Борин вдруг приспособится к Листвянкину-начальнику, или: а что если он из принципа займёт его нынешнее место, лишь бы оно не досталось ему, Жоре? Не желая раньше времени себя рас¬страивать, шахматный гроссмейстер, задвинул доску с глаз долой подальше и положился на благоприятный для него исход событий.

…Когда у Листвянкина уже полным ходом шла защита дипломной работы, Жора с уверенностью полагал, что скоро станет законным спецмехаником. Но не успел он как следует обвыкнуться с этой заветной мыслью, в нём вдруг начал пошевеливаться червь зависти: «Эх, почему не я окончил институт, а то бы я всем показал, чего я могу!..»

Кстати, став почти примерным семьянином, он забыл и думать, что когда-то помышлял об учёбе, чем каждый год, в пору вступительных экзаменов в вузах, сильно огорчал Веронику Устиновну. Правда, иногда, чтоб смягчить свою перед ней вину, он делал тёще намёк, что, дескать, может добиться того же результата без диплома в кармане, если бы только дали ему такую возможность. Хотя пока не имел чёткого представления о том, как бы он смог достичь того, чтобы стать начальником? Может быть, он рассчитывал на свои способности подражать тем людям, от которых зависела вся его судьба? Подражал он, как известно, Веронике Устиновне, на работе –– Ивану Михайловичу, научившись у него приближать к себе нужных людей, технической мыслью шёл вслед за Листвянкиным. Но зато, никак не мог научиться быть скрытным, как «звезда фабрики», которая в свою очередь весьма ревниво относилась к тому, чтобы другие ни за что бы не перенимали его тактику настройки машинок. При всём при том, у Листвянкина был свой список клиентов, у которых он обслуживал разных классов швейные агрегаты…

После того, как Карпов заявил о своих способностях, его тоже охотно клиентки приглашали на дом. Так постепенно у него их собралось столько, что невольно складывалось впечатление, будто он имеет дело с подпольной фабрикой…

Между тем, скоро прошёл слух, что Иван Михайлович уходит с фабрики. Одни говорили, что совсем, другие, мол, перейдёт на дол¬жность инженера по технике безопасности. Этот слух Жору не на шутку взволновал; он всерьёз рассчитывал через Лонева пов¬лиять на директора, чтобы его приняли в жилищный кооператив. Ведь Иван Михайлович был в хороших отношениях с директором фабрики, к тому же являлся членом парткома.

— Иван Михайлович, это правда, что вы уходите? — спросил не без лести Жора, имитируя неподдельную взволнованность.

— Георгий, дорогой, это неправда! Ты доволен? — дружески улыб¬нулся отставник.

— Честное слово, я очень рад! — хотя про себя этот лукавец подумал иначе: «А зря, вот поставят на очередь в жилкооператив, тогда — скатертью дорога».

— Георгий, только скажу тебе по секрету, — продолжал отставник. — На главного механика прочат Леонида.

— Стоп! Иван Михайлович, вы меня за нос водите? — обиделся любимец. — Ух, даже жарко стало! — Только что говорили, что нику¬да не уходите?

— Это верно, с фабрики не ухожу, а вот труд ваш охранять буду, это правда. Теперь ясно? — мягко говорил отставник, точно лаская его словами.

— Ух, отлегло, Иван Михайлович! У меня точно так отлегает, когда дождь перестаёт, — ввернул Жора, вкрадчиво, льстя.

— Причём тут дождь? — удивился отставник.

— Вы же знаете, где я живу? Стоит зарядить дождю на два дня, как в комнате проступает сырость, а чуть позже и плесень по стенам лишаями ложится.

— Ну-ну, говори, говори, Георгий, — подбадривал тот.

— Представляете, не успели с женой поклеить обои, как они того… Мне даже признаться неловко, не, честно…

— Говори, говори, Георгий, я внимательно слушаю… Что того?..

— Понимаете, моя Марина хочет второго ребёнка. А в комна¬тах вечная сырость, я ей говорю: давай повременим… А ей, понимаете, неймётся, вот возьму, говорит, и рожу…

— Ну и молодец твоя супруга! — Иван Михайлович положил заботливому супругу на плечо руку. — А насчёт сырости — это вопрос особый, — дополнил он сочувственно. — Поможем, обяза¬тельно поможем, — и повлёк Жору под руку, к дверям кабинета.

Из головы Карпова не выходила трёхкомнатная квартира самого отставника, которая блестела лакированным паркетным полом, на стенах красовались персидские ковры, а в серванте лучился сверканием набор хрустальной посуды. И под потолком, при ходьбе, чуть ли ни звенели такие же сияющие множеством подвесок люстры…

Словом, кругом бросалась вызывающая помпезность, и в такой громадной квартире отставник жил со своей ворчливой и полноватой супругой. У них детей было двое: сын– военный, дочь — за военным. И жили они со своими семьями в других городах. А старики-родители теперь коротали дни вдали от них, правда, изредка на лето брали к себе внуков…

По сравнению с жизнью отставника, они с Мариной только существуют, пребывая в убогой барачной обстановке. Телевизор собрал кое-как один из двух, магнитофон приобрёл тоже с рук.

Таким образом, Жора впервые испытывал сильную зависть. Хотя свои бытовые условия сравнивать с чужими, отнюдь много ума не надо. Если признаться, то чем он хуже Ивана Михайловича? И вот эта же обидная мысль толкнула его к самому Лоневу, чтобы разговором о своём быте как бы пробудить у отстав¬ника совесть, если учитывать, что сытый голодного не разумеет.

Месяца два тому назад Карпов прихвастнул перед начальником, что с помощью брата он может установить в квартире теле¬фон, на что Лонев благодушно откликнулся. Этот приём Карпов называл палочкой- выручалочкой, а вдруг когда-нибудь он сработает, так как всякую ситуацию для устройства своих дел необходимо готовить заранее. Если такой палочкой не пользоваться, то это равносильно потерянной удачи.

И как только к Жоре проник слух, что якобы фабрике выделено два места для вступления в жилищный кооператив, он незамедлительно поднёсся к Ивану Михайловичу с деликатной просьбой о вступлении в этот самый стройкооператив, который Жора про себя называл «для избранных». А он всегда стремился быть именно таким всеми своими способностями ещё с армейских лет. Но теперь опасался как бы окружающие его не окрестили выскочкой, и потому стал вести себя скромней. Но это ему не помешало ещё до тайного разговора с Лоневым кому надо шепнуть, чтобы его обязательно внесли кандидатом в кооператив за большие заслуги в труде.

Разве отставник мог ему отказать, ведь он, Жора, не зря посодействовал шефу в установ-лении телефона через своего брата…

Карпов вышел от Ивана Михайловича бодрым и повеселевшим. В это время по коридору управления фабрики вышагивала этак размеренно и важно ему навстречу, в деловом сиреневом платье Нечаева Любовь Сергеевна — «гроза фабрики», так как рабо¬тала ревизором. Жора поздоровался с ней, причём для себя не находя в ней ничего устрашающего, а напротив –– весьма эле¬гантная, симпатичная женщина, она ему тоже ответила кивком и не мог¬ла обойтись без своей шутки:

— Тебе Лонев премию наличными выдал, что ты весь сияешь, как новый пятак? — засмеялась «гроза фабрики».

— По душам поговорили! — загадочно прошептал Жopа, чтобы только услышала она. Но видя, что та удивлённо, а то и в притворном страхе, округлила глаза, он тотчас сообразил, о чём она могла подумать и ввернул: — Не, честно, зря вы что-то не так подумали, исключительно для продвижения рацухи для эффективности производства.

— Но нет, я вижу, вовсе не о работе?! — настаивала та скептически громко, не теряя при этом весёлого тона. — Тогда бы так не шептался со мной…

— Не понял! На что вы намекаете? Я с вами не шепчусь! Говорю как есть. Просто в тот момент горло запершило, — нашёлся несколько уязвлённый Жора.

— Разве по душам говорят, когда обсуждают производственные проблемы? — лукаво уставилась та.

— Поразительно, у вас очень тонкая интуиция! Но на этот раз разговор вёлся сугубо о работе, — решил свести на нет иллюзии ревизорши.

— Значит, разряд повысили?

— Поразительно, как вы догадливы, не, честное слово…

Карпов засмеялся, бросив на ходу, что спешит и побежал из управления вниз по деревянной лестнице.

Он прибыл в ателье в приподнятом нестроении и как раз застал Анатолия Путилина в слесарной мастерской, который перебирал двигатель.

— Ты чего такой хмурый, как ненастный день, Толичек? –– но тот и впрямь был невесел.

— Да так… — вяло промямлил он.

Анатолий на полголовы был ниже Жоры, тёмно-русый, с тонкими симпатичными чертами лица, но всегда как будто углублён в себя.

— А если начистоту, мы же всё-таки друзья? — напомнил Жора, все ещё находясь в благодушном настроении.

— А ты никому не расскажешь? — попросил Анатолий.

— Я? Не, честно, ты меня обижаешь, разве друга подводят? — посерьёзнел тот, причём жаждуя в душе узнать полезную для себя информацию. Это он уже ясно понял, когда Анатолий сначала не решался отвечать, охваченный сомнениями: нужно ли открывать свою тайну, потом с волнением заговорил:

— Вчера Миша поднёс выпить, а после сказал, чтобы я привёз ему на утюги шнуры и спирали.

— Много?

— Да десятка два… — Жора деланно присвистнул, почесал затылок.

— Понятно! Теперь ты не знаешь, как поступить? А я тебя предупреждал: смотри не связывайся с ними, и вот как в воду глядел, что он всё равно сделает на тебя ставку! — задумчиво произнёс Карпов. — Ничего, я приму срочные меры. Есть идея, бери шнуры и поезжай к нему, а я заявлюсь чуть погодя и его нак¬рою…

— На это я не пойду…

— Тогда как ты от него отвяжешься?

На это Анатолий только неопределённо пожал плечами.

— То-то и оно, без моей помощи тебе всё равно не обойтись…

— Я ему скажу, что шнуры кончились.

Но тут Жору портнихи живо выкликали в цех. Карпов бросил другу на ходу, чтобы не волновался и как-то лихо взмахнул рукой, мол, всё образуется!

На следующее утро Жора примчался в контору фабрики, но тут вдруг сверкнула мысль найти Нечаеву, затем передумал, заглянул в кабинет к Лоневу и, удостоверившись, что шеф был один, спросив разрешения, быс¬тро к нему вошёл.

Между прочим, кто бы к нему ни заходил, тот имел привычку для встречи посетителя тотчас выходить из-за стола. И только после тёплого рукопожатия усаживался на место, сцепливал пальцы и выслушивал того, кто нуждался в его помощи…

Но мы из деликатности не будем приводить всю беседу. Чтобы представить, какой состоялся разговор между начальником и подчинённым, достаточно сказать, что Карпов пробыл у того ми¬нут десять. И тут же перейти к тому, как после его визита, Иван Михайлович строгим тоном вызвал по телефону к себе Борина, чтобы тот немедленно явился в контору, чем того немало насторожил.

Какой там между ними состоялся диалог, можно было су¬дить по тому взбешенному виду и бледному лицу, с каким стре¬мительно Борин вылетел из кабинета Лонева.

И когда в кабинет явился с объезда пошивочных цехов инженер по технике безо¬пасности, кстати, тоже отставник, то увидел, как Иван Михайлович взволнованно рас¬хаживал из угла в угол и курил на ходу, часто затягиваясь сигаретой.

На участливый вопрос инженера, Лонев не тут же отозвался, и как-то запоздало махнул рукой, — дальнейших расспросов не последовало.

Между тем Карпов, как говорится, сотворив в отношении Путилина гадкое дело, по¬ехал довольный в ателье, где внимательно осмотрел все швейные агрегаты, перебросился с портнихами шутками-прибаутками и не менее весёлый побе¬жал на дом к клиентке…

Теперь он был вполне уверен, что на должность спецмеханика Борин не попадёт, так как того он крепко подсидел. Хотя тот не метил на это место. Жора полагал, что в схожей ситуации Михаил поступил бы точно так же. Как мы видели, Жора всё делал только в своих интересах. Вот и на этот раз подстраховал себя на всякий случай, и заодно обезопасил себя на будущее. А то, что он не сдержал данное Анатолию слово, его меньше всего беспокоило. Если бы тот завёл с ним принципиальней разговор, Жора обозвал бы Путилина трусом, испугавшегося мес¬ти Борина, тогда как надо было действовать решительно, чтобы пресечь расхитителя, с чем он превосходно справился.

И Путилин должен был его, Карпова, за спасение ещё и отблагодарить.

Вместе с тем, Жора считал, что случай с Анатолием лишний раз подтвердил его догадки о том, что шайка Борина распивала коньяки не за свои кровные. Если бы за шабашки, то ладно, но из своих ателье они почти не отлучались, и его собутыльники крутились возле предводителя буквально днями…

Потом Жора узнал, что сотоварищи Михаила между собой перессорились, но это было ему побоку, впрочем, даже на руку…

К великой радости Карпова, в одно прекрасное утро, Иван Михайлович зазвал своего подданного в кабинет и приподнято возвестил, что Жоре предоставлено место в жилкооперативе. Это придало заботливому супругу дополнительных хлопот и треволнений, так как при вступлении в членство кооператива, необходимо было сделать первый взнос. А у него наличными всего в заначке что-то около восьмисот рублей, для этого потребовалось достать до положенной суммы тысячу семьсот. Пришлось обратиться за помощью к драгоценной тёще, но как для него это было ни унизительно расшаркиваться перед Вероникой Усти¬новной, а ситуация сама вынуждала.

Вероника Устиновна за эти годы, как у неё появился зять, вынесла от него десятки обид, лишь только за одно то, что Жора всё реже появлялся на даче. Если она проси¬ла, мол, Жора приди, пожалуйста, помоги, он на словах никогда ей не отказывал. А на деле и не думал появляться. Потом ка¬ялся, что было навалом работы, совсем закрутился в погоне за рублём, которую она ему и задала. Дочери она выговаривала: плохо влияет на мужа, мол, он и её заездил — вон как по¬худела!

Перед матерью Марина отчитывалась довольно скупо и всегда старалась мужа выгородить из её бесчисленных обви¬нений.

— Ох, и что ты его так защищаешь? — взъярилась как-то Веро¬ника Устиновна, задетая в материнских чувствах.

— Ничего подобного, мама, он выглядит ничуть не лучше меня…

И вот теперь Вероника Устиновна решила отыграться на зяте, когда он пришёл клянчить у неё денег:

— Вот, как в воду глядела, что твоя «фирма» — мыльный пузырь! Что же ты своим родителям не написал, мол, мне нужны деньги?

Жора как всегда каялся, божился, что он не виноват в том, что его клиенты на всяком углу не стоят. Он, благоговейно, прижимая обе руки к своей груди, тихим голосом привёл пример, куда истрачены его деньги. А тёща, видя то, как он чуть ли не лисом вьётся перед ней, сокрушённо покачала голо¬вой. Но особенно озадаченно, когда зять проговорил, что деньги к нему ещё потекут, дай бог только здоровья…

— А ты думаешь, голубок, мне было легко поправить свой ка¬питал после купли дома? Для вас же старалась, а ты… — она недоговорила, махнула обречённо рукой, а потом уставилась на зятя с вызовом, спросив: — Когда же ты мне их вернёшь? Я дам! Но знай, частями не приму! Вот обещай! Нет, лучше пиши договорную расписку, заверь её у нотариуса, тогда приходи! — бедный зять, словно прижатый силь¬ной рукой к стенке, растерянно захлопал ресницами, у него при этом было такое ощущение, будто ему нанесли удар прямо в солнечное сплетение. Он с притворно жалобным видом ожидал, что на неё сейчас этот его жалкий вид решительно подействует и тёща просветлённо улыбнётся и скажет добродушно, что она так наигранно пошутила. Затем похлопает по плечу, мол, как она круто взяла, чтоб немного проветрить сознание зятька, дескать, нечего жить наособицу! Он так и полагал, что тёща его решила вот так хорошенько проучить. Но она твёрдо стояла на своём, что иначе денег ему в долг не даст, а только исключительно на жёстком условии…

Жора уехал от неё ни с чем, а дома пожаловался Марине на неумолимое скряжничество её матери:

— Ничего — даст, если просит расписку — напиши, — сказала она, глядя на мужа нежно, лукавым прищуром. А бедному Жоре показалось, что жена в сговоре с матерью и ему на душе стало так горько, что хоть плачь.

— Не смешно, не, честное слово, для её же внуков стараюсь?! Ведь ни в какие ворота не лезет — для своей дочери зажала. И даже тебе меня не жалко?

— А что я могу сделать, пасть перед ней на колени? Но ты же её хорошо ещё не знаешь, надо было ей помогать, тогда бы сейчас не канителился, — самолюбиво заметила Марина, больно задев мужа. — Ты в первую очередь стараешься для своих детей?

— Хорошо, я сделаю, как она хочет!

Кстати, свои разговоры с матерью Марина никогда не пересказывала мужу, и он не мог знать, как она за него всегда стоит горой, отражая нападки его принципиальной тёщи.

— Вот и ладненько, впредь перед ней держи свою марку!

— Не, честное слово, ты тоже рассуждаешь, как мещанка, –– с обидой произнёс уязвлённый супруг.

Через два дня Вероника Устиновна приняла расписку от зятя, повертела совершенно серьёзно её перед гла¬зами, мол, не поддельная ли? И только после этого выдала зятю запрошенную им сумму денег. Жора был обязан вернуть долг по истечении двух лет.

После этого в его жизни почти не осталось просвета. Он обошёл в городе ряд швейных предприятий, чтобы туда устроиться по совместительству. На одном выпускали стёганные одеяла, ему пред¬ложили свободную вакансию наладчика. Достать справки, разрешающие такую работу, конечно, не просто, но Жоре, при его изворотливом уме, всё было по плечу…

И вскоре он стал буквально разрываться между фабрикой и побочной работой, вдобавок — ещё ждали клиентки на дому. И в такой кру¬говерти побежали дни быстрее прежнего, что он не успел опом¬ниться, как в один прекрасный день весной, Иван Михайлович, соб¬рал весь коллектив отдела и чуть приподнято бодро объявил, что от¬ныне у них новый главный механик и попросил Листвянкина встать. Правда, об этом разговор среди ребят вёлся давно.

Оказалось, что ещё месяц назад Борин подал заявление на расчёт, предвидя этот печальный для него день. И теперь сидел несколько безучастно. Впрочем, когда Листвянкин встал, по лицу Михаила пошла блуждать ехидная ухмылка, при этом посматривая на своих сотоварищей свысока, как бы говоря, дождались, хлопчи¬ки, что я вам намедни говорил: «Лонев меня отодвинет, а диплом¬ника на своё место утвердит, теперь любуйтесь новым своим начальником, а без меня вы тут окончательно захиреете!»

И буквально на второй день, на расчёт подали заявление ещё двое. Так что из четвёртки прохиндеев остался лишь один Хрящеев, которому, кроме как работать грузчиком, идти было некуда. Впрочем, он и не думал ухо¬дить, поскольку, как бы там ни было, надеялся притереться к новому начальнику.

Итак, Лонев передвинулся на должность инженера по технике безопасности, а второму отставнику потребовалось уволиться.

По сути, для Карпова всё сбылось, партия шахмат, начатая им в уме, сыграна блестяще. Новый король назван! А теперь он, Жора, после него первая фигура — ферзь, мыслил он шахматными ка¬тегориями. Кстати, наш делец нашёл ещё одно доходное по совместитель¬ству местечко, и того было два, чего в своё время не мог себе позволить даже сам Леонид Маркович Листвянкин, которого отныне все должны величать полным именем.

Как раз в один из таких хлопотных для Жоры дней, Марина роди¬ла ему дочку, тем самым усложнив супругу жизнь, и без того на¬сыщенную заботами в беготне и в погоне за рублём…

Отныне читателю только остаётся представить, и, быть может, посочувствовать, в какой угодил хомут наш герой. И далее развернём картину через промежуток времени, что станется и как образуется его жизнь

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РАЗБРОД

Глава первая

Прошло около трёх лет. Недавно Карпов в двухкомнатной кооперативной квартире справил новоселье. В то время как его брат Никита с женой и двумя детьми до сих пор ютился в том же барачном доме. Правда, теперь он работал на заводе энергетиком, где платили жалованье значительно выше, а года через два обеща¬ли дать двухкомнатную квартиру.

С Анатолием Путилиным Жора Карпов старался поддерживать прежние отношения. Но теперь они больше были похожи на приятельские, чем дружеские. Ведь по жизни давно шагали порознь. К тому же год назад Анатолий же¬нился, о чём рассказывается в другой книге. И между ними произошло такое событие, после которого Жора раскрылся с неожиданной стороны. Это когда жизнь, как он признавался, тогда ли или позже стала подбрасывать ему «сюрприз за сюрпризом» Но о них он говорил как-то загадочно, и раскрывать их суть как бы не спешил, усиливая у него интерес к себе…

А пока до этого ему надо было ещё дожить, набраться опыта, пересилить первые разочарования и даже потрясения, которые как бы предсказывались беседами с Карповым. И ни кто-нибудь, а именно Жора и раскрывал ему на жизнь глаза, точно задался ускорить его взросление и помочь решительно избавиться от мальчишеских привычек и юношеского идеализма, привитого школой и книгами. Но, если человек опирается на своё чутьё жить по ветру, тогда книги тут были совсем ни при чём.

Так что в то совершенно безоблачное для Путилина время, при встречах с ним, Жора всё так же располагал к себе «распахнутой душой». Говорил о том, что случалось в жизни и что могли убедить друга, как можно скорей отказаться от книжной зауми, непригодной для практических дел. И ради разнообразия досуга тут же предла¬гал Анатолию сыграть в свою любимую игру — шахматы; и всегда у него не без самолюбования неизменно выигрывал. Показывал свои бесчисленные фокусы, которые являлись его излюбленным приёмом обольщения нужных ему людей. Но особенно норовисто покорял сердца женщин. Кстати, о них Жора мог рассуждать бесконечно, выказывая себя неизменным знатоком женской души и психологии.

Путилин тогда ещё только что женился и слушал Карпова с тем повышенным интересом, когда сам в супру¬жеских отношениях пока был не искушён и полон о них ещё наивных, а то таинственных представлений. Вот потому Анатолий не выносил рассуждения друга о супружеских изменах, будто они происходят. чуть ли не в массовом порядке. Но Жора, конечно, не учитывал, что Анатолий ещё не пони¬мал самой природы измен. А может, тот на это и рассчитывал, чтобы он не был перед молодой женой тюфяком. И когда сыпались его возмущения, Жора, как истый сексолог, не без цинизма, рисовал варианты причин, которые толкали супругов, или одного из них, на путь неверности. И даже привёл яркую ситуацию из своего опыта, мол, в семье, как в обществе, идёт борьба за лидерство, что стало возможным только в условиях эмансипации. Женщины всё чаще берут верх над мужьями, из их рассуждений следовало, будто природа поступила явно несправедливо, отдав им роль продолжательниц рода человеческого. И потому своим главенствующим положением, они как бы восполняли допущенный природой такой серьёзный и досадный перекос, который объяснялся неравенством женщины с мужчиной. И вот мужья, при¬теснённые жёнами, ищут на стороне развлечений, добиваясь новой освежающей душу любви, поскольку вероломные современные жёны грубым нравом и не¬ряшливостью в быту, неотвратимо отталкивали от себя…

На эту пространную тираду Жоры Анатолий упорно возражал, утверждая, мол, если женился по любви, тогда у вас предпосылки для равных отношений достигнут желаемого, а для блуда исчезнут серьёзные причины.

Однако Жора снова и снова убеждал, что идеалы — это как миражи в пустыне. Ведь вся жизнь соткана из сплошных противоречий, в чём он скоро убедится на своём опыте, что даже любовные отношения со временем превращаются в привычки безоговорочно у всех, и они поглощают любовь. Счастливы лишь те пары, которым известно, как от привычек избавляться, чтобы жить первородными чувствами, освещающими души. Но тут Жора неожиданно сделав паузу, ввернул, как вбил гвоздь в известную крышку того, что он ненавидел упоминать: «Признаюсь, таких пар мало: это только я и мой брат, и мы умеем не скучать со своими жёнами».

Анатолия поразила его мысль о том, будто от невернос¬ти не застрахованы даже самые верные друг другу пары, типа Ромео и Джульетты. Поскольку рано или поздно жизнь беспощадно как бы изнашивает первозданные чувства, в результате чего над обоими супругами берёт верх суровая дейс¬твительность. И тогда пропадает стремление к нрав-ственному совершенству, и таким образом люди опускаются… Но причём тут был он и брат, Анатолий не стал выяснять, да и прозвучало это по-наполеоновски не скромно, а даже вызывающе дерзко.

И вместо того, чтобы спросить, почему же он и брат умеют не скучать с жёнами, Анатолий пытался доказать, что если кто изменяет, то лишь те, кто дурно воспитаны или наслушались россказней о развязных и распутных одиноких женщинах… На это знахарь усмехнулся по-доброму и легко свернул разговор любимой фразой: «Толичек, не, честно, мне некогда, бегу, дела ждут!»

Подобный спор мог продолжаться бесконечно, если бы Жора не вспоминал, что его срочно где-то ждёт клиентка. Это он напоследок ввернул, как для него значат они, то есть осиротевшие, брошенные неумелыми мужьями. И тогда этак суматошно вскакивал, хлопал себя по лбу и убегал, бросая на ходу, что опаздывает в детскую кухню, то есть, давая понять, что бежит не на левую работу, а по семейным делам…

Идя домой с работы, Карпов иногда вспоминал своих желанных и ненаглядных клиенток, особенно разведёнок, у которых был сегодня, и как одна блондинка перед его домогательствами не устояла, и теперь та регулярно ждала его в условленном месте. И как нарочно, или то было господнее наказание, в голове застучал стрёкот швейных маши¬нок, исчислявшихся десятками, и вот они в разных точках города, быть может, одновременно строчат и шьют наряды молодым модницам, которые обходят стороной магазины готового платья, не признавая ни их качества, ни фасона. А ведь и впрямь домашние модистки успешно состязались с фабричными, та же самая швея, которая работала на фабрике, дома шила намного качественней и со вкусом, выполняя заказы модницам, чем это же делала на фабричном месте.

Домашнее швейное оборудование порой ничуть не уступало фабричному. Хотя об этом считалось говорить вслух неприлично. Вот поэтому Жора приучил себя к вынужденному молчанию, стараясь не трогать ра¬боту, или обходил, так сказать, опасные рифы тайного труда. Хотя Путилин уже улавливал в отношениях с Жорой некоторый его крен в сторону отчуждения и умалчивания подробностей своей жизни, чем некогда друг так его восхищал. Но сам Анатолий об этом ещё не очень задумывался, а надо было бы, отчего Жора становился таким? Например, раньше он мог откровенно пожаловаться, что Листвянкин никогда не поделится своим профессиональным секретом, никому не передавал богатого опыта наладчика. Теперь Жора мог говорить о чём угодно, и как можно меньше о работе.

Со временем Карпов вообще перестал брать Анатолия на подработки, а в своё оправдание говорил, что у него теперь двое детей, ему совершенно некогда бе¬гать налево и направо. Впрочем, Путилин к нему уже не напрашивался, и если какая работа подворачивалась, брался сам, хотя ещё чувс¬твовал себя недостаточно опытным…

Надо сказать, Анатолий до сих пор пока не подозревал о под¬польной жизни своего друга, и что у Жоры произошли коренные нравственные изменения, о чём впереди ещё как бы само проявится…

Было время, как уже известно, Карпов увлекался философией, которая несомненно повлияла на выработку его новых воззрений, а жизнь внесла существенные поправки и ему стало думаться, что человек жив отнюдь не одним духом. И он, Жора, вовсе не намерен, к примеру, быть Сократом, удел которого для желающего жить припеваючи, отнюдь не из радостных. И вот в сознании вдруг забрезжила фигура Рокфеллера с настойчивой одержимостью, став пресле¬довать во сне и наяву. Как и когда это произошло, он толком перед со¬бой не отчитывался. Было время, получал наслаждение от прочитанных книг, а теперь доставляло огромное удовольствие держать в руках не пятёрки, не десятки, а сотенные. Конечно, он понимал, что в немалой степени на него повлияла тёща, и, быть может, необратимо сформировала его таким, каким он стал теперь, и социальная среда.

Когда из разговора друзей выяснилось, что Путилин увлекал¬ся философией, для ученика Рокфеллера это было уже давно пройденным этапом, как для старшеклассника таблица умножения. И потому он воспринимал Анатолия свысока, так как его увлечения философ¬ией представлялись Жоре непростительным заблуждением, поскольку все усилия овладеть философскими знаниями для него могут обернуться разочарованием, в чём и таится опасность этого бесполезного учения, оно только отвлекает от насущных потребностей жизни.

И Карпов это попытался доказать, на его взгляд, довольно элементарно:

— Ты знаешь, где и как зародилась философия, и кто был её основоположником?

— Между прочим, на последний вопрос точно не отвечает даже история философии, которую я читал ещё в армии. А вообще человеческое стремление объяснить причины и явления общественной жизни, законы движения материи и развитие Вселенной совершенно обоснованны. Но это происходит также и от внутренней потребности умных людей самостоятельно объяснять сотворение мира, –– недолго думая, ответил Анатолий. Хотя знал, что свои истоки философия берёт из Китая и Индии, но посчитал лишь ограничиться сказанным.

— Да? И только? — разочарованно протянул антифилософ с видом глубокого знатока философской мысли.

— А что ещё? Далее идёт токование для первоклашек. Это слово так и гласит: фило — люблю, софия — мудрость. Вся любовь к мудрости, — с победной улыбкой дополнил тот.

— Ну хорошо, хоть это усвоил, ‒- заметил тот усмехаясь. –- Тогда объясни: почему дерево назвали деревом?

— Оно имеет все биологические свойства дерева, которое горит, но в воде не тонет, — нашёлся начинающий философ, полагая, что попал в точку.

— И всё? — разочарованно протянул Жора, с чувством своего превос¬ходства.

— Ну, я же тебе не буду объяснять законы биологии? — удивлённо усмехнулся Путилин.

— Видишь ли, это всем известно, а ты докажи эти «биосвойства». И почему «био», когда растениями занимается ботаника?

— сделал поправку учёный муж.

Анатолий несколько растерялся, но тут же нашёлся, чтобы уверенно парировать оппоненту.

— Так чего доказывать, коли дерево есть дерево: не камень, не железо, а дерево, вбирающее в себя все присущие ему свойства и сохраняющее в себе солнечную энергию? — почти возмутился дилетант-биолог. — И ты, кстати, верно заметил, что рас¬тениями занимается ботаника, но только не философия…

— Вот, в этом вся и закавыка! — победно вскинул Жора голову, сияя ироничным взором. — Всё должна объяснять философия под срезом дан¬ной науки. Но запомни: ещё ни один философ это не доказал! А если вникнуть, кто они, философы? Философствует лишь тот, кто имеет все земные блага, а нищему не до того, он занят поиском куска хлеба. Так что философия есть удел имущего класса. Обладате¬лю несметных сокровищ ничего другого не остаётся, как только праздно сидеть да философствовать о тщете всего живого. И я дошурупил сам, что у меня ничего нет, а мудрой наукой увлёкся. Так что, философия вышла из сытого желудка.

— Ну, допустим, но счастье не в богатстве?

— И это вроде бы утверждает наука положительно, и тем более нет его в пустом кармане. Жизнь, Толик, она жестоко требует своё…

— А мне кажется сам человек. Кстати, ты разве изучил всех философов, начиная с Платона и Аристотеля, которые пытались объяснить мир? Впрочем, как ни объясняй его, а если нет веры в добро, то никакие богатства её, эту веру, не да¬дут. У меня, как и у тебя, была подруга Вера. Но и той я не верил. И убедился, что она тянется тайно к моему бывшему другу. И что я сделал? Позволил другу ею увлечься…

— Но эта тема отдельная. Да, я тоже так поступил, в этом мы с тобой полностью. сходимся Но без пояснений сих светил мысли давно известно, что вся вера только в себя, — с твёрдой уверенностью произнёс Жора. — У всякого с деньгами есть вера в то, что завтра он будет сыт!

— А потом, как бог на душу положит. Но это всё равно, что жить без веры, рано или поздно крупные акулы пожирают свои жертвы, там, где они обитают…

— Это пока не из нашей оперы, — сказал Жора, почувствовав, как Анатолий норовил взять его за шиворот.

— Почему же? У нас уже давно завелись свои денежные тузы?

— Пока ни одного не видел, — уклончиво ответил Жора, заподозрив, что друг готов запустить камень в его адрес.

Словом, дальнейший спор становился бессмысленным, и Путилин тотчас смекнул, что Жора хотел ему внушить бесполезность его занятий философией. Но ему ничуть не удалось переубедить того в об¬ратном, впрочем, Жора это сам почувствовал, что ему не хватало веских доводов.

Спор между друзьями вспыхивал ещё не раз, и каждая такая словесная дуэль заканчивалась ничем. Правда, Жора потом испытывал, чувство проигравшего, так как Путилин уверенно стоял на своих позициях, не уступая их оппоненту.

И как-то од¬нажды из своего природного бахвальства Карпов опрометчиво раскрыл перед Анатолием своё тугое портмоне, из которого выглянула на него спрессо¬ванная пачка сторублёвых купюр и расслабленно растянулась мехами гармошки. И вдруг начинающий Рокфеллер, чтобы не испытывать судьбу, скрывая страх, тут же не без суеверия захлоп¬нул портмоне и глядел на друга с наигранным торжеством, как бы говоря: «Пока ты занят поиском смысла жизни, я даром время не терял».

— Ты же говорил, что деньги презираешь? — спросил насмешливо оппонент, неожиданно открывая для себя всю лживость друга и впервые к нему испытал лёгкую зависть. Но, зная, как это чувство, точно проказа поражает душу, постарался от него избавиться, и оно улетучивалось, как после налетевшего ветра. И всё-таки осадок от него досаждал ему. Да и Жора стоял перед ним, как перед экзаменатором и старался оправдаться своей излюбленной выходкой:

— И сейчас заявляю: да, не люблю! — и в самодовольстве иронично выставил грудь колесом.

И далее Жора эту свою нелюбовь к деньгам изложил в таком порядке: жене он отдавал без заначек всю зарплату, а при¬работок собирал на приобретение новой стереофонической и видео аппаратуры. К тому же, ежеквартально удерживали за кооперативную квартиру. Да плюс страховка, подоходный налог, профсоюз, комсомол, Слава богу, из комсомола скоро выйдет. Итак, не имея этих денег в наличии, Карпов их не считал входящими в семейный бюджет. А чего ему, бедолаге, стоило отдавать тёще долг, и ещё сотню брату, этого никто не знает. И для того, чтобы кормить семью и нормально жить, вот он и бегал весь день в запарке по своим объектам, чтобы полностью обеспечить свою семью. Конечно, Анатолию он это рассказывал лишь отдельными эпизодами о своих лишениях и трудностях, надеясь у того вызвать к себе сочувствие и жалость. От зарплаты жены, воспитателя детса¬да, едва перепадало на хлеб, да и на молоко детям. А на одежду жене, детям и себе — всё тратилось из его зарплаты, так что еле сводил концы с концами. Жopа уже два раза по тысяче спускал из своих сбережений то на приобретение спального гарниту¬ра, то на одежду, так как Марина всё приставала: «Давай купим, не скупись!» «А музыка?» — напоминал Карпов. «Успеет твоя музыка, нам спать тесно», — гово¬рила жена.

А недавно опять уговорила купить ей шубу, да и ему, Жоре, тоже пора сменить тёплую куртку, поскольку он другой одежды не признавал. Видя, что так ни за что денег не соберёт, Жора стал хитрить перед женой, просто-напросто начал делать заначки из левых за¬работков, которые Марине были не все известны. О последнем, Жора подавно не признался и перед Путилиным, для которого всё отчётливей прорисовывался новый образ самозваного друга. Впрочем, в этом он уже не сомневался, когда все жизненные устремления подчинены исключительно погоне за деньгами и своей выгоде, тогда и дружба теряет, как бы сама по себе светлый образ и превращается в нечто бесформенное, а со временем совсем увядает и чахнет…

Между прочим, Карпов даже не подозревал о том, как заронил Анато¬лию к себе неприязнь, когда так неосмотрительно раскрыл перед ним сво¬ё тугое портмоне. Возможно, не покажи его, Анатолий по-прежнему относился к Жоре, как к настоящему другу. Но своим жестом тщеславца Карпов мгновенно как бы высветил всё своё нутро лицемера и корыстолюбца. Совсем немного надо было, чтобы Жора превратился в потерянного друга.

При этом Анатолию припомнились слова Борина, сказанные несколько лет тому назад, что Карпов ему себя ещё покажет, как с ним опасно иметь дело, и будто в воду глядел. Ведь так оно и случилось, Ана¬толий, сполна стал понимать, для чего Карпов использовал его, когда просил прикрывать свои точки, в чём отныне лжецу он стал отказывать, когда звонил по телефону:

— Толик выручи, в долгу не останусь, — просил жалобно тот..

— Не буду, довольно маленьких дурить! — отвечал тому в его тоне. — У меня своей работы навалом.

Конечно, для Карпова этот отказ послужил сигналом: вот оно как обернулось! Неужели Анатолий уходил из-под его влияния? А ведь это он, Жора, дал ему возможность самостоятельно идти по жизни. И такой вот благодарностью тот отплатил ему?! Карпову очень нравилось ставить людей в свою зависимость, он вообще мечтал сделать всех ребят своими помощниками, не желая иметь врагов среди товарищей по работе, хватит ему того, что в своё время натерпелся от Борина.

Хрящеев, потеряв своё былое окружение, теперь перед Жорой заискивал и любезничал. Причём между ними шёл постоянный деловой обмен, а то и торг зап¬частями. И они как будто прекрасно друг друга понимали…

С полгода назад на фабрику был направлен выпускник профтехучилища Виктор Слепцов, молодой электрик. Вот кого Карпов уговорил поу¬читься у него настройке машин разного класса, мол, смежная профессия в будущем ему непременно пригодится.

Виктор без особых колебаний внял совету старшего товарища, став просиживать возле Жоры, когда тот настраивал то ли петельную, то ли оверлок, то ли зигзаг, то ли пошивочную и охотно и подробно тому объяснял устройства главных и второстепенных механизмов…

Однажды Анатолию надо было съездить к Слепцову в ателье за фрикционом к электродвигателю. Вот тогда он и застал коллегу вместе с Карповым над петельной машинкой. — Смену готовишь, Жора? — не без иронии вырвалось у того. — А может, рассказываешь о дружбе, насколько её выгодно использовать в одностороннем порядке?

Маленькие, круглые, чёрные острые глазки Карпова так и впились пияв¬ками в Путилина, который вдруг вознамерился его разоблачать, и язвительный тон которого резанул по самолюбию побольней хлыста.

— А ты как думал! — протарахтел Жора, как ни в чём не бывало. — Не тебе же его учить, а он молод, расти надо!

— Ну, ещё бы, кому за тобой угнаться? Посмотрим, как он будет локоть кусать…

Виктор, как-то сладко и довольно улыбался своим отнюдь не красивым лицом в сторону Путилина по сути, ещё не понимая всей причины, открывшейся для него их вражды.

— Толик, шагай себе, а мне не мешай! — раздражённо выпалил Карпов. — Ты бы лучше двадцать второй класс освоил, как подобает, а то жалуются портнихи…

— Да? Когда я показал тебе кукиш, я стал плохим? — и тут же обратился к его подмастерью: — Витёк, жаль мне тебя! Он потом тебя использует на всю катушку…

— Толик, между прочим, не без моей помощи Листвянкин тебе стал доплачивать за несколько единиц двадцать второго?

— Можно подумать, Лёня только тебя и слушает.

— Катись дальше, не хочу с тобой портить кровь. Ты лучше по¬жалей себя! — бросил надменно Жоpa, багрово покраснев, покрывшись потом, и в его голосе явно слышалась затаённая угроза.

Слепцов худощавый, невысокий, с повышенным любопытством всматривался в Путилина своими живыми и немного насмешливыми детскими глазами. Хотя он вполне равнодушно относился к тому, что недавние друзья, которым он некогда завидовал, вдруг стали почему-то враждовать, и он полагал, что Анатолий стал ревновать Карпова к нему. А вообще Виктору даже нравилось, что они между собой не ладят, теперь Жора будет дружить с ним, Виктором. И он считал, что в их ссоре прав Карпов, поскольку авторитет Путилина для него намного ниже, чем наставника.

Конечно, к Слепцову слова Путилина пока не дошли, о том, что он когда-нибудь будет кусать локоть. Поэтому на них он никак не отреаги¬ровал и не вдумывался в то, почему Жора с горящими глазами чуть ли не набросился на Путилина. Впрочем, Виктору важней всего было вникать в устройство машин, чем задумываться над словами одного и реакцией на них другого.

Сам же добровольный наставник искал себе явного облегче¬ния, ибо он обучит Виктора ремеслу наладчика и тот ему из бла¬годарности, когда будет нужно, станет его подменять. И ничего в этом несправедливого он не находил. Только жаль Путилин подвернулся не вовремя, что Карпова изрядно разозлило; он теперь серьёзно опасался, как бы его самостийное наставничество не дошло к Листвянкину. Конечно, Карпов безмерно со¬жалел, что Путилин от него откачнулся. Но для него это даром не пройдёт, он его как следует, проучит. Правда, пока он даже не представлял, как это сделает, впрочем, время само покажет, ведь только истинно сильному вправе быть впереди. И, тем не менее, поступок Путилина не выходил из головы, задевшего Жору за живое. Мало того, что тот ушёл из-под его опеки, выказав себя донельзя неблагодарным, да ещё удумал вмешиваться в его, с Виктором, деловые отношения. А дальше того и гляди начнёт настраивать против него остальных ре¬бят, чего Жора больше всего опасался, ведь он ни с кем не со¬бирался терять добрые отношения. Карпов старался им всем внушать к себе сочувствие и жалость, становясь в позу великого страдальца. Он весьма умело плакался, как ему тяжело живётся, мол, семья большая, он работает почти один и еле внатяжку хватает ему на жизнь зарплаты.

Товарищи с разным по степени пониманием выслушивали, по сути, не видя тонкой игры, рассчитанной на снисхождение к его положению, чего часто добивался, дабы его отпус¬кали по делам в момент погрузочно-разгрузочных работ. А он за оказанную услугу мог отплатить то деталями, то знаниями по настройке швейных агрегатов.

И даже сам главный механик Листвянкин был на его стороне, ведь он Жору тоже использовал на время своего отпуска, когда требовалось прикрыть его побочные объекты. Карпов сознавал свою зависимость от главного, которая довлела над ним тяжёлым бременем, но с чем не¬отвратимо мирился, а иначе ни за что не проживёшь.

А когда сам уходил в отпуск, разумеется, для прикрытия своих точек, Жopa никогда не просил Листвянкина. И не потому, что он его начальник, на это он бы не посмотрел, если бы тот не был большим спецом, которого могли бы легко переманить к себе на его, Жорины, побочные объекты. Поэтому на время отпуска вместо себя он просил поработать Хрящеева, ведь тот считался средним спецом, и потому не видел в его лице оснований бояться конкурента.

Не успел Жopa выйти из отпуска, как в цехах раздавались голоса портних:

— Слава богу, Жорик, где ты пропадал, с твоим подменщиком мы так намучились!

Естественно, после таких лестных жалоб у него сами по себе расправлялись плечи, и он становился в позу гордеца, отчего себе казался вели¬каном, отпускал острые шуточки. Все женщины игриво оживлялись и Жopa был вполне счастлив тем, что самостийно создал себе такую популярность.

С Хрящеевым он рассчитывался четвертным и бутылкой водки, которую распивали совместно. Но так как Жора Карпов пил очень мало, Хрящеев отдувался почти за двоих, чем, впрочем, оставался весьма доволен.

Когда любящий муж жаловался жене на сильную загруженность на работе, отчего страшно устаёт, она его безоговорочно пони¬мала и сочувствовала. Как известно, Марина была тихой и почти скром¬ной женщиной, её очень редко охватывал гнев. Впрочем, если был для этого повод, и вот как-то до неё просочился слух о Жориных увлечениях женщинами и её буквально взорвало:

— Это ты, называется, устаёшь, а не от блудства ли? — вопрошала она громогласно, что казалось, из её милых, ласковых глаз сы¬пались искры гнева.

— Не, честно, Мариночка, чист, как стёклышко! Не, правда, чист, как стёклышко, — и при этом мягко ладонью ударял себя в грудь на самых пониженных тонах.

— Что ты врёшь, паразит, кто тебя чистил? — отзывалась она, и больше ни слова не исторгла, так как не хотела выглядеть перед мужем ревнивой стервой. И тут же уходила на кухню, закрыв за собой дверь. Марина уже хорошо знала: если Жора искал оп¬равдание, значит действительно, виноват, и просто так слухи не рождаются. Ведь злостных недоброжелателей у неё, в сущности, не было, чтобы сеяли между нею и мужем рознь. Притом его выдавали глаза, и она не улавливала того искреннего удивления, когда было видно, что наветы действительно лживые, вызванные, как это бывает, завистью людей к прекрасно ладившим супругам.

И всё-таки, однажды, она чуть-чуть не припёрла его к стене прямым вопросом:

— А ну-ка, ответь, голубок, с кем это ты стоял возле универмага целый битый час? Кто, говоришь, сказал? А тебя кума видела! — И тут Марина давала понять проницательной улыбкой, что от неё ему ничего утаить не удастся.

Между тем Жора весь во внимании выслушал жену и принял бедовый, укоризненный вид, отчего Марине уже расхотелось его выслушивать. Он как будто был заранее готов к ответу, поэтому всё равно вывернется, выскользнет из рук осклизлым угрем.

— Так это же со второй кумой стоял! — воскликнул он радостно. — Ты лучше своей куме накажи выписать очки?

— Ничего, ничего, я спрошу, с какой ты кумой стоял, спрошу, спро¬шу, — говорила мягко, спокойно Марина, при этом премило улыбалась. Хотя у самой в душе скопилась обида, которую скрывала то улыб¬кой, то просто многозначительным взором ему говорила, что она всё равно узнает о его тайных шашнях.

— Спроси, спроси! — весело проговорил неуловимый супруг, выставив к жене руку, почти веря, что Марина завтра же об этом забудет и думать. Ведь у неё, по выражению Карпова, был «золотой характер», она не отличалась злопамятством и никогда неистово не ревновала. Хотя в глубине души у неё всё закипало при од¬ной мысли, что Жора ей неверен, притом у неё ещё к нему не иссякло доверие.

Кто бы знал, с каким стоическим терпением она относилась к его работе в сугубо женском коллективе и всё по той единс¬твенной причине, что он нашёл в жизни своё место…

Несмотря на то, что Марина была весьма хороша собой, стройна и мила, в ней находился существенный недостаток. Она почему-то донельзя стес¬нялась танцевать, так как была в движениях несколько неуклю¬жа, и почти не воспринимала ритма музыки. В то время как её муж наоборот, обладал пластикой тела и чувством ритма, танцевал превосходно. А ещё лучше у него получались шутливые фокусы. Он мог каким-то неуловимым движением у кого-либо вытащить из-за уха свои же часы, из кармана приятеля достать собственный носовой платок, да плюс ещё подвешенный язык делали его обая¬тельным, неизменно интересным малым. И умел также вдоволь посмешить анекдотами, и поэтому, особенно женщин к нему притягивало, как магнитом.

На фабричных вечерах Марина старалась быть незаметной, а Жopa становился центром внимания женщин. Порой он настолько увлекался анекдотами или показом фокусов, что напрочь забы¬вал о жене, стоявшей неподалёку, как бы оттеснённой оголтелой толпой под стеной и непроницаемым взглядом смотрела ни окружающую разодетую публику. Причём пытаясь непременно отгадать, какой женщиной, возможно, был по-настоящему увлечён её муж?

Казалось, на него все смотрели одинаково, и оттого она терялась в своих догадках. Но самое поразительное, она не обижалась на мужа, что он неизменно забавлял других, позабыв о ней. И Марине было достаточно одного того, что он был у неё на виду, дескать, пускай повеселится. Кто виноват в том, что она не способ¬на даже поддержать простого разговора, не то что кого-то развлекать.

Когда он кое-как с ней оттанцевал, она видела, как он откро¬венно маялся, жаждая кого-то пригласить, и Марина разрешала. Но он, пользуясь её великодушием, мог снова умчаться, а её оставлял одну, и с радостью припускался тан¬цевать с другой. И тогда она неожиданно испытала к нему какую-то жгучую ненависть, что он пользуется её великодушием, как разменной монетой. Но это опустошающее душу чувство у неё было мимолётно, так как своего во всём преуспевающего мужа, она не могла долго ненавидеть. И ко всему прочему, она его всегда люби¬ла, и были моменты, когда она им по-настоящему гордилась, осо¬бенно, когда он её обрадовал, как ему удалось заполучить место в жилищном кооперативе, и потом, когда получили квартиру.

При всём при том, она также знала, что Жopa её тоже любил и это поняла после того единственного раза, когда муж однажды приводил домой Анато¬лия, познакомив его с ней. А вечером следующего дня она ошарашила мужа признанием, что Анатолий ей очень понравился, чем беспощадно вонзила Жоре в сердце стрелу ревности. С тех пор он зарёкся приводить в гости Анатолия, чтобы не смущать чувс¬тва жены. Она даже как-то нарочно спросила у мужа, почему Анатолий не приходит? Жора сперва помялся, но ответил смело, что парню некогда, надумал жениться…

И вот, в присутствии всех на вечере, Карпов мог, наконец, вспомнить про жену и обезоружить всех своей неподдельной от¬кровенностью, за что она списывала ему все, доставленные ей, обиды.

— А жену свою я люблю больше всех! — и при этом он подска¬кивал к ней, стоявшей всё так же под стеной, привлекал к себе за плечи и целовал в щеку. Безусловно, вся сияя улыбкой, Марина на глазах у всех расцветала, и сама тут же, не теряясь, весело, в его тоне произносила:

— Слыхали, о чём толкует? Значит, ещё кого-то любит!

Но оставим без окончания этот вечер, так как для Марины и Жоры он прошёл замечательно, и домой они, естественно, отправились вполне счастливыми, точно действительно для них были отныне не страшны никакие жизненные шторма, и впереди их ждали только одни удачи…

Глава вторая

В отделе главного механика в основном были молодые ребята. Но особняком стоял недавно принятый Леваков Аркадий Егорович. Он был уже в преклонных летах, ему шёл пятьдесят пятый год. Причём считался участником войны.

В своё время, как мы помним, Борин яростно невзлюбил Жору Карпова, точно так же это произошло с ним с того первого дня, как увидел на фабрике Левакова.

Тот был довольно высок, обладал крупной головой, тёмно-русые волосы курчавились, и как бы он их коротко не стриг, они всё равно сворачивались колечками в копеечную величину.

Один его вид крупной и красивой головы, посаженной на ши¬рокие плечи плотной фигуры, его причёска, выражали как бы некое тайное коварство и зло. Но вряд ли он догадывался об этом, производившем на окружающих впечатление. А если бы даже знал, то доволь-но умело скрывал привитыми манерами приятного, обходительного человека.

Причём в тёмных волосах ни одной сединки, они молодо и свежо поблескива¬ли и потому, наверное, у кого-то не могли не вызывать зависть, а у кого-то даже неприязнь, а у мизантропов возможно даже отвращение, дескать, почему это прожитые годы не оставили от пережитых лет никакого отпечатка. От его возраста можно было легко откинуть лет десять. Скорее всего, его невероятная моложавость и выхоленный, бравый вид без единой на лице морщинки, излучали сокрытое в нём коварство, что впрочем, улавливалось интуитивно.

Леваков действительно постоянно следил за своим драгоценным здоровьем, никогда отродясь не курил, но лишь в редких случаях выпивал.

Когда Жоpa Карпов увидел Левакова в первый раз, в нём не¬добро ёкнуло сердце: «Это что за фрукт к нам пожаловал?»

Леваков держался с подчёркнутым достоинством, немного вы¬сокомерно. Холёное красивое лицо, тщательно отутюженные брюки и рубашка с короткими рукавами на выпуск, производили о нём хорошее впечатление и не вызывали никаких сомнений на тот счёт, что этот человек непоря¬дочен. «Пожалуй, этот тип на проходимца не похож — про себя подумал Жора, — сразу видно, что в голове держит неглупые мысли. Наверно, к нам надолго, вон как уверенно стоит, видать птица ещё та, знает себе цену!» — заключил Карпов и решил заглянуть в кабинет к Листвянкину.

Леонид Маркович, как и Жора, тоже черноволосый и внешне чем-то смахивал на кавказца. Причём он вторично был женат и уже имел дочь, а от первой жены — сына.

Карпов ни за что бы не променял свою Марину не самую кра¬сивую швею и поэтому смотрел на Листвянкина, как на ущербного, у которого первая жена, Клавдия, работала в экспериментальной лаборатории фабрики, а вторая — в одном из ателье и, говорят, лет на десять была моложе его.

Листвянкин умел обаятельно улыбаться, никогда громко не смеялся, поскольку у него был глуховатый и низкий голос и большие чёрные глаза.

Карпов почти стремительно влетел к главному, тот чинно сидел за столом и что-то торопливо писал.

— Ты чего? — не отрываясь от дела, спросил Листвянкин.

— Леня, ты кого принял? — вырвалось у Жоры, как показалось Леониду Марковичу в порывистом испуге. Но подняв на того гла¬за, он ничего похожего не увидел на смуглом от загара лице, и тотчас снова уг¬лубился в свою писанину. Хотя почему-то между тем качнул голо¬вой в лёгком недоумении, наконец, вынужденно оторвался от принудительных ежемесячных отчётов, и с укором, строго уставился на подчинённого.

— Послушай, Жора, — приглушённо, как только умел он, заговорил Листвянкин, — я сколько тебя просил, называй меня полным именем, а ты мою просьбу постоянно игнорируешь, а вдруг сейчас войдёт подчинённый? Другое дело на улице, или у меня дома, а на работе су¬ществует не мной установленная дистанция.

— Не, честно, забываю, ладно, извини, сила привычки! — протараторил Жора, поблескивая на начальника льстивым, заискивающим взглядом.

— Так что ты хотел? — лукавая улыбка высветила лицо шефа, а его тёмные, буравчатые глаза смотрели пытливо.

— Да там стоит какой-то выхоленный тип, — начал было искательно Жора.

— Ах, ты про Левакова? — и снова из души на лицо выплеснулась та же хитрая улыбка, теперь шеф уже не скрывал радости от мелькнувшей догадки, которая сменилась выжидательным лукавым прищуром глаз: — А что, собственно, такое, что он тебя так взволновал, на тебе лица нет, Жора?

— Да ничего особенного, вижу, стоит чужой человек, — не мог же Карпов в гневе выпалить: «Кого ты мне подсовываешь?» Жора ко всему прочему был весьма мнителен. И как только увидел этого Левакова, теперь он подавно воздерживался спорить с Листвянкиным. Но особенно после того случая, когда пытался шефу втолковать, что он обслуживает две с половиной нормы единиц одних только спецмашин, а значит, ему следует соответственно платить. Это замечание главному уже тогда не понравилось, однако Жора добился, чтобы часть единиц Листвянкин распределил между Хрящеевым и Размалюевым. Но тот стал его упрекать в том, что Жopa меньше бывает в своих ателье. И за малейшую жалобу порт¬них на спецмеханика, Листвянкин прямо-таки выходил из себя:

— Ты в ателье был? — со всей строгостью спрашивал он.

— Не, честно, понимаешь, в «Силуэте» задержался, сейчас же побегу. Леонид Маркович, я только было собрался, а тут твой зво¬нок, — подобострастно твердил подчинённый.

— Жорик, в «Силуэте» ты ещё был до обеда, а потом побежал налево, так что мне пыль в глаза не пускай, можешь сколько угодно подрабатывать, но только в не рабочее время. А в своих точках ты должен бывать утром и ко второй смене вечером, что тут неясного?

Карпов уже хорошо знал на опыте: в такие минуты лучше не заводиться с начальником, сейчас бы начал припоминать в его работе проколы. Впрочем, Жора сознавал, что порой свои обязанности исполнял не столь добросовестно. Бывало сколько раз, заскочит в цех, быстренько обежит, оглядит бегло машинки, заглянет швее через плечо, поломок не обнаружит, свободные машинки не опробует, особенно часто ломавшиеся петельные и пуговичные, перебросится парой шуток с портнихами и был таков.

И порой так заговорит своими побасенками женщин, что они напрочь забывали про неисправные машинки. А только он исчезал, какая-нибудь швея вздумала пробить петли или пришить пуговицы, а машины будто кем-то нарочно разрегулированны. И вот раздаются звонки за звонками в кабинете Листвянкина, который в свой черёд безуспешно обзванивал ателье в поис¬ках Карпова спецмеханика.

В то время как между собой портнихи посылали Жоре проклятия:

— Каков чертяка, всем мозги забил этот цыган! Девки, разве не цыган, скажите, ещё какой цыган, заговорит тебя, затюкает, про работу забываешь.

— Ой, придёт, скажу я ему, чёрту брехливому! — вторила другая.

— А вы сами рты не раскрывайте, так им носитесь: Жорик, Жорик! Лучше бы мужей своих так любили, а не этого чёрта! — вскидыва¬лась какая-нибудь суровая портниха на подруг.

Утром Жора летел в управление, точно на всех парусах, заго¬товив для оправданий массу уважительных причин. Но Листвянкина было весьма трудно перехитрить, он сам работал и хорошо их знал наперечёт.

— Значит, так, Жора, если обслуживать не успеваешь свои ателье, тогда чего берёшься за совмещение? И не говори мне, что ты обслуживаешь две нормы!

— Леонид Маркович, ведь ты меня, знаешь, не, честно, вчера в ате¬лье проторчал до девяти часов вечера.

— Конечно, знаю, в машинках ты разбираешься, если хочешь везде успевать, как я — подучись ещё, а пока тебе за пятерых не осилить.

Естественно, такие нахлобучки били Карпова посильней ремня, ведь в словах начальника было столько несправедливого, наносив¬шего ему расчётливый удар. И лишь бы, как телку не молчать, он с некоторой угодливостью проговорил:

— Я учусь каждый день, не, честно, напрасно меня подковырива¬ешь, я успеваю объезжать свои ателье.

Листвянкину было известно его умение выкладываться до кон¬ца, на что был только способен. Но раз Жора попался в его на¬чальственный силок, необходимо ущипнуть покрепче, сбить пену с честолюбия. Ведь за счёт рабочего времени, Карпов недурно уст¬роился, где-то подрабатывает, а фабрика должна нести убытки? Директор требовала порядок и дисциплину прежде всего с него, главного механика. Разве им всем это доходит вовремя?

Листвянкин принадлежал к тому весьма редкому типу людей, которые, обладая глубокими познаниями, не столь щедры на то, чтобы отдавать их людям. Однако в своё время Лонев навязал Листвянкину в уче¬ники Славу Размалюева, который у него остался единственным и последним. Листвянкин всегда создавал вокруг своего имени не¬кий ореол таинственности, будто он никем не заменим, привыкнув считаться на фабрике лучшим из лучших наладчиков.

Но стоило Карпову выдвинуться в лидеры ещё до того, как тому предстояло стать начальником, когда его похвалил Лонев, в тот момент Листвянкин недовольно нахмурился, не пожелав в душе признавать Жоpy налад¬чиком, отчего втайне его возненавидел. Но стоило Листвянкину вступить в должность главного механика, как тотчас отношение к Карпову выровнялось в лучшую сторону, ведь отныне его конкурент перешёл к нему в подчинённые. И волей-неволей должен признавать его как специалиста высокого класса, что теперь ему без Кар¬пова, по сути, не обойтись. И как бы там ни было, всё равно в ду¬ше не хотел признавать Жору своим достойным преемником.

Между прочим, Карпов почти откровенно до последнего момента преклонялся перед Листвянкиным-наладчиком. А поначалу в новую должность вступал весьма осторожно, даже робко, ведь предстояло себя утверждать спецмехаником в глазах опытных швей, которые при самых малых поломках в машинках, вызыва¬ли Листвянкина, будто ещё не ведали, что отныне он начальник. Впрочем, нелегко привыкать к человеку в новой для него дол¬жности. Поэтому какое-то время Листвянкина все воспринимали наладчиком и по старой привычке портнихи называли его Лёней, поскольку в их представлениях он всё никак не вписывался в образ главного механика. Однако постепенно стали привыкать, к тому же отныне появлялся в цехах не по первому зову. И довольно часто почему-то в сопровождении Жоры, что поневоле тон их обращений к Листвянкину менялся.

— Девки, вот как у нас бывает: был Лёней, а теперь Леонид Маркович! — говорили портнихи, когда он уходил.

— Я назвала его Лёней, так он даже и не глянул не меня, — как бы жаловалась другая.

Однако старые работницы по-прежнему звали его просто Лёней, да ещё весело уточняли:

— Ты не обижаешься за наше упрямство?

Но Листвянкин настолько углубился в нутро налаживаемой им машинки, как будто вроде бы и не слышал.

Жора стоял рядом с шефом, и ему хотелось ответить за него: «Вот как уйдёте на пенсию, тогда точно не буду обижаться». Но тут его мысль прерывал голос главного:

— Вот что, Жopа, когда я в старой должности, возле меня лучше не стой или уезжай в другое ателье.

— А чего так? — с обидой изрёк Жора.

— Пустяковый вызов, я думал тут что-то серьёзное, так что приу¬чай к себе.

— Легко сказать, после тебя это трудно, — скромно ответил он.

— Ничего, раз-другой сделаешь и привыкнут. Ведь в мою бытность, ты справлялся без моей помощи?

— Да, тогда у меня получалось классно, а сейчас синдром бояз¬ни, что не справлюсь…

— Чепуха, ты же видел, я ровным счётом палец о палец не уда¬рил, машинка работала. Просто швейки, позвав меня, хотели убедить¬ся в моей к ним привязанности, тут сыграл женский каприз.

— Они под властью твоего авторитета, как под гипнозом, но ничего, у меня он скоро тоже будет!

Листвянкин, после такой самоуверенной заявки подчинённого, несколько горделиво, улыбнулся, мол, знай наших. А насчёт того, какой тебе достанется, это мы ещё посмотрим.

Карпову действительно, на первых порах, в новой должности было не так легко работать. Но спустя три месяца портнихи почти привыкли к Жоре-спецмеханику. И уже не просили Листвянкина и незаметно наступили дни, когда уже редко вспоминали Листвянкина-наладчика; и даже стали забывать, что он некогда был им, ибо теперь он прочно вошёл в сознание швей и портних Леонидом Марковичем, отошедшим от рабочего класса. Осознав себя начальником, Листвянкин одновременно и обрадовался, и немного был шокирован, как быстро его стали забывать! Неужели они ни¬сколько не сожалели, когда он перешёл из простого наладчика в начальники? И вместе с тем как замечательно, что его признавали главным механиком. И всё-таки то, что они его так скоро забыли как наладчика, это был весьма дурной признак. Вполне возможно, этому способствовал и Карпов, — мнительно подумал он, — что вот даже на доске почёта стал красоваться!

Не без этих печальных чувств, после жалобных звонков из ателье, Листвянкин стремился опустить Карпова на землю, подрезать ему крылья, чтобы много не мнил о себе, что ему бесполезно тягаться с ним, Листвянкиным.

— Леонид Маркович, это нехорошо, — обижался Жора, — честное сло¬во, нехорошо, вы же занижаете мои возможности? — многозначительно глядел Жора, но у самого мелькнула заносчивая мысль: «Это ещё вилами писано, кто из нас лучший наладчик: ты или я?»

— Жора, мне твои возможности известны давно… Но я хочу од¬ного, чтобы жалоб ко мне из ателье на тебя не поступало, а там мне неважно: был ты в ателье, или не был: машинки должны исправно работать раз ты наладчик высокого класса. Не мне же за тебя делать? Учти, если не хочешь принять мои условия, научим другого, или приглашу со стороны…

Вот почему Карпов так взволнованно спросил про Левакова, несмотря на то, что у него с Листвянкиным отношения стали теп¬лее. Жopа старался не подводить главного и со стороны их мож¬но было принять за хороших друзей. Но это было обманчивое впечатление, так как каждый из них жил сугубо своими интересами, их связывала прочными узами только работа, что тоже немало.

Листвянкин не считал нужным пояснять Жope, что, например, сделать его своим ближайшим помощником, ему было отнюдь невыгодно по той важной для Листвянкина причине, как это ни парадоксально, что они хорошо друг друга знают. Ко всему прочему, Жора был ему необходим исключительно, как наладчик. А при себе надо было держать такого человека, который мог бы в любую минуту его заменить. Ведь должность «главного» во многом сковала руки Листвянкину совершенно, не позволяя отлучаться с фабрики на¬лево, в то время как Жора полностью использовал свои права разъездного наладчика, чтобы попутно бывать на стороне. Вот поэтому отчасти зависть к Жope толкнула Листвянкина найти подходящего человека, чтобы тот был его ушами, его глазами, а если понадобится даже его руками. И стоило появиться в кабинете Левакову и объясниться, что работал в соседнем городе на та¬кой же фабрике и электриком, и наладчиком. А одно время даже замещал главного инженера, Листвянкину понравился его послуж¬ной перечень, что он немедля сунул Левакову лист бумаги, дал свою ручку написать заявление о приёме на работу.

Это было в пятницу, а с понедельника Леваков приступил уже к работе.

Разумеется, Листвянкину реакция Карпова по поводу Левакова пришлась по сердцу, при этом он хитровато воззрился на струх¬нувшего подчинённого и следом с издёвкой улыбнулся, говоря:

— Успокойся, Жорик, я взял Левакова электриком!

— Да мне как-то всё равно, кем ты его взял. А куда поставил?

— Тогда зачем спрашиваешь? — и улыбнулся как-то заносчиво. –– Успокойся, пока услал на периферию, хочу посмотреть, чего он стоит, на что способен…

— Проходная пешка?

Двоякий смысл Жоры Листвянкин тотчас уловил, а тому не впервые мыслить шахматными категориями.

— А что? — с приятной ехидцей усмехнулся шеф, и глаза при этом на время мстительно полыхнули.

— Да ничего особенного, — немного растерялся Карпов.

— Ты послушал бы, кем он только не работал? — подсыпал перцу Листвянкин сознательно, чтобы выявить подлинную реакцию Жоры, сияя глазами и озорно улыбаясь.

— Хочешь сказать — дутый пузырь? — спросил вполне спокойно Карпов.

— Да не сказал бы… Жорик, можешь на время посёлки оста¬вить. Посмотрю, чего он стоит по существу.

— Мне его доверь, я мигом проаттестую! — вырвалось с радос¬тью у Жоры.

— А что, если проиграешь? — Листвянкин доверительно, с присущим ему обаянием заулыбался.

— Я? Да быть такого не может? — уверенно воскликнул ас агрегатов.

— Не надо, не вздумай, Жорик, я знаю, как ты можешь задурить любому голову. Машины не трогай, я тебе козни не строил, учти!

Глава третья

Периферия — это три отдельных микрорайона и своей отда¬лённостью от города, считалась сложной зоной обслуживания, ибо там не всякий мог работать так, чтобы каждый день успевать объехать все четыре ателье.

Недавно оттуда уволился электрик, мастерские были оголены, Жора временно замещал там электрика и наладчика в одном лице, при этом успевая обслуживать как свои объекты, так и левые

Вот и стал Леваков работать на периферии в паре со Сла¬вкой Размалюевым.

И надо ему отдать должное, он вполне оправдал ожидания Листвянкина, не отсиживался, не прохлаждался там кое-как. Ведь ателье по части электрики были запущены до основания, в том смысле, что электродвигатели на промстолах гремели, как телеги по разбитой и колдобистой дороге, на утюгах не отрегулирова¬ны терморегуляторы температуры, отчего портнихи и гладильщицы частенько припаливали изделия, а отсюда отделу летели нарекания за брак.

За три недели Леваков перебрал электродвижки во всех ате¬лье, и в цехах стало так тихо, что можно было, кажется, услышать, как пролетает муха.

После по фабрике распространился такой слух. Села швея за петельную машинку пробить петли на изделии, включила двигатель, а прежнего громыхания и тарахтения она не услышала и не¬нароком подумала, что новый электрик его совсем доломал. А Ле¬ваков тем временем только покинул ателье. Молодая швейница подхвати¬лась с места — и бежать чуть ли не в отчаянии следом за ним:

— Аркадий Егорович! — дребезжащим на ходу голосом закричала та, — Аркадий Егорович!

— Что? — обернулся на зов портнихи Леваков представительной, мощной фигурой, при этом выражая на лице сердитое недоумение, мол, чего это молодайке вздумалось бежать следом по улице и кричать, ведь он отработал день на совесть, а она своё:

— Машинка петельная… я включила, а она не включается?

— Да того быть не может! — удивился не без возмущения Леваков, покрываясь испариной.

— Я говорю, не включается, что я врать буду? — и тогда Лева¬ков пошагал назад размашисто, в его твёрдой решительной поступи было нечто барственное и гневное. Стремительно вошёл в цех, быстро уселся на вертящийся круглый стульчик перед машиной, нажал было кнопку включателя, а та до отказа вдавлена. Леваков бросил восторженный взгляд на швею, стоявшую рядом и быстрым движением надавил лапку привода и петельная этак бодро затарахтела, застучала, как станковый пулемёт.

— Работает! — торжественным басом возвестил умелец, и тотчас бледность на его холёном лице сменилась лёгким румянцем, он отмяк, подобрел, расслабился от испытанного блаженства.

— А я кнопку давлю-давлю. Слышу, не гудит! — делилась громко, сияя радостно голубыми глазами швея.

— Всё просто: вы привыкли к моторному гулу, а теперь движок стал тихим! — возгласил тот сквозь смех. — А вы как думали, я за этим и пришёл сюда…

— Да-а? Значит, я включила, и не услышала? Вот спасибо, вам! Вы посмотрите, женщины, как Аркадий Егорович сделал, что я не услыхала, когда включила машинку?

— Ой, мы уже это знаем, а ты, как только проснулась, — отозвались голоса, склонённых над работами портних и швей.

— Так я дома неделю с ребёнком сидела, а то вы не знаете.

— В цеху теперь можно не кричать, как раньше — шуму не стало.

— Да, как в раю, тихо. Спасибо Аркадию Егоровичу! И где вы были раньше, а то, сколько фабрика существует, такой тишины мы сроду не слышали. Мы и директору о вас скажем, какой вы кудесник. Пусть все слесаря и наладчики будут такими же умельцами, а то понаберут молодёжи, а она работать не умеет, или надо учить, как полагается. –– А то денежки фабрика выплачивает за филькин труд.

— Эту молодёжь выучишь. Все лентяи, только бы гуляли…

Всяким слухом земля полнится, в том числе и хорошим. Докати¬лась слава Левакова в кабинет к директору.

Валентина Николаевна Дроздова, женщина несколько полнотелая, лет пятидесяти, носившая от близорукости постоянно очки, вызва¬ла по селектору к себе Листвянкина:

— Леонид Маркович, — начала она, когда он вошёл. — Я немало лестного наслышалась о Левакове. Вы ж его недавно в отдел взяли? Вот видите, как люди работают со стороны, а наши: проработали на фабрике по многу лет, а всё никак не научатся трудиться на совесть, и больше мне не говорите, что у вас нет подшипников! Чего ещё у вас там нет? Вот, скорее всего — умения!

Дроздова выглядела моложе своих лет, одевалась она достаточно элегантно. Но часто её могли видеть захаживающей в экспериментальную лабораторию, где разрабатывались новые модели одежды для всех сезонов года.

Лаборатория дирекции фабрики напрямую не подчинялась, она работала вне плана. И поэтому заведующая лабораторией Поддубная Лидия Максимовна, вела с директором почти непринуждённо, даже порой бесцеремонно. Но это ещё говорило о природной её смелости, а также стремлении к независимости кто бы перед ней ни был. Вот потому, когда надо, могла запросто сказать:

— Валентина Николаевна, вы пока потерпите. Я все силы на ва¬ше пальто не буду отдавать. У нас идёт срочная работа для от¬чёта на худсовете, в котором вы тоже состоите, и потом же с меня будете спрашивать?

— Так родная вы моя, Лидия Максимовна, я хочу, чтобы вы не под¬вели меня. Должна же я на празднике показаться в новом пальто?

— О, дорогая Валентина Николаевна, до праздника ещё, как до Москвы… мы вам три пальто сошьём. А я-то думала… — но её она перебила.

— Не надо, не думайте, а шейте, пожалуйста, как можно быстрее, я вам мешать не буду…

Между прочим, эта сценка припомнилась Листвянкину со слов его первой жены, Клавдии, которая работала в лаборатории. И за ужином та поднесла её, как свежий анекдот.

Листвянкин немного побаивался Валентины Николаевны за то, что та часто напускалась на него по малейшей жалобе портних. Ко всему прочему, она помнила Леонида Марковича с тех ещё времён, когда он только что безусым юнцом, сразу после школы, стал работать на фабрике учеником наладчика, ныне давно покойного. Она всё ещё не могла забыть того молодого Листвянкина, который почему-то никак не вписы¬вался в её воображении в теперешнего, возглавлявшего отдел. Он по-прежнему виделся ей тем безусым учеником наладчика, на которого можно было повысить тон, не соблюдая должного такта. И потому и теперь могла высказать без стеснения всё, что думала о работе его отдела, чего никогда себе не позволяла при Лоневе, который, кстати, как хорошо ни разбирался в швейной технике, однако работу с подчинёнными поставил на высокий уровень.

— Я теперь пришла к выводу, ваши люди не хотят работать, валяют днями лодыря, а вы с них не требуете дисциплины, твёрдого выполнения заданий. А ведь на вас это не совсем похоже. Научитесь работу организовывать по традиции, установленной Лоневым. Если сами ещё не умеете, вспомните, как было при старом главном механике…

И когда фабрика не выполняла план, то и тогда был виноват отдел Листвянкина, и в том числе он сам чуть ли не становился для заведующих ателье удобным козлом отпущения во всех их бедах.

— Я бы сказала, доля вины, даже значительная, — вещала дирек¬тор на очередной планёрке с беспокойным выражением на одутловатом лице, падает на главного механика за сорванный фаб¬рикой план. Плохо они работают все, где шатаются в рабочее время — неизвестно. Спросите у него, он и сам толком не скажет! Разве это дело, разве так может работать фабрика: третий месяц план не выполняем, третий месяц не можем выйти из прорыва и какой ценой вытянули план в этом месяце! Я бы предложила народному контролю проверить немедленно, как работают механики и электрики. Это полностью вина ваша, Леонид Маркович, запустили, запустили работу! И вы, Любовь Сергеевна, тоже займитесь, — обратилась она к ревизорше, но та молча взглядом указала на народный контроль, мол, это их обязанность…

Теперь же, находясь у директора в кабинете, Листвянкин сперва выслушал благодарность, а потом снова полетели порицания за то, что никак не может заставить работать подчинён¬ных добросовестно.

— Леонид Маркович, наши механики или большие лентяи, вы их разбаловали не заработанными премиальными, или все они плохо знают своё дело. Может, резонно заменить всех слабых? Я хочу сказать, вы бы подбирали для фабрики толковые, знающие своё дело, кадры?

— Ну почему, Карпов как раз хороший специалист. Конечно, ваш со¬вет я рассмотрю. Но смею заметить, что Леваковых не так уж много, и прежде, чем приглашать грамотных, надо пообещать приличную прибавку. Вы это сами знаете, — пояснил главный, и через секунду вспомнив, в чём заключался феномен Левакова, он решил раскрыть его: — Валентина Николаевна, я должен признаться, почему Аркадий Егорович так хорошо справился с поставленной перед ним задачей. Он пришёл к нам со своими деталями, то есть поставил на двигатели свои подшипники импортного производства. Наши электрослесаря не такие уж и плохие, но у нас нет хороших подшипников.

— О Карпове я знаю, это школа ваша, — её замечанием Листвянкин был немало удивлён, кто же пустил такую «утку»? Но переубеж¬дать директора, что это не совсем так, было бы глупо. Пусть и впредь она остаётся в приятном заблуждении. — Вы хотите сказать, что отдел снабжения плохо работает или недостаточно финансируется?

— Почему? Я так не скажу, просто у нас отечественные подшипники по качеству уступают импортным.

— Не нужно принижать отечественное производство. А не лучше ли разобраться со своими подчинёнными? Вот того же Жору, я слыхала, не всегда застанешь на месте, — продол¬жала Валентина Николаевна. –Они у вас все пропадают неизвестно где. Ведь когда захочешь кого-то найти, на работе их нет никого? В цех тогда хоть не заходи, портнихи все как одна с жалобами!

— Ну как, Валентина Николаевна, все работают в закреплённых за ними ателье. Надо ещё суметь в каждое доехать вовремя. Ведь известно как у нас неисправно ходит общественный транспорт, а нередко случаются накладки, — тоном скрытой обиды оправдывался Листвянкин, пытаясь защитить не подчинённых, а в первую очередь себя. — А если прибавить всем зарплату, я вам честно говорю, отношение к должностным обязанностям изменится сразу. Мне бы тогда Карпова и Левакова было достаточно, они бы обеспечили на¬дёжную работу всей фабрике.

Впрочем, предлагая сокращение штата, он боялся, что директор не поддержит его прожект. А ведь именно только об этом он думал наедине. Однако она заинтересовалась и спросила:

— Да ну, вы считаете, они так-таки потянут всю фабрику?

— Если платить соответственно, я в них нисколько не сомневаюсь. При¬чём я бы сошёл к ним за третьего, — прибавил он с таким чувством, словно полетел головой да в омут и продолжал: — На худой конец провести конкурсный отбор лучших спе¬циалистов, чтобы каждый прошёл аттестацию и кровно болел за свою работу. Вот тогда они станут дорожить рабочим местом, а при настоящем положении нет материальной заинтересованности… — Под конец своих слов Листвянкин опомнился, что взял через край и прикусил для безопасности язык.

— Да ну, Леонид Маркович, мы живём не при капитализме, это там конкуренция, безработица. А нам надо просто заставлять работать, не рас¬холаживать подчинённых такими прокапиталистическими рассуждениями, — твёрдо отчеканила она и затем прибавила: — Я вот тоже посоветовала бы вам подбирать кадры. А куда этих девать? Похвалят нас за неправомерные увольнения. Ещё скажут, что безработицу плодим! Кто их и где возьмёт таких? Значит, нам остаётся только одно — надо самим их переобучать. Так что займитесь переподготовкой. Мы за это вам доплатим. А безработицу не будем плодить, у нас лодырей, тунеядцев и без них хватает.

— Валентина Николаевна, я это говорил на тот случай, если не будет другого выхода, так сказать, в перспективе, — глуховатым голосом оправдывал¬ся Листвянкин, не ожидая, по сути, что Дроздова так серьёзно ухватится за его, как бы нечаянно обронённые, слова. — Знаете, я вам хотел строго по секрету…, подобные речи с подчинёнными я не веду, мне с ними вообще говорить не о чем.

Леонид Маркович хотел сказать: «незачем», но слово не воробей и он смущённо прикусил язык. А потом сидел и всё поёживался от неловкости затеянного разговора, чувствуя на себе этакий приманчиво-пытливый взгляд из-под очков директора средних лет.

— Во-во, потому очень низкая дисциплина, вы не проводите с ними никакой воспитательной работы! И вредно поощрять такие рассуждения, причём даже держать при себе такие мысли. Ведь вы спонтанно влияете как на себя, так и на подчинённых. А следует всегда помнить заветы нашей партии…

И Листвянкин окончательно поник, когда директор под конец заговорила о том, во что никто давно не верил…

Глава четвёртая

Как уже известно, Леваков был некоренным жителем горо¬да Новостроевска. В этом ничего особенного не было, так как в наши дни миграция людей обычное дело. Мало ли по какой причине лю¬ди переезжают из одного города в другой? И даже государство поощряет освоение новых мест, как это бывало в самые романтические времена…

Но сейчас если и едут, то уже вовсе «не за туманом и запахом тайги», а за деньгами…

Сам Леваков, склонный к общительности, пока на этот счёт не распространялся, так как не находил для этого убедительной причины. Леваков явился на фабрику этаким свойским, покладистым, норовившим со всеми ладить и даже дружить. На всех, кроме Жоры, он производил впечатление умного, сообразительного человека и с первых дней на деле показал себя вполне образованным специалистом.

На своё прошлое, Леваков смотрел, как человек достаточно поживший и повидавший. Причём он не относился к нему критичес¬ки, не жалел о том, что некогда поступал бесчестно и от этого страдали другие люди. Он полагал, что поступал, сообразуясь с ве¬яниями самой жизни, и как подсказывали ему те или иные обстоя¬тельства. При всём при том он неуклонно следовал неписаному закону, как можно выгодней и потеплей устроиться в жизни, и если при этом кого-то обижал, то это зависело не от него, а в основном от тех со¬циальных условий, в каких существовало всё общество…

Леваков был вторично женат, от первого брака у него был сын, живший давно самостоятельно. Причём и раньше, и теперь Леваков никаких отношений с ним не поддерживал…

Вторая жена была уроженкой города Новостроевска, она была бездетной, некогда они хотели иметь общих детей, но не получилось. Она и перетянула Левакова в родной город, о чём он не лю¬бил распространяться, хотя производил впечатление искреннего человека, в этом он, однако, более всего хотел убедить Жору Кар¬пова, поскольку как раз его-то Леваков из всего отдела выделял осо¬бо. На что Листвянкин слыл неординарной фигурой, но Жора привлекал к себе его внимание сразу. А нюх на будущего противника у Ле¬вакова сложился из предыдущего опыта. Толковые, всезнающие спе¬циалисты у него всегда становились на пути к карьере. И если они ему каким-то образом мешали пробиваться вперёд, он попросту уби¬рал их со своей дороги уверенной рукой.

В Листвянкине он наоборот видел своего покровителя, хотя с успехом мог сам сделать начальника своим покровителем…

На подступах к Жоре, когда разговор зашёл о женщинах, Леваков решил его прощупать своей неподражаемой искренностью. Но Ле¬ваков для такого случая ввернул собственную жену, задумав, как говориться, взять быка за рога.

— Жора, а ты знаешь, что человек понятен тогда, когда говорит о своей жене. О чужих любой дурак умеет, а вот о своей, — у Левакова при этом было такое умное выражение лица, будто разговор вёлся о чрезвычайно важном производственном вопросе. Причём бук¬ву «ж» всегда произносил шипящим звуком, который, казалось, ему давался с невероятным трудом, поэтому при его произношении, он чуть вперёд вытягивал шею, а на носу при этом собирались складки морщинок и шире открывались ноздри породистого носа.

— Гмы, — деловито промычал Карпов, отставив картинно одну ногу назад, а другую выставил вперёд, скрестив при этом на груди руки. — Ну расскажи, а я послушаю и тебя раскушу до конца, как Адам яблоко, — Жора звонко рассмеялся.

С позволения самого Левакова, буквально с первого дня их знакомства, Жора легко перешёл с «вы» на «ты». Причём Леваков отличался прирождённым даром совершенно не за-мечать между поколениями людей возрастной рубеж, для него млад и стар — все были как бы ровесниками.

Сошлись они довольно легко и через месяц могли говорить обо всём, как если бы знали друг друга всю жизнь. Между тем Лева¬ков исподволь собирал о Жоре сведения от кого придётся, умея поразительно незаметно входить к людям в доверие.

— А думаешь, не заговорю? — с гордостью воскликнул Леваков. — Моя жена — золото! — громко возвестил он и отчего заметно покрас¬нела шея, прихватив лицо.

— А я думал клад, который, как известно, прячут в землю! –– и Жора весь заколыхался, исторгая из себя звонкий весёлый смех.

— Да-да, я не вру, женщина золото! Каких поискать — не най¬дёшь! Но ты, Жора, лучше не смейся, — тут Леваков свой убеждённый тон вдруг понизил и с сочувствием продолжал: — Правда, есть существенный недостаток, она у меня дебёлая, гы-гы-гы! — и раздался грубый не без цинизма смех.

Жоре и впрямь было не до смеха, впрочем, даже неожиданно стало неловко за его оскорблённую и униженную жену. Он сдвинул хмуро брови и смотрел на циника с недоверием. Правда, когда Леваков загоготал, он смекнул, что тот его просто вздумал разыграть и принял ироничную ухмылку. Однако Леваков любил посмеяться и над собой, и над кем попало, как бы соблюдая должную справедливость. Но после смеха, он мог говорить весьма серьёзно. И вот сейчас, как только его гогот стих, далее он совершенно обезоружил своим признанием, что невозможно было отличить, где он шутит, а где говорит вполне серьёзно:

— Да, Жора, дебёлая, никогда не умела рожать, хотя замужем бы¬ла в молодости три года.

— А ты бы научил? — вставил Жора.

— Зато хозяйка — отменная, каких поискать во всём белом свете, на все руки, не, без преувеличений. Не, не, Жора, врать я не люблю, женщина чудо, что дебелая, мне даже так лучше, гы-гы-гы! Я бы на другой не женился. К такой любовники не пристанут, это надо знать, — рассуждал он вполне искренне.

Жору стал душить неистовый смех, отчего даже согнулся. И вот тут Леваков хладнокровно, расчётливо обронил:

— Не знаю, Жора, как ты допустил, чтобы твоя — троих, гы-гы! — здесь Леваков перекинул мосток от себя на Жору, чтобы того про¬верить на искренность. Но прежде, надо сказать, у Карпова треть¬им ребёнком родился сын. Когда Марина беззастенчиво оповестила супруга о своей беременности и аборт делать не собирается, Жора этим был немало опечален. У чадолюбивого супруга полезли из орбит глаза, а скулы враз побелели, несколько секунд длился шок. Затем он нежнейшим, бархатным говорком начал её уговаривать избавить его от лишней ноши. Но милая, верная жена, была поистине неумолима, твердя ему: «Нет-нет, я всё равно рожу!» — и тем самым сильней затягивала на его шее семейный хомут, и, говоря это краткое ёмкое — «нет», она ласково и как-то неуловимо-нежно, улы¬балась, что он не мог протестовать против её окончательного приговора. Он тяжело вздохнул, опустил долу жалостливые глаза, в которых запряталась нечеловеческая мука, вынесенная им за пос¬ледние годы его неукротимой погони за рублём. И вот, верная жена как бы в доказательство своей любви, и преподнесла ему такой подарок, да¬бы муж тесней был привязан к семейному кораблю, и где попало, в одиноком плавании, между заманчивых коралловых рифов не швартовался. И всегда бы помнил, что дома его ждёт орава детей и ма¬донна с загадочной улыбкой Джоконды, то бишь с ребёнком на руках…

Такова была эта весьма трогательная история, товарищи по работе его поздравляли, а он еле подавал им руку с увядшим видом…

Карпов, конечно, смекнул на что сейчас, рассчитывал Леваков, когда ковырнул его в щекотливое место, но пока нарочно пропустил мимо ушей его колкую шутку, решив кое-что уяснить для себя:

— Егорыч, может, супруга твоя дебильная, а вовсе не дебёлая, отчего и любовники не липнут? — и бедово засмеялся.

— Э-э, нет, дебёлая, — протяжно проговорил Леваков. — Это большая разница. Дебильная– означает — слаборазвитая, а она у меня весьма умная женщина. На заводе работает мастером… — и он, остановив улыбчивый взгляд на Жоре, желая тому напомнить, на чём он решил его подловить.

— Ты хочешь знать, почему у меня трое детей? – с лёгкостью на¬чал он.– Пожалуйста, Егорыч, это я уплотняю население на квадрат¬ный километр, – и зычно рассмеялся, посверкивая чёрными глазками, что так весьма удачно сострил.

И тут Леваков про себя ответил, что о жене Жора не проронил ни слова. А это был верный признак того, что многодетный отец неукротимый ревнивец. И, как он полагал, что такое качество принадлежало в основном неверным мужьям.

— А сосед в твоём уплотнении, то бишь, потомстве не замешан?

— Не, честно, Егорыч, вроде бы мужик ты солидный, но сказать те¬бе умного больше нечего? — Жора даже побагровел, на лице выступил пот

— Ты мне сам хвастался, что у тебя Георговичей — полгорода, — не унимался зубоскал.

Дальнейший разговор начал смахивать на обычную пошлую гры¬зню, Карпову взбрело в голову донять Левакова его переездом в Новостроевск. А тот не остался в долгу, ведь Жора такой же иногородец-чужеродец, как и он. Леваков смотрел гордо, с поднятой no-орлиному головой, его самоуверенность стала выводить Жору из себя, что тот готов был подавить его своим физическим превосходством. Карпову вздумалось больно уязвить сибарита, что вот его жена работа¬ет на заводе, а он такой дядина ходит с отвёрткой среди женщин. Почему бы ему не разделять трудовое бремя со своей золо¬той женой? В свой черёд Левакова это тоже заинтересовало и скоро выяснилось, что оба до завода не ходоки, на чём сошлись единодуш-но и на этот раз разошлись вполне мирно.

По окончании войны Леваков окончил курсы киномехаников и несколько лет колесил с кинопередвижкой по району, так как тогда клубы хуторов и станиц ещё не имели свои киноустановки.

Леваков так приохотился, так втянулся к кочевой жизни, что уже не мог себе представить работу на одном месте даже после того, как женился…

Но прошло десять лет, жизнь повсюду неузнаваемо изменилась, в клубах появились стационарные киноустановки. Лучше бы они возникни раньше, в момент его женитьбы. Ведь молодая жена так просила, оставить по-хорошему ненормальную работу, а он сутками, а то и неделями дома не бывал, иногда по нему страшно скучала. Но её увещевания его сердце не услышало, он продолжал кочевать, а жене, безус¬ловно, такое упрямство мужа стало порядком надоедать, терпение медленно, неуклонно лопалось. От постоянного одиночества чувст¬ва пересыхали, как от ярого зноя земля. А когда он бывал дома, утраченные безвозвратно чувства больше не волновали её, как прежде. Так засохший лист никогда не будет зелёным, жена по¬няла, что у неё не было глубокой, подлинной любви к мужу, оказавшемуся для её чувствительной натуры пустым человеком. И в одни благоприятный момент, её неудержимо потянуло к другому, несмотря на то, что у неё был уже от Левакова сын.

Разумеется, своё увлечение она долго таить в себе не могла, всё было ясно по её отстранённому от него лицу. После её честного признания Леваков побледнел, его кидало то в дрожь, то в жар, хотел не верить, готов был даже простить, лишь бы то была неправда. Но так как жена была по натуре честная, сама призналась, придя к убеждению, что у неё уже больше не было сил утаивать своё новое увлечение.

Леваков три дня проболел, а затем предоставил жене полную свободу. А что касалось его самого, то он был тоже далеко не ангел, поскольку изменял жене с первого дня их совместной жизни, чем, впрочем, очень гордился. Теперь он полагал, что измена жены –– это ни что иное, как её отмщение за все его долгие отлучки из дому…

Когда Карпов убедился, что Леваков, как конкурент, для него большой опасности не представлял, на всякий случай решил установить с ним лёгкие приятельские отношения. При всём при том, они обоюдно увидели, что для них нет веских причин быть врагами, и поэтому допускали лишь задевать друг друга колкими шутками, которые не портили благоприятную картину отношений.

Было известно, что Жора любил бахвалиться своими бесчислен¬ными успехами у женщин. А это всегда находило отклик в цинич¬ной душе Левакова:

— А скажи, Жopa, знают твои красотки, что ты им всем скопом неверен? Или может, каждая считает, что после твоей жены, она вторая, или все мечтают стать первой?

— Егорыч, не ты ли говорил, что крутил по району кино, а жена в это время спала с другим?

— Ну я, и что с того, я этого не скрываю, гы-гы!

— Твоя жена знала, что она уже не первая, или ты у неё уже не первый?

— Она — не уверен, но я-то знал. Из этого я секрета не делал, ––Левакову пришлось сильно покраснеть перед молодыми ребятами, ведь они теперь узнали его подноготную.

Между прочим, с молодыми коллегами Леваков тоже стоял на дружеской ноге, чтобы как можно лучше их изучить, поэтому входил к ним в доверие. Чтобы над людьми властвовать, их надо хорошо изучить. Вскоре он убедился: никто из молодёжи для него не представлялся крепким орешком. Вот настанет время, и все они будут перед ним ходить как по струнке.

Для Виктора Слепцова, он был просто добрый и невредный, общительный и простой.

Для Славы Размалюева, он казался ходячей энциклопедией, он мог запросто назвать десятки лекарств и способы лечения раз¬личных заболеваний.

А вначале и Анатолий Путилин, и Виктор Слепцов, и Слава Размалюев, и Юра Хрящеев, не говоря о самом пожилом Владимире Ивановиче Томилине, считали, что Леваков долго на фабрике не задержится. А всё потому, что его солидная внешность как бы говори¬ла: она не для такого «захудалого предприятия», каким в их понимании являлась фабрика, где он нашёл пока временное пристанище. Но стоило Левакову показать себя в работе великолепным специалистом, когда он гремевшие электродвижки превратил в тихогудные, как о нём перво-начальное мнение, как бы само по себе распалось. А раз так, тогда у Левакова бы¬ла определённая цель чего-то достичь, а может, просто у него был какой-то серьёзный физический изъян, что ему нигде нельзя работать, а как только на фабрике?

Опытный Томилин высказал мысль, что Леваков решил пошестерить. Разве он сам не смог бы так же отладить движки, если бы платили побольше ста двадцати, не считая премии? На этом мне¬нии сошлись все. Правда, Карпов остался при своём, для него бы¬ло самым ценным то, что Леваков прорисовывается в глазах ребят, в невыгодную для него сторону, и он, Жора, при случае примкнёт к их позициям.

Глава пятая

Слава Размалюев к двадцати пяти годам ещё не был же¬нат, а также не имел пристрастия ни к куреву, ни к спиртному, так как отличался чрезвычайно повышенной чистоплотностью и акку¬ратностью. Он всегда вовремя обедал: ни минутой позже, ни ми¬нутой раньше. Он бросал работу, если даже её не закончил, за полчаса до обеда. И затем счищал с себя кусочки ниток, обрезки от тканей, тщательно долго мыл руки, причёсывался, скрупулёзно укладывая волосок к волоску. И сама процедура обеда длилась целый час.

После трапезы он испытывал вялую негу, хотелось безмерно спать, так как по ночам ему долго не удавалось заснуть…

Размалюев медленно, но неуклонно овладевал знаниями швей¬ного оборудования и практическими навыками по настройке машин любого класса.

Прежде чем приступать к наладке швейных агрегатов, он пред¬варительно дотошно счищал излишки смазки и скопившуюся грязь, затем внимательно просматривал петляющие строчки, а выяснив причину неисправности, смело присту¬пал к регулировке механизмов.

Узнав мало-мальски Левакова, Слава решил поделиться с ним своим существенным недугом –– бессонницей. Он вообще норовил нап¬равлять все свои помыслы на самого себя. Бессонница мучила его на протяжении всей ночи, и лишь под утро набегал сон. И он утомлённый, разломленный, еле вставал на работу в самом мрачном ду¬хе и всегда опаздывал к началу смены.

— Славик, знаешь, что хорошо помогает от бессонницы? — посове¬товал однажды всезнающий Леваков. — Тебе надо срочно жениться! –– затем знахарь принял весьма строгий вид, и после безудержного смеха у него на лице проступала густая краснота, и он всегда боялся, чтобы с ним не случился удар. –– А ты думаешь, что это чепуха, а я должен тебе доложить, это для здоровья немаловажно.

Но тут Слава сначала было прислушался к знахарю, потом вдруг по¬терял к нему интерес, и его советы воспринимались им, как насмешки старого балагура.

— Зря не веришь, любовь –– самое лучшее лекарство, –– Леваков лёгким смешком сопроводил свои слова. –– Это я по себе знаю. Мне вот скоро пятьдесят пять, а я сплю, как двадцатилетний. Я тоже страдал бессонницей после развода и десять лет не мог потом жениться!

— Почему? — спросил Слава.

— Ты ещё спрашиваешь? — удивлённо протянул Леваков. –– Да она же изменила, а я еле пришёл в себя. Потом стал гулять, но больше с замужними, ведь с точки зрения сбережения здоровья они надёжней.

— Мстил, что ли, Егорович? — с флегматичной вялостью спросил Размалюев.

— Я тебе скажу, Славик, щенщина…, — он иначе и не мог произносить это «сложное» для него слово, а как только со щипяшим протягом, отчего его губы непроизвольно широко расширялись, как меха гармошки. Видя сейчас как тот с усмешкой трёт нос, Леваков с вызывающим видом продолжал: — ты меня слушай и не смотри так удивлённо, щенщина, повторяю, самое лживое существо; как сказал Паскаль, она хороша лишь в двух случаях: в первом — на брачном ложе, а во втором — на смертном одре, — и он с таким восторгом в глазах гы-гы-кнул, что казалось, сейчас и стены застонут от страшного вскрика вещуна!

Славик выслушал его с той же усмешкой в уголках губ, но тот продолжал толковать своё:

— Если ты будешь таким аккуратистом, по часу стоять перед зеркалом, за тебя никакая не пойдёт, — для Славика этот неожи¬данный удар пришёлся ниже пояса, он даже приоткрыл в жутком изумлении рот, заморгав при этом беспомощно рыжеватыми ресни¬цами.

— Почему? — спросил он, потирая сухие губы влажным языком, не имея в себе сил освободиться от удивлённо-растерянного вида в глазах.

— Запомни, Славик: ни одна щенщина, слушай меня, ни одна щенщина, за тебя такого не пойдёт, если ты в корне не изменишь стиль своего поведения.

— Егорыч, что за ересь? — нервно, со злом, наконец, отмахнулся Размалюев. А Леваков продолжал гоготать, как жирный гусак. И порой только вот такими своими несуразными суждениями, возбуж¬дал у всех к себе любопытство и казался… впрочем, порой бесконечно отвратительно интересным. И его неожиданные высказывания, бывало, приходилось всем только терпеть. И между тем несогласным с высказываниями пошляка, приходилось их опровергать…

Виктор Слепцов в отделе был самым молодым, он даже ещё не отслужил армию. Впрочем, его вряд ли когда призовут, так как после болезни у него признали ревматизм сердца, что он поневоле не брал в рот спиртного и не курил.

И вот однажды Леваков вздумал того просветить, лупанув напрямую:

— Витёк, а ты знаешь, что тебе нельзя жениться?

— Я пока не спешу! — со смешком и смущением во взгляде, отозвался Слепцов, не подоз-ревая, куда именно клонил «знахарь».

— И смотри, никогда такую глупость не сделай! — видя, как тот с бесконечным интересом смотрит на него, он вопрошал: — Говоришь, почему? — хотя бедный Виктор, озадаченный циником, хранил молчание: — Я сейчас поясню. С твоей болезнью щенщина тебя доконает, — и далее вещатель истины с вразумительной серьёзностью продолжал пояснять: — Ради своего удовольствия, ты с ними гуляй, спи, но не женись! — при этом Ле¬ваков, этак предупредительно строго, перед ним покачал указательным пальцем.

В это время пожаловал в мастерскую Анатолий Путилин и услышал речь «мудреца», произнесённую утвердительным тоном.

— Егорыч, кто же такое советует? — упрекнул с ходу тот.

— Я его оберегаю от возможной беды! – с возмущением во взгляде, повысил тон Леваков.

Но тем временем после слов «пророка» бедный Виктор как-то тотчас сник и потух, его губы большого нескладного рта исказила оби¬да. Он смотрел на вещателя истины исподлобья, почти безжизненным взглядом, вместе с тем на лбу собрались мучительные складки морщин, как будто разом перед ним встало множество неразрешимых вопросов, скулы напряглись и даже побледнели.

— Прежде чем такое говорить, надо думать, — вступился снова Путилин. — Ведь такими бестактными советами ты скорее доведёшь до беды.

— Ты женился? Молодец! Если тебе жена изменит, то для тебя это не очень смертельно. А для него — это катастрофа! Кстати, был такой случай, при¬шёл товарищ домой из больницы, а жена в постели с другим. Бед¬ного супруга, от вида голой жены в объятиях любовника, хватил удар, и тот прямо на пороге и умер. А ты мне что говоришь?! Витёк должен быть к этому подготовлен…

— Раз на раз не приходится, — не соглашался Путилин.

Не успел Леваков рот раскрыть, как неожиданно в слесарную мастерскую почти влетел, как раскрыленный петух, Жора Карпов в прекрасном настроении. Он молниеносно оглядел всех, затем навострил взгляд на Левакова и Виктора.

— Что такое, почему Витёк так страшно насычился? — спросил тот. — А, небось, Егорыч опять что-то отмочил! — Карпов поочерёдно подал всем руку, что он умел делать с открытым сердцем, вкладывая в приветствия всё душевное тепло, будто он всех очень любил. Но это был верный признак того, что у него дела идут превосходно.

— О чём, или о ком Егорыч разводит тут антимонию? — весело спро¬сил Карпов.

— Да Егорыч учит меня, как надо жить, — ответил хмуро Виктор, с трудом сдерживая подступавшие слёзы.

— Очень интересно, не, честно, научи, Егорыч?!

— Егорыч советует, как надо избегать смерти, — с насмешкой отозвался Анатолий.

— Это правда, Егорыч, не, честно, ты имеешь солидный опыт?

— Не рано ли тебе учиться умирать? Ведь ещё не всех женщин перелюбил на фабрике! — парировал тот.

— Вот это тебя не касается! — бросил Карпов серьёзно.

— Жорик, Егорыч, говорит, что мне вредно жениться, — немного успокоившись, пожаловался Виктор учителю.

— Почему? — строго спросил Жора у знахаря.

— Я уже сказал. А для тебя повторять не буду!

— Чепуха, Витёк, не слушай ты его бред, — мгновенно смекнул Жора, по настроению Левакова, что тот здесь мог наплести.

— Жора, я действительно не раз видел смерть, и это вовсе не бред, я её пережил всеми фибрами души, — заговорил Леваков, о чём пять минут назад и не думал говорить. И теперь он почувство¬вал, что подошёл момент, когда необходимо поведать, как судьба занесла его на войну и чтобы эта молодёжь относилась к нему с уважением.

— Как это можно видеть смерть? — спросил Путилин тоном возражения исключительно из потреб¬ности противоречить Левакову.

— Для тебя, Толик, это дико, а для меня, воевавшего, нет! — твёр¬до и напористо, не без возмущения проговорил ветеран.

— Ты разве воевал? — с недоверием спросил Жора, точно увидел нечто его ужаснувшее.

— А что ты удивляешься, я был на фронте с шестнадцати лет! — произнёс Леваков не без возмущения.

— Не, честно, как ты попал на фронт? — поинтересовался Карпов, всё ещё тому не веря, уж больно моложаво тот выглядит для ветерана.

— Очень просто: вошли в наш хутор немцы, — начал Леваков. — А потом разнёсся панический слух: людей угоняют в Германию! А я не будь дураком — и бежал, пока ноги целы. Так добрался к передовой и остался у наших в полку, который весь состоял из новобранцев, а тех, кто по-настоящему нюхал порох, была всего лишь горстка…

— Наверно, себя героем, Егорыч, мнил? — вставил едко Путилин.

— Ты бы, сосунок, помолчал! Неизвестно ещё как бы ты себя повёл? Хотя должен сказать, смерти боялись все. А героями становились невольно, когда ни вперёд, ни назад, и приказ: ни шагу… И, знаете, насмерть стояли, а вы как думали? Или свои хлопнут в спину, или немец с фронта. Так что выбор один — биться!

— Егорыч, ты был в штрафной роте? — спросил Жоpa,

— Чего это ради, какой штрафной в шестнадцать лет? — с превос¬ходством усмехнулся Леваков.

— Ведь хлопали тех, кто был в штрафниках, в своё время они уклонялись от боя, — подтвердил Путилин.

Ветерана охватило злое и сильное раздражение, отчего он весь моментально покраснел, сжал крепко челюсти. И весь его облик выражал донельзя оскорблённого человека в самых лучших чувствах защитника и патриота родины. И вместе с тем в бес¬покойном взгляде сквозило недоумение, как посмели усомниться в его подвигах? Всё происходило именно так, как он говорил, что он испытал на своей шкуре весь ад войны, а не то, что показывали в кино. Он отчётливо помнил свой первый бой, хотя непос¬редственного участия в нём не принимал, а сидел в землянке по приказу командира, чтобы не высовывал носа и не шевелился: ни жив, ни мёртв. А кругом страшный свист снарядов, разрывы, грохот и треск. Землянка вся дрожала, с потолка сыпалась пыль, его охватил такой панический страх, что был готов вот-вот выскочить из землянки и бежать без оглядки…

А после того, как отбили немцев, его охватил такой стыд, что смалодушничал и струсил, хоть пускай себя сам в расход.

Когда командование полка приняло решение отправить его в тыл, Леваков тотчас догадался, что его сочли за труса, а та¬кой боец им не внушал доверия. И тогда он принялся вымали¬вать у командира разрешение его оставить на равных правах со всеми воинами, участвующими в боях за освобождение родной земли. Хотя всё ещё никак не мог оправиться от животного страха пережитого боя, который не выходил из головы и подавлял неокрепшее сознание ужасными видениями жертв и разрушений. Но спустя время, испытав стыд, в нём пробудилось нечто желания возненавидеть и слегка презреть себя. Таким образом, Левакова после долгих колебаний согласились оставить в полку до особого рас¬поряжения. И скоро его одели в военную форму, и юный боец преоб¬разился на глазах, принял военную выправку и сразу почувство¬вал себя настоящим бойцом и защитником.

Когда полк вступал в оборонительные бои, молодым воином не спешили рисковать. Чтобы не подставлять его под обстрел, велели не высовываться из окопа или блиндажа, чтобы о вылазках пока не могло идти даже речи. И он, разумеется, с радостью подчинялся, ведь ещё ему не выдали на руки оружие. Однако всё равно от каждого свиста, воя и взрывов снарядов, он боялся поднять даже головы, а не то, чтобы ни высовываться, одолеваемый неис¬требимым страхом, что казалось, окопная земля была милее всего, сердце при этом суматошно колотилось, а скулы дрожали. В то вре¬мя как бойцы шутливо над ним подтрунивали, велели смелее дер¬жать голову, и Леваков тогда набирался духу, всем беззастенчи¬во улыбался. И впоследствии с каждым новым боем, он уже меньше прятался, реже клонил голову перед свистящими вокруг вражескими пуля¬ми, у него ведь в руках был автомат, о котором, правда, первое время даже забывал от испытываемого ужаса стреляющих сторон.

И вот однажды сам не зная как, наверное, подхваченный смелостью старших товарищей, вдруг со всеми побежал в атаку…

На позициях в минуты затишья велись между солдатами разговоры о геройском поступке того-то и того-то, чему Леваков верил и не верил, мол, в газетах можно написать всё, кро¬ме правды. По крайней мере, у них в полку ни одного героя ещё не нашлось, но разве они хуже сражались с фашистами? Лично он отнюдь не испытывал желания в проявлении отчаянного героизма. Впрочем, ему казалась, никто сознательно о геройстве вовсе и не помышлял. Собственно, подобные речи даже не велись перед бо¬ем, что вот именно сейчас кто-то совершает подвит. И как всегда, одни молчали, другие вспоминали вслух мирные дни и оставленных дома родственников, а третьи гадали: когда же кончится проклятая война…

— Так, кем ты был на войне: воином или сынком? Не, честно, я до сих пор так и не уяснил, а вы, ребята, поняли? — и тотчас Карпов обратился то к Виктору, то к Анатолию.

— Егорыч что-то темнит, или утаивает, — отозвался Путилин.

Слепцов иронично засмеялся, но скорее нечто промычал похоже на смешок.

Точно прижатый к стене колкими замечаниями молодёжи, Леваков сильно вспотел и совершенно растерялся, моргая бессмысленно гла¬зами оттого, что у него не получался складный рассказ о своём участии в войне. Однако следовало незамедлительно создать в сознании сидящих перед ним юнцов правдоподобную картину…

— Как это кем? Я получил назначение спустя время в авиацию, я разве об этом не говорил? Я был стрелком-радистом, — при этом Леваков немного взбодрился, что наконец удалось ему выкараб¬каться из возникшего затруднения, и в его тоне звучали нотки не¬довольства и возмущения, что ему с трудом верят.

Между прочим, Леваков действительно воевал стрелком-радистом, так как из пехоты его выхватил знакомый лётчик, которого ещё знал с довоенных времён, когда однажды тот выступал в доме пи¬онеров перед школьниками, занимавшимися в авиамодельном кружке, куда Левакова затащил приятель. Конечно, Левакову нравилось самолётостроение, но его уже тогда больше влекло к себе кино, мечтал стать киноартистом. Он наивно полагал: если будет рабо¬тать киномехаником, для чего и поступил на курсы, ему легче будет попасть в артисты.

Но было удивительно то, что лётчик его признал, когда случайно встретились в полку, располагавшемуся тогда неподалёку от воен¬ного аэродрома. Лётчик пришёл к ним повидаться с фронтовым другом и нечаянно увидел и признал Левакова, своего земляка, предложив тому поступить на курсы стрелков-радистов, на его приглашение юнармеец радостно откликнулся. Ведь это был тот вер¬ный случай, как он полагал, возможно, ради спасения своей жизни, и тем самым, чтобы навсегда избавиться от непосредственно угрожавшей ему смерти в открытом бою.

По окончании курсов Левакову шёл восемнадцатый год; он был высок, подтянут, красив, словом, бравый и видный солдат!

Теперь ему предстояло совершать в составе экипажа боевые вылеты. Это тебе не в окопах сидеть или ползать по-пластунски и без конца трястись за свою жизнь. Но уже после второго вылета, когда их четвёртка ястребков-бомбандировщиков вступила в воздушный бой, Леваков вдруг понял, что и в воздухе пах¬нет вездесущей смертью. Если не убьют или не ранят, то так кувыркнёшься из-под небес с подбитым самолётом и тогда всем каюк.

Однако первый вылет закончился относительно благополучно для их самолёта, хотя эскадрилья понесла потери, так как подбитые са¬молёты стали поводом для переживаний. А что если в другой раз накроют их экипаж тоже? Так и приходилось страдать и терзаться от одного до другого вылета.

И вот настал его страшный черёд перенести тяжёлые испыта¬ния, когда их самолёт попал в перекрёстный огонь, и он загорелся, как факел, выпуская чёрные клубы дыма. Леваков был контужен, ничего не помнил, что с ними случилось, лишь очнулся в госпитале.

Вспоминая жуткие подробности боя, как изрешетили их само¬лёт, а потом какая-то сильная волна подбросила его, как щепку, а дальше провал памяти. Словом, жизнь его висела на волоске, Леваков из жалости к себе, накрывшись одеялом с головой, заплакал. Потом благодарил проведение судьбы, отведшее от него неминуемую смерть, и тогда впервые перекрестился. И снова пла¬кал, что по выходе из госпиталя, опять его пошлют воевать да брататься без конца со смертью. А ему ведь так не хотелось, что даже пожалел, что сбежал из Сибири, когда ему было всего пятнадцать лет, и куда попал по вине раскулаченных и высланных туда родителей. Вот сейчас бы жил там спокойно и бродил по тайге с ружьишком да ловил рыбу.

На врачебных обходах он всячески ухитрялся притворяться тяжело-контуженным, симулировал немоту, жаловался на боли в го¬лове, показывая жестами, где у него болит. Но слух у него воис¬тину оказался повреждён, что он стал плохо слышать. Хотя в дан¬ной обстановке ему вовсе было удобней не слышать, что с успе¬хом имитировал. И когда его попытались уличить в симулянстве, он сумел доказать, что слух у него действительно полностью атрофировался. В конце концов, Леваков своего добился, когда подчистую был списан, получив инвалидность.

Вот, пожалуй, и вся его фронтовая биография, бывшего фронтовика, ныне ветерана, пользовавшегося льготами настоящих вете¬ранов войны. Причём Леваков с достоинством носил на груди вы¬данный к юбилею победы над фашизмом орден участника войны и другие наградные колодки…

Глава шестая

Каждое утро механики и электрики разъезжались по своим точкам, даже не заходя в контору. За каждым человеком, по заведён¬ному издавна порядку, было закреплено по нескольку ателье. Вот поэтому они весьма редко собирались по утрам в конторе все вместе. Но если начальник созывал весь персонал отдела, они знали, что предстояла какая-то срочная коллективная работа, или монтаж но¬вого оборудования в одном из ателье с перестановкой старого, или необходимо что-то безотложно разгрузить.

Летучки традиционно проводились каждую неделю, в конце по¬следнего дня. Но после памятного вызова директора в кабинет, Листвянкин в тот же день собрал подчинённых в красном уголке и всем в назидание пространно заговорил о Левакове. Вот с кого им всем до одного необходимо брать поучительный пример добро¬совестного отношения к своему труду. А Левакову между тем того и надо было, ведь он исполнял буквально всё, что бы ни говорили заведующие ателье и сам главный механик.

И потом в последующие планерки, Листвянкин зарядил повторять одни и те же слова после основной хвалебной речи в честь не столь давно отличившегося передовика:

— Остальные, должен прямо сказать, этого не заслуживают. Подумать только: дожили до того, что директор собирается нам устроить проверку! Но если и впрямь возьмётся за нас народный контроль, тогда на меня не обижайтесь, каждого достану… Ведь поймите, мне перепадёт в первую очередь, а, чтобы упредить разнос, я требую от всех без исключения, срочно поднять дисциплину. Почему-то Карпова снова не всегда застанешь в ателье. Путилина тоже недозовутся в цеха, потому что читает в рабочее время книжки. Размалюев, значит, всегда опаздывает, в десять ча¬сов он только на остановке, в то время как Леваков к этому ча¬су уже объехал все ателье. И очень медленно ты, Слава, приступа¬ешь к работе, долго раскачиваешься. Его, понимаешь, зовут в цех, а он, как девица перед зеркалом. Нельзя так, нельзя халатно от¬носиться к работе!

Хрящеев сидел за спиной Размалюева, закрывавшего его от глаз строгого начальника. Юра трусливо вжал голову в плечи, опа¬саясь, как бы шеф его не окликнул, и тоже не протянул. Но сам вместе с тем плутовато улыбался, кося озорно глазами в обе стороны от себя, мол, хоть он и прячется, а к нему всё то, о чём тут судачит главный, не относится.

Владимир Иванович Томилин сидел ближе к выходу, из краево¬го уголка, широко расставив плотню ноги, с выпяченным большим полушарием животом и обмахивался от стоявшей в комнате жары, газетой.

И Хрящеев, и Томилин под прицел критики начальника пока не попали, и чем были безмерно довольны. Кто-кто, но они –– это точно, — редко какой день высиживали в своих ателье, и вот их как будто Листвянкин ещё миловал…

Жора Карпов был вне себя после замечания Листвянкина, за¬девшего ни с того ни с сего его не справедливо, ведь кто, как ни Жора старался выкладываться больше кого бы то ни было из всех тут сидящих? Но пока он виновато промолчит, лучше скажет шефу наедине. Хотя, пальчиком он ни на кого не покажет, что кое-кто работает из рук вон плохо, а он, мол, хорошо. Жоре было издавна известно не писаное правило: когда тебя ругают, то о других лучше молчи, не вызывай с их стороны огонь на себя. Пусть они будут даже самые отъявленные лодыри, а ты делай вид, что они с тобой работают наравне, ибо так будут больше ува¬жать и ценить, зато втихомолку злобно их ненавидеть. И вот из того ряда самая жгучая ненависть распространялась подполь¬но на Левакова, неожиданно заслужившего поощрения от самой директорши, чего ему пока никак достигнуть не удаётся.

А для Левакова все тут сидящие были подавно чужды: кто-то более, кто-то менее, поэтому к тому, как здорово их распекал Листвянкин, он отнёсся с истинным удовлетворением. Правда, он никак не ожидал, что протянет даже Карпова, словно главный решил всецело угодить ему, Левакову, претендующему в абсолютные лидеры. И как замечательно, что Жора, признанный мастер, попал в опалу, и Леваков посмотрел на Леонида Марковича с глубоким чувством признательности, так красноречиво восхвалившего его первое достижение.

— Словом, дисциплина касается всех, — между тем продолжал Листвянкин, наконец, разглядев прячущегося за спиной Славика, Хрящеева. — Дальше я не буду называть фамилии, но тех, кого не бывает на рабочем месте, не то что час или два, но даже набираются наглости не посещать свои ателье по целым дням, а то и всю неделю, тем касается особо. Одни увлечены, рыбалкой в рабочее время, другие умудряются брать на дому частную практику, а третьи смываются то в кино, то читают книги…

Итак, пора всем делать надлежащие выводы, и кончать с безобразиями. Вам пошли на уступки, не стали снимать прогрессивку, независимо от того, есть план или нету. Если не хотите сделать серьёзные выводы, разговор впредь будет короткий. У меня всё! Вопросы есть?

— Леонид Маркович, я люблю рыбалку, — озорно выкрикнул Хрящеев, привстав с места и вытянув шею: — Я знаю, это вы в мой ого¬род целитесь камушком? Но честное слово, я на работе всегда бываю, всего один раз меня попросили съездить проверить донки, и то это было в обеденный перерыв. Спросите у Владимира Ивановича, Томилин, ответь, было такое? — и уставился на того своими на выкате гла¬зами.

— А что от этого изменится? — хриплым голосом, скептическим тоном, отозвался тол-стяк. — Всё равно не поверят! А тебя, Юра, никто за язык не тянул. Раз так не было, чего оправдываешься?

— Кто работает, того всегда застанешь на месте, — отрезал убеждённо Листвянкин.

— Вот я сижу безвылазно! — отозвался с лёгким высокомерием Анатолий, скорее ради реплики, чем по существу.

Между тем Листвянкин продолжал свое:

— Вы сколько угодно можете защищаться, но в цехах у вас порядка нету. Мне постоянно звонят из всех ателье, что двигатели гремят, разлажены машины, спрашивается, от чего нет рабочего порядка? Ответ прост: не достаёт профессионального умения, которое вы усугубляете вдобавок халатным отношением к делу. Вот Владимир Иванович говорит, что я ему не поверю. Это верно! На гладильном прессе у вас спален двигатель, вы уже две недели никак не уста¬новите новый. Вот доказательство вашей неразворотливости! А двигатели на машинках тарахтят похуже разбитых телег: в цеху гул, шум, как на поле боя. Вы поезжайте на экскурсию в ателье к Аркадию Его¬ровичу. Вот на кого надо всем равняться! За короткий, кажется, немыслимо короткий срок, я это говорю в десятый раз, он добился того, что в цехах стало приятно работать. И, между прочим, заметно повысилась производительность труда. Вы, Владимир Иванович, когда что-то касается дела, ссылаетесь на каждую мелочь: то у вас болтов нет, то кончился солидол, то подшипников нет. И кому в таком случае я должен верить?

— Говорят, вы Левакову выдаёте импортные подшипники, а я, Леонид Маркович, в бензинчике старые промою и вновь напрессовы¬ваю, скажите, есть разница? — на высоких тонах проговорил Томилин и потом еле от¬дышался, нервно обмахиваясь газетой.

— Кто сочинил такую небылицу? — изумился Листвянкин, и его губы тронула недоумённая, ироничная улыбка и про себя подумал: «Неужели сама Дроздова пустила этот слушок?» А вслух прибавил этак деланно: — У нас своих нет, а тут импортные, чепуха какая-то… Аркадий Егорыч, ответьте: ка¬кие вам я выдавал подшипники?

— Да никаких! Я тоже беру старые, промываю в керосинчике и опять ставлю на место, — угодливо поддержал Леваков своего пат¬рона, а затем поспешно прибавил: — Спросите у Размалюева. Славик, ты видел — подтверди!

— Ну, допустим, и что из того? — вяло протянул с безучастным видом Слава, перекосив губы. Ему, видно, не хотелось даже рта раскрывать. Он по-прежнему прислушивался к себе, а именно к тому, как в его организме протекал болезненный процесс, и он горестно думал: когда он закончится…

После его принудительно вырванных слов, раздался общий смех.

Хрящеев ехидно захихикал, ему вторил короткими всхлипами Слепцов. Путилин лишь этак слабо, беззвучно улыбнулся. Только Карпов по¬дал насмешливую, полную сарказма, реплику:

— Славик, а ты скажи: у меня нос маленький, свои успехи я не вижу, а на чужие мне глубоко наплевать! — и огласился звонким смехом.

Впрочем, что касалось Размалюева, то над ним потешались кому ни лень, чему он, кажется, не придавал никакого значения. На собраниях он как будто отбывал самую тяжкую повинность. И постоянно изображал апатичное отношение ко всему, что не задевало его лично. Хотя внешне он даже никак не реа¬гировал ни на то, когда его хвалили, ни на то, когда хулили. И вместе с тем за опоздания на работу, на Славика никто не смотрел с осуждением, ведь за ними водятся те же грешки. А со Славика всё равно, как с гуся вода.

— Листвянкин, невольно глядя на Размалюева, тоже добродуш¬но улыбался. Кстати, из всех наладчиков и электриков главный механик к нему испытывал какое-то особое расположение. Ведь Славик его бывший ученик, при¬чём никогда с ним не вступал в спор, и бывало, только ему и мог открыть по настройке швейных агрегатов один из своих секретов, так как знал: насколько тот был туп, настолько же не усвоит его приём. А Размалюев к тому же никак не разделял взгляды Путилина, который слыл издавна несговорчивым, неудобным, и думал, что без обиняков резал матку-правду в глаза, почти невзирая на лица. А на самом деле лишь выражал свою точку зрения на любую проблему…

Леваков тоже выделил Путилина в отдельный пункт, как сторонника наив¬ной веры в торжество справедливости, и мнил себя неистовым борцом, когда на каждом перекрёстке её нещадно попирали. Но почему-то он въедливо подмечал недостатки за другими, тогда как свои не замечал, а ведь был он грешен не одним чтением на работе. Вдобавок слабый спец, несмотря на всё его старание…

Однажды Путилин указал Листвянкину на тот факт, если на¬чальник сам в рабочее время умудряется подрабатывать, тогда от подчинённых нечего ждать крепкой дисциплины. Они во всём ему подражают и потому норовят тоже гнаться за левыми подработками.

Конечно, Листвянкин за такое замечание гневно возмутился и спросил: кого он конкретно имеет в виду? Оказалось, весь коллектив под его, Листвянкиным, началом. Услышав это, главный совершенно онемел, а ведь он ему сделал доплату, учитывая, что парень недавно женился. И надо же отмочить такое? Рубит сук на котором сидит! Какой бы на его месте началь¬ник от подчинённого потерпел такую неслыханную дерзость?

— Это ты вздумал меня учить, по какому такому праву? — вздыбился тот уязвлённый. — А твои ателье в порядке? Я могу прове¬рить и знаю, что найду множество нарушений… Так вот, я дал тебе доплату, и снять мне её недолго. Ты ещё яйцо, чтобы учить курицу!

Подобных столкновений с начальником происходило ещё и ещё. А чтобы как-то прояснить истину о том, кто же всё-таки тот основной виновник, из-за которого отдел хромал на обе ноги, правдоискатель ничего не добился, а лишь твёрдо уяснил, что с Листвянкиным спорить для себя же вредно, и отныне старался помал¬кивать. Но это было делать трудно, так как таким уродился. А ведь он тоже, как и другие, порой запускал работу, когда читал на работе книги ради своего будущего. Но о чём ни перед кем не делился и не объяснялся.

Вот с тех пор Листвянкин затаил на Путилина, этого искателя правды, неистребимую ненависть. И при всяком удобном случае давал тому понять: кто есть кто? Путилин совершенно верно чувствовал, что наскоки шефа, направленные против него заведомо несправедливо и тогда (таков уж был характер) сам как бы в отместку напоминал:

— Вот у Лонева был порядок, его все уважали, а вы –– никогда этого не добьётесь, пока сами не прекратите смываться с фабри¬ки, что необратимо разлагает коллектив.

— Раз ты такой умный, тогда становись на моё место?! — Выкрикнул глуховатым голосом Листвянкин, делаясь белее мела, от переполняв¬шего всё его существо гнева.

— Да, может быть, и стал бы! — бросил тот с вызовом, полунасмешливо. — Но больно местечко с душком — долго очищаться…

— Что-о?! — он уставился сурово, тяжело, поняв, что с этим довольно возиться, и без того много позволил говорить дерзостей. Вот что негодяй ему отмочил! Уж этого он точно ни за что не простит…

Листвянкин при этом насупился, в нём заиграло честолюбие; он брезгли¬во смерил правдолюбца презренным взглядом, затем молча, этак как-то затаённо удалился.

Безусловно, этот разговор Карпов слышать не мог. В то время его тут и близко не было. Опять где-то тот промышлял! Но стоило Анатолию повстречать бывшего друга на автобусной остановке, как тот прямо в лобовую шарахнул:

— Толик, говорю, по старой дружбе: лучше с Лёней не заводись! Чего ты всё на него рогом лезешь?

Анатолий умел владеть собой, выдержал прямую наводку, в ду¬ше немало поразившись тому, что услышал, и было совсем нетрудно понять: Листвянкин и Карпов ходят в одной шнуровке. И это в то время как Жора без конца плакался, будто бы его зажимает начальник.

— Это ещё нужно разобраться: кто кого ест поедом, — самолюби¬во заметил Анатолий, поглядывая на Карпова с неприязнью.

— Я тебя лучше всех знаю, ты отменный, но воинственный спор¬щик. Не, честно, если хочешь быть Корчагиным, тогда поезжай на БАМ?

— А глупей нельзя придумать? — оскорбился Путилин, поняв подоплеку недруга.

— Тогда соображай: Лёня платит алименты, а ты в бутылку лезешь! Ведь подрабатывать ты тоже не дурак, да только кто бы за те¬бя шабашку нашёл. Лень родилась вперёд тебя…

— Ну, знаешь, каждому своё! Лёня в своё время зубрил на рабо¬те конспекты и даже что-то записывал. А меня он сам лично ни разу с книгой в руках не застукал. Впрочем, смешно говорить о дисциплине, не видя истоков тех причин, которые творят безобразники…

— Нехорошо идти против коллектива. Вот будет у тебя ребёнок, тогда посмотрим, как ты завертишься на одной крошечной зарпла¬те…

— А зачем он требует того, чего нельзя требовать? Это можно сравнить со слепым: впереди стена, куда бы он ни ткнулся, везде та же самая стена…

— Так на то он и начальник, если бы ты помалкивал, он бы тебя не колупнул. Не, честно, трудно понять, что ты этим хочешь сказать? И вообще, чего ты добиваешься?

— Совершенно ничего! Я давно понял, что правды не найдёшь, а у него ко мне какая-то болезненная неприязнь.

— Хорошо хоть не выступаешь с критикой на собраниях, а то бы совсем плохо пришлось… Ты вот на меня зуб точишь, а я те¬бя перед шефом всегда защищаю…

— Ведёте за моей спиной разговоры по поводу неугодного? — печально спросил Путилин. — Я ведь просто хотел ему помочь разглядеть недостат¬ки, которые мешают навести в отделе порядок.

— Но ты одно твёрдо заруби на носу: очень глупо подсказывать начальнику, Толик. Вот возьмём меня, как он протянул… а я не лезу его учить, — наставительно проговорил Карпов, при этом его лицо выражало самодовольство.

— Тебя всего один раз, а я стал давненько козлом отпущения.

— Сам виноват! Не читай, из каждого ателье идут жалобы, я сам слыхал…

Путилину хотелось напомнить, что Хрящеев не только читает книжки на работе, он и плетёт для рыбалки из капроновых ни¬тей сети. И это, и многое другое ему почему-то сходит с рук. Но об этом только лишь подумал про себя…

Глава седьмая

Хрящеев был ростом отнюдь не высок, фигура нескладная, ноги короткие, на голове спутанные редкие светло-русые волосы, со лба через проплешь проступала лысина, хотя ему было всего двад¬цать восемь лет. Серые выпуклые глаза округлой формы, постоянно взирали широко, немного пристально, как бы исподлобья. Когда он замечал для себя что-либо интересное, тогда в них загорался нагловатый блеск, особенно как-то лопоухо оттопыривались уши. Ноздри широкого, хищного носа, при разговоре то сужа¬лись, то раскрывались, кончик был чуть кверху вздёрнут. По лицу часто блуждала плутовская улыбка, выходя из смеющихся непостоянных глаз, и растекалась по слегка вздутым щекам. Вообще, его лицо было довольно редко серьёзным.

По своему характеру он был скользкий, увёртливый, причём на месте долго сидеть не мог. А если вдруг пребывал в непод¬вижности, то обязательно что-то без конца вертел в руках, ку-да бы ни приходил. И непременно жуликоватым цепким взглядом (неисправимого пройдохи) в удобный момент выхватывал ценный предмет. Уж та¬кая выработалась мания, чтобы потом незаметно его стащить. Но если сразу не спохватывались, позже пропажа всё равно обнаруживалась.

Но Карпова при любых обстоятельствах ему никогда объегорить не удавалось. Вот бывало, укротитель швейных агрегатов усердно копался в машинке, и влез в неё почти с головой. А Хрящеев от своего безделья прохлаждался возле своей в прошлом жертвы. Инструмент мастерового рассыпан по столу, а портфель с запчас¬тями стоял тут же. Хрящеев устремил зоркий взгляд на него и потом стал словесной эквилибристикой навязывать Карпову свою помощь. И тут же ловкими движениями жонглёра доставал из портфеля де¬таль за деталью, как бы предлагая мастеру любую на выбор. Когда у того не находил за свою услугу душевного отклика, снова бросал детали на место в том же порядке, в каком их брал.

Жора, занимаясь своим делом, глядя боковым зрением на шутовские выходки плутня, лишь отпускал смешки, тем самым как бы тому подыгрывал. Но вот, наконец, Хрящееву самому надоел розыгрыш, он с уставшим видом выпрямился, вздохнул, и с шутливым присловьем вроде того, что у Жоры запас деталей, как у хорошего куркуля, только было собрался от него убраться, и тут вдруг хозяин бдительно приподнял от машинки голову, резко, возглашая: «Юра, положи то, что взял!»

Не успев даже сделать шага, Хрящеев дурашливо вскинул кверху руки, показывая Карпову, что в них — мол, гляди — одно разочарование. Потом с тем же быстрым движением вывернул наизнанку свои брюч¬ные карманы, похлопал себя по бёдрам, а у самого глаза от дурашливого хохота как-то неестественно расширились.

— Не, честно, только заставляешь подняться, со мной напрас¬ный номер так баловать! –и Карпов стремительно подлетел к нему и двумя неуловимыми движениями, извлёк челночное гнездо из-за пазухи мошенника.

— Жора, осторожней! — взревел Хрящеев. — Я не у тебя, я у шефа и вовсю пасть придурковато хохотал. — Ой, не щекочи, а то боюсь ще¬котки! Мне, думаешь, жалко? Да я ещё достану…

Между прочим, Карпов давно простил Хрящееву, что тот некогда принадлежал к шайке Борина, утратив поддержку предводителя, и его влияние. Хрящеев стал, как истый холуй, притираться к Карпову, больше к нему не испытывая враждебных прежних чувств, передавшихся от своего бывшего главаря. Впрочем, тесно он с Жорой не сходился, вернее, это лишь Карпов относился к своему недругу и обидчику вполне терпимо, используя его на левых объектах на время своих отпусков. Хрящеев иначе и не мог себя вести перед Карповым, а как только заискивать, искать его расположения к деловым отношениям, и даже дружбы. Ведь оба были заин¬тересованы вести друг с другом выгодный обмен необходимыми деталями.

К тому же Хрящеев преотлично знал о тесных контактах Кар¬пова с Листвянкиным, поэтому ему никак нельзя было ходить в недругах спецмеханика Жоры. В противном случае тот мог в любой момент при¬помнить давние его проступки перед ним, бывшим гонимым. Да при всём при том Листвянкин тоже был посвящён во всё его не очень светлое прошлое, не¬когда сам изрядно испытал на себе давление Борина, и его ус¬лужливых подручных. Поэтому он вдвойне опасался, как бы они на нём, своём притеснителе, не стали теперь отыгрываться.

Но, как говорится, лесть и подхалимаж способны поистине делать чу¬деса, вот потому Жора в своё время сменил гнев на ми¬лость, и, как он говаривал, никогда злопамятным не был…

Когда, года три назад, на фабрику пришёл Томилин, весьма пожилой и тучный, страдавший астматической одышкой, но за милую душу смолив¬ший папиросы «Беломор», Хрящеев с ним довольно быстро сошёлся, как только выяснил общую пристрастность к рыбалке.

Хрящеев имел личную моторную лодку «Ветерок» и на выходные дни уезжал с ночёвками на рыбалку то с женой, то сам, то с дружками.

Последнее время Томилин жил полным холостяком, ведь его жена, презрев за пьянство мужа, ушла жить к сыну. А Владимир Иванович от скуки пустил к себе в полупустую квартиру трёх девушек-студенток, позволяя им иногда приводить своих кавалеров, которые по уговору с хозяином, раз в неделю будут приносить ему по бутыл¬ке вина. Ему было хорошо и молодёжи тоже; она его веселила своими танцами, смехом, а потом далеко за полночь всё стихало.

В знойный июльский полдень Томилин приходил в ателье «Силуэт», которое обслуживал Хрящеев и часто того упрашивал:

— Слышь, Юра, a, Юра; «Ветерок» твой на мази, что-то жарко, давай смотаемся на речку. Я пивка взял, — он взглядом показал на пузатый свой портфель, чем-то похожий на самого хозяина. — Смотри, Юр, чебачёк какой отменный, а? — он при этом грузно нагнулся к портфелю, щёлкнул блестящей застёжкой и вынул полусухую тушку, постукивая ею о ладонь, как четвертушкой полена.

— А что, если Лёня позвонит? — Хрящеев ловким движением вырвал рыбину из рук Томилина. Глаза его при этом азартно заблестели, затем, как кот её обнюхал. — Да-а, хороша! Эх, Владимир Иванович, люблю я тебя за это!

— Да что ты о Лёне печёшься, он сам где-нибудь загорает, прохрипел, тяжело дыша, Томилин. — Ты попробуй, найди в этот час кого-либо в конторе, ни одной души, это я тебе верно говорю. Я, Юра, не брешу, так что сядем спокойненько на твой «Ветерок» и зафитилим по реке с ветерком. Смотри: пивко, рыбка, красота! Одни дураки только работают по такой жаре, ей-богу! Пусть Жора вместе с Леваковым отдуваются, они передовики, а кто мы? Так, за людей даже не счи¬тают. Но мы тоже не лыком шиты! Махнём, Юра, махнём?

— Порядок, Владимир Иванович, я сейчас мигом обскачу цеха, чтоб потом вслед не звали и поедем. Хорошо бы, Томилин, ты бы своих девочек позвал покататься, вот бы отдохнули! — Ты в следующий раз им шепни? — дурашливо засмеялся тот.

— Ну, Юра, мне деду, с молодыми дюже страшно связываться, — усмехнулся Томилин.

— Ты мне их доверь! — воскликнул Хрящеев, и его глаза устави¬лись, озоровато заблестели. Он тут же выскочил из слесар¬ной в руках с рыбиной…

Рыбалка с вертлюгами и на этот раз удалась на славу, и пива напились, и уловом могли гордиться, и хорошо подзагореть…

— Наши механики, как на юге побывали! — бывало, говорили портнихи. — Юра, ты где загорал?

— Сами за меня отвечаете, а потом у меня же и спрашиваете? — дурашливо смеялся Хрящеев, строя глазки.

— Вот кому у нас хорошо живётся, свободные люди! Ей-богу, девки, завидую механикам, себе, что ли податься? Юра, возьми в ученики!

— А почему бы и нет? — озорно сверкнули его глаза.

— Нет, правда, мы тут весь день паримся, воды живой не видим, отпуск подойдёт, и не увидишь, как пролетел. Ну что это за отпуск пятнадцать дней? У наших механиков отпуск круглый год, живут получше министров, и получают деньги дармовые.

«О, это нехороший про нас базар подняли! — думал Хрящеев. — Лёне надо бы намекнуть, куда клонят портнихи, того и гляди добьются сокращения».

Томилин как-то поднёсся к Хрящееву с дельным советом, что¬бы он от его имени преподнёс Листвянкину сушёной рыбки.

— Слышь, Юра, если спросит, где взял, скажи, мол, лично для не¬го уловил Томилин, Лёня, кажись, любит рыбку?

— Владимир Иванович, боишься, что себе присвою? — и Хрящеев засмеялся рас¬катисто. — Не волнуйся, шеф возьмёт — даже не спросит, — уверил приятеля проныра.

Но, как видно, малость просчитался:

— Зачем, Юра, зачем, ну? — забормотал Листвянкин, и Хрящеев по¬нял, что сейчас для скромности помнётся и возьмёт. Сперва Листвянкин пристально посмотрел на того, а потом деловито отвер¬нулся, поскольку дело было в кладовке, и он копался в ящике с деталями для швейных машинок.

— Леонид Маркович, это о вас позаботился Томилин, а меня попросил вам преподнести презент…

— С какой стати? — удивлённо поднял от ящика голову. — Это по¬дарок или взятка?

— Леонид Маркович, мы вас просто очень уважаем, вы занятой человек, вам не до рыбалки, мы это понимаем.

— Чей улов: твой или его? — с улыбкой спросил шеф.

— А вам от кого бы хотелось больше? — спросил плут и фаб¬ричный трутень.

— За кого ты меня принимаешь! — чистосердечно возмутился Листвянкин, и его губы сжались нервно, а тёмные глаза при этом метали искры гнева.

— Ни за кого, только за хорошего человека…

Листвянкин от смущения нахмурился и спрятал глаза. Хрящеев, удовлетворённый реакцией начальника, смекнул, что леща ему подкинул вовремя.

— Я взятки и подношения не беру, — отозвался он из глубины ящика, — Вот хочешь дам за рыбу ножи на оверлок?

— О, мне совершенно ничего не надо, это презент лучшему че¬ловеку от коллектива! — но сам между тем вытянул шею. И почти навис над согнутым в пояснице начальником, заглядывая в ящик через его плечо, и попутно рука как бы сама по себе скользну¬ла в ячейку на стеллаже, где хранились игловодители и пару незаметно стащил, одновременно принимая ножи из рук шефа. И, повертев их в руках, Хрящеев сказал:

— У меня один нож сточился дальше некуда. Теперь новые поставлю! А рыбку я положу на полку, дома пивка попьёте, вы же дома пьетё, Леонид Маркович? — при этом поглядывая на шефа преданными глазами.

На его вкрадчивую, льстивую речь, Листвянкин лишь просветлённо и многозначительно улыбался да покачивал головой.

Потом, разумеется, были ещё подношения, после которых Леониду Марковичу, было не только неудобно называть Томилина и Хрящеева в числе провинившихся, когда на них от швей поступали жалобы, но просто даже язык не поворачивался огласить их фамилии.

В таких случаях ничего другого не оставалось, как прибегать к намёкам, чтобы подносители поняли, о ком идёт речь, как это прозвучало на последней летучке. Правда, Томилин сам вынудил заговорить о том, как он работает, это чтоб в другой раз было неповадно выражать своё недовольство.

Кстати, когда кончилось прошлое собрание, Листвянкин попросил всех уйти, а Левакова — на пару минут задержаться…

Глава восьмая

Ровно через полгода работы на фабрике, наконец, для Левакова наступил знаменательный и счастливый день.

То, к чему человек идёт, самозабвенно, упорным трудом, прокладывая себе дорогу, обязательно сбудется, независи¬мо от того, какое это намерение: доброе или злое.

Ему, Левакову, как большому специалисту, на фабрике не было равного. Впрочем, он и пришёл с целью быть первым из первых. А иначе не стоило напрасно рвать все жилы для завоевания авторитета. Поистине, только трудом можно подняться к желаемой верши¬не, а потом на ней закрепиться и дальше расчищать себе дорогу, а там и трава не расти.

Симпатии у Листвянкина он завоёвывал неуклонно, настойчиво, шаг за шагом, сперва доказывал исключительно делом, на что он только был способен, а потом нехитрыми разговорами о том о сём. И наконец, на¬чальник его заметил, что он далеко не глуп, наделён недюжинным умом.

Как раз за день до собрания между ними состоялся весьма доверительный разговор. Причём Листвянкин давно чувствовал, как Леваков искал к его сердцу ещё никем не наторенную стёжку.

— Леонид Маркович, хотите, я вам помогу навести в отделе такой порядок, и вы останетесь довольны, я знаю, как это делается… Э-э, только не подумай¬те, будто я вас недооцениваю. Вы человек мягкий, добрый, покла¬дистый, поэтому изъявляю твёрдое и верное желание вам помочь…

— Что же вы хотите посоветовать? — спросил Листвянкин заин¬тересованно и не без некоторой снисходительной иронии.

— Ничего сложного, просто неусыпный контроль! — бодро возвестил он. — Они вас хорошо знают, и может, даже где-то поигрывают на струнах вашей доброй души. Вот, к примеру, Карпов, я уверен, целый день разгуливает по городу, это ещё, мягко говоря, понимаете? В любом ателье он и по часу не бывает…

— Нет, Карпов справляется, — возразил недоверчиво Листвянкин, считая, что Леваков лично задел его, начав критиковать работу подчинённых, ибо кроме него на это ни у кого нет такого права.

— Извините, но его место в ателье! Я знаю, вам моё замечание выслушать неприятно. Конечно, я вас не учу, вы очень талант¬ливый специалист и начальник, своё дело знаете хорошо… И всё равно, я не верю, что все они загружены достаточно работой. Но чтобы добиться порядка, надо на своём месте выкладываться бук¬вально каждый день, вот, как я, и результат не замедлил сказаться.

— Но кто этого не знает, Егорыч? Конечно, вы правы, но что кон¬кретно хотите предложить?

— Моя тактика проста, — воодушевлённо начал самозваный педагог. — Надо методично вырабатывать у них привычки послушных и управляемых роботов…

— Хорошо, весьма конструктивно, итак, я беру вас себе помощ¬ником и тогда посмотрим, как получится у вас на деле, –– произнёс, снисходительно улыбаясь Листвянкин, поняв, что Леваков ему вполне подходит для роли надсмотрщика.

Как было уже выше замечено, у Листвянкина в его распоряжении имелась в подвале кладовка для хранения электроматериалов, запчастей, комплектов деталей к швейному оборудованию разных марок и классов, получаемых с центрального склада, а также прямым путём, когда с базы доставляли новое оборудование. И все причитающиеся к нему детали он за¬бирал на хранение в свою кладовку. Так за четыре года, сколько он руководил отделом, столько же накапливалось разного добра и по электрике, и по механике, теперь необходим был учёт и хра¬нение. Кладовка находилась в полуподвальном помещении параллельно центральному складу. А наверху в здании размещался пошивочный цех центрального ателье, которое стояло как раз в глубине двора… Контора фабрики была в соседнем двухэтажном здании, связанным одним и тем же заасфальтированным двором. Оно выходило своим фасадом на главную улицу города.

О таком помощнике, каким станет скоро Леваков, Листвянкин подумывал давно. Во-первых, толковый, умный мужик, вызывался са¬мовольно направить работу с подчинёнными. Во-вторых, кладовка изрядно разбухла от всякого несметного барахла, что одному становилось ею рискованно пользоваться. Леваков наведёт в ней надлежащий порядок, он аккуратен и будет рачительным хранителем и экономом. Ко всему прочему, ему, Листвянкину, всё время некогда в ней околачиваться. Вот и надо было её на кого-то взвалить и как бы скинуть с себя ответственность. Хорошо, что Леваков сам напросился, а в случае чего, он ему скажет, что его он насильно не заставлял.

И вот после того собрания Листвянкин и Леваков остались наедине.

Между прочим, стоило Карпову ненароком, краем уха, уловить фразу главного, он тут же насторожился, ревниво замедлил шаг. Но делать было нечего, дверь за Жорой беспощадно закрылась. И кем? Леваковым! У Карпова распирало душу не злобой, но завистыо. Ведь не с ним закрылся начальник, а с Леваковым, и это отнюдь неспроста?! Вот почему в последнее время Леваков частенько за¬держивался у Лёни дольше обычного, словно вели некий тайный сговор. А как только главный приедет к нему в ателье, Леваков от него, как верный слуга, не отходил, даже, говорили, провожал шефа до самой остановки.

Карпов в полном душевном смятении, еле выплелся из того ателье, в котором проходило собрание. А на улице в тот момент кого-то поджидал Хрящеев, и тому подумалось, что только его.

— Видал? — подступился тот к Жope с заговорщическим шёпотом. — Небось, Лёня, оставил Левакова посекретничать! Что на это ска¬жешь, Жopа?

— Ровным счётом ничего, это дело главного, — нехотя произнёс Жора, выразив на лице обиду, будто только что у него отняли патент на изобретение.

— Зато Леваков утёр нам носопырки! — засмеялся нарочито Хрящеев, редко унывавший.

— Кому-нибудь, да только не мне, — самолюбиво, уже веселей, заметил Карпов. — Это мы ещё поглядим! — как-то загадочно прибавил он.

В это время Томилин грузным, неспешным шагом пересекал чуть в стороне от ателье, проезжую часть улицы, чтобы выйти на бульвар, сквозь деревья которого пронизывались лучи предзакатного солнца.

Хрящеев заметил, как тот удалялся и закричал на весёлой ноте пронзительно, как бы насмехаясь:

— Владимир Иванович, ты чего своего друга не ждёшь?

— Юр, мне некогда, спешу! — хрипло, одышливо отозвался толстяк.

— Что, дома девочки ждут, хи-хи! А меня возьмёшь?

Томилин, вступив на бульвар, продолжал этакое вялое шествие и на ходу, обернувшись, издали укоризненно заговорил:

— Ну Юра, ну Юра, кто же об этом кричит на всю улицу? Что только люди подумают? — при этом в досаде он взмахнул рукой и неспешно пошагал своей дорогой.

— Юра, кстати, у вас всегда удачная на улов рыбалка? — сощуривая хитровато глаза, спросил Карпов.

— Всю рыбку мы сбываем! — но тут Хрящеева осенила догадка: — Ты, думаешь, мы и впрямь в рабочее время? — засмеялся рыболов.

— Не бойся, я тебе не Леваков, — успокоил Жора, опять на что-то тому намекая, однако Хрящеев оказался тугодумным.

— Для чего они остались, или бутылку распить?

— Хозяин пастуха приискал… — нехотя ответил шахматный стра¬тег.

Если бы это его личной персоны не касалось, он бы над ними вдоволь посмеялся, однако свои интересы были ближе.

Хрящеев удивлённо присвистнул, при этом его глаза, казалось, ещё больше вышли из орбит и как-то задумчиво на месте завращались.

— Значит, Леваков подался в шестёрки? — раздумчиво произнёс тот. — Тогда понятно! — и при этом преданно взглянул на Жору, как на своего единомышленника.

Вскоре деловые партнёры разошлись. Причём Карпов уходил и думал, казалось, он отдал буквально всё, только бы узнать, о чём конкретном там вёлся тайный сговор? Впрочем, ему и так было ясно, что между ними происходила своего рода сделка: у одного –– с совестью, у другого — с должностью…

Со следующего дня Леваков каждое утро стал объявляться в конторе. Листвянкин своему верному помощнику передал запас¬ной ключ от кладовки, и отныне она ему служила на целый день как бы надёжным убе¬жищем от насущных проблем фабрики. Леваков об¬лачался в чёрный халат поверх хорошо отутюженного костюма, и приступал к своей скрупулёзной ревизии кладовки. Завёл журнал и переписал в него содержимое всех запасников, затем стал запи-сывать все те детали и материалы, которые выдавались персоналу отдела…

Теперь на периферию вместо Левакова, был направлен Виктор Слепцов. А Карпов лишился своего помощника и не¬много подосадовал, ведь он свободно доверял Виктору свои ателье, в то время как сам мог уходить налево.

Почему же Листвянкин туда не послал Путилина, неуже¬ли главный что-то пронюхал о его, Жоры, замыслах? Придётся ему временно потерпеть, пока не примут ещё одного электрика, а Виктор тогда вернётся в город на свои объекты. Хотя на периферии Жope тоже приходилось бывать, без него ни одно ателье не обходится, вот Виктор и там ему поможет. Между тем, Карпову чудилось, что начальник повёл против него игру разоблачителя.

Листвянкин до сих пор покровительствовал Славику, и, несмотря на это, тот всё равно зашивался. Вот тогда главный направ¬лял его, Жору, на помощь Размалюеву. В таком случае, Виктор ут¬рёт нос Славику, ведь, наверно, «звезда фабрики» ещё не знает, что Слепцов вполне способен наладить петельную машину, или оверлок, не говоря о простой. Разве Карпова могло не заинтересовать это негласное соревнование: чья школа возьмёт верх: его в лице Виктора, или Листвянкина, наследованная Славиком? Вот когда они посостязаются, как два воисти¬ну непримиримых конкурента. Если шеф нарочно выхватил у него из рук Виктора, по той веской для него при¬чине, что он его использовал исключительно в своих корыстных целях, то как бы для Карпова это не обернулось неприятными последствиями…

Но ещё больше его ущемляло то, что главный ему даже не предложил стать своим помощником. Ведь как-никак они давние друзья, Карпов не без оснований считал Листвянкина своим бывшим другом. Лет семь назад, они не сразу, но всё-таки подружились. Охлаждение началось в период гонений Бориным Карпова. Между прочим, Жора вообще довольно легко сходился с людьми, в то вре¬мя как Листвянкин, наоборот, весьма осторожно, с приглядом и прикидом, полезна ли ему будет впоследствии эта дружба? Причём со стороны было забавно наблюдать: Карпов шёл к нему с открытой душой, делясь с ним буквально всем: и опытом своего увлечения радиоделом, электроникой, и книжными новинками по технике, а так¬же приглашал того домой в гости, познакомил с женой, что вскоре тот знал почти все подробности жизни Карпова. И даже то, сколько жена сделала абортов. Правда, сперва Листвянкин, как человек ск¬рытного склада, был немало ошарашен доверием сердечного прия-теля, и даже закрадывалось подозрение, что Жора, видно, неспроста так широко и вольно располагал его к себе, наверно, потом будет это же требовать и от него. В таком приятельстве Листвянкину ви¬делось нечто корыстное. Хотя в то далёкое время, Жоpa был ещё вполне бескорыстен и вёл себя, по существу, открытого сердца.

Для Карпова делиться со всяким ближним своими познаниями, своим умением в том или ином деле, было естественным состояни¬ем его неугомонного характера. И лишь совершенно уверившись в этом, Листвянкин стал вдруг тоже зазывать Жору к себе в гости. В то время он с женой Клавой и ребёнком занимал полуподвальную квар¬тиру. Но тот даже и не подумал посвящать друга в свою работу спецмеханика. Причём на каждый вопрос Жоры: а как делается это, а как называется то, Листвянкин отвечал однослож¬но и уклончиво:

— Как-нибудь потом, потом, Жорик, ещё надоест. Если хочешь дам книгу, почитаешь, я с неё начинал.

— Не, честно, не пойму тебя, — изумлялся Жора, — или ты стесняешься рассказывать? По книге и дурак сможет, совсем другое дело — живой опыт, сам говорил: на практике всё намного сложней, чем в книгах.

— Да, говорил, понимаешь, у каждого должен быть свой стиль, те¬бе необязательно перенимать мои секреты наладки механизмов. Вот я тебя научу, станешь ты повторять по моему почерку, а твои биоритмы с моими не совпадают, и ты тотчас загрузнешь, не разобравшись в моей ритмической азбуке настройки…

— To есть? — не понял Карпов.

— Ладно, объясню в другой раз, — он как-то зага¬дочно при этом улыбнулся, что Жope ничего другого не оставалось, а лишь в недоумении пожать плечами.

Если бы уже тогда Карпов знал, что Листвянкин его серьёзно по¬баивался, обладавшего цепким умом, редким даром ухватывать всё на лету, что он мог в совершенстве освоить швейное оборудова¬ние, и тем самым стать конкурентом, то, скорее всего, Жора б весело рассмеялся, обнял любовно его, не преми¬нув тому заверить свою преданнейшую дружбу, что ни в коем разе не посягнёт на высочайший его профессионализм. Вот потому Листвянкин всерьёз опасался приближать к себе Карпова, и оттого от него постоянно веяло холодком отчуждения…

Конечно, холодность Листвянкина Карпов улавливал постоян¬но и втайне думал, что его друг ревнует свою жену к нему, пото¬му как Клава, стоило Жоре появиться на пороге их квартиры, быс¬тро нащупала, о чём с ним можно пообщаться. А Жора по натуре истый балагур, без заднего ума, рассказывал его жене о нюансах своих отношений со своей женой. Словом, обменивался семейной практикой. И вот когда случилось Листвянкину отлучиться в магазин за продуктами, то после застал свою жену, любезно беседовавшую с Жорой, без конца одаривая его льстивыми улыбками.

Суровый муж, увидев это, в одночасье переменился в лице. Он донельзя насупился, ясное сознание ревнивца враз застлала мрачная туча. Клава, разгадав произошедшую мгновенную с мужем перемену, сделалась серьёзной. Жора тут же смекнул, в чём дело, перехватил взгляд Листвянкина, нап¬равленный на жену, почувствовав при этом себя, как если бы сделал самое, что ни на есть неприличное…

Кстати, в лаборатории фабрики, где Клава работала швеёй, поговаривали, что виной их развода стал никто иной, а как только Карпов, который, между прочим, в это тоже легко поверил. Но только никак не мог объяс¬нить ревнивому другу, что у него вовсе не было намерения обольщать его жену. Да разве его полненькая Клава была ровней его Марине, которая для него была самой красивой и незаменимой…

Одним словом, их отношения с самого начала были весьма сложные, а в момент развода Листвянкина с женой, даже драматичные…

С тех пор Карпов, разумеется, перестал бывать в гостях у него. А когда он женился вторично, Жора даже опасался с ним заговорить на эту тему, хотя по-прежнему считал его своим другом. Но теперь он говорил с тем исключительно о работе с явным оттенком лес¬ти, так как был в полной его зависимости и частенько намекал о прежних с ним отношениях лишь репликой: «Лёня, ты же мне друг?»

Однако Листвянкин был далеко противоположного мнения, так как Жору ни¬когда не считал своим другом. Просто одно время Карпов сам добивался его «дружбы», тогда как он к нему снисходил лишь до приятельства, ещё в бытность работы спецмехаником…

Листвянкин очень любил, когда его возносили до небес, дос¬тигшего мастерства наладчика. И всё же он знать не хотел, что этим был кому-то обязан, а поскольку это имело место, то его могли уговорить кого-то взять к себе в ученики. Собственно, как некогда Лонев навязал ему Размалюева, при этом говоря, что надо готовить надёжную смену, в чём он, Листвянкин, был совершенно не заинтересован, считая, что такой наладчик высокого класса, каким по праву является он, заслуга ни чья-нибудь, а только его. Значит, такого другого, как он, быть в природе не должно. Поэтому у него некогда проросло высокомерное отношение абсолютно ко всем, кто хотел стать классным наладчиком. Эта спесь навсегда срослась с ним, пустила крепкие корешки, от которых пошли ответвления и они укрепили его во мнении, что он вовсе не мнимая величина, а бесспорная…

Листвянкин был среднего роста, несколько коренаст, но хотел казаться чуть ли не атлантом. Он даже втайне полагал, что наделён умом гения.

Карпов не раз наблюдал со стороны, как соперник в пол¬ном смысле слова, сопел над машинкой, окунув в её нутро весь свой мозг. И всякий раз, видя эту картину, в душе невольно поёживался: «Сопливый профессор, мечтающий стать начальником. Древние это о нём говорили, когда ут¬верждали: кто одержим самодовольством и высокопарно возвышается над ближним, тот падает обратно пропорционально своему возвышению».

Когда стало очевидным, что Листвянкин произвёл Левакова в свои замы, Карпов, обладая поистине быстрой сообразительностью, констатировал про себя: «Поразительно, я не ошибся, когда увидел Левакова в первый раз, что эта пешка проходная, что этим „замом“, Лёня намылился меня положить на обе лопатки. Но пока пешка станет ферзем, сам истый ферзь, тем временем ухлопает пешку и запрёт в угол короля в матовом положении». Карпов посмотрел на соотношение сил на шахматной доске и тяжело вздохнул: «Ах, как жаль про¬должение партии лёгкого победного завершения отнюдь не обещает». Надо было что-то срочно предпринимать, неужели он проиграет Левакову, и тогда будет у него на побегушках? «Да тогда я лучше уво¬люсь!» — в отчаянии воскликнул гроссмейстер. Они ему не дадут в полную мощь развернуться, он уже и без того обещал Листвянкину, что больше его не будет подводить.

Недолго думая, Карпов решил прибегнуть к испытанному веками способу и широко распространённому и теперь. Он пошёл в магазин горячительных напитков, прихватив там пару бутылок горькой. Одну разопьёт с главным, а другую — соответственно с его помощником. Хотя тот и другой, о чём Жора знал, спиртным не злоупотребляли. Впрочем, как и сам Жора, тоже. Но что делать, коли жизнь пошла крутая, а на халяву выпить каждый не дурак, ус¬покоил, себя наследник «великого комбинатора», и о чём с задушевной искренностью шепнул первому Листвянкину.

Леонид Маркович так обаятельно заулыбался, что даже лицо приняло лучезарный оттенок. Конечно, тот смекнул, с чем связано нынешнее угощение. И удов¬летворённый своими действиями по обузданию подчинённого, дал согласие, чтобы Карпов ему «уважительно подмазал», ведь, по сути, в его жизни — это такой первый случай. Наконец-то он укротил Карпова!

Они закрылись в слесарной мастерской одного из лучших в городе ателье. Бутылка за три часа их обстоятельной беседы бы¬ла лишь ополовинена, никто из них постольку никогда не пил, и, оба, разумеется, осоловели, дойдя до задушевного разговора.

Но так ли необходимо приводить образчик беседы такого ранга? Тут непременно и всякий догадается, что один просил его по работе не зажимать, а другой — власть предержащий — сперва вдо¬воль натешив своё самолюбие, что в его правах карать и мило¬вать, пошёл на кое-какие уступки, при взаимной договорённости, в любом случае друг друга не подводить…

Добившись ощутимого успеха у Листвянкина, через три дня Карпов пошептал то же, что он сделал накануне, как бы на ухо и Левакову. Конечно, Жора понимал, что при этом идёт на немалые унижения перед прихвостнем шефа. Но ради своего благополучия, чем ты только не поступишься.

— Не, не, Жорик, я не пью, — тотчас пошёл на попятную Леваков. — Не обижайся, но я правда не употребляю…

— Фу, ёлки зелёные! А разве я пью, ты никак язвенник, Егорыч? –– в шутливом тоне поддел Жора, с долей тайной обиды и злости, что непростительно тому в «подхалимаже» проигрывает.

— С чего это ты взял? Я вполне здоров! — в лёгком испуге проговорил Леваков, взирая в некотором замешательстве на строптивца.

— Тогда — я тебя — ты меня не видел! — быстро протараторил Жора и с позором убежал прочь:

Буквально на следующий день, в одном из ателье, в кон¬це рабочего дня, Карпову позвонил Листвянкин, с просьбой явиться к нему немедленно. По голосу того было весьма трудно определить: для чего его вызывал шеф? Но, тем не менее, догадка исподволь сама резанула по сердцу, когда он опускал на аппарат телефонную трубку, у Жоры вдруг затряслись руки. И он заспешил в контору, где объявился через полчаса.

— Вызывал, Леонид Маркович? — почти ввалился с ходу в каби¬нет и был готов упасть на колени в покаянии перед начальни¬ком.

Листвянкин восседал за столом и деловито заполнял табель учёта рабочего времени своих подчинённых. Он вежливо пригласил Жору сесть, и, как показалось Карпову, сперва очень долго молчал. Но потом пристально глянул на того, как-то неясно и загадочно заулыбался, как бы себе на уме. Ему хотелось подольше подер¬жать Жору в неведении, и тем самым доставить себе удовольствие.

— Знаешь, что Жора, не буду тебя томить, скажу прямо. В тот день ещё нашего тёплого общения, я подумал, надеюсь, ты догадываешься, в каком именно направлении, что ты и ему поднесёшь, — вдруг проговорил живо Листвянкин, к чему внутренне Жора, собственно, уже приготовился. И на чём свет проклинал шестёрку Левакова, от которого можно ждать любую гадость, если он вызвался служить тому верой и правдой. После слов главного Жора совершенно побледнел, скулы напряглись. Он понимал, что его положение опять ухудшилось, словно был обре¬чён и потому немного расслабился, доверившись судьбе, куда кривая выведет, так оно и будет.

— Значит, купил?! — жёстко проговорил он. — Я ошибаюсь всего один раз, второго, увы, не получится! Не, честно, Леонид Маркович, я думал он человек, хотел деловой треугольник составить, а он гнилым оказал¬ся, — печально произнёс Карпов.

— В данном случае Егорыч совсем ни при чём. Просто, дважды запрода¬вать душу — подло! Так ничего хорошего от человека не останется, — изрёк мудрец, не учтя одного, будто только один раз допускалось. — Кстати, Леваков без меня — ноль! — улыбка победы озарила лицо прорицателя истины.

— Леонид Маркович, если ты об этом серьёзно, то и берущий ничего ценного, в нравственном смысле, от запродающего не при¬обретает, — скаламбурил чисто из самолюбия бывший философ, и продолжал: — И ещё хочу дополнить, Леваков, как спец слабак, мне в подмётки не годится! На совесть он работал всего два месяца, а потом — сплошное очковтирательство. Кстати, хлебную ты ему придумал должность, даже портнихи заметили и те смеются. Так что, это не моё замечание, — выдал сполна Карпов.

— Вон, ты куда? — удивлённо протянул Листвянкин. — Может, и я тебе тоже не гожусь… в эти самые… подмётки? — бросил с вызовом в холодной усмешке шеф.

— Не, Леонид Маркович, мне до тебя далеко?! — весело, на льсти¬вой ноте выпалил Жора.

— Тогда, значит, кончай меня разоблачать и портнихами нечего прикрываться! Не поступай как Путилин, — строго и нервно закончил шеф.

— Леонид Маркович, не, честно, на меня не обижайся, я от портних сам это слышал! Путилина я тоже не терплю, давно на нём поставил крест. И ещё просьба: огради, пожалуйста, меня от Левакова. Он же теперь, как верный пёс будет служить, и, кроме как своего хозяина, кого-либо из нашего брата признавать не будет.

Если бы Листвянкин его слушал без самодовольной улыбки, внимал вполне строго, тогда Жоре пришлось бы в тот же миг при¬кусить язык.

— Это ведь хорошо, согласись, Жора? Ладно, будем считать, что договорились. Левакова я назначил старшим у электриков, — дове¬рительно сообщил начальник.

— Так ему этого покажется недостаточно…

Мало того, что теперь Карпов тайно стал презирать доносчика Левакова, отказавшегося принять его угощение, с этого дня Жора усилил обработку ребят, направленную против Левакова, дабы его всячески остерегались, этим самым он как бы упрочивал сре¬ди них свои позиции, что перед ними он в доску свойский.

Сам же Леваков тот поступок в отношении Жоры считал чес¬тным. Только так и должен поступать порядочный человек, который опасается пятнать свою репутацию, которая, впрочем, и без того в прошлом была порядком запятнана. Хотя за давностью вре¬мени, старые пятна, покрытые пылью прошлого, были почти незаметны…

Как только Левакову удалось нащупать суть разногласий между Карповым и Листвянкиным, при удобном случае он решил ими воспользовать¬ся… Мало того, что Жора исподволь сопер¬ничал с Листвянкиным-сneцмехаником, желая быть выше его, чтобы ов¬ладеть всеми хитростями наладок машин, так он ещё исполь¬зовал львиную долю рабочего времени в личных целях. Конфликт между ними существовал, как действующий вулкан: то затухал, то извергался магмой амбиций и самолюбий. Конечно, для непосвя¬щённых он был незрим, но Левакову желалось довести его до пос¬тоянного горения, чтобы однажды вспыхнув, больше бы он не погас и лишь удалением одного с фабрики, мог, наконец, положи¬тельно разрешиться, а лучше с обоими сразу. Впрочем, для начала надо бы устранить со своей дороги пока одного Карпова.

Между тем как у Левакова зрели злодейские планы, Жоре было необходимо во что бы то ни стало добиться с ним хотя бы временного примирения. Ведь Жора крайне не любил враждовать и боялся иметь вра¬гов вообще. Причём он даже спал и видел, что с Леваковым они не ладили. Вот на каких ребят Карпов умел влиять своей эрудицией и непререкаемым авторитетом спеца. Правда, тре¬ния с Путилиным он почти в свой расчёт не брал, поскольку тот не представлял для него реальной опасности, ибо для этого он был слишком честен.

Зато на Левакова он ничем практически не мог повлиять, и от этого его охватывало отчаяние, ведь он ничуть неграмотней его, Жоры. Просто психологический перевес Левакова доминировал от¬нюдь не в профессионализме, а лишь в его возрасте многоопытно¬го проходимца.

Карпов был не совсем злопамятен и поэтому тот не удавшийся случай, связанный с подношением Левакову, он редко вспоминал. Но особенно как тот с каким-то коварным расчётом донёс о нём начальнику. А со временем тот случай совсем иссяк и затерялся в памяти за давностью времени. Хотя отношения между ними лучше отнюдь не стали, они были по-преж¬нему далеки друг от друга. Жора лишь помнил, что Леваков мог в любом случае крупно его подсидеть. Вот поэтому Карпов иногда, отличаясь незлобным характером, незаметно для окружающих льстил тому, подыгрывал, а то и просто мягко, тонко изредка над ним подтрунивал.

Однажды он и Леваков, из-за своего короткого безделья, наблю¬дали, как Анатолий насаживал на роторный вал движка подшипник. И вот тут Жора не утерпев, решил подучить Путилина и тем самым как бы польстить Левакову.

— Толик, грубо набиваешь подшипник, ты у Егорыча поучись. А ну, Егорыч, покажи ему свою технику напрессовки?

Анатолий решил подыграть Жope от себя, так как Леваков дав¬но вызывал у него неприязнь.

— А я думал, как надо поучиться шестерить! — съязвил тот, как бы вбивая между ними клин вечной вражды.

В свою очередь Леваков в словах Карпова не находил лести, изречённой в его честь, и воспринял их, как прозвучавшие в его адрес тонкой насмешкой. А так как он не терял чувства юмора, то обратил больше внимания на реплику, отпущенную Путилиным с тем же прозрачным намёком на него, он решил, что эти же слова мож¬но вполне направить против Карпова:

— Толик, а ты поучись этому ремеслу у Жоры, гы-гы-гы! Жора, я смею заверить, это исполняет блестяще! Правда, Жора? — и, как говорят, нашла коса на камень.

— А Егорыч умело кладёт и своим и чужим! — обозлился Жopa.

— Я не каменщик и даже не вольный каменщик! — отнюдь не унывал тот.

— Кладут не одни каменщики, не, честно, Толик, этого плута ты лучше не слушай… Между прочим, я знаю, будто ты, Егорович, готовишь против нас свой подлый заговор в стиле этих самых вольных каменщиков…

— Да ты что, Жорик, спятил, какой заговор, против тебя? Зачем? — он попытался засмеяться, но было видно, что прозорливый ум Карпова задел его за живое и он не знал, что тому ответить.

— А, чего смутился, в точку попал?

Леваков, охваченный гневом, побагровел, выставил на противника немигающий взор. Если бы Путилина не было, он бы может от души посмеялся, несмотря на то, что Жора задел его честь, ко¬торой, впрочем, заметим от себя, отродясь не имел в полном её понимании. Леваков смотрел на Карпова с явной угрозой, правда, недолго, так как вспомнил наказ Листвянкина — с Карповым не враждовать. «Если главный приказал это мне, то Жope, наверно, тоже, — подумал он. — А что же тогда тот всё равно зае¬дается? Возможно, Жоре он ничего не приказывал?»

— Жорик, почему ты забываешь наказ Лёни? — вздумал он на всякий случай его прощупать и отвлечься от опасной темы…

При этом Карпов удивлённо округлил глаза, даже подался в оторопи назад. Леваков усмехнулся, и Жора подумал, что он его ловит на чём-то каверзном, и между тем начав лихорадочно припоми¬нать: о чём его предупреждал шеф? Мгновенно переворошил в памя¬ти все последние и давние разговоры с Листвянкиным и ничего не вспомнил. Впрочем, был один уговор, но это касалось проверки знаний Левакова по машинкам. Тогда шеф ему запретил провести в этом деле экзаменовку новичка. Да, видно, Леваков его просто ловко водит за нос, осенило догадливого Жору, и его лицо осветилось праведным восторгом найденной истины.

— Представь себе, Егорыч, но ты промазал, — Жора победно, гордо вскинул голову с волнистой шевелюрой и тихо смеялся.

На это Леваков только и ответил, что жалким, вымученным смехом, попавшим впросак, отчего к лицу прилила краска стыда.

Что ни говори, спорить с Жорой, равносильно с чёртом обни¬маться, всё равно выискал лазейку, вышел сухим из воды.

С того дня Леваков решил, поддерживать с Жорой сносные, терпимые отношения, пока его не трогать, в расчёт обретённой власти не брать. Хотя ему страшно хотелось взять Жору в оборот. Но нельзя, сам Листвянкин Карпову покровительствует, глав¬ное ненавидит, однако его держит под защитой. Напоследок Лева¬ков решил: коли Путилин и Карпов были некогда друзьями, то ны¬нешняя их размолвка, в любой момент пройдёт, стоит им почувст¬вовать в нём, Левакове, своего общего врага, и тогда смогут объединиться для борьбы с ним. Значит, во что бы то ни стало надо до этого не допустить, постоянно их ссоря…

Глава девятая

Леваков быть Иудой, разумеется, не собирался, но его нынешнее положе¬ние, на которое его выдвинул Листвянкин, отдавало иудизмом. Прос¬то, иногда человек даже не подозревает, как превращается в Иуду. А Леваков это не только хорошо сознавал, чем нисколько не му¬чился, но вдобавок ещё находил в этом удовольствие жертвенника, которого будто бы требовала фабрика, и он отстаивал её кров¬ные интересы. Хотя преотлично знал, что дороже личной выгоды для него ничего на свете не существовало, для достижения которой приходилось даже поступаться совестью. Конечно, до молодёжи это дойти не должно, про себя думал он, но необходимо делать от него всё зависящее, чтобы его не заподозрили в бесчестии и нужно казаться достаточно справедливым, ибо у молодых развита чуткость на её отсутствие, что стоит только один Путилин со своим правдолюбием. Впрочем, он обламывал и не таких, он может, способен скомпрометировать кого угодно! Последние десять лет его жизни, изо-биловали многими такими случаями, когда он легко выживал неу¬годных, мешавших его делу.

В таких случаях, чтобы расправиться с недругами Леваков в средствах был неразборчив, а иудаизм для него всегда был как бы под рукой, на что приходилось смотреть сквозь пальцы, ибо вкус к власти подогревал руки к решительным действиям. Хотя опыт последних лет ему подсказывал, что желаемого можно достичь только терпением. Ведь он был недолго даже главным инженером, не обладая дипломом, и вылетел из кресла только потому, что ему казалось, можно было достигнуть ещё большего. Но, как говорится, выше своей головы не прыгнешь, а он возомнил, что способен дальше взлететь. Получал в стенах одного предприятия за совмещение нескольких должностей разбухший сом¬нительный оклад. Но это осталось, слава богу, в прошлом… Когда ему угрожал суд, Леваков по совету директора срочно уволился.

И после зарёкся браться за старое. Но стоило ему на новом месте начать работать честно, Леваков понимал, что долго так не выдержит без того вечного искушения покомандовать. Ведь испытать магию и сладость власти, как говорится, кто хоть немного вкусил её, тот не откажется от новых поползновений и будет к ним стремиться. Вероятно, это было у него уже в крови; вроде бы особо он не хотел выбиться в начальники, а его как будто некто подталкивал к Листвянкину, чтобы у того завоевать безгра¬ничное доверие, и с его помощью дорваться к вожделённой власти. И это ему удалось уже в третий раз в жизни. А через пол¬года, как он был пригрет Листвянкиным, всем ребятам из отдела стало очевидно, что он возжелал над ними главенствовать, и не без влияния Карпова, они его не взлюбили. Леваков на это открыто не обижал¬ся, и как всегда находил всему своё толкование, мол, раз он до¬пущен ими руководить, то это никому не могло понравиться, так как в народе даже маленькую власть норовят всегда осуждать. И поэтому он полагал –– не любили не его самого, а занимаемую им теперь должность. Не глядя на то, как к нему относились ребята, Ле¬ваков тем не менее старался со всеми ладить, даже пробуя некоторых приближать к себе, насколько того позволяли обстоятельства или их податливые харак¬теры. Делал он это мягко, доверительно, с подкупаю¬щей вкрадчивой искренностью, точно так крадётся кот к купаю¬щимся в пыли воробьям. Со Слепцовым, Размалюевым, Хрящеевым, он находил общий язык достаточно легко, трудней было с Томилиным, не говоря уже о Путилине, который норовил ему противоречить, о чём бы ни заходил разговор. Но стоило быть с ним в обра¬щении покладистей, он тоже делался, чуть ли не единомышленником.

— Не, не, зря ты, Толик, на Лёню выступаешь, — как-то затронул его Леваков. — Я скажу тебе без преувеличений: Леня хороший че¬ловек. Смотри: всем платит прогрессивку, никому ещё не срезал, а если разобраться, так у тебя одного сколько замечаний? Опаздываешь, раньше уходишь, а чуть недоплатил — кричишь — мало! Больше всех споришь с начальником, а где это видно, чтоб подчинённый не соглашался с главным механиком?

— Неправда, не кричал, не спорил, а только говорил правду! Несправедливо, Егорыч, за мной одна, выходит, тянется чернуха, неуже¬ли нет ничего хорошего?

— У Лёни, с твоих слов, тоже одни недостатки? О чём ты с ним споришь?

— Между прочим, я никогда не говорил, что он плохой человек. Просто, ему недостаёт элементарной культуры руководителя. Вот, например, Карпов в рабочее время подрабатывает, и ему это легко сходит с рук, для вида только пожурит и тот опять такой же. А меня на каждом собрании песочит. Конечно, я не ангел, не безгрешен, но не настолько же, чтобы постоянно отчитывать.

— А ты себя с Жорой не равняй, он всюду успевает, кто тебе мешает, бери, обслуживай на стороне? Зато ты читаешь книжки, а Лёня тебе это прощает, что, не так ли?

— Ну и что, а он в своё время тоже читал учебники. А почему не читать, когда оборудование работает исправно?

— Тем не менее, жалобы от портных постоянно поступают?

— Кстати, я заметил: стоит ателье не выполнить план, как вся вина перепадает на электрика и механика. Пусть лучше шьют, быстрей и качественней, а искать козлов отпущения нечего…

— Не спорю, такое бывает. А ты вспомни: я наладил оборудование, и все ателье резко подняли производительность. Вот что значит, качество труда! А вы все на меня обижаетесь, будто я много требую, если бы вы сами работали как надо, тогда такого спроса не было бы? — Леваков смотрел приподнято, воодушевлённо с видом ликующего мудреца.

— Я стараюсь, как могу, а Леня всё равно наседает.

— Начальнику нельзя не ругать подчинённого. Ты хоть, сколько ищи правду, но мой совет: у начальника — это напрасный номер! Я рабо¬тал электриком, наладчиком, шофёром, инженером и представь — одновременно! — в порыве откровения сознался тот. Последнее, что исторг наследник Цезаря Путилин пропустил без внимания, так как его волновало исключительно своё. «Чего этим типам я хочу доказать? –– думал грустно он. — Надо быть умней, не лезь на рожон, но я об этом всегда забываю».

— Ты тоже себя мнишь начальником? А ты обычный деляга, — поддел Путилин.

— Я лишь пока зам! — с некоторой гордостью отчеканил Леваков, поняв, что разговор принимает нежелательную для него окраску.

Раз в неделю Леваков объезжал все ателье и таким образом лично убеждался: кто был на работе, а кто находился в бегах.

По своей инициативе он решил собрать суждения подчинённых о главном механике, дабы потом всю эту пёструю словесную массу под¬кинуть Листвянкину для расправы над строптивцами.

От Размалюева он узнал, что шеф во всех отношениях человек замечательный, и он всем ему обязан, как наладчик его уклона.

Томилин чуть ли не в гневе послал провокатора подальше: «Шагай-ка подобру-поздорову, пока я не разошёлся. Тоже мне нашёлся социолог»!

C Хрящеевым номер также не прошёл, ни одного чуждого сло¬ва не вытянул, и тот лишь отделывался хихиканьем, и выходило, для него лучшего начальника не было и не надо…

Мнением Слепцова он интересоваться не хотел, так как Вик¬тор и без того считал шефа вполне добрым и толковым.

И только Карпова Леваков по-настоящему обошёл стороной, как крепкого не по зубам орешка, к этому нужен особый подход, иначе его голыми руками не возьмёшь.

Короче говоря, за Листвянкина были все, небольшое исключение составлял Путилин. А для Левакова один –– это почти ни одного. Оставалось только прибавить по нескольку штрихов для каждого от себя, чтобы главный узнал, как за глаза его обсуждают подчинённые. Хотя для первого случая ему достаточно Путилина, который и без того портит кровь шефу. Но с его, Левакова, помо¬щью он и дня не потерпит возле себя спорщика.

Вторым Леваков наметил в жертвы Томилина, этого грубияна и пьяницу. Ведь изживать неугодных –– его истинное призвание. Но если бы теперешний опыт, да в тридцать лет, то сейчас бы он не думал об очеред¬ной интриге. Сколько раз он скатывался назад, не успев занять долгожданную высоту. Но вот в последнее время его занимали мысли о должностном росте самого Листвянкина. Может ли, он потя¬нуть, скажем, на главного инженера, ведь Леваков давно видел себя главным механиком, о чём даже грезилось во сне.

И вот, к сожалению, недавно он узнал, что до главного инже¬нера Листвянкину ещё пока далеко, к тому же это кресло прочно занимает приближенная Дроздовой. Даже при всей её бездарности, она высидит свой срок, пока у руля Дроздова и в любом случае её отстоит, если вмешается даже высшее областное начальство, так как у директорши своя рука в райкоме.

Но, увы, не таков Леваков, чтобы мог расстаться с идеей стать самому во главе отдела, а для этого требовалось расшатать его изнутри.

По сути, Карпов ему сильно мешал, если бы Листвянкин в нём так не нуждался, он бы его не терпел. И если бы не было Карпова, Леваков легко бы подыскал для шефа компромат, а с ос¬тальной мелюзгой не стал бы вовсе церемониться…

А пока при удобном случае он высказывал начальнику мысль, что можно вполне провести сокращение штата и убедить директора, что для наведения порядка эта мера крайне необходима.

Но тот на его предложение лишь с пониманием улыбнулся, но всё равно ответил, что об этом он сам подумывал в старые времена. Но пока этого нельзя де¬лать, так как штатное расписание спущено сверху и его необходимо строго выполнять. Если бы даже решился поступить на своё усмотрение, то и тогда бы он ни за что бы не пошёл на сокращение, потому что два человека могли получать солидные оклады из той зарплаты, что выплачивалась на весь отдел. А он, главный, вряд ли смог бы прибавить к своему окладу хотя бы рубль. Чего доброго тогда и всё управление потребовало б такой же себе надбавки. А значит, вся затея с сокращением пока совершенно нереальна. Поэтому и будет вся фабрика прозябать от малоприбыльного труда всех подразде¬лений, так как ни у кого нет свободы действий.

Разумеется, все свои соображения Лист¬вянкин не стал толковать Левакову. А тот, видя, что теряет интерес у начальника, с долей злорадного ехидства, передал суть своего разговора с Путилиным, многое, присовокупив от себя, что¬бы тот предстал перед шефом с невидимой для него стороны, ка¬ким тот якобы бывал наедине со своими крамольными мыслями…

От услышанного у главного остро блеснули глаза. Со слов Путилина получалось, он вовсе не руководитель, а только карье¬рист, с отсутствием черт настоящего руководителя. Пожалуй, не¬плохо знать мнение о себе подчинённых. Интересно, как о нём думают остальные? И тут он потряснённо взглянул на помощника, и острый блеск в его глазах тут же сменился снисходительной улыбкой, как бы говоря наследнику Иуды, стоит ли покарать Путилина, или помиловать? Он этак манерно в душе поиграл эти¬ми словесами, взвесив мысленно каждое и с удовольствием отмечая у Левакова наличие хватки охотничьей борзой, готовой по команде своего хозяина броситься на жертву, от которого теперь зависела судьба, попавше¬го в опалу строптивого подчинённого:

— Это, значит, я в его глазах до сих пор спецмеханик? –– переспро¬сил как-то смущённо Листвянкин о том, что не должно было быть известно Левакову, а вот стало.

— А как вы думали, если бы родились начальником –– тогда другой разговор, а то начали снизу…

Такая трактовка его происхождения, как начальника, у него не вызвала удовлетворения. Ведь он никогда не говорил Левакову, что был когда-то наладчиком.

— Кто ему, кроме вас, еще найдётся до пары? — сурово произнёс Листвянкин.

— Вы думаете, я о вас навёл справку, что работали спецмехаником? — растерянно произнёс Леваков, и пожалел, что повёл себя довольно не осмотрительно, вызвав не¬вольно на себя недовольство начальника.

— Вам могла сказать любая портниха и тот же Путилин…

— Совершенно верно! О, да, ещё чуть было Карпова не забыл!

— Да? — главный подумал: «Ох, какой у Левакова точный расчёт, полагает, что я и этого подвергну гонениям?!» И тогда он надумал пока его разочаровать, видимо, замыслившего свою игру. — Этот отпадает, я знал его ещё электриком, — сказав так, он как бы хотел уравнять положение. — На моих глазах вырос, и не без моей поддержки… — возникла тягостная пауза, а через минуту он сказал:

— Значит, так, Егорыч, покажи Путилину с избытком, кто есть кто, каждое утро гони его в контору и разрешаю применять свою «те¬рапию» на один час…

И с того дня Леваков звонил Путилину в ателье, который в недоумении спрашивал: «По какой причине такая срочность»?

Леваков невинным тоном уверял, что он тут ни при чём, так ему приказал шеф. А Путилин, естественно, ни о чём худом не подозре¬вая, приехал, как ему тот велел. На его приветствие, Листвянкин еле кивнул, бросив на него холодный взгляд, потом озабоченно куда-то засобирался, хватая со стола какие-то бумаги, прошёл быстро мимо озадаченного подчинённого с полным отчуждением. Лишь на миг как бы опомнился, остановился, бросив безапелляционным тоном, чтобы отправлялся в распоряжение Егорыча. Путилин что-то озадаченно крик¬нул тому вдогонку, почувствовав в непочтительном обращении шефа нечто недоброе. Он ожидал в конторе встретить товарищей по отделу, но никого не было, и даже сам Листвянкин куда-то тоже умчался…

И вот поднялся Анатолий по ступеням деревянной лестницы в слесарную мастерскую, которая находилась как раз над кладовкой, откуда Леваков приказал ему перетащить наверх три старых потрё¬панных от времени и неумелого обращения ремонтников двигателя, чтобы заниматься их переборкой, поскольку это послужит ему хорошим уроком на будущее…

Но прежде чем приступить к подневольному труду, Анатолий вступил с Леваковым в препирательство для выяснения вопроса, кому нужен не столь необходимый здесь его труд?

Леваков в циничной форме изрёк, что привлечение его к такой работе, связано с избытком времени у любителя читок на рабочем месте. А чтобы тому было неповадно, в другой раз он будет сам находить предлог, чем занять себя на своих объектах на благо предприя¬тия. Но если он, Анатолий, не согласен выполнять приказ, то это равно¬сильно отказу от своих обязанностей, и что приравнивается к прогулу без уважительных причин, а значит, грозит увольнением по статье. Вот и должен он выбирать –– или-или.

Леваков высказал свои условия и, оставив Анатолия для уяснения оных, вышел бравой походкой из слесарной.

Путилин из окна стал смотреть, как тот чинно и важно шест¬вовал по асфальтированному двору, залитому утренним июньским солн¬цем, к двухэтажному зданию конторы.

Навстречу Левакову с усталой размягчённой походкой шагал Карпов, точно где-то недавно разгружал вагон с углём. Когда они поравнялись посреди двора и остановились друг перед другом, у Путилина возросло любопытство, о чём с таким увлечением мог говорить Егорыч? Ведь эти две осо¬бы часто надоедали друг другу обоюдными издевательскими шутками.

А разговор Леваков завёл вот о чём. Помня своё заветное желание ссорить Карпова и Путилина, интриган в преувеличенной форме начал так:

— Жора, ты вот на меня обижаешься, что я Лёне на тебя капаю. Но ты бы послушал, что о тебе мне недавно говорил Путилин, но я об этом Лёне даже ни слова не сказал, — он это так важно произнёс, будто его должны были за такой поступок наградить.

— А что он мог такое брякнуть? — встрепенулся Жopа.

— Да как ты в рабочее время бегаешь налево, ‒‒ подчёркнуто произнёс тот и, как бы говоря: «Теперь о тебе я знаю всё!»

— Фу, я-то думал что-нибудь сочинил новенькое, — Жора разочарованно махнул рукой, с тем видом, что ему это побоку, и у него малость отлегло от сердца.

— Тебе этого мало? — протянул удивлённо Леваков. — Я, например, не ведал, что ты подрабатываешь, а теперь знаю!

— На здоровье! — Карпова отныне волновало другое: почему к нему упорно пристаёт Путилин, как будто на него со злым умыслом натравлива¬ет Левакова?

— Он там, в мастерской, на исправительной работе! — Леваков цинично засмеялся и пошагал своей дорогой.

Между тем жест Левакова, указывавший на слесарку, пронзил, точно стрелой. Вскоре Путилин увидел Жору на пороге. Карпов по своему обыкновению поздоровался с Анатолием за руку и как-то по-осо¬бенному, пристально воззрился на своего прежнего друга.

«Может, Леваков нарочно подливает масло в огонь?» –– мельком подумалось Жоре, ибо по виду Путилина было не похоже, чтобы тот его нарочно ссорил с Леваковым, да и не похож он на интригана. Но он не заметил даже, как заговорил. Видно, брошенное зерно рас¬чётливым противником, в его душе взошло дурным злаком, которое и привело к умышленной распре:

— Ах, как нехорошо, Толичек, пальчиком тыкать в товарища, нехо¬рошо! — резюмировал Жоpa, находясь в уязвлённом состоянии. — Ты это вроде бы знаешь, но почему так поступаешь?

— Не понимаю, позволь уточнить, о чём ты? — уставился в недоумении, осуждённый к исправительным работам.

— А ты вспомни разговор с Егорычем?

— Ясно, это он тебе сейчас наплёл?

— Не имеет значения — факт налицо! Ты хочешь меня с ним поссорить?

— Я думаю, это в его планах, я говорил без каких-либо последствий, как бы к слову, — он грустно улыбнулся.

— Значит, всё-таки говорил? — Жора задумчиво опустил голову, а потом, оживившись, начал снова: — Вот если бы у тебя было трое детей, ещё невыплаченная квартира, ты, думаю, сложа руки не си¬дел бы. А впрочем, лень родилась вперёд тебя. Так что, тыкать пальчиком в товарища — подло! Говорю последний раз: меня с собой не равняй! Ты женился без году неделя, но подожди, как ты запоёшь через пару лет, когда дети ползать будут…

— Да мне твои запугивания — ни к чему. Думаешь, меня точит зависть?! Вот теперь я понял, почему я здесь. Выходит, ты тоже нисколько не лучше, –– прибавил невесело Анатолий.

Собственно, Путилин жил совсем с иной целью Он готовился к поступ¬лению в университет, жена его училась в институте, сейчас, прав¬да, не так давно ушла в декретный отпуск, но академический брать не со¬биралась, как родит, так будет продолжать учиться. И, конечно, матери¬альные затруднения они испытывали частенько, и поэтому в недалёком будущем Анатолий собирался сменить работу на более оплачи¬ваемую. Жизнь его тоже учила, разве он был против того, чтобы Карпов подрабатывал, однако он вряд ли сам так сможет.

…Звонки раздавались почти в одно и то же время в конце дня, и следовало, что¬бы Путилин ехал утром следующего дня в контору. Леваков мог вполне сказать один раз, что он отдан на месяц для исправления, но, видно, холую главного требовалось заодно проверять, на месте ли он бывает до конца дня?

Анатолий донельзя злился, однако чувство¬вал себя в полном бессилии, чтобы положить конец этому произволу.

На другое утро Леваков заставил Анатолия в полутёмном сарае перетаскивать из одного угла в другой какие-то ящики, якобы для освобождения прохода. Однако работа была явно бессмысленной, лишь бы для острастки погонять его. Но Анатолий терпел, ведь жаловать¬ся он не умел.

Потом на другой день, как назло, заболел грузчик с центрального склада, куда как раз с базы привезли машину рулонов тканей. Он её выгружал один беспрерывно два часа, шофёр, лет тридцати, похажи¬вал поодаль, поигрывая ключами от зажигания, посмеивался, когда Леваков минут двадцать стоял около машины, как надзиратель, а потом удалился к себе в кладовку.

— Егорыч у вас, как приказчик при барине, — проговорил шофёр, пос¬тукивая о ладонь ключами. Путилину было не до разговора, весь мокрый от пота, таскал без роздыха рулоны тканей.

Гонения по работам продолжались ещё несколько дней. Так прошла неделя, Анатолия на время не беспокоили, а потом с по¬недельника звонки Левакова возобновились снова. Путилин испытывал себя вконец униженным. Он и до этого пе¬реосмысливал свои поступки и приходил к выводу, что как бы он ни спорил с Листвянкиным, это отнюдь не шло делу на пользу, а только вредило ему, как человеку.

Настало время, Путилин словно выдохся, стал о недостатках помалкивать, лучше он будет как все: почитает книгу, уйдёт рань¬ше с работы. Кто находится в тени, тому живётся спокойней.

Путилин нарочно терпел, с Леваковым по любому поводу не спорил, может, тогда от него отвяжется, а Листвянкин отменит эти звонки и перестанет над ним измываться.

Но звонки продолжались третью неделю, это стало ему уже порядком надоедать, причём от нервной чрезмерной нагрузки сильно утомлялся, и вдвойне от сознания бесполезной работы: то давал ему задание нарубить проволоки, то из жести сделать под утюги подставки, которые всё равно пока не устанавливали. Словом, как бы работал впрок. Однажды, ему всё надоело, он выразил протест, что работать по его приказу отказывается.

Выслушав Путилина, Леваков довольно спокойно развил такую логику, что если ему не нравятся его поручения –– это дело хозяйское. Но он всё равно будет звонить ему, и при этом в го¬лосе слышались явные угрозы. Разумеется, Анатолию ничуть было не страшно, хотя он знал, что за каждый его шаг и сказанное слово последует прилежный доклад Левакова Листвянкину. Путилин осмелился высказать это соображение вслух, на что наслед¬ник Иуды цинично заявил, что у него такая должность. На этот счёт Путилин выразил сомнение и напомнил тому, что он такой же заурядный электрик, как и он, Анатолий. Леваков рассмеялся и удивлённо начал доказывать по каким признакам существует меж¬ду ним различие, утверждая, что управлять людьми надо тоже уметь, и он призван это исполнять по велению долга. Но его аргументацию Путилин свёл к нулю, заявив, что он просто-напросто выскоч¬ка и паразитирует, как бы на теле фабрики. Он, вложив в эту фразу приличный заряд ненависти, чем привёл Левакова в ярость, который изложил Анатолию такие случаи, когда подчинённый вынужден написать заяв¬ление об увольнении без отработки –– и за ворота!

Путилина поразила его административная прыть, позволившая ему узнать о чрезмерном желании начальника от него избавиться.

За все годы работы на фабрике Путилин впервые испытывал к начальнику неодолимую антипатию. Ненависть к тому была такой глубокой, такой неодолимой, что заполняла до отказа всё его существо. Он теперь понял, что никогда к Листвянкину не питал уважения. Да и не за что было, к тому же тот его всегда чванливо сторо¬нился, в беседу вступал по великой надобности и если встречались где-то случайно, никогда первый не подавал руки. Правда, лишь в виде исключения, когда все ребята сходились на собрание каждую пятницу, и тог¬да он поневоле со всеми здоровался.

Таким образом, Путилин был бессилен защитить себя от произ¬вола начальства, и просить помощи ему тем более было не у кого. Вернее, Анатолий это не собирался делать, к тому же не было слу¬чая, чтобы он на кого-то пожаловался. Он даже не вникал в отно¬шения Листвянкина с другими подчинёнными. И вот Анатолий впервые глубоко задумался о том, как в отделе кто к кому относился?

Разумеется, Левакова многие не уважали, даже бывало, что и в среде портних им воз-мущались за то, как тот ловко пригрелся под боком у шефа. Ведь он только два месяца работал усердно. Но теперь было ясно, что лишь с той единственной целью, чтобы соискать у главного механика нужного ему расположения.

Карпов и Леваков порой наглядно выказывали между собой взаимную антипатию, которая, как ни странно, высвечивала повышенный интерес друг к другу на почве их профессиональных взглядов на одну и ту же деятельность. Но иногда, они, как близкие друзья, могли поговорить о чём-либо постороннем, не касаясь производства, а именно о жизни и о той войне, которую прошёл Леваков. А Жора в свой черёд не мог не затронуть то, как он достойно служил в армии и каких высот достиг, как-никак став гвардии старшиной. И всё же больше всего они спорили о том, кто же лучше и глубже из них разбирается в электрике, в механике и в кинематике. И со временем между ними обозначилось даже не противосто¬яние, а соперничество. Всё это как бы говорило о том, насколько тесно они оба зависели от Листвянкина, стоявшего между ними как бы посредником, знания которого они боялись обсуждать из обоюдного опасения как бы их разные взгляды на начальника не стали камнем преткновения или яблоком раздора. Путилин об этом уж точно догадывался, они боялись один другого, и он всматривался в себя и видел, как его воображение рисовало их характеры, не уступающих друг другу соперников.

Но его не меньше этих типов также интересовал и Хрящеев, который со всеми ладил обыкновенно по-приятельски, и, тем не менее, к начальнику он имел какой-то особый подход и, наверное, только поэтому за отсутствие на работе тот особо его не ругал. Он имел привычку высиживать в ателье всё свободное время с пользой для себя, особенно, когда плёл рыболовную снасть, прилаживал к донкам колокольчики, и однажды откуда-то притащил ржавую швейную машинку с целью оживить все её механизмы и привести её даже в надлежащий вид. Он отвинчивал детали, опускал их в ведро с керосином, чтобы отмокали, а потом через пару дней очищал их от грязи и ржавчины, полировал, ставил на место. А недостающие детали выменивал на что-ни¬будь, то у Жоры, то у Левакова. Но если у них нужных не имелось, зас¬какивал на рынок, покупал недостающие запчасти. И гляди же, отладил машинку, а потом хвалился, как сбывал её какой-нибудь бабульке…

У Хрящеева был такой случай. Как раз в тот день, в поисках недостающей детали, он крутился на рынке в том самом месте, где располагались частные торговцы различными «железками». И надо же было в тот самый момент увидеть фабричную ревизоршу Нечаеву! Он этот эпизод рассказывал с восторгом, как герой инцидента. Она почему-то проходила с полными сумками в руках, как раз мимо того участ¬ка. И вот, стоило ей увидеть Хрящеева, Любовь Сергеевна радостно округлила глаза, поздоровалась с ним необычайно весело. А ему стало страшно. Затем поманила его отойти в сторонку, начав тут же снимать допрос, дескать, зачем он шатается на рынке, неужели что-то стащил с фабрики и продавал? Она его пытала, а сама еле держала тяжёлые сумки с овощами. Тот было вздумал подхва¬тить её ношу. Но она пресекла его прыть, резво бросив, что как-нибудь без него справится сама. Хрящеев немного опешил от такого её бесцеремонного выпада. И как только услышал её вопрос повторно, он не на шутку струхнул, и подумал, что её сюда кто-то подослал по его душу. Но ему было самому любопытно, с какой такой целью ревизорша его тут затронула. Он же ничего не продавал, и чего тогда её бояться?! Она это видела по его глазам. Оказалось, Нечаева и не скрывала, как по пути с рынка, изредка заглядывала в это укромное местечко, чтобы выло¬вить кого-либо тут из фабричных механиков, возможно, торгую¬щих запчастями со склада. Откровенным признанием ревизорша чуть ли не сразила его наповал. Услышав, что она это делала просто так, он вдруг залился безудержным смехом, чтобы нарочно свести эту с ней встречу к хохме.

Видя как тот лихо вскуражился, напоследок Любовь Сергеевна выразила надежду, что рано или поздно в любом месте она кого-нибудь выловит хоть из-под земли…

Ах, если бы Хрящеев знал, что ревизорша просто так не бросает слова на ветер, он бы в тот же день шепнул об её угрозе Листвянкину. Но от «наушного шага» его удержала догадка того свойства, что Леонид Маркович тотчас бы спросил: «Как ты оказался на базаре?» И придёт время этот случай он непременно вспомнит, когда на фабрике разыграются, как в хорошем спектакле, мелодраматические события, но тогда будет уже поздно шептать, тогда он будет озабочен совсем другим…

Можно добавить, что на подобную операцию, её подтолкнул Лонев, когда совсем уходил с фабрики, чтобы окончательно посвятить себя пчеловодству.

А теперь пора вернуться к прерванному обсуждению отношений, проводимому Путилиным. Итак, Хрящеева он видел чрезвычайно изворотливым пройдохой.

Виктор Слепцов, этот полузастенчивый парень, никогда ни в чём не возражал начальнику, что бы тот ему ни приказывал, он беспрекословно исполнял. И свои ателье обслуживал добросовестно, никогда нигде не задерживался и в своих целях рабочее время не использовал. Поэтому того Слепцов полнос¬тью устраивал, шеф ему кое в чём даже покровительствовал.

Зато постоянно спорил о работе со Славкой Размалюевым, хо¬тя на того особого зла не держал. Ведь тот с ним не спорил и за опоздания и не¬расторопность даже начальник его редко отчитывал. К тому же всякий раз, видя, как недовольно Листвянкин смотрел на него, Слава страстно уверял, что больше не повторит содеянного, только бы от него не откачнулся шеф.

А вот Томилин главного не боялся, который годился тому в сы¬новья, но как начальника, почитал, и уже без посред¬ника угощал рыбкой. И это была верная дань уважению и подхалимажу, чтобы тот к нему относился с истинным почтением.

Вот так Анатолий мысленно прикидывал и приходил к выводу, какие, однако, в отде¬ле сложились разные межличностные отношения. И выходило, что только он один не может ладить с начальником, да вдобавок товарищи тоже видели в нём неуживчивого челове¬ка. А так ли это, если взглянуть на то, как поступали они, и как он, и вдобавок, кто был нравственней и честней он или они? Но от такого сравнения он был далёк, но его всё больше занимал вопрос, коли они не задумываются о том, каким должен быть человек, а ему это нужно, если в обществе бродят другие настроения? Он уже, как раньше, никому не доказывал, каким ему видится современный человек. И от сознания этого его охватывало чувство одиночества и жалости к себе…

Так и шло безудержно время. Путилин, решив оставаться самим собой, пытался усердным трудом доказать Листвянкину, что в своих ателье он без подсказок закреплял металлическими скобами разбросанные как попало под столами от силового щита электрические разводки ко всем швейным машинам разных технологических классов. И больше кого бы то ни было болел душой за то, что на фабрике настолько было запущенно всё оборудование, что этого почему-то не было сделано изначально ещё при его монтаже. Неужели и тогда всех интересовало только личное, а не общественное? Эти мысли проносились как бы в сонме с другими соображениями, на которых он не всегда останавливал внимание. Ему больше досаждало предвзятое отношение к нему начальника, что бы он ни делал, им не всегда всё верно оценивалось…

Но, к сожалению, все его старания Листвянкин нарочно не замечал, хо¬тя иногда ему хотелось на собрании отметить Анатолия благодарностью, чтобы и другие так же, как и он, относились к работе добросовестно. Но чувство неприязни, настолько прочно овладело им, что вынуждало его несправедливо молчать.

Для Анатолия было совершенно очевидно, что лишь он и Виктор, ещё не подрабатывали в других местах. Впрочем, они были уже, наверно, все заняты их ушлыми коллегами. Он искренно полагал, что всем наплевать на интересы фабрики, ведь их волнует в основном только личное обогащение. А может, они правы, это он, Толик, такой один олух, который безнадёжно отстал от жизни? Непонятно, как случилось, что товарищи ушли впе¬рёд, а он как бы застыл на месте?

По всему было видно: скоро и Виктор начнёт левачить, поскольку на глазах вырастал в хорошего наладчика, чем Жора немало гордился. Если он, Анатолий, с фабрики не уй¬дёт, тогда ему тоже остаётся встать на ту же дорогу, которая увлекла всех. Чем он хуже других, ведь и в самом деле жизнь диктует своё, люди вовсе не сегодня стали жить иск¬лючительно для себя, а это происходило всегда даже в масштабах всей страны…

Однако для того времени так думать было рискованно, но народ уже невозможно было обмануть лживыми лозунгами, которые призывали работать на благо родины. Но экономическая система не позволяла людям хорошо зарабатывать, и потому они искали левые источники доходов.

И уже тогда общество пришло к убеждению, что равноправия и справедливости во всех сферах жизни никогда достигнуто не было и не будет. Отчасти они были правы, хотя все искатели справедливости и правды не догадывались, что каждый носил свою правду в душе, которая выражалась в их подчас непомерных желаниях и потребностях, а значит, толкали к соответствующим поступкам. Собственно, куда ни глянь, на всём лежала печать правды, да только важно каким боком, какой гранью она была по¬вёрнута к людям, насколько в самой правде правды…

Одно время Анатолий хотел это доказывать Листвянкину, у которого всё философское вызывало оскомину, так как он хоро¬шо знал, что с такими идеалистическими помыслами, какие владели Путилиным, никуда не выбьешься и в жизни ничего не добьёшься. Впрочем, объяснять тому он это даже не собирался, хо¬тя требовал своё, чтобы на отдел свер¬ху и снизу как можно меньше сыпалось нареканий. Поэтому для него не существовало разговора о справедливости. Когда отдел — неважно по какой причине –– полу¬чал выговора за упущения в работе, то любыми мерами следовало немедленно уйти от недостатков. И первым на примете был говорун…

Когда в цехах несколько раз прово¬дили замену старой электропроводки на новую, весь отдел работал по суб¬ботам и воскресеньям. Однако Листвянкин умудрился закрыть наряды только на троих, включив себя, Левакова и Карпова. Хотя последний при монтаже и близко не стоял. Остальным же только предоставлял отгулы. И эти столь важные сведения всем подчинён¬ным не огласил, кому именно он заплатил за не¬урочную работу, так как всем о сверхурочной оплате труда не могло идти речи, поскольку механики и электрики почти днями часто проси¬живали без работы, в то время как оклады им всем начислялись.

Исходя из этого, Листвянкин считал, что вправе мог исполь¬зовать подчинённых и впредь, как ему вздумается там, где это требовалось в интересах фабрики, невзирая на то, что работа могла не соответс¬твовать их должностям. Разумеется, многие за такое самоуправство ворчали, проявляя подчас активное недовольство, но всё равно подчинялись, что несомненно удовлетворяло самолюбие только Левакова, так как это он всецело распоряжался ими по указаниям шефа. И всегда стоял подобно надзирателю, в то время как ребята надрывались тяжестями, выгружая из фур¬гона новое оборудование, стаскивая его в подвал складского помещения. И при этом сами же ездили получать технику на базу.

Между прочим, Хрящеев чаще, чем другие, терял терпение и выкрикивал:

— Егорыч, ты чего стоишь, или думаешь, что тут лучше всех? –– и тотчас же обратился к шефу: — Леонид Маркович, я сейчас тоже брошу, встану и буду стоять, а чем он лучше меня?

— Юра, Юра, не болтай, — приглушённо отвечал Листвянкин, нахо¬дясь чуть поодаль от Левакова. — Ты же не Путилин, что так расшумелся? — прибавил уже тише, чтобы Анатолий не расслышал.

— Тогда всё, молчу! — ехидно усмехнулся он.

— Юра, а ты сообразительный, гы-гы! — воскликнул Леваков.

— Перестань, Егорыч, важной поступью подошёл к тому Листвянкин, тихо того урезонивая. — Он говорит, а ты стой и помалкивай. Твоё дело наблюдать, как бы что не увели, а подливать в огонь масло, мы все умеем. Пусть поговорит, а ты стой и молчи.

— Леонид Маркович, почему опять Жope делаете исключение, он, что уже метит в начальники? — вопросил Хрящеев. — У меня тоже есть дети…

— Юра, я же сказал? — Листвянкин смотрел на того в упор, довольно умно, с обаятельным укором, и на лице обозначалась приятная улыбка.

— Разве я неправ? — снова не сдержался, наверное, тому уже надоело быть изрядно околпаченным. Хрящеев настырно уставился на шефа круглыми выпуклыми, серыми глазами, выражая поджатыми губами трогательно неприкрытую обиду, глаголющего истину.

— Ладно, Юра, после разберёмся, а пока работай.

— Леонид Маркович, не иначе на него повлиял Путилин? — коротким гыгыкающим смехом произнёс Леваков.

Когда Анатолий услышал в свой адрес его колкую реплику, он поставил промстол, который нёс с Виктором. А тот, видя такое дело, только и был способен на то, чтобы одинаково всем кротко улыбаться.

— Плохо, что на тебя не влияю! — отозвался Путилин, уставясь обжигающим ненавистью взглядом на поддевальщика.

— Этого мне только не хватало! — насмешливо бросил тот.

— Вот сейчас по черепу как вмажу, Егорыч, этой станиной, — за¬махнулся в шутливом порыве Хрящеев, держа в руках металлическую боковину от разобранного промстола, — вот тогда посмеёшься! Не много ли у нас начальников?

— Юра, а кто твоих детей будет кормить, если тебя упекут в тюрьму? — бросил насмешливо тот.

— Да ты всё равно и будешь!

— Так ты мне череп снесёшь?

— Егорыч, твоя жена! — выкрикнул из фургона Слава, который подавал вместе с шофёром промстолы, головки машин, двигатели.

На завоз нового оборудования не привлекался лишь только Жора, так как его оставляли для прикрытия всех ателье города.

Но Листвянкин не считал нужным объясняться перед Хрящеевым, он принялся того и другого остряка решительно одёргивать:

— Это что за нездоровые разговоры вы ведёте?

— Мы? — почти в один голос со смехом выкрикнули Хрящеев и Размалюев.

— Но ни я же?! Почему это вы так разговорились? Аркадий Егорович старше вас. А вы кому подыгрываете? — и глянул на Путилина исподлобья, но тот этого не заметил, продолжая выгружать из фургона промстолы и прочее оборудование.

Но давайте присмотримся к тому, кого Листвянкин только что защищал, кто им по существу был пригрет…

Когда бы Леваков ни стоял рядом с Листвянкиным, вот как сейчас, он испытывал над ним то же чувство своего физического превосходства, какое им овладевало и раньше. И у него нагло вертелись такие лестные о себе мысли, о чём он не мог втайне не думать, вот-де даже не каждый министр обла¬дал такой солидной фигурой, и как пацан этим по праву гордился. И как он мог не задирать не только сейчас весьма высоко свою пышную голову, а всегда, полный тщеславия и честолюбия? Но вместе с тем он боялся, как бы не перещеголять самолюбованием самого себя, и не дай бог, чтобы это стало понятно, как белый день, Листвянкину.

Подумав так, Леваков непроизвольно осторожно покосился на Леонида Марковича. Но что поделаешь, коли и впрямь тот воспринимался не иначе, как без необходимой ему солидности на его, Левакове, внушительном фоне. И что он мог с этим поделать, коли его, болезненно задевало собственное са¬молюбие в том, что, имея солидную внешность ми¬нистра, он занимал низкую должность, никак не отвечаю¬щую его облику красивого мужчины.

И надо же было так нескромно думать даже про себя, что он деловой, но как бы ненастоящий человек, вот стоит и бесстыдно обманывает людей, не являясь министром лёгкой промышленности…

Довольно часто его исподволь будоражила зависть, которую испыты¬вал к Листвянкину, не обладавшему его внешностью. Почему так бывает? одного судьба наделяет солидностью министра, но обходит высоким положением в обществе, а другого, мелковатого в кости, неинтеллигентного, никогда не носившего галстуков, весь¬ма простоватого, тщедушного, рассеянного, что-то гундосившего себе под нос глухим голосом, назначает главным механиком? Разница лишь в том, что у него высшее образование, а у него, Левакова, за плечами всего семь классов и дюжина прочи¬танных книг, которые намного богаче его тонюсенького диплома. И неужели только по этому признаку он должен отказаться от попытки выдвинуться в начальники?

С того давнего момента, как его похвалила сама Дроз¬дова, он стал втайне вынашивать это заветное желание. Как было бы замечательно, если бы ему в этом помогла директор. Только очень важно упрочить, а лучше усилить к нему её расположение, может, стоило бы ей посулить своё ценное предложение, каким способом необходимо двинуть вперёд работу отдела, дабы директорша полностью положилась на него? И тогда бы она убрала с его пути Листвянкина, как не справляющегося с обязанностями главного. И Леваков невольно представил, как бы она тому высказала его заветное: «Вы, Леонид Маркович, были хорошим наладчиком швейных машин, великолепно справлялись с работой. А на посту главного механика, завалили всю работу, так не лучше ли будет для общего дела вам вернуться на старое место. А на ваше, нынешнюю должность, утверждаю Лева¬кова. Он более компетентен, решителен, энергичен и мы вместе увидим, что у него получится?»

Но мечта тем и хороша, пока она мечта, а в реальности лопается, как мыльный пузырь. Леваков это отлично понимал и потому осторожничал, помня свой предыдущий неудачный опыт. А пока он так рассуждал: дескать, прыть хороша молодому, но и то не всем свойственна, а он терпеливо своё подождёт, пока сама жизнь ему не подскажет, как надо дальше действовать. Или быть тем, кем остаётся поныне, и этим довольствоваться, или войти в доверие к Дроздовой, дождаться удобного случая, и тогда умелыми действиями вопреки всем его недругам ему непременно удастся избавиться от того, кто не соответствовал должности!..

Глава десятая

Разве мог Листвянкин догадываться какие козни ему готовил его помощник. В этом мы можем ему только посочувствовать. А между тем его самого посещали не менее каверзные мысли. и они будоражили его сознание, что точно не мог вспомнить: кто его натолкнул на мысль уволить всех старых работников, а новых набрать, тем самым упрочить свой авторитет начальника? Бывает довольно часто, когда человек незаметно чужие мысли присваивает себе.

И вот прошло время, и ему стало казаться, что эта идея полностью его, для воплощения которой он якобы и принял Левакова, поскольку только с его помощью он это и провернёт.

Надо сказать, по своей природной рассеянности Листвянкин напрочь забыл, что идею подбора кадров, но не полную их замену, ему подбросила Дроздова. А он до сих пор чего-то выжидал. И даже забыл, что Левакова принимал совсем с другой целью, а именно, чтобы с его помощью облегчить себе управление подчинёнными…

Итак, Листвянкин сидел в кабинете и перебирал в памяти своих подопечных. Почти к каждому из них у него было не начальственное, а личностное отношение. Многие из тех, кто ныне был в подчинении, в прошлом его знали как наладчика сложных швейных машин. И потому им было непросто признавать его начальником. Это сознавать для него было неприятно И ему открылось, что в этом и кроется вся причина низкой дисциплины?

Между прочим, он также принимал в расчёт и слова Путилина, который как-то упрекнул, что если он, начальник, подрабатыва¬ет на стороне, то почему бы это же не делать другим? Наверное, он всё-таки был прав, ведь каждый его практический шаг служил подчинённым примером для подражания.

Если бы все были такого же возраста, как Виктор Слепцов, который пришёл на фабрику на тот момент последним (а это было, когда он только вступил в должность главно¬го механика), тогда бы никто не знал ни его прошлого, ни того, что он работал по совместительству. И, возможно, не было бы такого говоруна, как Путилин. Из всех подчинённых он чаще всего думал о нём, и даже когда размышлял о чём-то другом, то и тогда круг мыслей непроизвольно замыкался почему-то чаще на нём, чем на других и упирался, как в камень преткновения. Да, по сути, из-за это¬го человека, он терпит неприятности, ему казалось, что только по вине Путилина ему никак не удаётся поднять отдел из отстающих. К тому же он дурно влияет на остальных, а значит, не довольно ли с ним чикаться –– уволить, и вся недолга.

Слепцов и Размалюев — это были немногие, кто его полностью безоговорочно устраивал. А вот Хрящеев и Томилин уж очень бес¬покоили своими холуйскими замашками. Он и сам стал идти у них на пово¬ду, принимал подношения, зачем он только дал им послабление и теперь из-за этого не видел своей выгоды, и оставалось только отказаться от их услуг. Конечно, порой смешно наблюдать, как перед тобой они заискивают, как тебе угождают, это порой вызывает и горечь, когда ты подлецам потворствуешь и даже как-то приятно тешит самолюбие, да и рыба бывала уж дюже хороша, что уберечься от соблазна не так-то легко. И на все их безобразия порой закрывал глаза, а ведь надо было помнить и о работе. А эти товарищи-друзья, поль¬зуясь его покровительством, чуть ли ни совсем перестали бывать на работе. Побудут для приличия с утра, и уматывали на весь день.

Но ведь такого уговора, чтобы оставлять свои ателье, несмотря на то, что он принимал рыбу, между ними не было! Это была неви¬данная наглость, и с этим злом надо кончать, а то не ровен час, они его так подведут, что тогда будет поздно спохватываться. Правда всего необходимо положить конец их мздоимству, и потом прижать, для чего подключить Левакова, он это провернёт умело, чтобы им стало тошно, и тогда пусть с богом увольняются. Хотя тот же Хрящеев всё равно приползёт к нему, тут нечего и гадать…

Однако Карпова он трогать не станет, ведь со стороны дос¬тойного не возьмёшь, их там просто нет. А. Путилиных, Томилиных — пруд пруди, только дай объявление, так мигом набегут. Но и в этом вопросе возникала существенная проблема, однажды он уже принимал со стороны, когда Борин и иже с ним смылись с фабрики, как крысы с тонущего корабля. И приходили то какие-нибудь проходимцы, то летуны, то пьяницы, и создать крепкий коллектив из таких, было делом весьма не простым.

И вот даже не успел намекнуть Левакову, о том, что его ис¬подволь беспокоило, как он по-бойцовски расправил плечи, точно жаждущий жертвы палач, заговорил почти скороговоркой:

— Я вам давно говорил: церемониться — это значит, успеха не достичь! Путилину, как вы помните, я уже на полную дал понять, что с нами шутки плохи — враз за препирательства выгоню!

— Ты, Егорович, сделай только так, чтобы не мы были виноваты, а он.

— За это не беспокойтесь! — подумав, он прибавил: — Его одного? — и его серые глаза, как у хищника, холодно заблестели.

— Пока да, а там будет видно, — благодушно согласился шеф.

— Леонид Маркович, — обратился подручный, начать с того, что срезать с него прогрессивку. Помните, сколько я его гонял? Но он, гад, понимал, что я с ним вытворяю, и представьте, становился послушным, как робот. Ещё бы чуток так погонял и вышла из не¬го послушная скотина, лишённая своего «я». Такой подход сломит каждого, и тогда делай с ними, что захочешь! — закончил псевдопсихолог.

— Да, весьма занятно! — усмехнулся Листвянкин, давая, однако понять, что такой теории лучше всего оставаться при нём.

— Если бы мне вы позволили ими распоряжаться, как я хочу, уверяю, через месяц-другой, вы бы их не узнали! — воскликнул во¬одушевлённый собственной речью палач-психолог.

— Нет, это не дозволенный приём, –– отмахнулся гуманист.

— А только так можно поднять в наших условиях дисциплину. А то они уже, как в той басне: лебедь, рак да щука?

— Егорыч, только вслух это не говорите, а то Путилин мастер подбирать социальные ярлыки… Кстати, ты может, сам так о нас всех думаешь?

В этом месте Леваков выразил на лице весьма глупое удивление, так и не поняв намёка. И когда Листвянкин пояснил, кого он подразумевал под героями известной басни, Леваков озорно про¬сиял.

— Не, не, я далёк от поклёпа на себя, на вас тем более, а Карпов скажет, что это голая чушь! Не знаю, почему ему взбрело сделать такое сравнение?

— А кто из отдела больше всех левачит?

— Э-э, нет, Леонид Маркович, я не это имел в виду, а то, что они разбредаются кто куда.

— Путилину достаточно твоей реплики, а вывод он извлечёт из неё сам.

— Так он уже стал помалкивать, заметили? А следующий шаг — уволить, предлагаю кряду сделать три выговора, потом снять премию.

— Три много, хватит один!

И вот два раза на дню Леваков обзванивал все ателье, которые обслуживал Путилин. Анатолий тотчас же почувствовал в этих методичных звонках снова какой-то подвох. И он уже знал при¬мерно время, когда его позовут к телефону. Он брал трубку, но никто не отвечал. Сначала Анатолий немного был шокирован, потом говорил в молчавшую трубку, что если это Леваков, то с ним нечего играть в кошки-мышки. Но вот звонки инкогнито на время прекра-тились, кажется, Егорыч отстал, а то, что это был он, сомнений не возникало. А потом вдруг возобновились снова. Но только уже в другое время, что Путилина порядком нервиро¬вало. И тогда он перестал подходить к телефону, лишь спрашивал у при¬ёмщицы заказов: могла бы она по голосу узнать того, кто им интересовался? И та отве¬чала, что затрудняется сказать.

Но однажды Леваков объявился в ателье собственной персоной, застав Анатолия в мастерской, читающим книгу.

— А-а, вот и попался с поличным! И ты говоришь, что не читаешь? А это что у тебя в руках?

— Ну, ты же видишь, Егорыч, что это не просто книга, а изящная словесность.

— Так ты ещё смеёшься, а на работе что главней? — тот смотрел жёстко.

— Моё присутствие, разумеется…

— Пойдём со мной в цех, я покажу, где тебе надо быть! — командным возгласом рявкнул тот.

— Но я там только что был и заменил на моторе подшипники, — Леваков, видя, что тот упрямится, остановился на пороге слесарной, нахмурил взг¬ляд и резким басом заговорил:

— Да этого быть не может, чтобы у лентяя оборудование работало исправно! Вот стоит мне войти в цех, как со всех сторон раздадутся на тебя жалобы портних.

— Можешь идти сам, и убедиться, что это не так, — Анатолий больше не желал выслушивать домыслы подлипалы шефа, который, скорее всего, с помощью Левакова решил проучить его. Если бы что-то было неисправно, он бы просто так не просиживал в рабочее время.

Но тут Леваков был вынужден раздражённым тоном признаться, что исполняет приказ главного механика, который он, Путилин, отказывается выполнять. А если такой забывчивый, то он ему быстро напомнит, по какому нарушению трудовой дисциплины тот может вылететь с фабрики.

И этот убедительный довод заставил Анатолия смириться с положением и сбро¬сить с себя путы гордости. Он нехотя встал со стула, при этом несколько насмешливо спросил:

— Немного ли вы мне оказываете персонального внимания?

— Ты читаешь в рабочее время, значит, вопрос снят! — выпалил тот и снова велел тому идти за ним.

Путилин промолчал, к горлу подкатил комок, в душе росло возмущение, и ему хотелось тому бросить в отчаянии: «Откуда ты такой честный выполз?» И поплёлся за Леваковым, а в сознании неприятно и досадно сверлила мысль, что нынешний визит «прилипалы шефа» для него просто так не пройдёт. Ведь ни с того ни с сего, вот так без причи¬ны, к нему заявиться, он не мог. За этим визитом что-то скрывалось. И Путилин вспомнил, как недавно рассказывал Хрящеев, когда среди рабочего дня, Леваков застал его на улице. И затем об этом доложил Листвянкину. А тот в свою очередь позвонил ему и предупредил, чтобы это шатание было в последний раз.

Хрящеев, конечно, был не в себе, и прим¬чался к Листвянкину выяснять отношения.

— Леонид Маркович, я шёл из ателье в другое ателье, а он представил вам всё так, будто я гуляю по городу? Вы извините, но Лева¬ков становится невыносим, придирается по каждой мелочи… И вам перевернул всё с ног на голову! Я знаю, для чего он вам это напевает…

Листвянкин прервал его и заговорил, что возможно, он и зна¬ет, но лучше будет, если он сделает вид об этом вовсе не упо¬минать, сопроводив свою речь предупредительной улыбкой, и что для здоровья ругаться вредно.

Хрящеев действительно успокоился и подтвердил, что он готовно исполняет любую волю начальника и хотел пожаловаться на притеснения Левакова. Но шеф опередил, что свой долг знает превосходно. Хотя полностью не был уверен, что Хрящеев шёл ни куда-нибудь, а именно в ателье. Но тот привёл довод, не лучше ли выяснить у приёмщицы, куда он уходил, которую он всегда предупреждал, что Леваков стал его проверять. И в любой момент мог спросить по телефону, с чем шеф согласился, мол, тому так и было велено установить за всеми подчинёнными контроль. Ведь до этого все разбредались кто куда.

— Он просто, выслуживается, это ясно и так! — с обидой и возму¬щением вырвалось у Хрящеева.

— Юра, зачем ты заладил?.. Я тебе говорил: не будь Путилиным, он на тебя влияет, что ли? — с досадой проговорил начальник.

— Кто? Этот идеалист? Ещё этого не хватало! — засмеялся не без лести Хрящеев. Видя расположение к нему Листвянкина, он заговорил уже смелей: — Что бы вы ни говорили, а Леваков всё равно перегибает палку…

— Вы у меня все гнетё не в мою сторону, а в свою. Я-то ведь, помал¬киваю, только мотаю себе на ус… Как, по-твоему, я должен воспринимать то, что вы творите? С благодушием? — Листвянкин вдруг осёкся: «Чего это меня понесло перед этим сморчком отчитывать¬ся, ещё и успокаиваю бездельника?» Он тут же насупил чёрные брови и этак небрежно бросил:

— Всё, Юра, довольно меня разговорами ублажать, а то вся работа встала…

При любых обстоятельствах Хрящеев от Листвянкина не ухо¬дил с пустыми руками, –– он всегда позарез нуждался в какой-нибудь детали для ремонта машинки.

Но Листвянкин, не глядя на попрошайку, препроводил того в кладов¬ку к своему помощнику. Хрящеев выразил лёгкое недовольство и неуверенность в том, что Леваков ему даст, ведь у того среди зимы снега не выпросишь.

Назойливость подчинённого стала раздражать, и начальник сердитым взмахом руки показал тому на дверь.

…Теперь вернёмся к тому, как Путилин принуждённый посланцем главного механика, пошёл с ним в цех. Не успел Леваков переступить порог одного из высокоразрядных ателье города, как к нему с возгласами, вопросами обратились портнихи:

— Девки, начальство пришло! Давайте скажем, когда заработает вентиляция? До каких пор мы будем в духоте сидеть? Уже идёт третья неделя, как пылью дышим.

Леваков, довольный как его встречают, важно приосанился, полный на¬чальственного величия, решив пока молча выслушать жен¬щин. Он при этом не удостоил взглядом Путилина, где-то стоявшего позади.

— Да, в таких условиях работать невозможно, — заговорили другие портнихи.

Между тем, Леваков подошёл к крайнему гладильному столу и рукой опробовал надёжность закреплённых на металлическом гу¬саке розеток.

— Аркадий Егорович, мы говорим о вентиляции? — напомнила та, что стояла за гладильным столом в метре от него в халате, с глубоким на груди вырезом, так что её прелести выпячивались слегка наружу.

Леваков с хищной алчностью во взоре скользнул по её пышному бюсту, с цветущим на щеках румянцем и проговорил нечто несураз¬ное, при этом глядя на её пышную грудь.

— А что вы о ней, то есть вентиляции, можете сказать? — он гыгыкнул, желая произвести впечатление человека не без чувства, юмора, но часто отдававшего душком, о чём он, впрочем, не догадывался.

— Егорыч, мы с вами вовсе не шутим! — обиделась та на него. — Вы бы постояли день в такой духоте, ведь пылью дышим?

— Слыхал, Толик? Что я тебе говорил? — обратился резко, и сбоку уставился на того холодным блеском глаз.

— Я-то не в первый раз, теперь ты послушай, как будто я тебе не говорил, что надо менять движок?

— Меняй! Давно бы заменил, а ты читаешь! — напустился тот.

— Его надо отправить на перемотку…

— Вези!

— Кончай издеваться, — рассерчал Анатолий. — В нём не пять ки¬ло, а все полсотни!

Но Леваков нарочно так твердил, что, кто обслужива¬ет ателье, тот обязан хлопотать обо всём сам. Нужен ему транспорт — найди за бутылку алкашей, и они мигом погрузят движок. А он сидит, сложа руки и ждёт с моря погоды! Потом объяс¬нил возможную причину возгорания двигателя, опять-таки он вовре¬мя не произвёл профилактический осмотр вентиляционной установки.

Анатолий не мог точно знать, по какой при¬чине навернулся движок, и к словам Егорыча прислушался, в ко¬торых видел долю правды. А ведь он всегда периодически открывал крышки пускателей на всех станинах машин, установках, подтягивал контакты. И полагал, что кто-то во вред ему ослабил на пускателе контакты; из-за этого двигатель, работая на двух фазах, остановился. Не могли же они сами вдруг ослабнуть. На кого можно было думать, он затруднялся сказать даже себе.

Между тем, Леваков продолжал дотошный осмотр цеха, включал на промстолах двигатели, звук которых был вполне удовлет¬ворителен. На это портнихи не жаловались. И общее состояние освещения, оборудования, оставляло неплохое впечатление. Правда, одна порт¬ниха попросила заменить раскройный стол, так как его поверх¬ность порядком износилась. Кое-где была совсем ободрана до дерева, появились шероховатости, за которые цеплялись не только шёлковые, но и шерстяные ткани и на них появлялись затяжки.

Леваков обещал портнихе произвести замену крышки стола…

На другой день она и впрямь была доставлена вместе с тканями на фабричном фургоне. Но для её закрепле¬ния понадобились длинные шурупы, которых у Путилина под рукой не оказалось. И он поехал выпросить у Левакова, который воззрился на Анатолия весьма настороженно и с вопросом: что ему тут нужно? Путилин с вызовом бросил, что пришёл посмотреть, чем он занят, простодушно, не придавая значения тому, почему с таким испугом тот смотрел на него…

Леваков между тем так коварно прищурил глаза, что казалось, вместо них у него вставлены лезвия, и они сверкали холодно, вызывая недоброе чувство.

Процедура выпрашивания шурупов явно затянулась из-за того, что Леваков дотошно выяснял, сколько их нужно для крепежа? Но Анатолий сказал, что затрудняется ответить. Леваков же стал его отсылать назад, чтобы подсчитал и только тогда он может ему их выдать. Путилин пришёл в крайнее раздражение, в голове не укладывалось то, что вытворял над ним Леваков.

— Больше нельзя дать?

— А ты разве не знаешь, что говорил наш дорогой Леонид Ильич, экономика должна быть экономной.

Спорить с ним было бесполезно. Тот всё же вынудил Анатолия сходить в ателье (оно находилось в этом же здании) и сосчитать на таком же столе, сколько точно пой¬дёт шурупов на укрепление крышки стола. И он назвал их приблизительное количество. Но Леваков всё равно счёл нужным дать ему на два шурупа меньше.

Анатолий вздохнул, покачал в досаде голо¬вой и удалился из кладовки, которая была аккуратно приведена в порядок. На стеллажах снизу доверху лежали бухты проводов, кабелей, разные ящики, коробки, головки швейных машин и всевозможно другой материально-технический хлам…

Глава одиннадцатая

Виктор Слепцов, тихий, застенчивый паренёк, между тем ст¬радал зависстью. Он был родом из станицы Кривошеевой, почти прилегавшей со стороны обширных на востоке заливных и пойманных лугов, к самому городу Новостроевску.

В той станице каждый второй её житель, зани¬мался выращиванием ранних овощей, чем, собственно, и прослави¬лась по округе, а её станичники в те времена прозывались за глаза не иначе, как куркулями…

Виктор рьяно подталкивал своих нерасторопных родителей, чтобы они пошустрей развивали предпринимательскую хватку своих земляков, которые завидовали один другому и устраивали гонку в рас¬ширении парников и теплиц

Родители Виктора вели дело скромней, им было вполне дос¬таточно того дохода, какой они извлекали, чтобы обеспечить максимальными доходами своих детей, не стремясь к большому богатству. Одним словом, накопительства ради накопления денег не вели, своё здоровье для них было дороже всего.

Однако Виктору казалось, что того что имели родители, было мало, поэтому он их тормошил. Хотя сам он отнюдь не хотел себя связывать на всю жизнь со станицей, подавшись в город с условием в будущем стать горожанином, ведь слыть кривошеевским куркулем не очень приятно.

Между прочим, втайне Виктор восхищался Листвянкиным-наладчиком и тайно завидовал Карпову, сумевшему самостоятельно, в короткий срок освоить все типы и классы машинок.

Эти два человека стали для Виктора образцам того, как надо приспосабливаться в жизни, и тем самым учился перенимать от них всё то лучшее, чем владели, и что умели они.

Вот отчего Виктор охотно принял предложение Жоры научить¬ся налаживать машинки.

— Лишний кусок не помешает, — говорил ему Карпов. — Ты ещё очень молод, расти тебе технически надо, — и Виктор, как мы помним, со вниманием, кротко ловил каждое слово своего учителя, и с обожанием глядел на Жору, умевшего с выгодой для себя покровительство-вать молодым…

Виктор также с не меньшей долей зависти относился и к тому, как Жора ловко подрабатывал на стороне. Вот бы и ему так, мечтал он, и ещё с большим старанием впитывал наставления Жоры, объяснявшего ему устройства тех или иных механизмов, их регу¬лировку на сложных машинах.

…Как-то Путилин увидел молодого товарища, настраивающим петельную машину, причём без своего наставника. И Анатолию тут же приоткрылся феномен как-то обронённых хвастливых слов Карпова, что он весь город может исколесить за день. Разумеется, только в том случае, когда имеешь такого помощника, уже хорошо поднаторевшего во всех классах швейных машин, ведь, он, Анатолий в своё время мог только справлять двад¬цать второй класс.

Путилин подошёл к Виктору и спросил о том, где Жopa, на что тот простодушно ответил, что его ещё сегодня не видел. Затем Путилин переспросил, точно ли ему известно, чем Жора занимает¬ся, когда его с ним, Виктором, не бывает. На это лишь Слепцов по¬жал неопредёленно плечами, при этом загадочно улыбаясь, вероят¬но он понимал, что в эту минуту Анатолий испытывал к Карпову острую неприязнь. Потом Анатолий решился посвятить Виктора в то, как в своё время их общий учитель мог его ловко надувать. Но это вроде на Виктора как-то даже не подействовало. Он недоумённо глядел на Путилина, пока ещё не чувствуя своего права предъявлять Жоре счёт, может ли он рассчитывать на какую-то сумму от его приработка на стороне, так как ещё не признавал себя достаточно подготовленным, чтобы что-то требовать от учителя…

Когда Леваков в свой черёд обратил внимание на Виктора, копавшегося в спецмашине, он обрадовался не этому факту, что Слепцов усердно пытался укротить швейный агрегат, а исключи¬тельно своей прозорливой догадке: «Так вот кого Жора использу¬ет в своих целях?» — воскликнул про себя Леваков.

— О, Витёк, здорово тебя оседлал Жора! Ты от него всё равно получишь ноль без палочки. Вот так Жора, вот так Жора!

— Егорыч, а что в этом плохого? — с обидой отозвался Виктор. — Ведь я всего лишь пока учусь.

— Ты на верном пути, смежная профессия — не помеха! — как бы успокоил того Леваков.

Разумеется, Виктор был выведен из себя, что над ним будто устроили соревнование насмешками сперва Путилин, а теперь Леваков строил из себя непомерно большого делягу.

Виктор не замедлил передать Карпову обе эти стычки. Карпов выслушал и подал совет, чтобы «этих дураков» не слушал и растолковал ему, кто вообще такой Путилин, как неважный специалист. А вот Виктор его скоро обгонит, если уже не обошёл, и он безнадёжно застыл на своей философии…

А Леваков смеётся не над Виктором, продолжал далее учи¬тель, а над ним, Жорой, он его, шута, знает! Кол ему в печёнку! Он самостийный прихлебатель Лёни.

Правда, Карпов не стал говорить о том, что необязательно, если Листвянкин узнает, тогда ему, Жоре, от шефа достанется.

Может, это Путилин направил Левакова на него, чтобы тот вынюхал всё и доложил шефу, дабы ему отомстить? — мнительно осени¬ло Жору. Не надо было Виктору показывать свою инициативу, когда увидел одного и второго. Впрочем, следовало самому признать¬ся тому, что готовил для фабрики спеца. Хотя тогда потребовалось бы просить за обучение ученика доплату, как это положено, по инструкции, разрешавшей подготовку смежника. Но Карпов знал, что Листвянкин был бы против того, чтобы он готовил наладчика…

Опасение Карпова сбылось, скоро Леваков не упустил случая натравить на него Листвянкина, которому стало известно с его слов, о Жоре, подпольно обучавшем делу наладчика Слепцова.

«Жора ведёт свою хитрую игру, — между тем уже размышлял сердито Листвянкин, — и снова напрочь забыл о нашем обоюдном уговоре» — и не преминул вызвать для беседы Карпова:

— Жора, что это значит, ты за моей спиной распоряжаешься людьми? Кто, по-твоему, главный махания: ты или я?

— Ты, Леонид Маркович, это все знают! — подобострастно воскликнул тот.

— Ну тогда, чего ты лезешь в мои дела? Слепцов завтра придёт ко мне и скажет: «Я справляю машинки, мне надо платить», и, между прочим, будет прав! Прав будет, понимаешь? — сердито прибавил шеф, при этом всё его лицо выражало крайнюю обиду, что Жора никак его не поймёт, а ещё приходится об этом говорить.

— Не, честно, не понимаю, что ты этим хочешь сказать? — состроил изумлённое лицо Жора, будто и впрямь он такой тугодум.

— Не притворяйся, ты давно знаешь, о чём идёт речь!

Но Карпов бессмысленно моргал глазами, поистине, как тупица, которому было сейчас удобней прикинуться толковым, дабы потя¬нуть для того, чтобы Листвянкин выпустил весь гнев.

— Не понимаешь? — переспросил злостно. — Ты наш уговор не вы¬полняешь! Значит, у тебя сперва был на подхвате Путилин, да-да, знаю, от кого — не столь важно, — отвечал он на немые вопросы Кар¬пова. — Но тебя тот быстро раскусил, теперь ты взялся за Виктора. Итак, он делает за тебя работу, а ты налево? Гениально, хорошо устро¬ился! — иронично воскликнул Листвянкин.

— Чепуха какая-то, кто это всё выдумал? — опешил Жора, а у самого всё внутри вдруг похолодело, он, право, не ведал на кого и думать. Но после проведённого тут же быстрого анализа, он тотчас смекнул, коли Путилин не интриган, а только всегда резал правду-матку в глаза, то значит, Леваков вынашивает против него подлый замысел.

— Ле… Леонид Маркович, — тоном обиды, не без волнения заговорил Жора, — послушай, между прочим, Егорыч тебе оказывает неоценимую услугу, я бы даже сказал — коварную. Неужели ты не замечаешь, что его заветная цель — нас с тобой без конца ссорить?

Карпов видел Левакова на шахматной доске этаким норовистым конём, всё время угрожающим ферзю своими непредсказуемыми прыжками, причём становясь вилкой, объявляя одновременно и шах королю, который может уйти от нападения, а ферзя тотчас накрыть.

— Не вижу, Жора! — настырно проговорил Листвянкин. –– Ты мне голо¬ву не затуркивай, — и далее он развил такую ясную логику, как кусок прозрачного льда, что Жоре стала понятна его цель. Он берёт его на испуг или Виктор будет заниматься своими прямыми обязанностями электрика, или Жоре просто-напросто предложит покинуть фабрику, невзирая на все его перед ней заслуги. А если ему ми¬лей другие злачные места, где он, по существу, проводит большую часть дня, чем на фабрике, а на его место поставит Слепцова. И выбьет клин клином, ха-ха!

— Стоп! Леонид Маркович, дорогой ты мой, спроси у Виктора, кто его надоумил к механике?

— Конечно, только не Путилин, — мрачно усмехнулся главный. –– Тут и спрашивать нечего.

— Значит, я? — Жора с печалью в голосе, поставил набок голову, как бы выискивая лазейку вывернуться. — А зря, Леонид Маркович, –– тоном сожаления проговорил он. — Да, зря! Тогда вы своих подчинённых не знаете. — Карпов переходил на «вы» в экстремальных для него ситуациях.

Листвянкин, на его трогательную речь, исторг сильное удивление, что он, Жоpa, как Путилин, начал его учить уму-разуму в познании тонкостей своих подчинённых.

Жоpa, кающимся жестом, приложив к своей груди ладонь, вымол¬вил, что он и не помышлял его учить.

— Кстати, вы сказали, будто бы я выучил на механика Путилина, но вам известно, что он наладчик неважный, а я плохую школу не передаю, — продолжал Карпов, желая отмежеваться от бывшего ученика, — что касается Вити, то он давно просил ознакомить его с азами наладчика…

— Путилин большой лентяй, — оборвал Жору начальник, –– и на себя ты не смог его заставить работать, зато у Левакова это получает¬ся…

— Я бы на его месте быть не хотел… он палач!

— Но знаешь, у тебя лишь подход другой, а результат тот же.

— Как хочешь, так и думай, — промолвил Жора тоном печали и сожаления, что на него возвели напраслину.

— Нечего думать тогда, когда вы все на своих местах.

— А куда пастух, туда и стадо! — Жора с запоздалым сожалением прикусил губу и долго не мог понять, как это у него сорва¬лось, будто кто назло его потянул за язык. И весь побледнев, сидел ни жив, ни мёртв.

Листвянкин с полминуты исподлобья в шоковом состоянии уставился на вольнодумца, как на диво, которому нет равных.

— Чего-чего? — наконец вымолвил тот сурово, как после удара в солнечное сплетение, что ни продохнуть, ни выдохнуть.

Вот и наступила полоса самой глубокой и длительной размолвки между Карповым и Листвянкиным.

В последний момент вошёл в кладовку без стука Леваков, словно почувствовал, что ему пора самому удостовериться в плодах своей интриги. Хотя можно было догадаться, что здесь случилось, по звенящей в ушах тишине. Почуяв запах гари, Леваков тихо возликовал: незримое стало явью, он в этом сам убедился, в чём была его несомненная заслуга.

— Иди, — буркнул Жоре Листвянкин с чёрной тенью на лице.

Карпов поднял с выметенного пола свой портфель с инструментом и запчастями, и побрёл из кладовки на свежий воздух восвояси.

При этом на Левакова никто из них не взглянул, а тот стал с деловитой озабоченностью собирать на полу обронённые шуру¬пы, гаечки, потом сматывал в кольца провод, брошенный клубком в угол. И всеми своими действиями как бы хотел сказать, мол, вам тут только вести пустые, разговоры, а мне надо работать, не думал, что вы ещё не прояснили свои отношения…

Между тем, Листвянкин лишь для вида покопался в деревянном ящике, позвенел деталями. Затем, также молча пошёл, притворно сутуля спину, из кладовки, будто здесь уже было нестерпимо тяжело дышать. А Леваков взглядом безумца, торжествовавшего победу, пожирал спину удалявшегося Листвянкина. И был готов даже не хлопать, а бить в ладоши и кричать — «Уpa!»

Глава двенадцатая

За истекшие годы жизнь родителей Марины практически мало чем отличалась от предыдущих лет. По-прежнему Вероника Устиновна работала уборщицей на заводе, и по-прежнему дачные интересы для неё занимали одно из первых мест. Родион Степано¬вич также был повязан делами на службе и супругой, чем особо не тяготился, так как это была, в сущности, его привычная жизнь, что даже себе не мыслил как-то существовать иначе. И, конечно, основную радость их бытия составляли два внука и внучка. Старшего на лето они брали к себе, и он поистине стал для них любимым.

Когда дочь и зять справили новоселье, родители Марины подарили им большой персидский ковёр.

Всеобщее стремление людей к обогащению: приобретение квар¬тир, автомобилей, дорогих престижных вещей, не обошло вни¬мание и Ходаковых. Они купили себе новые «Жигули», а старый, верно им послуживший «Запорожец», продали. Для Вероники Устиновны это крупное приобретение явилось серьёзным ударом по их капита¬лу, с таким трудом накопленному, после чего у неё сложилось впе¬чатление равное тому, как если бы над ними промчался разрушительный и опустошительный смерч. Но и без машины, тем не менее, обойтись было никак нельзя, да и пора было сменить старый «дран¬дулет», на современную машину…

Надо напомнить, что денежный долг Жора выплатил тёще в срок, а точнее, даже на месяц раньше указанного им в расписке.

Между прочим, до последнего дня он надеялся, что Вероника Устиновна порвёт у него на глазах его расписку и обрадует зятя, что она освобождает его от уплаты долга. Но, к его сожа¬лению, такой милости не последовало, она ещё при нём пересчита¬ла все деньги, возвращённого ей долга, и, довольная подсчётом, премило ему улыбнулась, что она теперь ещё больше укрепилась в его порядочности. И тут же, не спуская с зятя прозорливого взгляда, этак хитро прибавила, не придёт ли зятёк-голубок в это воскресенье на дачу, так как ей нужно срочно закопать на зиму виноградную лозу.

Жора озадаченно почесал затылок, неловко переминался с ноги на ногу, прикидывая в уме, какое это будет число? И, состроив важный вид на лице, дос¬тал из кармана джинсов свою записную книжку, заполненную адреса¬ми и телефонными номерами клиенток, чтобы наглядно удостоверить тёщу, буде ли он занят в тот день, или свободен? Ведь сам-то он отлично знал, что предстояла наладка новой швейной машины у одной домашней модистки, но для тёщи необходимы были доказательства, что он принадлежит не только семье, но и обществу, а сознание этого делало его в собственных глазах незаменимым человеком. По крайней мере, он так стремился зарекомендовать себя не только в фабричном коллективе, а также и среди своих многочисленных клиенток.

Вероника Устиновна сурово наблюдала за тем, как зять истово искал уважительный повод для отказа, и его притворно озабоченный вид при всём при том, стал уже принимать огорчённое выражение этим самым её предложением помочь ей. И тогда Веронике Устиновне ничего другого не оставалось, как только резким взмахом руки остановить ловкого зятя. И тут же жёстко сказала, что она передумала, для закапывания винограда ещё достаточно тепло, просто она не хуже зятя способна разыгрывать трагикомедию и сейчас хотела испытать его, насколько он ещё верен своим давним обещаниям –– быть ей надёжным помощником.

Вероника Устиновна отлично сознавала, что Жора был ею не¬доволен за ту расписку, а ведь получалось –– вся его помощь сводилась к одному: при случае он рассчитывал попросить деньги в долг, между тем в душе надеясь на её всемилостивое великодушие. И не однажды она читала в глазах зятя одну и ту же мысль: сколько ей не помогай, а всё равно будет мало, хоть бы раз безвозмездно помогла своим рублём его семье.

В душе она вполне соглашалась с тем, что зять умел крутить¬ся, находил нужные связи, был добытчиком. Но вместе с тем его работа кустарника и мастерового по швейным машинкам, ей всегда не нравилась, слишком мелкое, несолидное дело, которым он всё не нахвастается. И ещё она считала, что работа в женском коллек¬тиве, отнюдь не для мужчины, о чём она напевала с умыслом доче¬ри, а зятю лишь в том случае, когда была особенно сердита на него…

После того раза, как Жора вернул тёще долг, его впереди ждал сюрприз, который с загадочной улыбкой преподнесла ему Марина, гостившая в субботу с детьми у родителей.

— Угадай, что я тебе могу сказать приятное? — начала жена, не прекратив загадочно улыбаться. И всякий раз про себя Жора не без восхищения отмечал: «Ну, точь-в-точь, как известная Мона Лиза».

Жора в лёгком недоумении пожал плечами, а потом глаза его загорелись, заметались, в поисках догадки, неужели выигрыш в спортлото? — подумал он, с радостным замиранием сердца и вы¬сказал свою догадку жене вслух.

— Не угадал! — сдержанно воскликнула Марина, кротко улыбаясь. При этом она показала старшему сыну упреждающий кулак, кото¬рый вился вьюном возле озадаченного отца, пытаясь тому что-то шепнуть. Хоть угроза матери была всего лишь игрой, мальчик послушно прижал язычок, войдя вновь в сговор с матерью, чтобы отец ещё поморочил голову над разгадкой привезённого ими сюрприза.

— Сдаюсь! — возвестил весело папаша дружного семейства и поднял кверху игриво руки.

— А твоя тёща не такая уж жадная, как ты о ней думал, –– оповестила весело Мерина.

— – Деньги вернула? –– вырвалось у супруга в восторге.

— – Ха-ха, не угадал, мне баба на книжку положила! –– радостно заголосил Стас, стараясь опередить мать.

— Да, Стасику положила на сберкнижку до его совершеннолетия! — уже сдержанно подтвердила она, продолжая всё так же кротко улыбаться. Жора прошёлся по комнате кум-королём, ничего подобного он себе не мог вообразить, как щедра жизнь на выдумки в лице его замечательной тёщи! Его деньги, собранные с таким неимовер¬ным трудом, пущены в обращение до совершеннолетия сына. Превосходно!

— Я же говорил: нет плохих тёщ!

После этого события, окрылённый зять неожиданно объявил жене, что в воскресенье поедет помогать тёще на дачу. Марина улыбнулась с удивлением, зная, что у мужа на следующее воскресенье предстояла своя шабашка, и ей тотчас не без ревности подумалось, а ведь нельзя исключить и то, что так он всегда её обманывал. Скажет, что надо срочно на ша¬башку, а сам вместо этого с какой-то где-то валяется на чужой кровати, в то время как она с тремя детьми одна крутится днями. А те деньги, что приносил, якобы заработанные, он мог и занять на вре-мя у брата для отвода глаз, что, дескать, был на шабашке, или дос¬тавал из своей заначки? Однако свои подозрения Марина держала при себе. И вот когда он объявил жене, что шабашку переносит на другой выходной, так как в первую очередь необходимо помочь тёще, она именно так и подумала. А когда намекнула, Жора удивлённо не без притворства округлил свои цыганистые глаза, Да как она могла так подумать, ведь он всегда отвечает на добро добром. И этого было вполне достаточно, чтобы её подозрения развеялись, поскольку муж ведёт с ней искренне, как и прежде. Хотя судить о том, насколько супруг был откровенен, она могла только по его интонации. Если слышалась беспросветная усталость, то его дела и впрямь шли неважно, если говорил бодро, она тотчас настораживалась, пото¬му что предчувствовала, что ночью её ждут не жадные его ласки, а как бы подневольные. И если в своих предположениях Марина не обманывалась, она по-своему истолковывала причину его дневной бодрости, что, возможно, муж ей изменил и теперь лежал, как вполне сытый кот. Но утверждать это вслух, со всею катего¬ричностью, она не могла, ведь её подозрения были умозрительны, ни одним фактом того, что он действительно ей неверен, не подтверждены, правда, и сознательно не хотела.

При всём при том, она даже не могла себе отчётливо предста¬вить, как бы она поступила в том случае, если бы ей пришлось мужа застать в объятиях с другой? И вместе с тем, Марина чувст¬вовала, как бы ни велик был для неё такой удар, как бы она, от этого после ни страдала, она всё равно б его простила, так как испытывала к нему безграничную любовь, несмотря на то, что у него бы¬ло много недостатков. Хотя она ловила себя на том, что будь их у него меньше, или совсем отсутствовали, она, казалось ей, не так бы его безоглядно любила…

Жора Карпов частенько думал, что каждый свой шаг в погоне за рублём, он делает под влиянием тёщи, как будто она всегда незримо наблюдала за ним со стороны и диктовала ему те или иные поступки. И в то же время он знал, что тёща хотела видеть своего зятя учёным… К этому у неё была своя слабость, она и сама когда-то мечтала получить образование. Но из-за вечной нужды не получилось, потом дочь стала её единственной надеждой… Карпов, испытывая досаду, в этом направлении не стал дальше развивать мысль.

Всё бы шло для него замечательно, если бы в отдалённом будущем предвиделось его неминуемое повышение по службе. Но что было в перспективе бесполезно ожидать, ведь своего потолка он достиг. А на её языке это означало то, что зять не подготовил почву для карьеры, чем единственно он вызы¬вал у тёщи порой горькую досаду, что вроде бы когда-то обе¬щал ей на кого-то выучиться, а на деле оказался последним треплом. К тому же сбил с пути истинного дочь, которая так и не получила высшее образование, и благодаря нему, обросла детьми, что нет от них ей прохода, в то время как сам пос¬тоянно сматывается на свои бесконечные побочные заработки. Но хорошо хоть к этому приловчился.

А разве он виноват, что выше спецмеханика ему уже нельзя было подняться, к тому же Листвянкин выйдет на пенсию очень и очень не ско¬ро, причём они с ним одногодки. Как плохо, что в своё время, он так и не внял совету тёщи поступить хотя бы в техникум. Ведь только по этой причине Вероника Устиновна была готова отказать ему в своём исключительном уважении…

Праздники Карповы отмечали то в гостях у брата Никиты, то у родителей жены, то у себя дома.

Веронике Устиновне очень нравилось принимать у себя в просторном доме семейство зятя. Как бы там ни было, все-таки порой она могла похвастаться на работе, когда кто-то из женщин жаловался на своего зятя пьяницу, и вот тогда она рассказывала как бы в пример, о своём не без гордого тщеславия. Между прочим, зятя она любила угощать какими-нибудь деликатесами, приготов¬ленными ею с кулинарным изыском и выдумкой.

А Родион Степанович получал удовольствие под аккомпанемент её блюд, посидеть с зятем за чаркой водки да поговорить о мировых проблемах, сотрясающих мир…

Сами родители жены у Карповых были весьма редкими гостя¬ми, разве что зимой, когда дачные заботы сходили на нет. Правда, в теплице круглый год выращивали цветы: и зимой к праздникам защитников Отечества, весной к Восьмому марта, и культурную рассаду…

В отпуск Карповы отправлялись с детьми к его родителям. Причём одеваться он любил с шиком. По родной станице про¬ходил с важностью приезжего чина в родные места, а если кто из земляков интересовался, кем он работал, Жора отвечал, что он главный спец по изобретениям, имея не одно авторское сви¬детельство, что разработал такую установку, которой в мире нет равных. Но внедрить её хотя бы в серийное произ¬водство представляется делом не простым, так как наша промышлен¬ность, ввиду своей отсталости, с этой громоздкой программой всё равно не справится. Поэтому он, как изобретатель, вынужден ждать сво¬его звёздного часа, когда производство подтянется к уровню мировых требований…

Некоторых земляков он норовил нарочно не узнавать, дабы не возбуждать у них к своей персоне интерес, как к важной особе.

Естественно, Марине его самовозвеличивание было неизвестно, пра¬вда, и не без того, это его стремление она отмечала про себя в обраще¬нии со своими родителями. Однако Жора им много помогал: и по хозяйству, и в огороде. Отец был давно на пенсии, мать тоже вышла, и старики Карповы хотели оставить у себя пожить хотя бы одного внука. «Но настало такое крученое время, –– сетовал отец, –– что в село жить даже малых детей не затащить, хотя бы согласились провести одно лето». Но не тут-то было, печалился сами Жорка и Марина были против такой «дедовской вольницы». Но что поделать, коли сами родители увяз¬ли в городском быту, и детей туда же втащили. Да к тому же одному подай спортив¬ную секцию, а другой –– балетный кружок, а в селе весь «спорт и балет» на полях и в огородах, словом, родители-старики старели в одиночестве. Жора был бессилен что-либо изменить ради них, что¬бы они чувствовали себя вполне счастливыми, и о чём безмерно сожалел, что для отца и матери уготована напоследок такая сирая жизнь со своими неумолимыми и беспощадными законами…

Он покидал отчий дом с застывшими в горле слезами и хранил в памяти печально усталые глаза отца и благословенно доб¬рый взгляд матери…

Обретя новых соседей в кооперативном доме, на своей площадке четвёртого этажа, Жора почти со всеми был накоротке. А с одной молодой парой даже подружился, у которой всего-навсего был один ребёнок. Лия, красивая, интеллигентная, работала в школе учителем начальных классов. Павел Шевелёв, крепок, спортивен, шофёром на фуре междугородних рейсов. Квартира у Шевелёвых была такая же, из двух комнат, разница лишь в том, что Павел привёз из командировки импортный мебельный гарнитур.

У Шевелёвых в гостях Карповы бывали значительно реже, так как Марину дома держали дети, и ей было вполне удобней зазывать симпатичных соседей к себе. Со временем это переросло в традицию и посиделки соседей стали привычными, правда, не столь часты¬ми, так как Павел почти регулярно отправлялся в рейсы даже за границу.

С Лией Марина в основном вела разговор о детях, о своих кулинарных увлечениях, другие темы её мало занимали, хотя умела поддержать и о политике, и о литературе и о многом другом, а с годами её кругозор ещё больше расширился. И между тем она на¬зывала себя отсталой и забитой, поскольку забыла, когда послед¬ний раз держала в руках книгу, а газеты всего лишь успевала просматривать. Зато связь с внешним миром ей помогал поддержи¬вать телевизор, да притом уже года два у них стоял цветной. Жо¬ра взял в рассрочку, при этом не преминул похвастать перед детьми, что он постарался исключительно ради них…

С Павлом Марина даже не знала, о чём можно было говорить, он на вид был сурового и сдержанного склада, чем её несколько от се¬бя отпугивал. Причём даже его юмор казался серьёзным. Но зато Жора с Павлом общался довольно легко, они любили обсуждать тех-нические достоинства той или иной стереофонической аппаратуры, а также марки современных автомобилей…

Разумеется, самым подходящим временем для их вечеринок выпадали как раз на те дни, когда Павел возвращался из рейсов и обязательно что-нибудь из носильных вещей привозил для соседей, а детям –– забавные игрушки.

Жора выставлял свою бутылку водки, а то и коньяк, да соседи само собой свою. Марина с помощью Лии накрывала стол. Пока взрослые сидели за хорошо сервированным столом, выпивали и закусывали, смеялись показанным хозяином фо¬кусам, потом перекидывались в картишки, а дети играли.

Когда Павел уезжал в командировку, Лия, уложив сына слать, приходила к соседям сама. Смотрели телевизор или пили чай.

И шло так время. Из поездки Павел привозил как раз то, что заказывала ему Марина, на этот раз вещи для детей. Вечер опять проходил за совместным ужином и разговорами, и снова Павел уезжал на несколько дней, а Лия, сделав свои школьные дела, положив сына спать, шла к соседям провести остаток вечера за чаем, непременно принося то коробку конфет, то пирожное. После чаепития Марина была занята детьми, а Жора переписывал по просьбе Лии кассету, это был, как бы предлог продлить вечер и обменяться мнениями о роли супругов в воспитании детей, пока кассета вращалась, в записывающемся режиме. На это занятие супруга с милой соседкой, Марина смотрела вполне спокойно и трезво, так как верила в порядочность Лии, да и она сама была рядом.

Иногда Жора позволял себе ни то что бы сально пошутить с Лией, а просто норовил этак со скрытым умыслом рассказать с «картинками» анекдот. И такое вольнодумство соседа, Лия воспринимала вполне естественно, поскольку считала: хоть она и учительница, но зато отнюдь не ханжа. А Жора лукаво полагал, что пробу снял удачно, то есть тест на нравственность, и ему казалось, что в другой, интимной обстановке, она даже могла себе позволить и пофлиртовать, поскольку так долго рядом не бывает мужа. От этой шалой мысли у него даже сильно заколотилось сердце и перехватило дух…

Между прочим, Лия, ещё, будучи студенткой педвуза, пристрасти¬лась к фотолюбительскому делу, она хорошо владела фотоаппаратом и всей кухней фотографа. Однажды её фотоувеличитель почему-то не стал включаться, и тогда Лия позвала Жору установить сему казусу причину и по возможности исправить. Фотолабораторию она устраивала всегда в ванной, а услужливый нрав соседа она оценила давно. Так однажды он предложил соседям внедрить дистанционное управление телевизором, и на этот раз Жора весьма быстро откликнулся, оставив свою работу по сборке швейной машины…

Надо сказать, он норовил поухаживать за ней этак шутливо даже в присутствии Павла, что для Жоры являлось в условиях застолья нормой поведения, ибо с женщинами он не мог поступать иначе, при этом отпускал шутливые реплики.

Павел обыкновенно, наблюдая за образчиком ухаживания соседа за его женой, и, не церемонясь, восклицал:

— Любопытно узнать, что делает Жора и его жена, когда он сам дома не бывает?

Прямого ответа ни от него, ни от его жены не последовало. За столом, как правило, вместо объяснения, вспыхивал весёлый смех, шутки и чем как бы было сказано всё. При этом Павел дольше, чем надо, смотрел на Марину: каково ей от его пряной реплики? Но поскольку Марина умела превосходно скрывать любое рождавшееся в ней чувство, своей неподдельной улыбкой, которая таила некую загадку, и по выражению Павла, чудесным образом способна снимать дорожный стресс. Он как-то в смущении, что было ему несвойственно, отводил от неё свой сильный взгляд. Жора наблюдал за соседом, и чувствовал, как у него в солнечном сплетении появлялся холодок. И он страдальчески опускал голову, думая о том, что Павел не менее его умеет интриговать, что сродни утончённой мести…

В свой черёд Лия не преминула пошутить, что теперь после каждого рейса мужа, она будет его отсылать для снятия дорожного напряжения к милой соседке, на что все откликнулись дружным смехом. И только Жора сквозь смех незаметно хмурился и вспоминал, как проходили другие их совместные вечера. А этот пока продолжался…

Как-то раз Павел исключительно от себя (Марина ему заказа не делала) привёз ей, мужу и детям модные вещи и обувь. Лия по этому случаю, вовсе не унывая, шутила, что Павел взял на себя заботу о соседях неспроста, наверное, Марина становится в дороге для него предметом сосредоточивания его мыслей, что потом он помнит о ней, как о заветном талисмане до самого дома.

Разумеется, Жора слушал Лию, её задорный голос и посмеивался, думая про себя: в это он мог бы легко поверить в том случае, если бы Павел не столь часто надолго отлучался из своей семьи. Но что касалось его самого, как уже известно, то он испытывал какую-то необъяснимую острую потребность поговорить с Лией наедине, когда Павел бывал в отъезде.

Павел Шевелёв, с мужественными чертами лица, принадлежал к весьма редкому типу людей, он по-настоящему не испытывал и даже напрочь отрицал саму способность людей ревновать, отчего Лия иногда называла мужа каменным человеком. Хотя сама за это его отличительное качество, конечно, на него не очень обижалась. И даже больше, она тоже в свой черёд начинала не без успеха ему подражать, И не меньше супруга обладала волевым характером и трезвым мышлением.

И впрямь, откуда бы Павел ни приезжал, он редко интересовался о том, как она жила в его отсутствие, и не потому, что это могло указывать на его нечуткое отношение к жене, в чём вполне можно было его заподозрить. Просто он ей безупречно верил, что она ничего себе предосудительного отнюдь не позволит. И она в свой черёд тоже не расписывала свою жизнь, чтобы не слыть оправдывающейся стороной. Впрочем, такой стиль поведения у них сложился как бы сам по себе и к чему они давно привыкли…

Когда Лия делилась с Жорой о муже и своих с ним отношениях, он ей говорил, что Павел, может быть действительно сильный духом, потому так изумительно и владел собой, что он такой же ревнивец, как и всякий человек. И оттого невозмутим, что вполне уверен в безупречной порядочности своей жены. Но так только можно было предполагать, тут находился и другой вариант, что как бы его вынуждало не выставлять всем на показ свою ревность.

— И какой же он, Жора, а ну-ка говори скорей? — спросила Лия.

— Не, Лия, я настолько уважаю твоего мужа, просто не могу допустить такую шальную мысль. Я лучше скажу, как может вести в дороге на его месте любой другой мужчина. Так вот, такой тип лишается ревности в том случае, когда, к примеру, проведёт время в обществе красивой женщины, притом во много раз превосходящей по красоте его жену. В такой ситуации муж даже способен простить измену своей жене, если только об этом узнал, или бывает наоборот, вдруг муж гульнул с посредственной женщиной, тогда жене несдобровать, так как он видит в ней такую же потаскуху, с какой он ей изменил.

Слушая Жору, Лия потом вслух поражалась умением соседа выдумывать такой сущий вздор. Неужели он серьёзно думает, что Павлу могла в пути повстречаться красавица, которая могла бы затмить её, Лию? Ведь о себе она была самого высокого мнения, что красивее её и нет в мире женщины, чего стоят одни её пышные густые светло-русые волосы, большие зеленоватые глаза, ясный умный взгляд. А платья и костюмы у неё самые свежие и модные. Так что разве мог бы Павел так стараться для другой, как это он исключительно делает для неё, своей жене?

Естественно, при Марине она бы подобное не сказала, она её бесконечно уважала и почти не ставила Марину ниже себя, разве только ступени на две? Хотя и Жope она не могла открыто заявить такое, что многим женщинам до неё бесполезно тянуться. Впрочем, Жора должен без подсказок видеть сам, что она во всём превосходна, трогательна, обаятельна. Правда, обольщать его она отнюдь не собиралась, пусть лучше сам ею обольщается, а ей этого вполне достаточно для удовлетворения своего тщеславия. И не поэтому ли она с ним вела так легко, свободно, непринуждённо, уверенная, что действует на него неотразимо. Но он безнадёжно слабее её мужа и духом и силой, и будто принципиально не видела в Жоре соблазнительного мужчину, который, впрочем, как не скрывай от себя, способен вскружить голову. Но только вовсе не ей. Хотя Жора, находясь возле неё как раз это и чувствовал, и видел себя как бы её глазами даже тщедушным. А чтобы в её сознании не казаться таким заморышем, он вёл себя с ней предупредительно вежливо, для чего, правда, ему приходилось немало напрягаться, чем, быть может, всерьёз рассчитывал её покорить. Он полагал, что именно этого не достаёт её внешне грубоватому мужу, хотя совсем не лишённому в обращении тактичности, как с ней, так и с другими. И всё равно у Лии перед мужем было преимущество образованной, интеллигентной женщины, а от этого она казалась ещё утончённый и умней.

Когда Жора вспоминал, что у него за душой только восемь классов, он невольно мрачнел, и даже было стыдно себе признаться, что некогда имел глупость учиться в профтехучилище. Поэтому он старался вести себя, так, будто он образован не меньше, чем она, для чего стал интересоваться новинками литературы, о чём узнавал в разговорах с Путилиным, какие сейчас наиболее престижные авторы. Словом, он умел напускать на себя этакий шарм глубокообразованного человека.

Марина также безоговорочно признавала соседку начитанней и образованней, чем она сама, так как обзаведясь семьёй и детьми, не могла блистать, угрузнув с головой в быту. Впрочем, об этом она вовсе не сожалела, хотя могла бы тоже окончить пединститут, если бы захотела стать учительницей.

Закрывшись в ванной, где лишь горел красный фонарь, чтобы с проявленной фотоплёнкой печатать фотографии, Жора нарочно прикасался к Лие нижней частью тела, а руки с проворной лёгкостью наводили рамку фотоувеличителя с кадром снимка на белый лист фотобумаги. При этом от её волос веяло неуловимым тонким запахом духов, которые даже среди испарений проявителя и закрепителя, навевали фантастические грёзы, и волновали сердце предчувствиями возможной любви с очаровательной соседкой, из-за чего руки становились не столь послушными. Жоре как бы случайно прикоснулся к её гладкому тёплому предплечью, своей влажной рукой, ощутив нежную бархатистость её кожи…

С каждой секундой возле неё, восседавшей на стуле, почти невозможно было стоять, чтобы не касаться её притягательного тела. Ему при этом казалось, она нарочно его позвала на такое испытание, чем сама нисколько перед ним не смущалась. Её даже не покидало самообладание, когда его рука самопроизвольно провела по всему её плечу, сокрытому до самой шеи халатом. Правда, после этого Лия скосила на него в свете красного фонаря, свой уверенный и насмешливый взгляд, отчего он тотчас отдёрнул руку, как будто она навела палящий из глаз лазерный луч. При этом Лия сопроводила его жест поощрительными словами, что не следует ему забываться, ибо вольность с его стороны совсем неуместна, если они оказались в уединённой обстановке.

Через несколько минут Жора лихорадочно признался, что так дальше он терпеть эту пытку не может, она его сводит с ума…

До сих пор он имел случайные связи с разведёнками или с жёнами пьющих мужей, которые без труда ему отдавались, что нередко на это намекали сами же. Но у Лии всё другое, и положение устойчивое, и муж достойный. Вот только интересно, как бы она повела себя, если бы у неё не было мужа? Хотя понимал, что у такой очаровашки не могло не быть его…

Между тем, Лия посмотрела на него в отблесках красного света и увидела лицо натурально страдающего человека.

— Боже ты мой, Жорик, приди в себя, — сказала она весело, снис¬ходительным тоном. — Что мне скажет твоя жена, когда увидит тебя таким несдержанным?

— Не, Лия, честно, чего нам ради играть в прятки, неужели ты не видишь, как я по тебе схожу с ума? — его красное лицо в свете фонаря искривила гримаса мученика.

— Я пока нет! — насмешливо сказала она. — И думаю, этого никогда не произойдёт!

— Или ты бесчувственная, или и впрямь сильная женщина? — с грустью произнёс он не без сожаления.

— Может быть, меня Павел приучил быть стойкой. А твоя Ма¬рина тоже очень выдержанная. Но я не думаю, что она подобное испытывает к моему супругу! — и она как-то горестно засмеялась.

— Не, честно, кто её проверял? — поддержал смехом Лию.

— Только не мой Павел! — с гордостью отчеканила она.

— Не, честно, сколько ты можешь терпеть?

— Сколько угодно!

— Не верю, от силы полгода…

— Ха-ха! — засмеялась она. — Где полгода, там и год!

— Я же говорил, есть предел терпению! — воскликнул он, и с этими словами, даже неожиданно для себя, сзади взял её за пле¬чи и стал быстро целовать в шею. Лия порывисто крутанулась на месте, повернулась к нему лицом, крепко взяла его за руки.

— Не смей, Жорик, Не за этим же я тебя позвала, какие ж вы сразу падкие, стоит остаться наедине…

— А что уже такой случай был у тебя с кем-то?

— Избавил Бог, так что не распускай руки… Уяснил, думаю?

— Не, честно, ты любого заведёшь… Павлу только не говори.

— Вот именно, а надо бы, чтобы проучить тебя, не дорожишь ты дружбой.

Жора, пристыженный, стоял перед молодой женщиной с опущенной головой: как жаль, говорил весь его жалкий вид, что ему не удаётся овладеть сногсшибательной особой. Он ещё раз попробовал поцеловать её, всё ещё не веря, что она перед ним устоит, так как полагал, что нет вообще такой женщины, которая способна так долго держаться перед мужчиной. Лишь делал исключение для своей жены, так как считал Марину особым существом, у которой совершенно отсутствовало умение кокетничать, строить глазки, долго зазывно смотреть. В то время Лия всё это исполняла как заправская актриса, как многоопытная с панели женщина, но знающая с кем это себе можно позволить при определённых обстоятельствах, а с кем просто чуть расслабившись из тщеславия побаловать, при этом, совсем не теряя голову. Хотя перед Жорой она даже себе этого не допускала, и не только потому, что он был её сосед, что уважала его жену и что безоглядно любила своего мужа, просто не хотела терять дружеского, доброго отношения. Словом, она навсегда преподала ему урок, что её не открыто кому попало, если бы он даже был во всех отношениях самым лучшим из лучших мужчин.

Она была донельзя горда тем, что победила его своей непреклонной крепостью духа, и сделала ему такое замечание, при воспоминании о котором, Жору всякий раз охватывал неодолимый стыд.

— Знаешь, милый друг, — начала Лия, с нажимом на последних словах. — На твоём месте, Павел так бы не поступил с твоей женой, как это хотелось тебе в отношении меня. Вот за такое понимание дружбы, я и люблю Павла, и никогда ему не изменю. А ты хотел предать Павла и думал, я буду с тобой заодно? Зря надеялся! Я рада, что это поняла только сейчас… У Павла есть такое, чего нет у тебя, ты как бы без внутреннего стержня, на котором дер¬жится нравственность. Поэтому тебя и крутит во все стороны, как флюгер. Где женщину увидишь, тебя к ней неумолимо влечёт Ты, конечно, добрый, мягкий, но в тебя нет должной веры… Извини, Жорик за резкие слова, иногда прямота помогает человеку избавиться от недостатков, если не совсем, то хотя бы человек увидел, как надо себя контролировать, –– но тут Лия хотела сказать: «От наплыва в душу пошлости, мерзости человеческих деяний». Но это она только проговорила про себя…

Глава тринадцатая

После известного случая с начальником Карпов вскоре ушёл в отпуск, который проводил хоть и в своих интересах, но не столь блестяще как он того хотел. Он гостил с семьёй у своих родителей и чуть ли ни каждый день обдумывал свой опрометчивый проступок в отношении Листвянкина. И решил во что бы то ни стало вернуть к себе его прежнее благосклонное расположение…

Что ни говори, а трудно приходилось Жоре бегать буквально по всем ателье города, причём на дню в каждом бывать по три раза и только в последнюю очередь заскакивать в те пошивочные цеха, которые обслуживал по совместительству. И так продол¬жалось изо дня в день около двух месяцев. И оттого частенько заявлялся домой часа на два позже обычного, на что, разумеется, Марина стала чаще ворчать, мол, ей совсем перестал помогать! А разве ему было легко? Он объяснял жене и так и этак, что с начальником поругался, теперь на него жмёт на всю катушку. Однако Марина принципиально твердила одно и то же:

— А меня это не касается, но дома будь вовремя! Или, наверно, какая-то хорошо принимает, что ты забыл про детей и про жену?

— Ей-богу, Мариночка, родная, с шефом не поладил, зажимает, что никакого спасу нет, должен же я как-то перед ним оправдаться, вот и кручусь даже на его левых объектах…

Между прочим, Карпов в какой-то мере говорил правду, Листвянкин ему лично не звонил, по ателье не разыскивал, а если случалось с Жорой где-либо встретиться на улице, то лишь холодно, слабо ему кивал головой, причём как-то отводя глаза в сторону, и шагал дальше своей дорогой. И своим неумолимым отчуждением Листвянкин морально его унижал. Карпов очень надеялся, что за время своего отпуска та трещина, которая возникла между ними в отношениях, как-нибудь сама по себе затянется, точно быстро заживающая рана. Однако скоро он понял, что само бесследно ничего не проходит, и вот теперь оставалось только безупречной, самоотверженной работой поправить пошатнувшиеся взаимоотношения…

Жора уже забыл, что значит вовремя пообедать, а иной раз совсем забывал, что существует час приёма пищи. И только, когда он еле-еле волок ноги, тогда спохватывался и забегал в «Пирожковую». Оно, это кафе, так и называлось. Ему было известно, что Листвянкин свой обеденный перерыв посвящал своему левому объекту. (А где и когда он принимал пищу, никто не знал). И когда он однажды при¬шёл туда, ему портнихи говорят:

— Лёня, а Лёня, слышь, сегодня у нас был твой Жора, все машины наладил, хорошо работают. Он нам сказал, что пока будет вместо тебя, а ты и лёгок на помине?

— Да? — только и мог произнести несколько растерянно и негромко Листвянкин. Но как это было неожиданно и приятно услышать! Вот какой ещё бывает Жора, подумал он, значит, Карпов решил таким образом замолить свой грех? Однако его резанула фраза швеи: «…все машины наладил, хорошо работают…». Но ему хотелось услышать обратное тому, что услышал, что лучше него никто так не наладит, как это превосходно делает он, Листвянкин…

Но ещё раньше этого случая ему помнилось, как из своего каприза (а скорее движимый профессиональной ревностью) он запрещал Жоре стараться ему угодить. Но он-то это делал не без лести?! Хотя в оправдание Жора мог клятвенно заверить, что делал это ради их дружбы, как он всегда ею ловко прикрывался… Вот в чём был гвоздь их теперешних отношений!..

Так что на этот раз его поступок не вызвал ревнивого отторжения и наряду с растерянностью и неожиданностью, что ради мира он готов на всё, лёг этак уютно тому на душу. И Листвянкин начал понемногу оттаивать, тягостная обида откатывалась. Всё-таки, это замечательно, что Жора не на шутку перед ним ст¬рухнул, значит, его боится! Вот так бы обращаться надо с каждым, чтобы готовы были целовать пятки… Ах, Жора, Жора, на что ты ещё способен! — готов был прорицать Листвянкин.

Между тем Леваков, пропадая в подвальной тиши прохладной кладовки, ждал окончательно разрыва Жоры и начальника, чтобы им вдвоём стало нестерпимо работать. При этом он даже подумывал, как бы искусственно углубить, ускорить и подвести к развязке их конфликт, дабы Жора убрался с фаб¬рики по доброй воле?

Но его огорчало то, что Листвянкин, как будто вовсе перестал интересоваться Жорой, его перемещениями из ателье в ателье, в то самое время, как от него, Левакова, требовал над остальны¬ми неукоснительного контроля. Тогда мастеровой закулисья и подковёрья решил как бы наот¬машь, со всей руки, вбить между ними тот самый клин, чтобы они, словно от боли, не вынесли бы присутствия друг друга…

Как-то paз Леваков под горячую руку брякнул Листвянкину, когда ему позвонили, что в то-то ателье срочно нужен спецмеханик, которого якобы нигде нет, что Карпова с утра ещё не было ни в одном ателье. Но в этот момент Листвянкин обдумывал, какую выбрать меру воздействия на Хрящеева и Томилина, — и потому сообщение Левакова, снимавшего трубку с телефона, не услышал. Тогда Леваков повторил жалобу звонившей заведующей ателье, передав в точности её слова, на что тот весьма резко выпалил:

— Послушай, Егорыч, разве ты не видишь, что я занят? Если его не было с утра, то пусть ожидают к обеду, — раздражённый чрезмерной назойливой услужливостью Левакова, Листвянкин быстро поднял¬ся и размашистой поступью пошагал из кабинета прочь.

С того раза, Леваков больше не заикался главному о Жоре, так как Листвянкин охотней выслушивал информацию на любого другого, а когда дело касалось Карпова, главный становился не похож сам на себя…

Между тем на планёрках Дроздова не прекращала свои на¬падки на отдел Листвянкина за то же самое, что механики и электрики несвоевременно обслуживают ателье, как го¬ворят заведующие, это прямым образом сказывается на пошиве изделий, ухудшает их добротность?

— Леонид Маркович, если ваши механики не справляются со своими обязанностями, попросту никудышные умельцы, — говорила директор, — я бы рекомендовала их направлять на переобучение. Кстати, вы подумайте над кандидатурой, кого бы послать на учёбу, если ваша школа совсем бездействует, а ведь сами вы умеете работать дай бог так каждому?

— Подумаем, — скупо отозвался с поникшей головой Листвянкин, не столь внятно.

— Не понимаю, у такого замечательного специалиста, как Леонид Маркович, коллектив должен быть слаженным и надёжным, похожим на своего руководителя… Я и назначала вас в своё время для этого, надеялась на вас, а получается чёрт знает что, какой-то разброд — эти слова директора почти окончательно парализовали волю Листвянкина, он как всегда, голоса в свою защиту не подал.

После такого сокрушительного разноса, он приказал Левакову срочно обзвонить по всем ателье подчинённых, чтобы к трём часам все до единого явились на собрание.

И вот один за другим прибыли, как было велено, вовремя, впрочем, последним как всегда с незначительным опозданием, приехал Размалюев, на что Листвянкин не преминул сердито обронить:

— Ты хотя бы на собрания приезжал вовремя, Слава?

Размалюев тотчас стал оправдываться, что Леваков позво¬нил за пятнадцать минут до начала собрания, что естественно, Левакова немало возмутило. Это почему Слава посмел повинтить его? Тогда помощник шефа прямо-таки рявкнул, что он всех оповещал ров¬но за час до начала собрания.

— Ладно, кончайте базар, приступаем, — произнёс устало Листвянкин, вид которого сразу всех насторожил, что шеф сегодня с ними шутить не собирается. Хотя было известно, что он шутил весьма редко. Поэтому все мгновенно притихли, Лист¬вянкин внимательно оглядел каждого, заявив:

— Я собрал вас, чтобы при всех вынести такое решение, — далее Листвянкин, с чуть наклонённой над столом головой продолжал: — Надо кого-то послать на курсы механиков, — при этом он коротко взглянул на Слепцова. — Виктор, ты поедешь учиться на спецналадчика…

— А почему, не я? — выкрикнул шутливо, но сдержанно улыбаясь, Хрящеев.

— Несерьёзно, несерьёзно, Юра, –хмуро пожурил начальник.

— А если я ещё хочу повысить квалификацию? — опять обронил весело, будто хотел поднять у шефа настроение.

— Смотри, Юра, как бы потом Жора не проторил к твоей же¬не дорожку! — поддел того за живое, приподнятым тоном Леваков.

— Егорыч, помолчи! — нервно бросил Листвянкин, дав тому понять колючим взглядом, что ему сейчас не до шуток.

— Юра, я разрешаю сделать из языка Егорыча заливное! –– в нарочитом смехе отозвался Жора, который, кстати, с неприятным чувством встретил известие о том, что Листвянкин надумал по¬слать на курсы Слепцова, и в этом он усматривал прямой выпад против него.

— Да я хоть сейчас готов из него бифштекс, — между тем задорно выкрикнул Хрящеев, но тут его прервал шеф, что уже все вконец распоясались, не хотят слушать начальника. И вдруг установилась настороженная тишина. Хрящеев украдкой, плутоватым взором окидывал сидящих товарищей.

— Итак, Виктор, поедешь, ясно? — Листвянкин жёстко уставился на того.

— А когда? — спросил несколько робко Слепцов.

— Я сообщу дополнительно. Итак, за прошлый ме¬сяц за систематическое чте¬ние на работе художественных книг я снимаю прогрессивку с Путилина.

— Литературы, коли на то пошло, — небрежно поправил Анатолий. — А в своё время вы читали техническую, и Лонев не снимал тогда ни с кого. Вы мне мстите –– напомнил говорун…

— И, наверно, сниму доплату за машинки, — он увидел, направ¬ленный на него вопросительный взгляд Путилина и добавил. — Спросишь: почему поступают жалобы, — и тут же перевёл взгляд на Жору. –– А ты, Карпов, будешь обслуживать его единицы…

Воцарилось гробовое молчание. В эту минуту, наверно, каж¬дый не преминул подумать о себе: а чего он сам стоит, есть ли на него самого такие жалобы, готовые вызвать праведный гнев начальника? Причём ни один из сидящих в красном уголке, не смог бы за себя полностью поручиться, что их нет, и впредь не бу¬дет.

После недолго длившегося собрания все расходились поодиночке, ни¬кто не проронил ни слова, будто все были так заняты, так сроч¬но куда-то торопились по делам, что даже в упор друг друга не замечали, напрочь поглощённые своими личными устрем¬лениями.

Карпов спешил ещё раз заскочить в ателье, а потом с чис¬той совестью удрать налево.

Томилин и Хрящеев перекинулись о том о сём, тоже разош¬лись в разные стороны, разумно сочтя, что сегодня лучше вместе не быть для своего будущего блага.

Слепцов в свой черёд обдумывал не без страха своё нахождение на курсах в областном центре. На этот счёт Размалюев усердно тому передавал свой опыт, как ему там надо вести себя. Но тот его слушал рассеянно. И вскоре они расстались.

После собрания Леваков намерился с Листвянкиным обговорить свою дальнейшую стратегию по укрощению подчинённых. Но тот почему-то пре¬бывал в задумчивости, и чем озадачивал и в разговор вступал с не¬охотой. И напоследок они лишь обменялись мнениями и договорились о том, как им надо поступать дальше в отношениях с этими «скотами».

Леваков остался доволен, что свершилось наказание над Путилиным, и то, что никто из товарищей не подал в его защиту голоса — это была его заслуга. Коллектив не должен быть монолитным, и это главное, так им легче управлять. Ведь каждый должен отвечать за себя и ни за кого не вступаться. Хоть многим было ясно, что Анатолий совершил не самый тяжкий проступок, чтобы так безжалостно лишать его премиальных и снимать доп¬лату. А поскольку за каждым из них тянутся проступки, даже посерьёзней, чем чтение книг, и вот им пока ничего. Но, как кстати произошло это предупреждение, что они так же поступят со всяким.

Карпов когда-то Путилину говорил, что нехорошо указывать пальчиком в своего ближнего. Выходит, его слова дошли к тому. И Путилин опустил руки, не стал бороться за себя. А ведь Карпов умело отстаивал своё право на лучшую жизнь, а его, Путилина, вывел из борьбы, зная, как тот болезненно воспринимал в свой адрес критику. Словом, Путилин испытывал себя несправедливо, незаконно обиженным…

Браво! Наказание одного, кажется, на остальных произвело неизгладимое впечатление, с удовлетворением отметил Листвянкин. Было видно, как подчинённые всерьёз задумались, пожалуй, давно надо было так прочистить каждому мозги. Может, отныне станут меньше разбредаться с рабочих мест кто куда? Теперь остаётся лишь взять за правило наказывать каждого, кто будет нарушать дисциплину? Между прочим, уравниловка ещё никогда до добра не доводи¬ла, а всепрощение и попустительство проступка влечёт за собой неизбежную уверенность в безнаказанности. Старую порочную практику теперь следует в корне изменить. И этот Лева¬ков оказался прав, когда говорил, что безделье — верный признак взращивания наглости и что из подчинённых надо воспитывать послушных роботов. Леваков прямо-таки с маниакальным упорством мечтал воплотить в жизнь идею о человеке-зомби, который бы беспрекословно и безропотно исполнял любую черно¬вую работу. И главное, напрочь выбить из этих оболтусов представле¬ние, что всякий труд оплачивается…

Свою идею-факс Леваков реально мог осуществить только при решительном обновлении коллектива…

Однако Листвянкин на его предложение долго не соглашался, но после упорных и тщетных попыток поднять дисцип¬лину, он был вынужден прийти к такому решению.

И вот первым был наказан Путилин, а будет ещё прекословить, отправит повторно на исправление к Левакову, и поступит так с каждым, невзирая на возрасты и авторитеты…

Об этом же в заключении он обмолвился на собрании и пос¬ле его речи подчинённые уходили, как в воду опущенные, и ре¬зультатом он остался вполне доволен, не ему же одному уходить с планёрки от директора понурым?

Прощаясь тёплым, дружеским пожатием руки с Леваковым, он ещё раз выразил помощнику свою признательность за его метод, направленный на укрощение подчинённых. Но не преминул предупредить, чтобы тот непременно согласовывал свои действия, с ним, Листвянкиным.

Леваков, однако, был настолько окрылён поддержкой началь¬ника, что на другой день, он вздумал свои успехи закрепить самостийно, позвонив в ателье Размалюеву, памятуя его недавний уго¬вор перед начальником. Правда, тот так просто не дался, ибо в трубку последовал раздражённый ответ и вопрос: кто его спра¬шивает?

Слава снова очень плохо спал и поэтому по голосу Левакова не узнал и только по его наглому, развязному смеху понял, что это был он. А тот ещё стал с ним играть, дескать, начальника не узнаёт, и опять трубку покрыл его дьявольский гогот. Слава яростно упрекнул начальника, что болтовнёй только отрывает его от дела и больше ничего.

Левакова не мог не задеть его бесцеремонный тон; и тог¬да он заговорил серьёзней, почему он так грубит?! Слава сбавил обороты, умерил раздражение и заговорил тише, уступчивей. И наконец, Леваков распорядился, чтоб через десять минут был немедленно в конторе, так как этот приказ не его, а Листвянкина. И Слава вяло протянул, что с этого бы и начинал, а то столько потратил времени без пользы, выразив при этом всем своим тоном к его нелепому вызову пренебрежение.

И только через час неторопливый Слава Размалюев появил¬ся в конторе. Левакова нашёл в кладовке, как монаха в келье. Слава с ходу, распахнув рывком дверь, гро¬могласно, играя шутливо тонами, как будто находясь навеселе, выпалил:

— Лёня где, чего он вызывал, Егорыч?

— Слава, тише, потолок рухнет. Ну и долго ты ехал! За это время можно слетать в Москву и обратно!

— А это моё дело! Так чего звал?

— Бессонница тревожит? Гы-гы!

— Кончай, Егорыч, дело говори, — перекривил губы недовольно, так как тот задел его за больное место.

— Дело? Мигом, пошли в сарай! Сейчас навсегда избавишься от бессонницы! — между прочим, Леваков просто не мог, чтобы не гыгыкать, а ему думалось, этим циничным смехом выражал своё добродушное остроумие.

До упомянутого им объекта надлежало пройти через весь двор, мимо недостроенного гаража.

Леваков живо распахнул широкие двери, как ворота, и тотчас почувствовалось, как из тём-ного сырого зева приземистого строения, тянуло плесенью и сыростью.

— Видишь те ящики? — указал он в дальний конец сумрачного помещения. — Над ними в крыше течь, их надо перенести в другой конец, где суше.

— Егорыч, я-то думал дело! — разочарованно протянул Слава. — Ты меня оторвал только от работы! — сердито прибавил тот.

Услышав того возмущение, Леваков стал убеждать нарастающим тоном:

— Ты думаешь, это не срочно надо? А если дождь пойдёт, тогда мелу хана! — прибавил он ликующим голосом. — Давай, давай, исполняй, что велено, Слава!

— Вон, идёт Леня, сейчас спрошу! — бросил Размалюев.

Леваков поспешно, не без испуга, обернулся, и увидел мерно сутуло шагающего к сараю Листвянкина, который явно шёл сюда неспроста.

— Егорыч, что это значит? Почему он здесь? — Слава, ты чего тут делаешь? — последовали к одному и второму вопросы, а в глазах, как зарницы, вспыхивал гнев. Листвянкин в совер-шенном недоумении бросал на обоих яростные взоры. — Мне, зна¬чит, звонят, где Размалюев, а он…

— Леонид Маркович я не виноват, я выполнял то, что вы мне велели…

Леваков стоял с побледневшим лицом, ощущая себя полным вредителем.

— Я? Просил? — Листвянкин тут же перевёл устрашающе возмутительный взгляд на Левакова. Но тому почему-то ничего не сказал, а только плотно сжал челюсти и тут же обратился к Славе: — Ладно, с этим недоразумением разберёмся после, а сейчас быстро дуй в ателье!

По мере того, как Размалюев удалялся, Листвянкин и Леваков молча пошли в подвальную кладовку.

— Егорыч, что это за самоуправство ты придумал? — воззрился тот.

Леваков стал подобострастно объяснять, как к нему приш¬ла идея повлиять на Размалюева, чтобы тот, страдая бессонницей, стал более расторопней, и уверял, будто бы Слава ему ответил, что у него нет срочной работы. И когда он его пригласил, тот немедленно приехал.

— Егорыч, пора знать, этот тебе — не Путилин. У Славы всегда навалом работы, запомни раз и навсегда. К тому же я отнял часть единиц у Карпова и передал Размалюеву…

— Так вы ему верите? Да он с обеда и до пяти где-то гуляет, впрочем, уходит на побочный объект! Они все пристроились на стороне, а то вы разве не знаете?

— Не надо, Егорыч, далеко не все, — Лист¬вянкин, видно, по привычке укрывал правду о подчинённых и в том числе о себе.

Потом к Листвянкину пришла догадка, не вредит ли ему Ле¬ваков, исключительно из желания скомпрометировать или подсидеть, ведь за его самодеятельные выходки первому перепадёт ему, Листвянкину? И он с подозрением, холодно посмотрел на Левакова, который будто поняв это, стал уверять, что хотел сделать как лучше, никакого вредного расчёта он не допускал…

Между прочим, Листвянкин давно отказался от мысли увольнения старых кадров, а новых набрать. Ведь за такое самоуп¬равство его никто не похвалит, притом он уже не верил, что со стороны придут более подготовленные, а главное послушные. Они те¬перь все одинаковые, всем им подавай хорошие заработки. Зато ему отнюдь не помешает избавиться от Путилина, чтобы остальным было неповадно идти против воли начальника.

У Карпова с Листвянкиным постепенно наладились добропорядочные прежние отношения. Теперь Карпов прочно усвоил нас¬тавления своего патрона никогда его не подводить ни словом, ни делом. Ведь он не зря два месяца доказывал главному свою верноподданническую исполнительность. Он мотался, как угорелый по всей фабрике и добился-таки того, что на него к Листвянкину не поступило ни одной жало¬бы, что он-де где-то отсутствовал. И сам он, Листвянкин, как ни позвонит в любое ателье, Жора был на месте. Эта позитивная перемена натолкнула его на полное примирение с опальным спецмехаником.

Между тем Леваков не без сомнения про себя отметил, не обма¬нывает ли его чутьё, неужели Листвянкин стал теплее относиться к Карпову? Нет, чутьё его не обманывало, теперь, как ни стремись внести искусственный разлад, только себе навредишь. Он ещё жи¬во помнил тот случай с Размалюевым, с какой тогда ненавистью пожирал его Листвянкин. Но Леваков был далёк от мысли, что как только Листвянкин стал его подозревать во вредительстве, он и пошёл на примирение с Карповым, чтобы снискать его доверие и упрочить свои позиции, оградив Жору от поползновений Левакова.

Когда до него, наконец, это дошло в полной мере, Левакову пришлось навсегда отсту¬питься от Карпова. И, пожалуй, придётся расстаться со своими планами по его устранению с дороги, так как у Листвянкина невоз¬можно найти должного единомыслия. Похоже, тот ему, как и прежде не доверяет, вот что значит совершить непростительную ошибку…

Но Леваков вряд ли когда догадается о его замысле, хотя у него такие опасения возникали, что Листвянкин был не таким уж простач¬ком, как он подчас о нём думал. И не давал тому высовы¬ваться вперёд себя, так как не без оснований предполагал, что Ле¬ваков может рыть под него яму, о чём ему однажды прозрачно Жopa намекнул: «Леонид Маркович, я тебя поссорить с Леваковым не собираюсь, но его надо остерегаться».

Потом припомнились другие слова Жоры, что якобы Леваков стремился всячески их поссорить. И потом, как сказал Хрящеев, что у Левакова своя политика. Словом, Листвянкин только наедине прислушивался к этим предостережениям. И в дальнейшем не старался делать Ле¬вакова поверенным своих мыслей, держа помощника на определённом от себя расстоянии…

С первых дней работы Левакова помощником Листвянкина, ему была назначена приличная зарплата, якобы как энергетику фабрики, в то время как все знали, что такой должности в объе¬динении нет.

В денежном выражении Карпов от Левакова не отставал, поэтому больше, чем они никто в отделе зарплату не получал.

Порой среди ребят в связи с этим бродило недоволь¬ство Леваковым, занимавшим непонятную должность, что, впро¬чем, Листвянкина ни сколько не волновало, так как он, начальник, знает что делает, он против уравниловки. Но как-то слу¬чайно он стал свидетелем того, как Жора в свой черёд настраи¬вал против Левакова ребят, чтобы с их помощью низвергнуть про¬тивника: «Леваков получает не заработанные деньги, а вы все молчите»? — обронил он как бы между делом перед собранием в кругу това¬рищей. И ему пришлось приструнить смутьяна.

— Жора, ты опять им подыгрываешь? Я же просил?

Однако Карпов не понял, в чём дело и оторопел. Листвянкин тогда ему напомнил, как и когда он говорил, чем тот нис¬колько не смутился, лишь про себя изумлённо воскликнул: «Кто шефу на меня донёс?»

— Не, честно, пришлось к слову, больше не буду, — но тут ему пришла простая мысль. — Я бы, наверно, промолчал, если бы Путилин не обмолвился… — на эту реплику Листвянкин лишь улыбнул¬ся и дал ему понять, что в тот момент того и близко не было. — Леня, а если по-честному рассудить, ведь Леваков получа¬ет высокий оклад в качестве шестёрки? Не, честно, я положитель¬но сознаю, помощник, конечно, необходим, но не в такой должности? — отважился Карпов прояснить ситуацию.

— Послушай, Жора, ты мало получаешь? Кому нужно, чтобы ты лез в мои дела?

— Да тут собаке ясно! — не унимался Жopa. — Нет, вижу, надо пояснить. Ты получаешь полтора оклада за полторы нормы обслуживания, да плюс премия, да плюс твои левые заработки. Но если Левакову не доплачивать, то как тогда ему быть. Ведь в отличие от нас он не левачит. Причём он обслуживает во всех ателье гладильные пресса…

— Да, да, разумеется, всё верно, как кость верному дворовому псу, только чур, не прими всерьёз, это шутка!

— Жора, давай шути осторожней? Не заскакивай чересчур, ты же не Путилин? Или, похоже, он всех вас напитал духом своих идей?

— Не, честно, Леонид Маркович, не обижай! Ведь как-никак, я тоже изучал философию, так я сподобился извлекать из неё вы¬году, а Путилин утопист, пустой мечтатель…

— Интересно, какая от философии может быть выгода? — усмехнулся Листвянкин.

— От философского подхода к жизни! — Жора даже покраснел, употребляя такие высокие слова. — Кстати, прошёл слух, Путилин уходит?

— Кто это выдумал, он сам? — удивлённо усмехнулся шеф.

— Если честно –Егорыч.

— Пока его не слушай, вот если когда подаст сам…

— Хотите избавиться? — спросил пытливо Жорa, и прибавил, –– Егорыч коня загонит, а человека — paз плюнуть.

— Если бы работал, а то сачкует.

Они не всегда так разговаривали, как говорится, по душам, но, тем не менее, Жора весьма остерегался, чтобы совсем не раз¬откровенничаться перед шефом. А ведь мог вполне заявить, что многие портнихи почти в каждом ателье Леваковым недовольны, и все недоумевают, когда речь заходит о нём, кем, дескать, он работает? И все сходятся на том, что больше начальников, чем самих подчинённых…

Впрочем, было время, когда Карпов говорил: «Язык –– мой враг», а потом начал учиться молчанию, что давалось, однако, с трудом, так как прирождённую склонность поболтать из себя не так-то просто выбивать, и тем более прививать себе такую ему необхо¬димую немоту.

И Карпов действительно менялся месяц от месяца, год от года. В прошлом чрезвычайно общительный, остёр на язык, Жора даже с женой был уже не столь разговорчив, как это было рань¬ше. И это Марину натолкнуло на догадку, что муж, наверно, нашёл ту, с кем отводит душу. Однако он всё боль¬ше предпочитал, как бы держаться в тени, в нём проявлялась этакая барственная важность. Он будто бы вылезал из себя прежнего и об¬ретал лик перерожденца. Порой он даже не мог узна¬вать себя, отчего первое время этим страдал и его мучила тоска по себе прежнему, когда был вполне бесхитростным свойским парнем. Он недаром в свой адрес порой слышал от порт¬них, мол, Жоpa совсем зазнался, несмотря на то, что они его ког¬да-то об этом предупреждали…

Но проходило время, он себя успокаивал, что это не он изменился, а сама жизнь, и накрепко срастался с новоприобретённым «я». Хотя тот другой голос, что остался от раннего Жоры, шёпо¬том ему наговаривал: «Ты ведь сам жизнь и меняешь, ведь она состоит из тебя и тебе подобным. Да, да, вы перерожденцы и ме¬няете жизнь». У Жоры от этих слов, холодок пробежал по всему телу и он, чтобы поскорее их забыть, заскакивал в магазин ра¬диотоваров, куда любил захаживать всегда. Здесь он мог забыться от наседавших совестливых мыслей, и вообще от суе¬ты сует…

Видя рекламные товары, в нём тотчас просыпалось острое желание иметь самые лучшие аппараты, для приобретения которых были необходимы немалые деньги, а для этого требовалось побегать по городу от клиента к клиенту. В конце концов, стереоустановку он приобрёл. Но плохо только, что только отечественную, а если на японскую скопить, то лучше отказаться от пищи?

Со временем, когда Жору нет-нет да снова захлёстывал голос внутреннего судьи за то, что больше ни с кем не мог дружить на службе. И даже научился заглядывать в прошлое, но совесть порой не оставляла его в покое. И тогда он незамедлительно прибегал к себе адвокату: «Да, жизнь беспощадна к тем, кто самокопается в себе, вылизывая совестью зачатки бессовестности, а тебе, быть может, ещё надле¬жит вдруг куда-либо выше скакнуть, не век же стоять на месте? Хоть спецмехаником быть неплохо, но надо фортуну держать наготове к непредвиденным обстоятельствам». Безусловно, он имел в виду только хорошие…

Надо отдать Жоре должное, вернее, его проницательному уму. Оказывается, Леваков был не просто помощник Листвянкина, но прежде всего, деловой сообщник. Зачем это вдруг Егорычу пона¬добилось выдирать из софитов конденсаторы?

Карпов как-то зашёл в кладовку выклянчить у Левакова игловодитель и цепким взглядом выхватил деревянный ящик, заполненный конденсаторами. Разумеется, Жора о своём открытии промолчал перед Леваковым, впрочем, о таком было говорить не принято. Вот и выходило, если твои зоркие гла¬за узрели нечто подозрительное, то лучше промолчать. Глаза ви¬дят много интересного, и подчас нежелательного для посторон¬него обзора. Но раз стал свидетелем, то зажми зубы на замок, что, однако, Жopa усвоил превосходно, особенно, когда сам натолкнулся на возможность копить детали к машинкам. А потом в домашней тиши собирать «швейки», потому как время от времени появлялись нуждающиеся в машинках клиентки.

Как удобно он наладил своё ремесло в бывшем гараже тестя дачного местечка, в то время как в городской квартире — не повернёшься… Получалось, свой угол отсутствовал, даже нормальной кладов¬ки не было. Пришлось смастерить над дверями, под потолками, шкафчики, которые напоминали нечто антресолей. Но и те Марина облюбовала для своих хозяйственных нужд. Про подвал речи тоже не могло идти, там та же теснота. Вот и оставалась лоджия, где он мог хоть затворить¬ся, чтобы дети ему не мешали. Разве в таких стеснённых условиях можно нормально работать?

У Листвянкина без спроса Жора ничего не брал, впрочем, с водворением в кладовку Левакова, это практически было не¬возможно. В крайней нужде, он обращался к главному, который тоже был не очень щедр, поэтому в основном Карпов промышлял сам, где придётся, и глядишь через месяц-другой «швейка» отлажена, как часики. Вот такая работа, кого хочешь приучит к немоте, тем самым порождая новые привычки, отрицающие благостное воспитание…

Слова Листвянкина в адрес Путилина — «Если бы работал, а то сачкует», — Жора воспринял в не прямом их назначении, а в том, как ему подсказывала назревающая обстановка. Ему тоже надоел своим назойливым правдолюбием Путилин, и ему, Жоре, не раз при¬ходилось тоже слышать от него обвинения в том, что променял по¬рядочность на погоню за деньгами, будто и впрямь у людей с деньгами нет порядочности. Чепуха какая-то! Но что можно вра¬зумить наивному человеку, которому дружба дороже денег? Впрочем, он за это, безусловно, заслуживает высочайшей похвалы. И поэтому его вполне можно считать хорошим человеком. Но счаст¬лив ли он сам, придерживаясь своих идеалов? И своей безупречной честностью он только внушал к себе сочувствие и жалость…

Но о дружбе теперь и сам Анатолий воздерживался заводить разговор, ибо давно уяснил, стоило Жоре ступить на стезю, не знающей границ наживы, как понятие дружбы для него перестало существовать, потому что лицемерия она не терпит, и ушла, как вода в песок.

Так и разошлись их пути-дороги, они напрочь разъединились. Хотя Жope всё-таки на всякий случай не мешало называть Ана¬толия своим другом. Но как раз этого Путилин не выносил, так как святое понятие приобрело в устах Жоры оттенок циниз¬ма и фальши.

А его искренней натуре, склонной к настоящей дружбе, нелегко было оттолкнуть Жору от себя, так коварно его обманувшего в своё время в лучших чувствах, заменившего дружбу на исключительно деловые связи со своими партнёрами. Они-то, эти связи, и держали людей в прочных узах с клеймом полезного человека, а коли ты не таков, то какой ты мне тогда друг, раз от тебя молока, как от козла, значит, не может идти никакой речи о дружбе…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

КАРЬЕРА

Глава первая

Между прочим, есть люди, о которых говорят, что на любом посту или должности, они остаются честными и принципиальными, что такие люди совершенно неподкупны, у них разви¬то высоко чувство личного достоинства.

Вот таким человеком была на фабрике Нечаева Любовь Сергеевна, работая много лет ревизором. Лет пятидесяти, не очень полная, однако давно утратила стройную фигуру, какой была в молодости. Когда-то у неё было довольно красивое с выразительными чертами лицо, оно и теперь было очень симпатичное. Однако некогда его свежий и цветущий вид, портили морщины. На слегка увядающей коже лица, только карие глаза оставались весёлыми и даже моло¬дыми.

Любовь Сергеевна не успевала ещё сесть в автобус, чтобы доехать в нужное ей ателье, как там уже безошибочно знали, что к ним едет… Нечаева. Причём после с удивительной точностью сообщалось о её приезде и в другие ателье. Однако Любовь Сергеев¬ну это никогда из себя не выводило, не пугало. Она превосходно знала свою работу, свой долг исполняла честно и от неё ничего большего не требовалось.

— Ну, вас никогда не застанешь врасплох, — начинала она, видя, что её в ателье уже ждали. — И скажите, пожалуйста, как вы узнаёте о моём приезде? — говорила будто бы с шутливой наивностью, а меж¬ду тем, сама хорошо усвоила ту систему круговой поруки, которая на фабрике действовала безотказно и с чем, по сути, бесполезно бы¬ло бороться. Кстати, эта система была весьма проста: у Любови Сергеевны был примерный график, в какие дни недели она должна была проверять оформление заказов, их реализацию в том-то и том-то ателье. За долгие годы работы на фабрике, все её довольно хорошо изучили. Из любого ателье могли позвонить в контору, чтобы узнать у «своих людей» о местонахождении Любови Сергеевны, где им, разумеется, охот¬но шли навстречу…

Давно замечено, за многие годы работы на одном месте, лю¬ди настолько тесно привыкают друг к другу, что создают здоровый или порочный, коллектив. Но Любовь Сергеевна была далеко не из того числа, когда нужный человек становится своим «на всю остав¬шуюся жизнь».

Впрочем, нельзя сказать, чтобы Любовь Сергеевну боялись так, как иногда боятся прокурора. И всё-таки каждый раз её по¬явления в любом ателье ждали с долей тревоги, потому что она была в своих действиях порой неуравновешенна, и с нею порой было совершенно невозможно столковаться, если, допустим, вскрывались ею фак¬ты «бесквитанционки». В таком случае, для неё ровным счётом было всё равно, какое это ателье — передовое или отстающее и неважно на каком счету находилась заведующая у директора?

Любовь Сергеевна работала на фабрике более двадцати лет, и на её памяти ни в одном ателье не было заведующих-старожи¬лов. Но это она не могла отнести полностью на свою безупреч¬ную работу, что ей своевременно удавалось ухватить нечестных за руку. Хотя на то были и другие веские обстоятельства. Например, такие, как явное невыполнение плана, но на бумаге всё выглядело гладко. И этот подлог тщательно скрывался, и вынуждал уходить с фабрики даже хороших мастеров, а приписки и воровство утаивались ни кем-нибудь, а самим парткомом… А какие же тогда увольнялись добровольно? Прежде всего, уходили по доброй воле те заведующие, которым органически претили приписки. Но таких было немного, чаще, не желая терять с таким трудом добытое кресло руководителя, приспособлялись к порочной системе, так как им вдобавок нравилось быть как бы в привилегированном положении. Хотя бывали и такие, которые своим прилежанием верно служили системе, пытаясь построить карьеру. Именно такой в своё время проявила себя в деле организации труда, будучи заведующей, тогда ещё не самого передового ателье, Валентина Николаевна Дроздова. Но у неё был свой подход к выполнению плана. Валентина Николаевна в работе делала упор на подбор первоклассных мастеров, благодаря чему в это ателье шли заказчики буквально валом. Таким образом, она приобрела в городе заметную репутацию, за что её ввели в члены городского общественного совета передовых предприятий. И не мудрено, что со временем она стала директором фабрики…

Между прочим, Любовь Сергеевна за всё время ни на одном фабричном бан¬кете не участвовала, которые в основном устраивались с акку¬ратной регулярностью по праздникам. О них она отзывалась с до¬лей подозрения, в её понимании, сомнительно было то, что таковые проводились вообще, в то время как фабрика почти постоянно не выполняла план. Она в них не участвовала, если даже приглашалась Дроздова, которую она, как директора, всё-таки ува-жала. И знала то, как она заслуженно стала директором. Но её такие участия случались очень редко. К примеру, на день бытового обслуживания приезжала в обязательном порядке, так как на таком празднестве принимал участие представитель из областного главка.

При всём при том, Нечаева знала, что Дроздова сама лично банкетами отнюдь не злоупотребляла, так как в стенах предприятия пышных застолий не любила, стараясь на таковые не попадать, даже принимая от заведующих приглашения. Она их игнорировала, пос¬кольку была не уверена, что банкет устраивался на «свои кровные» каждого участника.

Словом, она принимала приглашения лишь в том случае, когда ей давали заверение, что празднество организовано на личные сбережения. Но и тогда Валентина Николаевна, смотря по своему самочувствию, давала согласие или в таковом отказывала, поскольку страдала гастритом желудка. А если всё-таки приезжала, то при удоб¬ном случае, старалась незаметно уйти.

А поскольку план часто проваливался, Валентина Николаевна по всем ателье, какой бы ни был праздник, всякие застолья строго запрещала. Хотя и против банкетов по случаю чьих-либо юбилеев, у неё также находилось устойчивое предубеждение, и между тем весьма редко их пресекала. Предубеждение состояло лишь в том, что это бросало нехорошую тень на её авторитет руководителя, ибо она считала себя вполне честной. А какой руководитель та¬кого ранга мог себя заподозрить в бесчестности или казнок¬радстве и других махинациях? Но Валентина Николаевна не могла допустить, чтобы банкеты устраивались за счёт казны фабри¬ки, поэтому просила зайти к ней в кабинет Любовь Сергеевну.

Хоть такие просьбы были не столь часты, зато повторялись с той регулярностью, с какой наступали очередные праздники. На это остальные управленцы фабрики смотрели не то что бы с подозрением, но их ничуть не страшась упреждающих действий, не доверяющего им директора, поскольку экономику фабрики постоянно лихорадило, но каким-то чудом натягивали план, правда, на что уходило не тридцать дней, а соответственно все сорок. Работницам ни на один день подчас задерживалась выплата зарплаты. И вот Валентина Николаевна должна была проверять буквально каж¬дый рубль, координируя свои действия с Любовью Сергеевной.

И что же, почти в каждом ателье такие проверки устанавливали грубейшие наруше¬ния финансовой дисциплины, выражавшие¬ся в основном в подложных документах, о якобы реализованных изделиях, ничего не имеющих общего с соответствующим фактам…

На очередной планёрке Дроздова учиняла разнос провинившимся заведующим ателье, которые в своё оправдание по привычке наки¬дывались на Листвянкина, что его подчинённые работают спус¬тя рукава.

— Откуда же будет план, когда ни одна машинка не отлажена, а механиков не дозовёшься? — жаловались буквально в одном то¬не и одними и теми же словами почти все заведующие.

Листвянкин, как всегда, сидел за столом с опущенной головой, и считалось, что это была его любимая поза. Он избегал смотреть на кого-либо, и доказывать обратное тому, что порой, защищая себя, заведующие умышленно наговаривали на его отдел, и оправдываться было бесполезно, так как директор вери¬ла им всецело.

— Любовь Сергеевна, ни вас ли я просила проверить механи¬ков, где они болтаются? — обратилась Дроздова.

— Валентина Николаевна, нет, вы смеётесь надо мной? У кого народный контроль, тому вы и говорили, вот тот и пускай про¬веряет.

Любовь Сергеевна выглядела солидно и для своих лет дос¬таточно модной, причём она одевалась из магазинов и очень даже элегантно. В ателье почти ничего себе не шила, и не то чтобы из принципа, а просто, чтобы быть от заведую¬щих совершенно независимой. Хотя не упускала случая в любом ателье пошутить:

— Вот вы мне не хотите сшить пальто, я и буду к вам ходить с частыми проверками!

— Да, пожалуйста, Любовь Сергеевна, мы только будем рады! –– почти взахлёб отвечали ей прельстительным тоном портнихи и швеи, в связи с чем Нечаевой вполне было ясно, что им перед ней нельзя не заискивать, почти каждая работница на своём месте шила побочный заказ…

— Ну, так и рады, не врите, пожалуйста, — отчеканила весело Любовь Сергеевна, сохраняя за собой преимущество.

— А кто вас обшивает? — спрашивала самая любопытная.

— Ну, вот ещё чего, сейчас я всё начну вам объяснять?!

Между тем на фабрике не было секретом, что Любовь Сергеевна брала готовые вещи в магазине. Причём одни уверяли, что Не¬чаева владела большими связями. Однако это в какой-то мере соответствовало действительности, если учитывать, что её дочь заведовала секцией готового платья в универмаге. Другие пола¬гали, что ей шили из импортных и лучших отечественных тканей в экспериментальной лаборатории, где впрочем, её можно было встретить весьма редко. Да и то, когда случались проверки расхода тканей…

Вообще-то, Любовь Сергеевну, человека принципов, считали за глаза с некоторыми как бы психическими отклонениями. А для этого было достаточно такого косного основания, как она иной раз задавала странные вопросы и действовала в соответствии с ними. Стоило ей уви¬деть на ком-нибудь прекрасно шитый из редкой и модной ткани фасон платья, как она приставала дать ей ответ:

— Где вы брали такую красивую ткань? — это бесцеремонное обращение могло вывести из равновесия любого, на что ей так же грубо отвечали:

— Купила! Вы же сами умеете всё доставать?

— Обо мне пока речи нет, –возмущалась она.

— А тогда в чём дело?

— Как вы разговариваете? Мне надо знать: где вы взяли ткань?

— Я разговариваю так же, как и вы со мной! В магазине, теперь довольны?

— Да ну, не может быть! Я знаю что спрашиваю.

— А я вам отвечаю…

— А шили тоже сами?

— Любовь Сергеевна, вам не всё равно?

— Да может, я сама хочу сшить себе?

— Этот фасон молодёжный, вы отлично видите!

— Ну, тогда моей дочери! — воскликнула та с удивлением в расширенных прекрасных и умных глазах.

Не добившись должной истины, Любовь Сергеевна в этом виде¬ла нечто нечистое, она не любила тайны, в чём бы то ни было, и решила её разгадать, пойдя на склад того ателье, где той ткани не обнаружилось. Тогда обратилась на центральный, ей и там не повезло, даже на всякий случай заглянула за стол, под стелла¬жи, за ширму, отделявшей подсобку кладовщицы от самого помещения, при этом сопроводив тщетный поиск вопросом:

— Может, вы, где-то спрятали в тайнике?

— Ой, разве у нас такой имеется? — округлила глаза кладовщица, облачённая в синий спецовочный халат.

— А то не имеете, я всё про ваши хитрости знаю! Найду, смотрите, тогда не поздоровится…

— Ищите, не найдёте! — усмехнулась та в лицо ревизорши.

Однако подозрение всё равно не отпадало и даже усиливалось, что вынуждало говорить вслух без обиняков на планёрке:

— Товарищи, знаете, что меня интересует? Некоторые наши сотрудницы носят платья из редких красивых тканей, а на фабрике их якобы нет… Я была на складе, но… Ну, ладно, пока не буду напрасно говорить. А вывод такой: хорошие ткани разбирают свои люди…

Чаще всего Любовь Сергеевну удавалось переубедить, что ткани любые можно доставать не только через центральный склад, для этого есть магазины. Но тогда это было ей бесполез-но доказывать, потому что всюду ей мерещился обман. И она даже не унималась после предложений, что ей пора отдохнуть, она устала. По окончании планёрки подходила к директору:

— Валентина Николаевна, что это вы меня прогоняете в отпуск? А не лучше ли будет нам учинить внеочередную проверку центрального склада? До меня доходят возмутительные факты, что ткань рулонами сдают на реализацию в магазины, если она не востребована нашими клиентами. Вы хоть об этом слыхали?

— Извините, Любовь Сергеевна, но вы не похожи на себя! Позвольте знать, сейчас середина года, разгар летнего сезона! Как тогда мы будем выполнять план?

— Выполнят! Вы его всё равно выполняете, даже когда не выполняете…

— Любовь Сергеевна, это совсем несерьёзно! — в оторопи про¬тянула директор.

— А я настаиваю! Почему у вас и у меня нет такого платья, в то время как у некоторых есть? Получается, что ткань идёт подпольно между своими, знайте, я этого безобразия просто так не оставлю!

— Любовь Сергеевна, да очнитесь вы, наконец! — удивлённо воз¬зрилась Дроздова, будто та и впрямь потеряла рассудок.

— Вы меня за дуру принимаете, Валентина Николаевна?

— Да успокойтесь, неужели я, директор, и не знаю, какие получаем на склад ткани? Очнитесь, Любовь Сергеевна, не впадай¬те в чрезмерную мнительность, — та почти её уговаривала.

Валентине Николаевне, кажется, на время удавалось развеять подозрения ревизора. «Ой, у неё совсем крыша поехала, — глядя вслед ревизору, про себя думала директор. — Боюсь, что по ней психушка плачет, доведёт она меня! Ещё из области добьётся комиссии. Позвонить заведующим, чтобы подавали сигналы о её поведении…».

И она стала всюду названивать…

Любовь Сергеевна действительно уходила от Дроздовой с чувством нарастающего обмана. Тогда она неожиданно объяв¬лялась в одном из лучших ателье «Силуэт» и с ходу потопала на склад. И учинила проверку находящихся в наличии тканей, потом проверила в цехах все заказы клиентов, сверяла наряды и квитанции. Никто при этом не смел с ней заговорить, и она тоже ни с кем, лишь обращалась к мастерам что-то уточнить, просила книги, куда вно¬сились все заказы под номерами, словом, носилась, как гроза. Приёмщица, диспетчер, мастер и заведующая — все налились возму¬щением немых людей, их всех ревизорша держала в нервном нап¬ряжении. Любовь Сергеевну за глаза обзывали на все лады полушёпотом: «Ненормальная!» «Чокнутая!» «Бешенная!» «Таким место только в дурдоме!»

Конечно, в таких случаях, Любовь Сергеевна редко находи¬ла то, что так неистово искала, как говорится, раз в год по обе¬щанию…».

Естественно, Любовь Сергеевну почти было невозможно понять, но зато все хорошо усвоили смысл её неблагодарной работы и даже находились, кроме злых, такие, кто ей серьёзно сочувствовал:

— Чего нам обижаться, у неё такая работа.

— Да вот же, и кто её только придумал, а человек, так мучается и нас терзает.

— Да такие как ты, да я, да вместе мы! — отзывались шутками.

Собственно, самое страшное было не в самих проверках, которые устраивала Любовь Сергеевна, а в том, что, вскрывая порой значи¬тельные нарушения, скажем, по оформлению заказов, как тут же в каждом ателье всплывала «бесквитанционка». И в результате подобные нарушения сходили с рук тем заведующим, в ателье которых они обнаруживались.

Любовь Сергеевна знала, что все её тщательные проверки директор подчас сводила почти к нулю, это когда в нарушители попадало передовое ателье, а заведующая хо¬дила в личных директорских симпатиях, и тогда та лишь ограничи¬валась с ней беседой с глазу на глаз. Но стоило заметить в тех же нарушениях отстающее ателье, которое тянуло фабрику назад, заведующая тотчас получала строгий выговор, а бригада швейников и без того не получавшая премий, выносилось только нарекание.

— Неужели, мы одни такие? — спрашивали портнихи.

— Что-то, девки, я не верю! — впрочем, никто не верил, и с оби¬дой признавались, что в их ателье привозят не лучшие ткани, в то время как в «Силуэт» поступают разных сортов, и попробуй угонись за ними?

— А почему вы так думаете?

— И думать нечего, Валентина Николаевна хочет женить сына на Шумаковой. Когда вы видели, чтобы «Силуэт» выполнял план?

А Шумакова пришла — пожалуйста, и план гонят, и первое им место. Вот что значит блат! Вспомните, ведь там и заведующие не держались: каждый год — новая! Теперь у нас будет то же, скоро эту изживут: план требуют, а чем гнать — неизвестно?

Между прочим, Любовь Сергеевна чаще всего налетала на такие ателье, как «Силуэт» ещё и потому, что была против того, чтобы директор её работу сводила насмарку. При всём при том, эти цеха продолжали безнаказанно умножать свои бесчисленные нарушения, а чтобы жизнь им раем не казалась, Любовь Сергеев¬на становилась ещё беспощадней и непримиримей…

Глава вторая

Каждый раз, когда Путилину приходилось размышлять о взаимоотношениях между своими товарищами, он приходил к печальному выводу: «В коллективе нет коллектива». Но особенно в этом он убедился на пос¬леднем собрании, на котором главный лишил его вторично «прог-рессивки» «за недобросовестное отношение к своим обязанностям», после чего ему стало определённо ясно, что от него готовы избавиться. С выводом главного он не согласился, о чём ему возразил в слух. Его уже не поражало то, что на собрании за него никто не заступился, поскольку с заданиями он всегда справлялся. И те же Слепцов и Размялуев были в курсе того, как он следил за электрооборудованием на всех промстолах, на которых стояли швейные машины и внимательно просматривал электрические части, нет ли оборванных проводов и закреплено ли на станинах заземление, чего иные электромонтёры не делали. И всё-таки он был опечален не одним лишением премии, а тем, как на собрании равнодушно вели себя его товарищи.

Все сидели понурые, безучастные друг к другу и каждый со своей надеждой обращён к себе, чтобы не ру¬гали только его, а кого угодно можно. Слушали, будто во смиренной святости Листвянкина, как он напоминал о соблюдении трудовой дисциплины, а порицал не весь коллектив за низкую дисциплину, а только его, и тем остались довольны, что хоть поимённо их не называл, и соглашались с ним в душе, преданно заглядывают тому в глаза, выискивая, вы¬маливая себе прощения. Чего стоило заискивание только одного Хрящеева, он кивал угодливо на каждое слово шефа. Только к Левакову ника¬кого уважения не питал, но и с ним порой не без заискивания старался быть накорот¬ке. Хоть порой и бывал с ним недоволен.

Слепцов также вёл себя со всеми ровно и в том числе с Путилиным, но своё дело он крепко знал.

На исходе был довольно жаркий август високосного года, а в сентябре Слепцов уедет в областной центр, учиться на спецмеханика сложных машин. И сознание этого освещало его лицо приятным ожиданием поездки на курсы.

Карпов тогда был весь¬ма задумчив, что-то его донельзя беспокоило, тяготило, наверно, бо-ялся возвращения Виктора с курсов. Хотя кто его знает, Жора ещё после предыдущего собрания на другой день встретил Анатолия, и как будто это было исключительно его заслугой, похвастался:

— Видал, Витёк, движется вперёд, а ты совсем оброс рутиной!

— Если смотреть в такой плоскости, то каждый из нас погряз в смертных грехах… Кстати, куда отныне поведёт тебя дорога?

— Ничего ты в жизни не смыслишь, — как будто с сожалением проговорил Жора. — Не, честно, скучным ты стал…

— А мне некого развлекать, я не фокусник. Интересно, как ты будешь с Виктором делить своё место?

— А это жизнь покажет, — самодовольно заключил Жора. И затем как-то боком-скоком и сгинул с глаз.

Размалюева по-прежнему без конца подтрунивал и высмеи¬вал Леваков:

— Слава, давай мы тебя женим?

— Егорыч, отстань! — в досаде отмахнулся тот, занятый сугубо личными проблемами и тем, как избавиться от бессонницы. Может внять совету Левакова и жениться? Какое ему дело до того, что Анатолия премии лишили несправедливо. А, собственно, раз отняли, туго проворачивалась мысль, значит, серьёзно провинился. Надоб¬но подумать о себе. Но если бы Путилин помалкивал, не огрызался, то жилось бы как ему, Славе, спокойно. А ведь тому и впрямь, сколько уже сошло с рук опозданий, замечаний и выговоров, но шеф к нему всё так же благоволит.

Вот и Томилин смотрел на Анатолия безучастно, как на дейс¬твительно злостного нарушителя и прогульщика. В таком случае Лёне видней, подумалось Владимиру Ивановичу, он при этом чинно, с удовлетворённым видом, тогда сложил свои пухлые руки на своём выступающем полушарием животе, и взгляд его ясно говорил: «Слава богу, меня проносит, это рыбка выручает, а ты дружок больше не будешь книги читать, ишь, выучили умника на свою голову».

«Вот зануда, –– уловил точный смысл его взгляда Анатолий, –– а сам-то ты чего, пузатик, стоишь? Всё рабочее время убиваете на рыбалке или где-то пьёте пиво».

После второго наказания у Анатолия совершенно опустились руки, ему отныне было не до работы, он уже не с прежним огоньком отзывался на любую просьбу швеек и портних. И за оборудованием не следил с прежним усердием. А ведь сколько раз бывало, то иголки вставлял вместо сломанных, то ножницы точил, то увеличивал натяжение ремня, что не входило в его прямые обязанности…

За несколько лет работы на фабрике он получал не очень много благодарностей и не потому, что не заслуживал, просто такое пренебрежение начальства объяснялось, скорее всего, нервной, авральной работой всех цехов, когда машинки при наплыве за¬казов от клиентов без конца ломались, а необходимых деталей не хватало. Поэтому должного качества изделий швейники не дос¬тигали, за что постоянно находились под прицелом отдела технического контроля.

Оверлок плохо обрабатывал швы на изделиях из-за отсутст¬вия новых ножей. Ведь старые были настолько сточены, что для направки и подточки больше не годились, их следовало срочно заменить. В то время, как у механиков была в ходу отговорка: нет ножей. Но даже если и были, то ставить не спешили до первого конфликта с заведующей. И тогда у Жоры в тот же миг появлялись ножи, и он менял старые на новые…

Между прочим, видя проворство Жоры, швея вкрадчиво стала его просить, не смог бы он заменить ножи на её домашнем овер¬локе, на что Карпов согласно кивнул. И вот после смены он опрометью помчался к швее домой, сменил её старые ножи на новенькие: «Только из солидольчика, присовокупил тёп¬лым бархатным голоском.

— Спасибо, Жора, как ты меня выручил, а то замучилась, –– и чрезвычайно благодарная клиентка отвалила ему червонец, уже наперёд знала, что меньше никак нельзя, сейчас так… Хотя у са¬мой проклюнулась мысль: «Вот бы и на работе с таким лихим проворством крутились механики». И вместе с тем, ей, наверное, и в голову не приходило подумать о своём труде в цеху, всякий знал об их всемерном усердии дома угодить заказчику. Впрочем, они могли убедительно заверить, что и на работе старались не меньше, только почему-то от их такого кропотливого труда качество изделий было намного ниже. И порой порт¬нихи сами про себя со всею искренностью поражались, почему у них конечный результат выходил разный?

Между прочим, оба наказания на Путилина совершенно не подействовали, как того ожидал Леваков, а лишь только его ещё больше озлобили, что ударили по карману прилично. И, кажется, в самую пору надо было серьёзно задуматься, отказаться от чтения на работе. Но почему же продолжают свои удовольствия Хрящеев и Томилин, то есть без помех ловят рыбку? Конечно, они же материально ничего не потеряли, им, значит, можно всё, а ему, Анатолию, теперь сам бог велел, и он продолжал читать в свободное от работы время. Причём это была устойчивая, не поддающаяся искоренению привычка, точно так же, как Хрящееву тяжело было расстаться с рыбалкой, Карпову не отлучаться налево от основной работы…

Но заметней всего в глаза бросалось как раз то, что Путилин наглухо замкнулся, откололся от товарищей, почти ни с кем в разговор не вступал. Хотя и среди них он не замечал даже приемлемых, достойных хорошей зависти, отношений. Левакова же он спокойно не мог зреть, при виде его душа закипала праведным гневом. Листвянкина окатывал холодным презрительным взглядом. А к Жоре дружеское расположение давно переросло в затяжную вражду…

Между прочим, Карпов об этом хорошо знал и уже особенно не волновался, конечно, неприятно потерять расположение у быв¬шего друга, и в своё время очень пожалел, что вышло так. Как ни хотел он не наживать себе врагов, от этого уберечься не сумел, правда, изучив миролюбивый нрав Анатолия, он нисколько не боялся его враждебного к нему настроя, и нисколько не был воинственным, поскольку он прослыл, пассивным правдоискателем, с отсутствием бойцовских устремлений. Он был всего лишь заядлый спорщик, именно полемикой он хотел добиться искоренения несправедли¬вости, а на большее его не хватало. И разве такой человек мог быть опасен, по сути, завязший в своих исканиях несуществующей справедливости?! И пусть он даже знает всё о его деятельности, носящей порой незаконный характер, даже и тогда ему он совершенно не опасен, умеющий лишь доказывать ему, Жope, что так, мол, жить бесчестно, а чтобы пойти куда-либо настучать, он просто это сделать не догадается. К тому же он считал последним делом идти к кому-то за действенной помощью, так как сам был в состоянии доказать всему миру верность своим идеалам. По сути, Анатолий и был таким гордым, он не искал ни у кого поддержки, что Жора отлично для себя уяснил, ещё когда дружил с Анатоли¬ем. Но если бы допустить такую возможность, то кому бы он стал стучать: Листвянкину? Путилин, однако, не настолько глуп, чтобы не видеть, чем сам занимается Лёня, впрочем, даже похлеще его, Жоры. Неужели дирек¬тору? Опять-таки, о её связях с властями шёпотом говорила вся фабрика, а в понятиях Анатолия те, кто имел высокие контакты, сами были нечисты на руку, а это значит, напрасно искать у них поддержки, их самих надо хватать за шиворот…

Возможно, поэтому Путилин не был жалобщиком, потому что куда ни глянь, у них всюду свои люди.

Впрочем, разве в этом суть, если человек по своей природе к стукачеству не предрасположен, не умеющий напрочь сосущест¬вовать в ладу с начальником. Для этой цели удачно примазался Леваков, вот кого надо Жope по-настоящему бояться. Таким обра¬зом, Жора робко, не без страха подбирался в своих глубоких раз¬думьях к исподволь его волновавшему, извлекая из этого сокровенные мысли со зловещим оттенком, от сознания которых ему самому становилось донельзя странно…

Вот до чего дожил, а с чего это всё началось? Собственно, уместно ли сейчас проводить анализ, когда он уже всё точно рассчитал, и за свои логические выкладки надо быть уверенно спокойным. Кто не играет, тот не выигрывает, хотя такому сильному противнику, каким являлся Леваков, проиграть недолго, а ему это никак допустить нельзя. И если этого сам не провернёт, то Леваков свой шанс ни за что не упустит и тогда поставит на кон, его, Жору, мол, шефа недолюбливает, дай ему послабление, тогда со свету изживёт, и так ловко Леваков сыграет, что потом за всю жизнь не отмоешься. Поэтому его как можно скорее необходимо опередить и обезвредить. Ведь судьба ему, Жоре, пре¬доставила единственный в своём роде шанс, и, безусловно, все поверят Карпову, а не Анатолию, и прежде всего товарищи. Вот как раз назрел удобный случай, ведь он и с ребятами как будто не в ладах. Да, сейчас Путилин в обиде на весь мир, попал в опалу. И, он, Жора заодно расквитается с ним за всё, что он ему причинил.

Словом, Карпов тщательно продумал все свои действия, как шах¬матист. Ведь Любовь Сергеевна не та женщина, чтобы уточнять от кого и в каких целях получает информацию. Главное к нему, Кар¬пову, она питает самые благосклонные чувства. Впрочем, Жора мог в себя влюбить даже чёрта, как о нём порой говаривали иные женщины, видимо, они же не могли отказать ему в своих к нему любовных чувствах.

Но прежде, чем решиться на свой заветный шаг, Жора очень много передумал о роли Любови Сергеевны на фабрике, а точнее, из всех её достоинств ему импонировала её неподкупность.

Он неоднократно останавливал Любовь Сергеевну прямо на улице под невинным предлогом прогуляться с нею до ателье. Ведь ему было очень важно узнать, способна ли Нечаева на заклание того, кто её будет информировать по её работе, ведь наверняка у неё есть свои осведомители? Но тут Жора стал припоминать, были ли такие случаи, когда становилось известно о таких людях? И к своему счастью, он никого не припомнил, зна¬чит, из этого следует, Любовь Сергеевна просто золотой человек и столь ему необходимый для осуществления его замысла, о сво¬их людях она, как могила, молчит.

Однако Любовь Сергеевна на фабрике считалась ни столько загадочной, а сколько странной женщиной, вместе со своей внут¬ренней порядочностью. Этим Жора и рассчитывал воспользовать¬ся, потому как её странность заслонит его, он в ней будет, как в тени, а там гляди совсем испарится из её больного сознания. И ревизорша о нём напрочь забудет, что это он её некогда надоумил приступить к священной своей обязанности, свет являвшей для неё весь смысл жизни.

И Карпов, как великий психолог, повёл свою игру:

— Скажите, Любовь Сергеевна, конечно, это с моей стороны бестактно, извините, но позвольте вас спросить?

— Жора, разве ты не знаешь, — начала та, что я сама бестакт¬ная, давай спрашивай?

— Меня это ровным счётом не интересует, но знаете, Любовь Сергеевна, я поражаюсь вашей проницательности, как вы так легко угадываете о тех нарушениях, что становятся вам извест¬ны, где б вы ни были? У вас, наверно, дар ясновидения?

— Ой, Жора, ты бы выражался попроще, а то столько накрутил! — засмеялась почти звонко Нечаева, польщённая им. — Это моя работа! — помолчав, она громко выпалила: — Ну и шутник ты!

— Да, кстати, как можно знать, что делается в том-то и том-то ателье, когда всем известно, что вы бьёте без промаха?

— Жора, не смеши, ведь, в самом деле, ты не наивный, а рас¬суждаешь, как мальчик! Лучше сам скажи, как они узнают про то, что я еду в ателье?

— Конечно, вы имеете в виду конкретно не меня, а вообще?

— Да, вообще, но как им это удаётся? — лукаво сощурила та свои умные и ясные глаза.

— Не, честно, не задумывался, — не тут же ответил Жopa.

— Ой, да кто в это поверит? Сообщают из конторы!

— Поразительно, значит, и вам тоже?

— Ой, о чём ты говоришь, Жора, думаешь, мне доносят? А как же, как же, как бы не так! Ты вот, сколько на фабрике?

— Работаю? Скоро будет десять лет.

— Десять! А я –двадцать пять, вот и подумай, я всех знаю по их шагам, по их привычкам, и мне известно вполне, на что спо¬собен каждый из них. Причём во всех ателье одна и та же болезнь –– бесквитанционка! Или подмётная, так сказать. В общем, я перед тобой свои секреты раскрывать не буду, и чего ты ко мне прицепился? Наверно, кто-то подослал?

— Не, честно, извините, никто не подсылал, я просто вас ува¬жаю, от всей души восхищён вашей беспримерной работой…

— Ой-ой, Жора, голова у меня от твоих сладких похвал так и закружилась, никто меня так ещё не нахваливал! Ой, знаю Жора, что-то ты от меня хочешь? Говори, какой тебе нужен секрет? Я уже привыкла к тому, как обо мне думают. Вам кажется, что я сплю и вижу всех жуликами да ворами? А я ни о ком не думаю, ни на работе, ни тем более дома. Я научилась себя от дел отрывать, у меня развита интуиция, вот благодаря ей, я пресекаю злостные нарушения, а если бы меня не было, то, наверно, уже был ни одна и один, кто мог бы угодить под суд. Ведь человек такое су¬щество, ему всегда всего мало…

В таком духе Любовь Сергеевна говорила перед Жорой ещё минут пять, пока ему не стало её скучно слушать, и тогда он решил прервать излияния ревизорши.

— Да, Любовь Сергеевна, плохо, очень плохо, что у нас ещё много нечистых на руку. Но согласитесь, с ними почти невозможно бороться, пока нет достойной со стороны помощи?

— Чего это ты, Карпов, так вдруг решил? — даже уба¬вив шаг, уставилась она удивлённо.

— А что, разве я не прав, разве вам одной так легко?

— Милый мой! У меня такая работа, а чего это ты мне вдруг взялся сочувствовать? — она с подозрением прищурила глаза. — Гля¬ди, никто до сих пор не сочувствовал, а тут сочувственник выискался! — засмеялась она, глядя несколько недоверчиво и вместе с тем иронично.

«И правда, странная, вот глаза нехорошо прищуривает», — подумал с огорчением Жора, потому как полагал, что Любовь Сергеевна тут же ухватится за его слова, а она не туда. Может, его надёжность хоро¬шенько прощупывает?

— Любовь Сергеевна, — тоном убеждения, но с долей обиды начал снова лжеборец за правду. — Если вам это не нравится, тогда, пожалуй, я лучше помолчу, — несколько схитрил он.

— Давай я начну тебя допрашивать о том, куда вы транжирите рабочее время, тебе это, я уверена, не понравится?

— Не, честно, Любовь Сергеевна, я всегда относил себя к сторонникам вашего, столь не лёгкого дела, ещё, когда работал Борин, кто, как не я, пресёк его деятельность, впрочем, в этом я помог Путилину… и теперь считаю своим долгом…

— Сторонником? — резко прервала смеясь ревизорша. — И много таких у меня сторонников, хотела бы я знать? А насчёт Путилина и Борина — не выдумывай, тогда ничего серьёзного не случилось. Лонев вас крепко покрывал. Ну ладно, чего ты от меня добиваешься, Карпов? Ведь добиваешься, так?

— Вы, правы, добиваюсь! — сильно выдохнул с таким видом, мол, была не была и… головой в омут. — Значит, у вас нет сторонни¬ков?

— А что тебе до них, если бы даже и были?!

— Да так, просто слышал… о Путилине, что он с вами в хоро¬ших отношениях, разве он не сторонник? Я считаю Толика примерным парнем, он мой лучший друг.

— А с тобой я разве в плохих отношениях, Карпов? — несколько насторожилась та. — Так причём тут Путилин? Я тебя никак не пойму, — но тут она догадалась и воскликнула, — так ты думаешь, что Толик… Ой, Жора ошибаешься, у меня с ним, как с тобой, ничего общего. Выдумал же слово: «сторонник»! — тоном возмущения изумилась Нечаева. — Мне директор не сторонник, найдёшь у вас сторонника, вот как заболею, так небось, все обрадуетесь: скорее бы она убралась! Но я-то уберусь, придёт срок, а кто мою дол¬жность уберёт?

— Не все такие, Любовь Сергеевна, не, честно, не все, я это от всего сердца заверяю!

— Ну так чего же ты хочешь? — уже слегка раздражаясь, спросила она.

— Я? Да я ничего, Я только не от себя, а от имени Путилина хочу вас предупредить… Впрочем, он вам, значит, ничего не го¬ворил?

— Так что он должен был сказать? — она недоумённо пожала плечами. — Чего ты всё темнишь, Карпов? Чего ты всё Путилина приплетаешь? Если он твой друг, ты у него сам спроси всё, что тебя так интересует?

— А вы о нём какого мнения? Поверьте, я ничего не темню, не, честное, слово!

— Ты мне зубы не затоваривай. Зачем тебе знать моё мнение о нём, ты его друг, вот это и должна у тебя спросить, чего вы в своём отделе всё не ладите?

— Это он вам сказал? — вдруг спросил Карпов,

— Вот ты какой, Карпов прилипчивый, оттого все женщины по тебе стонут… — как-то лихорадочно засмеялась ревизорша. — А что я скажу, коли я его плохо знаю. Всем известно, что он умён, начитан, словом, парень красивый, чего я ещё тебе скажу?

— А всё-таки, не, честно, Любовь Сергеевна? — не унимался лицедей. — Вы что-то ещё знаете, но умалчиваете?

— Нет, ничего! За кого ты меня принимаешь? Я должна знать твоих друзей, какой ты смешной!

— Вот видите, я же говорил, что Толик самый робкий, не сумел вам сказать всю правду, а мне вот рассказал…

— Какую правду, когда я знаю, как он с тобой не ладит?

— Это было временно, — вывернулся Карпов, — должен был рассказать о проделках Листвянкина?..

— Ну и что, причём тут главный механик?

— Я вам скажу всё, что узнал от Путилина, только вы меня не выдадите?

— Нужен ты мне! Ну, говори?

— У Листвянкина левая кладовка неучтённых деталей и запчастей ко всем классам машин. А Леваков у него в роли настоящего кладовщика, неужели вы этого не замечали? На виду у всей фабрики такое творится безобразие!

— Я догадывалась, да всё никак не могла проверить. Спасибо, Карпов, за подсказку.

— Что вы теперь намерены делать?

— Как чего, прикажешь ждать с моря погоды? Вот заступит в должность главный бухгалтер. Ведь у нас целый год не было главбуха, тогда посмотрим, как поступить. Ну, завертится у меня Листвянкин, как на огне цыплёнок? Кстати, чего это ты мне собираешься сказать, что, так допёк Листвянкин? Так я слышала, ты с ним дружишь.

— Как собака с палкой! — зычно рассмеялся Карпов, чувствуя се¬бя, как на боевом коне.

— А то бы промолчал? — спросила та лукаво.

— Да я бы и так промолчал, но Толика жалко, он самый честный парень, он знал про творимое зло Листвянкиным и этим страш¬но мучился. А как вам сообщить — не имел понятия. Он со мной посоветовался… Ну, а я вам… Так вы про меня никому не говорите? Не, честно!

— А кого ты боишься, Карпов, — хитро взглянула Любовь Сергеевна. — Ты же мой теперь сторонник? А союзники не боятся быть та¬ковыми, а то нехорошо получается, выходит, ты доносчик, притом почти анонимный, если знать тебя никто не будет, а только я одна?

— Что, вы, что вы, Любовь Сергеевна, тогда я вам ничего не говорил, сами знаете, время какое… а я ещё хочу работать на фабрике. Я думал, как лучше будет, — бедный Жора весь в поту ос¬тановился посреди шумной улицы, и больше не мог вести такой разговор на ходу. К тому же кругом было много прохожих, а так как Жора был донельзя мнителен, то боялся, как бы кто его не увидел из знакомых вместе с ревизоршей.

— А, испугался, сторонничек ты мой! — Нечаева сильно засмеялась, как су¬масшедшая, а прохожие и впрямь стали обращать на них внимание и тогда, Жора ретировался, бросая на ходу:

— Извините, Любовь Сергеевна, я очень тороплюсь в ателье.

— Беги, беги, никому не скажу, Жора, — крикнула Любовь Сергеевна, и Карпова тут же след простыл, затерялся в спасительной толпе прохожих.

Между тем, Жоpa вошёл в тенистый, прохладный сквер, сел на лавочку перед струившимся в разные стороны и в вышину фонта¬ном, брызги от которого приятно освежали его своей водянис¬той пыльцой. Карпов ещё не мог прийти в себя после того, что только произошло с ним. Временами его охватывал то холод, то жар и он никак не мог сосредоточиться на своих мыслях о своём предательстве начальника и как дошёл до этого…

Глава третья

Жизнь, как река, текла и текла, ничего на её разных бе¬регах ощутимо не изменялось, и люди тоже жили весьма разные. Только для Жоры привычная суетливая жизнь, вдруг обрела новые очертания, наполнилась даже жутковатым смыслом и он с нею нелегко свыкался.

Так он жил месяц после того поворотного в его судьбе со¬бытия, а поскольку человек ко всему привыкает, сознательно к тому же, изменяя свою жизнь и весь внутренний настрой души, причём подвергая её ломке и напряжению всех нервов, тогда поневоле приходится жертвовать спокойным душевным равновесием. И это ради одного того единственного желания; жить не хуже других и подстраивать себе удачи то словом, то трудом…

Перед Листвянкиным Жора по-прежнему выкладывался, насколько хватало сил, выполняя свою и его работу, превращаясь к концу дня в выжатый лимон, и даже жена стала ему верить, поневоле сочувствуя:

— Может, одну работу бросил бы? — советовала участливо Марина.

— Да ты что, дорогая моя! Нет, я не могу, это пока временно, пояснял супруг, — дни мои золотые ещё наступят, — почти с уверенностью прибавил Карпов, несколько таинственно при этом глядя на жену.

Стоял тёплый сентябрь, почти ничем не отличаясь от зной¬ного августа, переход к осени ещё мало был заметен. Лишь с середины месяца задувал западный ветер, нагонял-таки полное небо серых плоскогрудых туч и погода омрачалась. Затревожились, зашумели на ветру деревья, сбрасывая первые жёлтые лис¬тья на сухой асфальт, придавая воздуху грусти и желтоватого свечения, дохнула резко сырая, освежающая, после жаркого лета, прохлада.

Жоpa Карпов не желал встречаться с глазу на глаз с Нечаевой, а если невзначай случалось, он старался её не затрагивать. Но Любовь Сергеевна видела, как Жора при встречах с нею тушевался и заговаривала с ним сама:

— Ну как дела, Жора, сторонник ты мой?

— Как сажа бела! — он пытался весёлый тон и бодрый дух не уро¬нить, хотя сам непроизвольно бросал вороватые взоры то влево, то вправо, боясь, чтобы его никто с нею не увидел.

Она ему о том разговоре даже не намекала. Жора с облегчением вздыхал, провожая её в спину взглядом непорочного агнца.

Иногда ему думалось, что Любовь Сергеевна либо забыла о его информации, либо в её достоверность не поверила, это может да¬же к лучшему?

А тем временем, Жора начал исподволь на всякий случай плести свою паутину дальше и для этого подключал то Хрящеева, то Размалюева, которые, разумеется, ни о чём не догадывались.

— Так ты, Юра, думаешь, почему Нечаева никогда не промахива¬ется, делая свои набеги на ателье?

— В смысле, что ты имеешь в виду? — уточнил Хрящеев.

— Вот приходит в любое ателье и обязательно кого-нибудь зацепит на свой крючок?

— Так и что от этого? Наверно, ей кто-то капает.

— Я тоже так думаю, а кто может быть стукачом?

— Это трудная задача! — почесал тот затылок.

— Так давай помозгуем?

— Что я, Шерлок Холмс? — засмеялся Хрящеев.

— Так это легче пареной репы, например, я слыхал кто.

— Правда, Жорик, говори, мигом голову скрутим! — возликовал тот искрящимися глазами.

— Между прочим, грешат на наш отдел! — медленно промолвил с целью поинтриговать Жора.

— Ух ты! — Хрящеев даже в лице переменился, мол, случайно на него не подумали. — Так кто?

— А ты сам подумай, на кого можно глаз положить?

— Ну, я же не мог? Нет! И Томилин тоже, да и мы в ателье мало бываем, — смеясь, признался Хрящеев заискивающим тоном. — Если только Слава Размалюев? Нет, на него не похоже, а там чёрт его знает. Разве на Слепцова можно подумать? Во, наверно, Путилин? Он, он скорее всего, гад ползучий! — воскликнул Хрящеев, выкатив из орбит глуповатые глаза.

— А может, Леваков? — и Жора деланно усмехнулся. — Он может мечтать и почему бы ему не замахиваться на главного механика?!

— О, да. Я тоже так думал. И он туда же! Ведь Лёня сразу отпадает? Значит, кто-то из этих двоих?

— Угадал! Но Левакова пока оставь в покое. Знаешь, не, честно, я обратил внимание вот на что…. Чаще всего Нечаева посещает как раз те ателье, ко¬торые обслуживает Путилин.

Но Хрящеева в связи с этим взяли в оковы сомнения:

— А зачем наводить на свои ателье?

— Но в твоих ателье она кого-нибудь ловила?

— Представь себе, что ловила! Тогда, выходит, я ей тоже стучал? Нет, Жорик, всё это собачья чушь, так можно сказать и на тебя. Ведь ты обслуживаешь спецмашины почти во всех ателье, — сказал Хрящеев так только потому, чтобы отвести от себя подозрение, чего доброго Жора распустит о нём дурной слух. Но чтобы этого не случилось, тог¬да будет надёжней создать для окружающих из Путилина образ стукача.

Карпов на его предложение, однако, загадочно промолчал, и этак нарочито махнул рукой обречённо, мол, тебе, как к человеку, а ты начал разводить антимонию.

— Слушай, Жорик, давай его проверим? — встрепенулся Хрящеев.

— Посмотрим, что скажут остальные, — ответил клеветник.

И вот с тем же разговором он подошёл к Размалюеву, а тот его слушал, уже заведомо настроившись против липовых доводов Карпова, и резко бросил:

— Ты проверил, ты точно знаешь, а может, ерунду несёшь? –– однако Жо¬ра хотел сказать что-то ещё. Но Слава не желал больше слушать бред Карпова, питая к нему неприязнь за его привычку над ним подшучивать.

Виктор Слепцов уже две недели был на курсах. Жора продолжал исподволь создавать вокруг Путилина враждебную обстановку, для чего он даже подхо¬дил к портнихам:

— Девчата, остерегайтесь Путилина, я точно знаю, что он в контакте с Нечаевой.

Этого было вполне достаточно, чтобы о нём заговорили по всей фабрике. И как всякий слух, наполнялся попутно, из уст в уста, иным, добавочным содержанием, а именно будто бы Путилин тайный агент ответственных органов, и с ним по¬давно надо бы держать ухо востро, при нём лишнего не болтать о том, что касалось непосредственно работы…

Листвянкину Карпов продолжал служить верой и правдой, прикрывая его левый объект, пока тот отдыхал на черноморс¬ком побережье…

Леваков на время отпуска шефа замещал его, сидел в кабинете, и допускал к себе изредка вольную мысль, что каким-то образом настанет такое время и его поставят главным. Он даже позволял себе, как бы ненароком, вообразить какую-нибудь напасть типа катастрофы, которая случается время от времени с пассажирс¬ким транспортом. И непременно следовавшим с юга в тот самый момент, когда у Листвянкина будет в кармане обратный билет домой. Конечно, так было думать преступно, но подсознание так устроено, что оно не ведает совести, о чём Леваков, разумеется, не задумывался, он просто-напросто сжился со своим желанием обрести власть, и неудовлетворённость достигнутым, томила всё его существо.

К тому же Леваков не хотел быть вечно исполняющим обязанности, в этом таилась некая неполноценность, управленцы относились к нему, как к временному, не соответству¬ющему должности. На первой его планёрке все управленцы смотрели на него, как на новичка и присматривались к нему, будто он был чужак, кото¬рый ошибся дверью, а потом как бы снисходительно свыкались. На все эти нюансы Леваков мог сознательно закрывать глаза, и особо бо¬лезненно не реагировать, будучи почти напрочь лишён впечатлительности. Однако непреоборимое желание быть постоянным начальником ему мешало спокойно жить в дни замещений главного, и, разумеется, он при¬выкал к уютному кабинету, как с годами привыкают к родной квартире, из которой потом жалко выезжать, если того требуют неот-ложные обстоятельства.

На второй год ему стало легче, он привык к положению испол¬няющего обязанности главного механика, что теперь эта роль ему надолго и поэтому нечего попусту бередить душу пустыми иллюзиями. Леваков не страдал комплексами, и вёл себя испол¬няющим с такой поразительной уверенностью, что мало кто мог усомниться в его временной замещаемости главного.

Он на четверть часа раньше являлся на работу, чинно усаживался за канцелярский стол и ровно в восемь утра брался за телефон, чтобы обзвонить все ателье, чтобы представить себе ясной утреннюю обстановку на объектах.

С утра Карпов был уже в каком-нибудь ателье, на своих точках находился Путилин. И только через час появлялся Томилин, а Хрящеев, побывав в ателье с утра, потом исчезал до обеда. Как ни странно, Размалюев был на работе вовремя: «Вот чёрт, это его бессонница гонит на работу», –– думал Леваков, что стоило ему, Левакову, заступить вместо Листвянкина, как Слава враз уяснил, чем могут ему обернуться опоздания. Из этого следует, что Листвянкин их донельзя расхолаживал, пока он в отпуске, директору следовало бы наглядно доказать, чей стиль руководства отделом больше подходил фабрике: его или Листвянкина? Но пойти на это он колебался. Поймёт ли его директор при высоком того авторитете? Леваков решил не торопиться: а то поспешит и попадёт впросак.

Между тем, жалобы на механиков из ателье всё равно посту¬пали; не успела швея дострочить шов, как машинка стала петлять. И затем сломалась игла, со звоном ударившись о челнок, что случалось не в одном ателье, но и в других. Швеям уже надоело жаловаться даже директору на механиков, ко¬торых вовремя нет на месте. И Дроздова, оторванная от своей работы, тотчас же выходила из себя:

— Что вы ко мне звоните? На фабрике есть главный механик, вот ему и звоните! –но потом ей уже и самой это безобразие надоедало, делаясь головной болью. И она выходила из своего кабинета, заглядывала к главному. Но поскольку Листвянкина на месте не застала, тогда её возмуще¬нию не было предела.

— Это подумать только, и его нет! — она заглянула в каждый отдел и там тоже не лучше, и в том числе в бухгалтерию, его нигде не было.

— Где главный механик, кто видел? — спрашивала она.

— Так он же в отпуске, — отвечали ей.

— А кто его замещает?

— Аркадий Егорович Леваков.

— Ах, да, я совсем забыла. Это же он приходит на планёрки. — Завтра как раз планёрка, я его отчитаю, подумать только: по всей фабрике стоят машины, а их никого не дозовёшься! С такими людьми разве будет план? Позор! Позор!

На следующее утро Леваков был срочно вызван к директору:

— Так, Аркадий Егорович, за главного механика, вы?

— Да, я, — и что-то внутри у него при этом дрогнуло

— Почему же вы не требуете с подчинённых работы, почему мне без конца жалуются, или вашего отдела не существует? Все звонки идут ко мне! — Почему вас нет на месте? Я должна исполнять ваши обязанности?

Леваков покраснел. От волнения, он не мог тут же вспомнить о том, где он был. Да в кладовке же небось? Читалось в глазах директора. Ага, как бы ни так, этого Леваков даже про себя не подтвердил, а не то, что там вслух. И стал напористо оправдываться, что он ателье объез¬жал. Вот он где был!

Как ни хорошо сидеть в кабинете, а от выс¬окого начальства лучше держаться подальше, что и делал Лева¬ков. Конечно, он часто запирался в кладовке, там спокойно и надёжно, посторонних глаз нет, весь инструмент, материалы, запчасти. Он полагал, что никто не знал, чем он там занимался…

Но Леваков ошибался, думая, что никто не догадывался, как спаривал конденсаторы, набирал нужную мощность, подклю¬чал от однофазного тока через конденсаторы движок, а затем это вот хозяйство устанавливал на промстол. Ставь головку и машина для домашней швеи готова, а с нужным человеком за¬ранее всё обговорено, а то бы зря он не торчал в кладовке?

— Так вот, за неисполнение служебных обязанностей, — продолжала Дроздова, — вам объявляю строгий выговор! Ступайте!

Леваков уходил из кабинета Дроздовой белее мела и вместо секретарской машинально чуть не попал к главному инженеру.

А на следующий день он собрал механиков и электриков и всех лишил прогрессивки, правда, его вердикт не распространялся только на Жору.

— Я вам не Леонид Маркович, это он с вами всё чикается, а я не буду нянчиться! Один Жора работает на всю фабрику…

— Егорыч, не имеешь права? Лёня явного произвола не допускает! — в ярости воскликнул Хрящеев.

— Я исполняю обязанности главного механика, что ещё надо? Иди, жалуйся, — спокойно ответил Леваков.

— Много позволяешь, Егорыч, много себе позволяешь — нехорошо! — прорезал басом воздух Томилин.

— Я? Позволяю? Да вы чего, ребята, значит, вас нет на работе, а я виноват? — но тут Леваков вспомнил, как из-за них его отчитывала, точно мальчишку, дирек¬тор. И тут Егорыча охватил сильный гнев, лицо побагрове¬ло и по нему пошли гулять бледные пятна. — Да будь я главным механиком, вы бы все у меня по струнке ходили, а Леонид Маркович вас распустил дальше некуда. Томилин, ты пожилой человек, а туда же — к молодёжи?

— Егорыч, зайди в моё ателье, все движки работают, как часики. За что лишать?

— Верно, работают, так ведь там новое оборудование недавно установили. Что скажете, нет? Зато вас вовремя никогда не бывает на работе, — холодно прибавил Леваков, которому было приятно испытывать власть над горсткой этих людей. Но и получать из-за них выговора никому неохота. Насколько он помнит, Листвянкин ни одного вы¬говора ещё не схлопотал, тогда как этот принадлежал ему. А директору легче было отыграться на нём, нежели на Листвянкине.

— Вы Славу поблагодарите, — снова заговорил он. — Это из-за него позвонили прямо в кабинет директора, с него и взыскивай¬те, а моё дело принять незамедлительные меры. Размалюев, ты чего подводишь своих товарищей?

В это время Слава как будто вовсе того не слушал, он ус¬тавился в одну точку на полу, поглощённый своими мрачными думами о своём расшатанном бессонницей здоровье.

— А что нам Размалюев? — спросил басом Владимир Иванович, — с него и снимай, а мы не виноваты.

— Ты бы лучше снял с себя за просиживание в кладовке! — вык¬рикнул Хрящеев язвительно, при этом всё его лицо перекосила гримаса презрения.

Леваков был явно не готов к ответу, и какое-то время бес¬смысленно часто моргал ресницами, а потом вдруг пришёл в ярость.

— Хрящеев, ты переходишь все грани субординации. Молчи, молчи! Всё, можете расходиться! — и, не дожидаясь пока все станут подниматься и уходить, он вышел первым скорым, размашистым шагом, как трусливо бежавший с поля боя солдат.

Глава четвёртая

На этом собрании отсутствовал лишь один Путилин, это Леваков отметил про себя, а вслух никому не сказал. Но Жора шеп¬нул Хрящееву:

— Путилин не пришёл.

— Ну и правильно сделал, этого дурака выслушивать, а чего мы припёрлись? Да, тебе-то Жора хорошо…

— А чего «хорошего», он это сделал с умыслом, чтобы вас со мной поссорить, и Лёне что-нибудь наврёт, без этого у него не обойдётся.

— Сам, гад, ничего не делает, хотя куда он собирает конденсаторы, уже все софиты разорил. На один промстол можно, а что делает он. Варвар! — со страстью в глазах выпалил тот.

— Тише, Юра, чего спрашиваешь, об этом лучше помолчи. Он же не для себя одного.

— Во! Ему можно всё, а нам нельзя? — вылупил тот глаза, с поджатыми от обиды губами.

— Пока Лёни нет, советую его слушаться, а то я знаю, на что способен Егорыч, может, потом такое отмочить…

— Это точно. Дай власть дураку, он и лоб расшибёт!

…Листвянкин вышел, из отпуска на работу в начале ок¬тября, выглядел он превосходно: загорелое лицо смугло лоснилось, тёмные глаза энергично блестели. Однако он ещё не ото¬шёл от морских впечатлений и для всех казался добрым, полным здоровья и сил. Но стоило Левакову ввести его в произошедшие за время его отпуска события, Листвянкин срочно прика¬зал вызвать к нему Путилина, который приехал в контору под конец дня.

— Вызывали? — хмуро спросил тот, войдя в кабинет, Листвянкин быстро взглянул на Путилина, указал сесть, что тот и сделал.

Начальник сложил перед собой на столе загорелые руки и сердито всматривался в него, точно подыскивал меру наказания. И начался пренеприятный разговор с того, почему он не выпол¬нил приказ Левакова, на что Анатолий заметил, он же не в армии, а на производстве, где поступают распоряжения, вот он и вы¬полнял, заменяя на вышивальной машине двигатель. Поэтому по срочному вызову Левакова приехать не сумел. А если бы эту работу не сделал, потом же с него бы спросили, с чем Листвянкин и согласился. Тогда в чём дело, ведь он, Путилин, поступил на своё усмотрение?

Тем не менее Листвянкин на это выразил сомнение, всё-таки следовало подчиниться Левакову, а раз он пренебрёг его приказом, значит, он, Путилин, не уважает и его, своего начальника. Тогда не довольно ли уговаривать? Он с ним поступит по-друго¬му, причём произнося это не без угрозы.

— Значит, надо понимать, вы мне намекаете уволиться? –– с вызовом спросил он.

— Это будет зависеть от тебя, насколько будешь исполнителен…

С какой это стати он должен был явиться на собрание, где он знал, его ничего хорошего не ждало. Он догадывался о том, с ка¬кой целью его хотел провести Леваков.

Выслушав Листвянкина, Анатолий догадался, что, кроме него, он никого больше к себе не вызывал, а это значит, он продолжал его потихоньку издевательствами выживать с фабрики, что было видно каждому. А ведь он вовсе не хуже других работает, из своих ателье очень редко ку¬да отлучался. Время лишь тратилось на переезды из ателье в ате¬лье, в то время как попробуй найти на своём месте кого-либо другого? Но что поделаешь, коли он въелся начальнику неугодным, и не может его органически терпеть.

Глава пятая

Бежали осенние дни, тёплые сменялись прохладными, тихие –– ветреными, благополучно миновало бабье лето, как всегда с тёп¬лым солнцем и серебристой пayтинкой, парившей по голубому воздуху. В парках и скверах деревья разукрасились золотыми ожерельями, остро пахло увяданием, под ногами в жёлтую пыль и труху пере¬тёрлась проржавелая листва. Так прошла большая часть осени, и кажется, не выпало ни одного дождика. По крайней мере, Жоре не запомнилась осенняя мокрядь. И вообще красоты природы проходи¬ли мимо него, или просто он разучился их наблюдать, так как было не¬когда замечать природу, особенно в последние годы, когда его жизнь приняла деловой характер. И он торопил, ускорял приближение желаемого, чем он начал патологически грезить ещё несколько лет назад и вот они перешли в реальные сферы, воплотившись в поступки, которые доведённые до автоматизма повторялись каждый день. И поэтому, бегая от клиента к клиенту, с одного объекта на другой, Карпов даже подчас забывал о себе, отдаваясь без остатка любимому делу.

Только когда зачастили под занавес осенние дожди, Жора как-то вдруг огляделся вокруг и увидел, что уже давно нет жаркого лета и что скоро прикатит неотвратимо зима, а Нечаева, оказывается, ни куёт, ни мелит и его, Жо¬ру в последнее время как будто перестала замечать. А сам он её затрагивать побаивался, чтобы ненароком кто-нибудь его не заподозрил в связях с ней на деловой основе…

Но ему это только так казалось, на самом деле Любовь Сергеевна была не такая дура, как иной раз она сама могла о себе отозваться, чтобы не видеть, как живёт и чем дышит Жора, будто вокруг него насадили иголок, и он опасается на них наткнуться.

Собственно, разве всё дело было только в Жоре, для Любови Сергеевны существовали многие, кто так или иначе попадали (но этого не замечали), под её прицел неусыпного внимания к их «деловым качествам».

Любовь Сергеевна ждала осеннюю инвентаризацию центрального склада и наконец, своего часа решительных действий дождалась. Вот тут она сама воочию увидела то, о чём её проинфор¬мировал Жора, о чём, надо заметить, она и сама лично догадывалась. Липовые накладные ею были замечены без труда и пока нарочно пропущены, как бы без внимания. В этом она любила эффект неожиданности. Когда-то по складу проходили все запчасти, как и полагается, и были завизированы в бухгалтерии. Но наличие с фактом по накладным далеко не соответствовало, вот это и настораживало. Выходило, что Жора был прав, огромное количество деталей было неоправданно списано, а на каком основании — неизвестно, так как подтверждающего акта не имелось. К тому же, через склад эти детали проведены фиктивно, в то время, как в наличии их там не было и близко. А вместе с тем они где-то должны быть? Вот потому она иногда наведывалась на рынок в то место, где торговали разными железками в надежде застукать механиков фабрики, или лиц, которым они поручали торговлю деталями…

Между прочим, Любовь Сергеевна была сама не раз свидетель¬ницей таких невольных ситуаций, когда наладчики, оправдываясь перед швеями, говорили, что машинку хорошо нельзя отладить по причине недостающей той-то и той-то детали, что на складе их будто бы нет. И вот как раз по складу такие детали были проведены, но куда и кому списаны опять-таки неизвестно, если фактически оборудо¬вание поддерживалось старыми деталями? При всём при том, почему одни запчасти по складу проведены, а другие его как-то загадочно миновали? Разве это только объяснялось неумением вес¬ти надлежащую документацию, то правда довольно часто менялись кладовщицы, это вполне учесть можно. Но почему нет на, складе деталей и запчастей, привозимых с базы? И выходило то, что воруют сами механики, которым запчасти выдавались, но они по их назначению не используют и, видимо, сбывают на том же рынке, а может, и домашним швеям? Но разве это доподлинно узнаешь? Это было весьма и весьма трудно установить, непросто разоб¬раться, если судить и то, что детали механики вообще не полу¬чали, а если и выдавали, то не целыми же партиями, способными обеспечить десяток таких фабрик…

Разумеется, такое явление на предприятии, по-видимому, бы¬ло отнюдь не ново, но до тонкой его сути никто не хотел докопаться. Хотя Любовь Сергеевна и без проверок знала, что механики пользуются запчастями в своих целях, с чем по возможности вела борьбу. Зато когда запчасти исчезают целыми комплектами в неведомом направлении, когда на бумаге завизирован и приход, и расход, а как дело коснётся их, то в цехах всегда нет запчастей. Вот поэтому то, что она узнала от Жоры, и было как раз тем, недостающим звеном её логики дознания.

Запчасти, таким образом, проходили через три точки: первая — это склад, вторая — главный механик и третья — наладчики. Вторая точка всегда оставалась в тени, и вот теперь на неё было наведено острое внимание Любови Сергеевны…

Как известно, кладовка Листвянкина-Левакова была почти расположена впритык к центральному складу. В эти дни, когда бы Нечаева мимо неё не проходила, кладовка была всегда заперта. Несколько раз она безуспешно стучалась, думая, что там, наверно, закрылся Леваков. Он был ей очень давно несимпатичен, а именно с того момента, когда посмел поддеть её своими издевательскими уточками:

— Любовь Сергеевна, а вы ещё неплохо выглядите, будь я не женат и помоложе, точно бы влюбился, гы-гы гы!

— Аркадий Егорович, по-вашему я должна выглядеть старухой? Я ещё не старая, — отвечала она зубоскалу. Ещё её всегда насторажи¬вала его непонятная должность…

И вот теперь она поняла, натыкаясь без конца на закрытую кладовку, что Леваков её просто избегает, она как-то его увидела возле ателье. Но когда к нему почти приблизилась, Леваков вдруг размашисто пошагал, неся свою кудрявую голову вы¬соко на другую сторону улицы. Любовь Сергеевна даже попыта¬лась того окликнуть:

— Аркадий Егорович, а Аркадий Егорович? — но Леваков даже и ухом не повёл, невозмутимо пересёк улицу и зашагал по тротуару ещё быстрее. И тут она поняла, что надо немедленно увидеть Листвянкина. Пошла к нему в кабинет, где вечно пахло металлом, швейным маслом и чем-то специфическим ещё, а его тоже было не так просто застать на месте. Его и без того было весьма трудно поймать, и вдруг он стал исчезать почти с самого утра. Он ей, собственно, пока ещё был не нужен, но её немало удивлял сам факт того, что он отсутствовал, а тут и Леваков убегал от неё. А спроста ли это? Конечно, нет!

А тем временем в его кабинете разрывался телефон, наверное, звонили из ателье, кому-то опять срочно понадобился механик. «Вот, ни начальника, ни подчинённых, полнейший развал, — думала Любовь Сергеевна. — Сколько было нареканий Листвянкину от директора, чтобы отдел подтянулся, но никакие меры долж¬ного результата не приносили. Что-то надо менять во всём уп¬равлении фабрики, потому что, сколько не борись, а результат только для отчётности на бумаге о видимом благополучии составлен для высшей администрации. А в действительности всё как было, так и тянется год за годом и просвета к улучшению не видать.

Глава шестая

В эти смутные дни поздней осени, уже в предзимье, Жора старался в свой черёд, как можно реже попадаться на глаза Листвянкину. О себе он давал знать лишь короткими звонками, что он будет там-то и там-то, много не разговаривая с шефом. Но если бы ему в голову пришла догадка, что Листвянкину в эти для него смутные дни, никого не хотелось видеть вообще, он как бы махнул на всех рукой, мол, делайте что хотите, тогда Жоре до свободы осталось недолго…

Точно также не тревожил подчинённых, подражая в этом Листвянкину, и Леваков, который чутко улавливал его настроение. И в эти дни, не докладывая, как обычно, обо всех событиях в цехах фабрики и о том, кто, где и когда был или отсутствовал. Зато с приходом ненастья, все механики и электрики своевременно были на своих местах. И что сразу лучше сказалось на положении дел в цехах, а в кабинете главного стало меньше раздаваться звонков.

Как-то Жоре довелось Анатолия застать читающим книгу, в связи с чем, ему показалось, будто тот наступил на его люби¬мую мозоль, почувствовав в душе от этого раздражение, мол, вот он негодяй, доносчик, преспокойно читает, а он, Жoра, теперь вык¬ручивайся по его милости, заварившего такую крутую кашу. Карпов вбил себе в голову, что ко всему происходящему в кладовке Листвянкина действительно причастен не он, Жора, а этот Путилин. И в связи с чем Карпов не преминул того задеть ни с того ни с сего:

— Слушай, Толик, чего ты всё добиваешься?

— Что ты имеешь в виду? — неподдельно изумился Путилин.

— Ну хотя бы то, какая польза от чтения?

— Каждому своё, ты мошну набиваешь, а я обогащаюсь духовно.

— Ошибаешься, Толик, — мягко, но взвешенно произнёс Жора, даже с ноткой сочувствия. — Ты оглянись кругом! — будто давал понять, мол, я вот тебя всегда считал своим другом, а ты от меня нарочно отмахнулся.

Путилин, разумеется, уловил его, смягчённый сочувствием, тон, но он уже по опыту знал, что Жора способен на глазах менять личину, вот так заползать в душу ужом, дабы приблизить к себе. Но Анатолий был уже далеко не тем, неопытным юношей, которого можно было легко провести на мякине. И Жора как раз это почувствовал, хотя попробовал ещё раз его испытать.

— Я всегда относился к тебе, как к брату, ты это отлично зна¬ешь. Не стану вспоминать, что я для тебя сделал, а ты вот об этом забыл?

— А всё-таки напомнил? — жёстко подчеркнул Анатолий, а во взгляде мелькнуло презрение. — Ты даже в дружбе искал выгоду, она тебе служила ширмой для устройства своих дел. Спасибо, ко¬нечно, что некогда меня учил по электрике, остальное — мираж!

— Ничего ты не понимаешь, — разочарованно, несколько сокрушённо произнёс Жора, понимая своё поражение, что попытка наладить отношения дала осечку.

— Не знаю, кто из нас чего не понимает, но тебя-то я вижу теперь насквозь! Придёт время, ты и со Слепцова испросишь счёт своим благодеяниям, впрочем, он уже понял, что ты ему больше не нужен. Да, он, конечно, получал от тебя знания, ты боишься конкурента. Однако сам его создал, ты думаешь, что вокруг тебя одни вахлаки, один ты недосягаем, что один ты мастер, а все твои подмастерья?

— Всё сказал? Какой ты наивный! — горько усмехнулся Жора, опуская голову, делаясь на глазах сразу каким-то жалким. Вообще-то Жора вполне умел произвести на окружающих нужное для себя впечатление, дабы скрыть своё настоящее устремление, а раз оно не удавалось, он принимал позу страдальца.

Между прочим, Жора отнюдь не любил, когда уходили из-под его влияния, когда люди начинают самостоятельно мыслить, так как себя считал в отделе ни в чем непревзойдённым. Но по этой причине его грызло недовольство, что он до сих пор не первый, то есть не у власти. Этим всеядным стремлением, он оправдывал своё предательство Листвянкина. Хотя крайне не хотел, чтобы это деяние называлось предательством, лучше пусть называется борьбой за власть.

Однажды Карпов в пылу искренней страсти сказал Листвянкиy без обиняков:

— Леонид Маркович, я бы на твоём месте уже давно куда-нибудь скакнул повыше, — и при этом звонко засмеялся.

— Я об этом знаю сам, но ещё не время, — доверительно приз¬нался шеф, что было с ним довольно редко, наверное, лесть Жоры подействовала на его откровение.

Эти две фразы, сказанные одним и другим ещё летом, нашли своё продолжение в перевёрнутом виде, после осенних событий, связанных с инвентаризацией. К тому времени, а именно к празд¬нику Октября должны были сдать дом Быта. Но приёмная комиссия каким-то образом усмотрела некоторые недоделки, и они в спешном порядке устранялись, так как фактически дом Быта уже чис¬лился введённым в действие.

Дроздова почти каждый день подолгу пропадала на том важном для судьбы города объекте, куда со всех ателье нап¬равлялись в срочном порядке в помощь строителям люди, из-за этого последняя планёрка была перенесена на другой день.

А Любови Сергеевне казалось (или это было на самом деле), не¬ужели она такая дура, что не может различить, когда человек, от которого ты полностью зависишь, как будто тоже её нарочно избегает, так думалось ревизорше в отношении Дроздовой. Ведь директор, на которую по праву все равнялись, все берут с неё пример буквально во всём, не столь страстно заинтересована фактическими делами и нуждами фабрики, её экономикой. Единственно, что её по-настоящему волновало — так это пресловутый план. Ей было не столь важно вникать в состояние экономики, ведь с неё о делах в этой сфере не спрашивают. Экономикой ведает и занимается бухгалтерия, а с неё, директора, требуют план и только план! И ради него, она истребует со всех за всё, если не будет плана: и за состояние экономики, и как расходуются материалы, и каки¬ми ресурсами выполняется план, и за нарушения технологии…

Во всех сводках о состоянии экономики мелькало много негативного, и она давала распоряжения, чтобы как можно меньше всплывало теневого, чтобы со стороны фабрика выглядела вполне стабильной, своевременно выполняющей потребности за¬казчиков, чтобы от клиентов поступало как можно меньше жалоб за низкое качество пошивочных изделий. А коль такие имеются, всё равно следовало разобраться конкретно в том, почему такое происходит, и устранить по¬рождающие их причины немедленно…

А что же нужно было думать Любови Сергеевне насчёт того, что Валентина Николаевна не меньше плана, была заинтересована личными вопросами. К примеру, некогда то ателье, которое всегда бы¬ло в числе отстающих, сейчас под руководством Шумаковой, вышло в передовое. За каких-то полгода Шумакова вытянула его из отстающих. Все сомневались в редчайших способностях Шумаковой, потому, как знали её хорошо. Она долго проработала в цеху портнихой и заочно училась в институте. Всего два года прошло, как она вышла из портних, став сначала технологом, потом её выд¬винули на должность освобождённого секретаря по работе с молодёжью. Она умела на собраниях зажигательно выступать, ставила вопросы по существу де¬ла, которые предстояло неотложно решать…

Молодая, энергичная Лидия Ипполитовна думала горы свернёт, устранит, встающие на пути выполнения плана, все заторы, которые мешали развитию производства по современным технологиям.

Сколько бы Дроздова её не слушала, она ни разу не прервала Шумакову, а напротив, умело и тактично поддерживала молодого специалиста, мечтавшего перестроить всю работу управленческого аппарата.

Вот тогда директор и стала зазывать Лидию Ипполитовну к себе в кабинет, и с нею наедине по часу и более беседовала. Но о чём между ними шёл разговор, никто толком не мог знать. Хотя эти уединения были всего два или три раза, но и то о них было известно только секретарше, женщине тучной, умевшей, когда надо и где надо молчать и делать вид, что ни о чём, происходящем кругом, она ничего не ведает.

Словом, спустя время Шумакову просто было не узнать, она стала меньше выступать на планёрках. А если выступала, то уже не так зажигательно и горячо, больше не высвечивала больные вопросы. А потом её неожиданно для всех поставили заведующей ателье «Силуэт», вечно отстававшего, а теперь известного, как передового.

И вскоре кто-то распустил по управлению фабрики слух, что Шумакова скоро станет невесткой Дроздовой. Этот слух стал множиться, разрастаться и, как всегда бывает — сверху перекочевал в низы. И о Шумаковой в тиши заговорили по всей фабрике. Хотя некото¬рые верили с трудом, что достаточно красивая девушка, пойдёт замуж за некрасивого увальня Дроздовой. И ко всему прочему полагали, что они друг другу отнюдь не пара. Между прочим, сын ди¬ректорши учился на последнем курсе в институте, и о нём ходили весьма нелестные, и вместе с тем. разноречивые слухи. Одни его считали большим любителем злачных мест, что он донельзя разбалован, сильно изнежен, другие принимали его за сущего балбеса, оканчивавшего институт без надлежащей одарённости.

Где тут была истина, разобраться очень непросто, подчас людская зависть искажает правду. Но раз Валентина Николаевна повысила Шумакову, то не иначе, как будущую невестку, утверждали третьи. А тем временем истина всплыла сама наружу, когда слух, так будораживший умы, воплотился в реально существующий факт, так как действительно Лидия Ипполитовна стала законной невесткой Дроздовой…

Ко всему прочему, в глазах работниц фабрики Валентина Николаевна снискала уважение и почитание почти с первых лет своего пребывания на посту директора. И прежде всего тем, что помогала выбить квартиры нескольким остронуждающимся работни¬цам, для чего использовала свои связи в райисполкоме, где у неё был предисполкома, муж её родной сестры. И вот в определённый срок квартиры были предоставлены, чем люди остались весьма довольны, а то ведь собирались увольняться с фабрики, а поскольку в кадрах всегда имелся большой спрос, собственно, в закройщиках тоже, Дроздова прежде всего шла навстречу этим людям.

Таким образом, Валентина Николаевна постепенно приобрела репутацию доброго Джина. Вот почему к ней участились по личным вопросам ходоки. Одной срочно потребовалось устроить в ясли ребёнка, другой нужна была квартира, так как её муж не желает видеть свою тёщу, третьей — оказать материальную помощь, как матери-одиночке, у четвёртой муж пьёт и дебоширит. Но больше всего преобладало квартирных просьб.

Однако Дроздова практически никому не отказывала и старалась по своим возможностям помочь. Как скоро или медленно решались такие просьбы, зависело от самих просительниц. Если приходили из отстающих ателье, директор начинала с отповеди:

— Вот вы идёте ко мне со своими просьбами, а ваше ателье тянет всю фабрику назад. И чем, прежде всего, подводите меня, план не даёте, а чуть что, так бежите ко мне за помощью.

— Валентина Николаевна, я понимаю… но куда я дену ребёнка, к тому же у меня в больнице мать? — чуть не плакала работница.

— Хорошо, я постараюсь помочь, идите, — хмуро отвечала она.

Правда, были и донельзя гордые, они не выносили упрёков директора, что подчас, не закончив беседы, уходили, не дожидаясь ответа Дроздовой…

Однако со временем число ходоков по квартирным вопросам продолжало уве¬личиваться, что приобретало характер вспыхнувшей эпидемии. И вот тогда всемогущество Валентины Николаевны стало всё заметней пробуксовывать. Повторные приходы посетительниц директор теперь была вынуждена не допускать, поскольку она быстро для себя уяснила, в чём состояла её оп¬лошность, что многим она просто не в состоянии разрешить квар¬тирные проблемы, её всемогущество не всесильно. И поэтому наз¬наченные часы по личным вопросам она стала умышленно пропу¬скать. А секретарше наказывала — отвечать посетитель¬ницам, что директор на срочном совещании… Так она начала отби¬ваться от одной волны посетителей до другой. А со временем к ней забывали дорогу и начали поговаривать о директоре не столь во хвалебном тоне, как это было раньше, мол, в начале карь¬еры хотят задобрить народ обещаниями, затем, обретя прочную власть, подвергаются неотвратимой нравственной порче…

А когда прошёл слух, что Дроздова выбила квартиру своему личному шофёру, к ней снова устремились наивные ходоки и она, одним давала обещание, другим — попросту вежливо отказывала, что пока ничем помочь не может, только бы посетители поскорей удалились. И о ней всё чаще отзывались не без злорадства:

— Всё, Дроздова заелась, кто ей нужен — привечает, остальных только обещаниями кормит.

А тем временем дела на фабрике шли не лучшим образом, который год людям с большими задержками выдавалась зарплата, многие ателье теряли год от года заказчиков, и, чтобы как-ни¬будь покрывать план, изделия шились прямо на рынок для прода¬жи, а оформлялись, как заказы клиентов.

Текучка кадров была и раньше, но в последние годы она при¬няла, чуть ли не массовый характер и поэтому директор, зная причины текучки, была вынуждена поневоле идти работницам навстречу в ре¬шении тех или иных личных вопросов. Но и она уже была не в состоянии исправить бедственное положение с нехваткой портних, швей и закройщиков. И ещё требовалось оснастить фабрику модер¬низированным швейным обетованием, на что, однако, катастрофически не хватало средств, ибо давно не было покрывающей бюджет прибыли…

К этому у Валентины Николаевны, как почти у каждого смертного, появлялась зависть не только к управленцам, начиная от главного инженера и кончая технологом или рядовым бухгал¬тером, а также и низшим подчинённым. Она могла завидовать порт¬нихам лишь за одно то, что отработав смену, они шли домой, щего¬ляя новым платьем, в то время как она, Дроздова, ещё оставалась обдумывать в кабинете, как сделать жизнь этой портнихи ещё лучше? Но более всего она ненавидела тех, кто удобно приспособил¬ся за счёт средств фабрики подрабатывать на свой карман. А для немедленного пресечения наживной деятельности ловчил Дроздова давала прямое указание Нечаевой, чтобы ревизорша их беспощадно выявляла…

— Валентина Николаевна, это явление уже давно в моих руках, вы бы видели, как я их жму, что они меня обходят за квартал.

— Вот и впредь будьте бдительны, Любовь Сергеевна, вечно из-за них без плана, как только набираются наглости, и откуда эта рваческая психология?

Она также ненавидела и за то, что её чрезвычайно недоста¬точно почитают, а некоторые портнихи норовили встать с нею вровень, бесстыдно не чувствуя разделяющей их дистанции. Плохо, что кода-то она сама дала для этого, унижающее её достоинство повод. По сути, на пресловутое равенство людей, десятилетиями насаждаемое обществу, Валентина Николаевна давно махнула рукой, когда пришла к выводу, что сколько к нему не стремись, этого равенс¬тва никогда не будет, и, пожалуй, ни за что достичь нельзя. И то, что некоторые власти пытаются, всех уравнять, всё это напрасный труд, просто удобное заигрывание с народом. А жизнь, как была извечной борьбой за существование, так таковой остаётся и по ныне. Райскую жизнь можно придумать на бумаге, которая всё стерпит: и лживые отчёты о плане, и обман народа. А правда, как поплавок, изменчива и непостоянна: то уходит под спудом времени, то объявится вновь на короткое мгновение…

Валентина Николаевна борясь за план, на самом деле отстаивала за собой право быть директором, как и за то, что¬бы Шумакова любыми средствами доказала, что можно отстающее ателье превратить в передовое. И здесь срабатывал не только тот закон, что бумага всё стерпит, но и умение покровительствовать своей будущей снохе.

Директор подгадывала приходить на центральный склад в тот самый момент, когда там была кладовщица из ателье Шумаковой. И, разумеется, лучшие ткани отпускались в это ателье, как и в некоторые передовые.

И вот, с чего бы это вдруг, ни с того ни с сего, второразрядное ателье ста¬ло шить лучше самого высокоразрядного?

Итак, Валентина Николаевна менялась в лице, когда видела на портнихе искусно сшитое платье из отличной и модной тка¬ни, что поневоле она верила ревизорше, задаваясь подобным вопросом: «Где они достают импортные ткани? Вот до чего дошли, какая-то портниха одевается лучше директора, — подумала однажды она про себя, оглядывая свою фигуру в зеркало, видя своё отражение в обыденном деловом костюме. — А надо бы, чтобы было наоборот, как это было в старое время, когда привилегированные сословия лю¬дей выделялись из массы народа своими шикарными нарядами и ту¬алетами».

И что ещё завистливо волновало Валентину Николаевну, когда она шла по улице, так это повышенное внимание ко всем прохожим, которые в своём преимуществе были довольно модно одеты, в то время, как она знала, что на худсоветах многим ателье выносились строгие нарекания по слабому и низкому художествен¬ному уровню пошивочных изделий, выполненных на заказ. Да и от самих клиентов раздавались бесчисленные жалобы, что закройщицы не в состоянии исполнить предложенный заказчиками фасон. Так почему же тогда на улицах можно было встретить дюжину женщин, девушек в замечательных, исполненных на высоком эстетическом уров¬не платьях по самым лучшим образцам из модных журналов?

Правда, при этом Валентина. Николаевна вспоминала свою дочь, которая ни за что не пойдёт в ателье что-то шить себе и пользовалась услугами надомной портнихи, которая являлась студент¬кой института и сокурсницей дочери. Дроздова также знала и то, что сразу после окончания школы, девушки норовили поступать на их фабрику ученицами только для приобретения по шитью и крою необходимого навыка, чтобы потом уволиться и шить самим.

Глава седьмая

О результатах проверки центрального склада, Любовь Сергеевна, не дождавшись очередной планёрки, доложила Дроздовой, которая с огорчением на лице выслушала ревизора:

— Вот, Любовь Сергеевна, как мы работаем! — начала она. — А я вам когда ещё подавала совет: взять отдел главного механика под неусыпный контроль. А вы мне доказывали, что это не ваше дело, вот до чего допустили? До преступления!

— Ну, об этом вы, пожалуйста, не мне выкладывайте, кроме меня есть народный контроль, –– рассердилась Нечаева.

— Любовь Сергеевна, теперь трудно найти крайнего. Главбух уже принимает дела, вот ей и доложите, — наконец сказала она примирительно после некоторого молчания.

— Не беспокойтесь, мы крайнего найдём, я об этом лучше знаю, и главбух не пройдёт мимо крайнего. Кстати, кладовку Листвянкина я опечатала, стала требовать ключи у Левакова, так он мне такое отпел, что я чуть не упала, неудобно вслух говорить. — А сегодня мне передали, что он заболел, вот какие дела!

— А где Леонид Маркович?

— Его с недавнего времени стали срочно вызывать в ателье! –– многозначительно с насмешкой бросила Нечаева.

— Любовь Сергеевна, я хочу вас попросить, заканчивайте про¬верку и чтобы поменьше о ней кто-либо знал, — вкрадчивым тоном, но с нажимом вымолвила Дроздова. — Вы же понимаете, что это настоящее ЧП?

— А чего вы его жалеете? — удивлённо воззрилась Нечаева. –– Это, конечно, дело ваше, а своё я исполнила!

Главный бухгалтер была не молодая и не старая женщина, она дотошно, внимательно просматривала каждый документ, листала тома архивов, всю многолетнюю подотчётную документацию. Звали её Коржинова Мария Степановна, весьма симпатичная, приятная полнотелая женщина, с интеллигентными манерами, с внимательным проницательным взглядом, на умном и ясном лице.

Принимая дела, Мария Степановна, хватались за голову, хотя внешне держалась ровно, здесь всё было так запутанно и неясно, что прежде, чем вступить в обязанности главбуха, потребовалось переворошить кипы бумаг, чтобы малость прояснить для себя картину общего взгляда. И вот постепенно вырисовывалось сплош¬ное нарушение финансовых операций, отчего создавалось впечат¬ление, будто кто-то здесь нарочно так всё запутал, или на фабрике вовсе никогда не было строгого ведения документов. Или здесь некогда заворачивал дела бухгалтер-самоучка, что теперь трудно было себе представить, как могли ежегодные проверки всего этого безобразия не видеть? Невозможно было вообразить, как это ещё могла существовать фабрика, ведь на бумаге одна сплошная липа, подтасовка под видом благополучности, сплошные приписки. При этом Мария Степановна вспомнила, как ей в райисполкоме, представляя Дроздову, говорили, что она вполне грамотный руково¬дитель, болеющая за дела фабрики. И теперь, копнув её подноготную, ей по-человечески стало жалко Дроздову и страшно за неё, ведь не могла она не знать о творимых её аппаратом безобразиях?

С той добросовестностью, с какой Коржинова взялась за дело, бухгалтерские долгожители смотрели на неё по-разному: одни с надеждой, что отныне дела наконец-то наладятся и работать ста¬нет неопасно, другие с опаской и даже с недовольством, что но¬вый главбух теперь начнёт требовать писать правильно каждую цифру. А это неизбежно приведёт к нежелательному конфликту с директором. Хотя прямых и явных нарушений, по сути, ещё не воз¬никало, но между тем существовали свои негласные законы, по ко¬торым крутилось колесо фабрики. И вот, похоже, новый главбух по¬пытается их сломать, если это ей только удастся сделать, ведь до неё тоже старались главбухи выправить положение, но воз и ныне там…

Любовь Сергеевна не один раз уже оставалась с глазу на глаз с Коржиновой, они обговорили сложившуюся ситуацию с припрятыванием материалов и запчастей, и пришли к еди¬ному мнению о том, что, надлежало упорядочить работу всей бухгалтерии, в первую очередь сделать кадровую перестановку, но это шаг необходимо было согласовать с директором…

Коржинова также выявила липовые отчёты, о якобы сде¬ланных изобретениях, которые давали фабрике экономию на тысячи рублей в год. И чем? Оказывается, фиктивными техническими новинками по сбережению энергоснабжения в цехах, которые числились, как выяснилось после прове¬рок Нечаевой, лишь на бумаге, и за что были выплачены денежные вознаграждения в виде премий лицам даже и близко не стоявшим к изобретениям. В списке рационализаторов часто фигурировали Карпов, Леваков, Листвянкин. К ним подмазывался главный технолог, который ведал внедрениями рацпредложений и пускал их в «дело». На самом деле действовало только одно новшество. В цехах в ночное время включалось контрольное освещение. Обычные лампы накаливания часто перегорали, Жора предложил пропускать их через диоды и они светили меньше, чем вполнакала и служили дольше.

Все же другие, как таковые рацпредложения были поданы, но до их внедрения дело на практике в технически отсталых условиях фабрики они были отнюдь не пригодны. К примеру, в жаркую погоду включались вентиляторы, которые поднимали окрестную текстильную пыль, и её надо было увлажнять кондиционерами. Но они работали слабо и часто выходили из строя. На них пытались поменять электросхемы на более мощные, чем занимался вездесущий Карпов. Но у него ничего не получалось, так как его новшества не были рассчитаны на электродвигатели. Однако деньги были выплачены, а результат оставался нулевым…

Любовь Сергеевна всё собиралась поговорить с Путилиным, эта мысль к ней пришла уже после инвентаризации. Но до сих пор всё было как-то не досуг. Когда она видела его в конторе, то старалась смотреть на него незаметно, чтобы это ему не броса¬лось в глаза. Но тем не менее Путилин обнаружил эти её значительные, проникающие в душу, взгляды, видать, она переувлеклась, позабыв об осторожности.

— Любовь Сергеевна, что вы так на меня смотрите? — однажды не утерпев, спросил Анатолий, остановившись перед ней в коридоре конторы.

— Я? На тебя смотрю? — сперва начала было отрицать. — Красивый ты больно, вот и смотрю, — и звонко засмеялась. — У меня-то две дочери. Может, зятя в тебе присматриваю? — отшутилась она.

Путилин в смущении покраснел, весьма польщённый её комплиментом, и чуть было совсем не растерялся, если бы не счёл нужным заметить:

— По-моему, я давно не кандидат, ведь я уже женат?

— Почему, почему, ты себя так низко ставишь? — искренно всплес¬нула руками, а потом их развела в стороны и снова сцепила паль¬цами, и взирала с какой-то неясной усмешкой.

— Надо мной так шутить не нужно, — печально ответил Анатолий.

Как на грех, в этот злополучный момент из-за угла коридо¬ра, освещённого люминесцентными лампами, появились на пару Карпов и Хрящеев, словно кто им эту встречу нарочно подстроил. Увидев приятелей, Нечаева обратилась к тем с иронией:

— Карпов, я говорю Толику, что у меня есть дочь, а его хочу в зятья, так ты повлияй на своего друга?

— Ну это уже слишком, Любовь Сергеевна! — возмутился Путилин, и собрался уходить.

— Так он женат, а за двоеженство наш суд строго карает! — весело протарахтел Жора.

— Ой, женат, долго сейчас развестись? — почти всерьёз восклик¬нула Нечаева.

А между тем Карпов и Хрящеев значительно переглянулись, сопроводив про себя увиденное короткой фразой: «Ну что, Юра, кто был прав?» «Да, пожалуй, ты», процедил Хрящеев, глянув на Путилина исподлобья. И тут же, как только он мог один, сладко заулы-бался ревизорше, бросив заискивающим тоном:

— А вы лучше меня возьмите, Любовь Сергеевна?

— Юра, ты уж помолчи, за тобой целый выводок детей, и небось жена злющая?

На том пошутили и все разошлись в разные стороны.

Всем в отделе было известно, что кладовку опечатали, что Листвянкин ходит чернее тучи, что Леваков почти в конторе не бывал, а под конец проверки склада ушёл на больничный…

И эта злополучная встреча Карпова и Хрящеева, с беседовавши¬ми в коридоре конторы ревизоршей и Путилиным, подтвердила наглядно тот негласный слух о том, что Анатолий тайный осведоми¬тель Нечаевой, а там смотри и выше…

После этого на Путилина стали все (начиная от портних и кончая механиком, не считая управленцев и директора) смотреть с тайным или явным прозрением, которое выражалось в открытом к нему охлаждении, что Анатолий резко ощутил, как дыхание полярного воздуха в тихую и тёплую погоду, которое переходит в сильное дуновение. Так что он не ведал о подлинной причине вне¬запной перемены к нему со стороны коллектива. Да и о чём тут было думать, пришёл он наконец, к неутешительному выводу, что вино¬ват, не он сам, а его убеждения, которые сегодня никому не нужны! Почему же он полагал, что его взгляды на жизнь — это одно, а он совсем другое? Быть может, в нём вызревало нечто новое и он готов их пе¬ресмотреть с учётом требований жизни, и, возможно, от чего-то откажется? Даже увлечение философией ему не помогало, чтобы он правильно мог оценить искусственно созданную вокруг него обстановку с помощью Хрящеева, почему от него все так стремительно отчуждались?

У Путилина не меньше достоинства было развито честолюбие, ему претило любое оправдание в том, в чём совершенно не был виноват. Хотя не знал, в чём конкретно состояла его вина. Неужели только в том, что он читал на работе книги, за что не раз бывал наказан рублём? Если так, то с фабрики, в любом случае ему придётся уйти. А ведь как не хотелось проигрывать Левакову, который делал всё, чтобы он, как можно быстрее уволился, и, наверно, это он распустил о нём какую-то гнусную ложь. А все её восприняли за чистую монету, но как это дока¬зать, кто бы посоветовал?

В конце концов Путилин почувствовал себя совершенно из¬мотанным постоянными упрёками Листвянкина, гонениями Левакова и отчуждением товарищей. И в какое бы ателье не пришёл, его встречали ко¬сые взоры портних, будто всем он стал смертельным врагом, что им воспринималось с острой, душевной болью. «За что такая ненависть, осуждение?» — вертелось у него в голове.

Но оправдываться, каяться в своей невиновности он не собирался. Сложившаяся обстановка неприятия, заставила его уйти с фабрики, в такой обстановке работать было невыносимо, где все смотрят на тебя будто с презрением…

Заявление на увольнение было безотлагательно принято и тотчас пущено в дело. Листвянкин, принимая его, одобрительно кивнул Анатолию, и даже от стола не поднял глаза.

А после обеда позвонил, вышедший в тот день на работу с бюллетеня, Леваков и сказал, чтобы Анатолий шёл брать в конто¬ру обходной лист. Впрочем, эта спешка его нисколько не удивила, а наоборот даже обрадовала. Ведь он уже настроил себя к уходу с фаб¬рики и мысленно прикидывал, куда пойдёт работать. Хотя долго гадать ему не пришлось, его давно приглашал в свою брига¬ду литейщиков на завод один его старый товарищ. И вот теперь Анатолий с удовольствием вольётся в новый коллектив…

Глава восьмая

Прошла неделя после расчёта Путилина, что до Нечаевой дошло с опозданием. Узнав об этом, она всплеснула руками:

— – Толика уволили, как же так я проморгала?

Третий день уже кладовку Листвянкина перетряхивала Коржинова совместно с Нечаевой, которая и привела её сюда. Ими были открыты целые залежи деталей и запчастей, набитые в ящики, ког¬да они их с помощью грузчика вскрыли, то увидели уже налёт на них ржавчины и это на новых, ещё не бывших в употреблении запчастей, которые только остаётся теперь выбросить в металлолом!..

Вскоре после всего случившегося Листвянкина вызвала к себе директор, он ходил и без того несколько сутулясь. А сейчас, войдя в кабинет, он казался дряхлым дедом, лицо его приняло землистый оттенок, весь был напряжён, хмур и коротко то подымал, то опускал свои чёрные глаза.

— Ну, так что, Леонид Маркович, плохи ваши дела! — отозвалась Дроздова в строгом укоре. –– Меня на всю катушку подвели… и себя опозорили на всю фабрику!

Листвянкин растерянно, сам не ожидая того, непроизвольно улыбнулся, сознавая губительность этой беспомощной и глупой улыбки, он сконфузился, пошевелил плечами, точно ему стало вдруг зябко.

— Я скажу вам без обиняков, этот вопрос на планёрку, что ка¬сается вас лично, не вынесу. Но должна строго заявить: вам пере¬падёт по партийной линии как следует… И с этого дня вы сняты с должности, а куда переведём — решим дополнительно. Это я вам обещаю, потому что вы молодой и не буду вам портить биографию… А ваш Леваков… — но тут она осеклась, вспомнив, как сама выпус¬тила из виду тот момент, когда Листвянкин взял того под своё крыло, а ведь тот некогда произвёл на неё изумительное впечатление. И вот она теперь не знала, как его назвать: проходимцем или приспособленцем? Хотя от того, как его охарактеризовать, ровным счётом ничего не изменится и потому она решила Листвянкина оправдать:

— Между прочим, Леваков очень нехорошо, отвратительно пов¬лиял на вас, Леонид Маркович, — она увидела, как Листвянкин при этом удивлённо приоткрыл рот и вероятно что-то хотел вы¬молвить, но Дроздова продолжала:

— Да, да, Леонид Маркович, Лева¬ков опытней и старше вас! В какой-то мере этим самым с вас вина снимается, но усугубляется тем, что вы были должностным лицом, и несёте полную материальную ответственность… А Левакова впредь от себя гоните подальше. Если только вы останетесь, хотя навряд ли… Итак, ступайте, — закончила она несколько грустно.

Валентина Николаевна после этого ещё долго сидела в каби¬нете без движения. Она вспоминала, кто ей мог порекомендовать Коржинову? Хотя цепь влиятельных знакомых была весьма длинной, и попробуй разберись во всех этих, мелькавших в сознании как мотыльки, бесчисленных лицах, кто из них надоумил взять её?

До прихода на фабрику, Коржинова работала в стройтресте на базе, откуда ушла, не проработав там и трёх лет, больше сведений пока директор о ней собрать не успела. Зато о Коржиновой в райкоме отзывались весьма положительно, как знающей своё дело хорошо, а фабрика так нуждалась в умном специалисте.

Открытых противников у Дроздовой отродясь не было. Она бы¬ла, по своему характеру достаточно лояльной и уживчивой. Но по принципиальным вопросам, она умела в райкоме на со¬вещаниях отмалчиваться, чтобы тем самым не наживать потенциальных противников, что в последние годы было признаком дур¬ного тона.

И лишь только у себя в управлении никого не боялась, здесь она была безраздельной хозяйкой положения, с ней уп¬равленцы не спорили, проявляя в свою очередь к ней лояльность. С самого начала, как стала директором, она не допускала того, чтобы с ней сослуживцы установили вольный тон. Ведь директор — это непри¬косновенное лицо, с которым никто не должен конфликтовать, а только беспрекословно подчиняться!

И когда Коржинова ей доложила о результатах проверки по центральному складу, и вообще о положении экономики фабрики, всё это было для неё неутешительным, хотя она лучшего и не ждала. Валентину Николаевну немало удивил почтительный, и вместе с тем, смелый тон Коржиновой, который говорил о твёрдом и непоколе¬бимом характере, что её несколько задело, но вида она не подала. Давно перед ней никто так смело не говорил, даже сама Нечаева, хотя эту она как-то ещё прощала, всё-таки человек с некоторыми отклонениями от нормы.

Но ничего страшного, думала Дроздова, она пока новый человек, их привычек не знает, а коли она такая умная, тогда поймёт, не может не понять, ведь как-ни¬как нам с ней вместе работать.

— Хорошо, Мария Степановна, я очень рада, что вы согласились с нами работать, — радушно сказала Дроздова, выслушав её. — Вот видите, как плохо без настоящего специалиста, надеюсь, вы поставите всё на своё место? Я очень надеюсь на вас.

— Да, разумеется, но хочу вас уведомить, Валентина Николаевна, я собираюсь несколько реорганизовать ваше дело, то есть сде¬лать в бухгалтерии перестановку.

— Пожалуйста, Мария Степановна, а без этого никак нельзя?

— Нет! Ведь это в интересах фабрики.

— Хорошо, но можно вас попросить? Конечно, я верю в вашу по¬рядочность. А всё-таки вы сохраните при себе всё, что вам стало известно?

— Разумеется, о чём вы говорите, разве на недоверии можно работать? Иначе я и дня не стану… и буду со всех требовать так, как посчитаю нужным.

Дроздова немного нахмурилась, как будто почувствовала наступление зубной боли.

— Требуйте, пожалуйста, я вам это не запрещаю, лишь бы всё шло как надо. Я думаю, мы с вами поймём друг друга? Не забывайте, что у нас есть тоже свои служебные тайны, пусть они вас больно не шокируют?

— Дорогая Валентина Николаевна, я вас понимаю, думаю, вы нап¬расно мне об этом напоминаете, — немного с обидой произнесла она. Тогда и я вас попрошу об одной услуге, не ставьте меня ни в какие рамки, до сих пор я жила не на луне и навидалась всего, а бухгалтерия никакого нажима не терпит, и всякой со стороны накачки, она работает по своим законам…

— Да ради бога, как вам будет угодно! Только при одном существенном условии, чтобы план выполнялся.

Этот весьма, тонкий намёк Коржинова дипломатично парировала:

— Безусловно! Но это не только от нас зависит.

Валентина Николаевна приучала управленцев вслух о недос¬татках не высказываться, но их исправления требовала неукоснительно. Хотя она превосходно знала, что далеко не все недос-татки устранимы, и всё равно о них ей технологи докладывали, как о лик¬видированных, попросту говоря, загнанных в глубь чрева фабрики.

Стремление Коржиновой к полной самостоятельности несомненно заслуживало поощрения, тем не менее оно было далеко не во вкусе Дроздовой. Ведь она сама полностью повязана по рукам и ногам, не чувствуя себя на фабрике полноправной хозяйкой, так как над ней стоял хозяин города. Поэтому, выслушивая Коржинову, она непроизвольно поморщилась, что с ней ей будет отнюдь не легко. Но необходимо было на первых порах ей нем¬ного уступать, сперва посмотрит её в деле, а потом можно поговорить и серьёзней, возможно, с её приходом, положение дел в экономики фабрики коренным образом изменится, и она обретёт дол¬жную стабильность. Но что и как пойдёт, покажет время. Ведь до этого и решён¬ные проблемы выполнялись, но почему-то положительный результат хватало только на короткий срок. И потом они уходили, как бы из поля зрения, а другие тем временем назревали и накапливались, и всё как бы возвращалось на круги своя. И вообще такие проблемы, как повышение качества изделий просто-напросто научились контролировать и о них старались часто не упоминать. Но стоило от швей поступить к ней любого содержания жа¬лобе, и тогда на планёрке Дроздова поднимала крик, потому что не терпела, когда жалоба, обойдя предназначенную ей инстанцию, попадала к ней прямо на стол. А их порой бывало немало, которые могли, и должны были решать, сами заведующие пошивочных цехов, оправда¬ния которых она не очень старалась выслушивать. За план по всей фабрике отвечала она, а раз в ателье его не выполняли, то полу¬чалось, ей как бы вставляли палки в колёса? Так она это расценивала, поэтому приходилось принимать самые крутые меры.

— Раз не хотите работать — освобождаю вас, можете уходить! И не смотрите на меня невинными глазами. Да, я вас освобождаю от непосильной для вас ноши!

Глава девятая

…Листвянкина сняли с должности главного механика и по партийной ли-

нии объявили строгий выговор.

Итак, хорошая новость почти всеми воспринимается ровно, без резких всплесков эмоций, а плохая распространяется мгновен¬но, становясь чуть ли не сенсацией. Таким образом, снятие Листвянкина облетело фабрику с реактивной скоростью, многие были обескуражены и странно удивлены, мол, за что? Ведь считался ис¬полнительным, тихим, не проявлял явных вредных привычек, и вдруг был снят? Но когда мало-мальски выяснилось, за что именно, как тут же всё встало на своё место, правда, кто-то ему посочувствовал, кто-то недоумевал, и наконец, все замолчали.

Дом Быта между тем с горем пополам был введён в эксплуа¬тацию, вот в него и был переведён Листвянкин главным энергети¬ком.

Пока сдавал дела своему неизвестному преемнику, Листвянкин прямо извёлся весь, бедный измучился в неистощимой жажде узнать поскорее: кто займёт должность, его «родную должность» главного, ведь подходящих на неё кандидатур не было? Сейчас ему каза¬лось: если б его перевели заслуженно на более высокую должность, он бы ни за что со своей прежней не ушёл, такой уж она была ему родной.

Вот когда он безмерно пожалел, что в своё время не уво¬лил всех старых работников, так как они его крупно подвели и предали, вернее, один из них, которого всё-таки удалось вы¬давить с фабрики…

Леваков был переведён в рядовые электрики, мол, знай свер¬чок свой шесток, да не суйся на чужой. И он тоже немало ломал голову над тем, как же это случилось, что его турнули под зад? Хотя несказанно был рад тому, что не предложили совсем уволить¬ся, может, своё утерянное он ещё наверстает? Впрочем, он запозда¬ло пожалел, что упустил верный шанс стать главным, когда его только взял Листвянкин в помощники, а ведь уже тогда он сразу уз¬рел махинации с запчастями.

Дроздова созвала всех механиков и электриков в свой ка¬бинет, не было только Левакова. Этим срочным собранием ребята были не¬мало удивлены и даже напуганы, хотя отдалённо догадывались, с чем оно связано. Времена изменились, жизнь, оказывается, не стоит на месте, всколыхнулась, пошла в движение, точно после долгой зимней спячки…

Вместо Путилина приняли молодого парня, которого ещё мало кто знал, но его предстояло испытать во всём охвате фаб¬ричного труда. Причём Карпов на него поглядывал, как на своего личного в будущем подчинённого, к тому же ещё никто не знал: на что новичок способен, будет ли из него толк? Жора смотрел на парня и сомневался в этом, но он готов был сам из него сделать мастера своего колена. «Вот только бы, только бы…» И на этом Жора укорачивал свою, вожделённую мысль, вернее, подра¬зумевая лишь её претворение в жизнь…

И впрямь, на новенького пока никто не обращал серьёзного внимания. Впрочем, чужак не вызывал завистливого любопытства, того опасного любопытства, которое в своё время произвёл на Жору Лева¬ков, потому что Хрящееву стало откуда-то известно, что швейное оборудование тот знает весьма слабо, и о чём довери¬тельно шепнул Жоре. Уже тогда Хрящеев, вроде бы шутя, говорил, что нужно у руля отдела поставить его, Жору, на что тот тоже от-шутился смехом…

Но пока что давайте вернёмся к тому эпизоду, когда Листвянкин уходил с фабрики. Жора, этот лис, улучил момент и зашёл к нему в кабинет, теперь к своему бывшему шефу. Хорошо, что никого из посторонних не было, в кабинете стояли столы снабженца и инженера по технике безопасности.

Листвянкин, разумеется, был хмур, донельзя подавлен случив¬шимся, как ему неимоверно было жалко расставаться с кабинетом, ставшим за годы работы родным, что вполне можно понять, и чему нельзя не посочувствовать. Между тем в глубине души он остался очень доволен, что отделался лишь партийным выговором и сняти¬ем с должности, а то ведь его могли бы отдать под суд, спасибо Дроздовой.

Пока он был главным механиком те восемь лет, что так быс¬тро промелькнули, он, в общем, пожил неплохо, а временами просто замечательно, если учесть то, что он сумел сколотить круглень¬кую сумму, на которую можно вполне приобрести машину последней модели. Об его капитальце не знает ни одна душа, но и ни одна жена…

В своём неминуемом падении он даже точно не знал, кого следовало обвинять: не то Левакова, явно перегибавшего палку, строившего из себя большого делягу, отчего и стал всем бросаться в глаза, не то это пришло такое время. А тут этот слушок вокруг Путилина, который будто бы поддерживал отношения с Нечаевой. Но, кстати, что он мог ей прорекать о его сокрытой от глаз посторонних деятельности, если ничего не знал? Да ровным счётом ничего! Впрочем, хорошо, что дальше не копнула, а ведь могла бы выявить, как Леваков, под его началом, смонти¬ровал для домашних швей не один промстол с готовыми к делу списанными головками машин. А деньги соответственно делили пополам, и о чём — Листвянкин был твёрдо убеждён — никто не мог знать, ведь это же наружу при дознании ревизорши не всплыло?

Зато крупно погорел на залежах кладовки, вернее, из-за жадности, сто раз оказался прав Гоголь, когда клеймил Плюшкина, думал он, Листвянкин, будет вечно работать на одном месте…

Но принципиальная честность Путилина ровным счётом ниче¬го не стоила, в базарный день ей грош цена. Листвянкин его даже никогда всерьёз не принимал, вечно погружённый в книги. Он по-книжному рассуждал и не мог видеть, что творилось вокруг, да что там, даже о времени не ведал. А то, что любил с ним, Листвянкиным, поцапаться, так это шло от книжной зауми. Но тем не менее к слухам о нём, как о доносчике, Листвянкин стал прислушиваться, мол, а чем чёрт не шутит?

И вот в последний день пребывания Листвянкина на фабрике, перед ним возник в скорбной позе, как будто в личном неизбывном горе, Жора Карпов, умевший с артистическим блеском произ¬вести (что уже подмечалось), нужное ему на окружающих впечатле¬ние. Лицо его при этом как-то всё заострилось, изображая раболепную сочувственную жалость к низвергнутому своему противнику.

Между прочим, когда Жора узнал о том, что Листвянкин снят, он с облегчением вздохнул, точно с него сняли неподъёмный груз. Но никто этого вздоха слышать не мог, так как Жора уединился в плотно замкнутые стены производственного туалета, потому что у него вдруг расстроился от волнения желудок. После облегчаю¬щего вздоха, Жора почувствовал в своих ногах преда¬тельскую слабость и был вынужден сесть на унитаз. Но тут Жора нашёл в себе силы подняться и выпрямиться, всё ещё ощущая в тупой неподвижности проклятую слабость. И потом вдруг непрошено на глаза выступили слёзы, которые явились разрядкой от того, что он каждый день пребывал в напряжении, пока разоблачали Листвянкина, что всё для Жоры так благополучно закончилось.

— Ну вот, Жора, моё место освободилось, можешь занимать, –– грустно пошутил Листвянкин, принимая для приветственного пожатия протянутую Карповым руку.

— Не, честно, брось, время такое, не до твоих шуток. Не, чест¬но, Лёня, как мы без тебя? А может, мы всем коллективом попро¬сим, чтобы тебя вернули? Не, честно, и как ты ещё можешь так шу¬тить, когда я готов плакать из-за тебя, не, честно…

— Не надо Жора, не смеши, ты это сам знаешь, уже бесповорот¬но…

— Не, честно, Лёня, зачем нам кого-то со стороны? Мы все к те¬бе привыкли, я лично, представить не могу кого-либо на твоём месте, не, честно, без обиняков?

Листвянкин, конечно, признательно улыбнулся, как только мог он, с присущей ему подкупающей обаятельностью, и при этом глаза как-то лучисто заблестели из чёрных зениц.

— Не надо, я не пропаду, меня уже присмотрели…, то есть пригласили, Жора! Хороших механиков не так уж много, а глав¬ным сможет быть и плохой, — как-то полузагадочно изрёк Листвянкин, и при этом странно посмотрел на несколько шокированного Жору. А Карпов побоялся спросить, куда его пригласили? Но от этой мысли бывшего патрона тот лишь глубоко вдохнул в себя воздух, что казалось он недобро набычился и невольно мнительно подумал: «Это понятно, шараг у нас немало, ох, как плохо, что он меня считает плохим механиком»?

…Теперь же, когда Карпов сидел со всеми ребятами в каби¬нете директора, ему, вдруг, представилось, что его посадили вовсе не на мягкий стул, а на мощную стальную пружину, которая вот-вот скоро разожмётся и вынесет его на новую жизненную орбиту, от сознания чего у него перехватывало дух и сладко сжималось сердце…

Карпов отличался хорошей интуицией, которая ему под¬сказывала нечто такое, отчего у него радостно билось сердце, охваченное благоговейным внутренним трепетом, уносясь в мечтательные сферы о будущем реальной жизни своего дорогого семейства, что даже дома перед женой и детьми вёл себя чрезвычайно гордо. Хотя Жоре он пока, ничего не говорил. И, конечно, с восхищением думал о тёще, вот кого он поистине порадует…

— Итак, товарищи, я собрала вас, — начала спокойно, но взве¬шенно Дроздова, оглядывая горстку сидящих перед ней людей, которые лишний раз боялись даже пошевелиться, — по очень важному для вас вопросу, — продолжала она. — Мы все с вами живём в весьма нелёг¬кое время, я бы сказала, в переломное для нашего общест¬ва. Теперь от нас требуется иной подход к работе. Как вы все знаете, по вынужденным причинам, мы перевели бывшего главного меха¬ника на другую работу. И ваш отдел теперь не может нормально функционировать без руководителя, теперь надо временно избрать из вашей среды такого человека, который бы смог справляться с обязанностями главного механика. Но, повторяю: временно! Я сама уже не вправе назначать, кого вы можете порекомендовать? В нашей практике такой выбор впервые, теперь рабочим дано право назначать себе руководителя. Что поделаешь, такое сейчас время. Вы все хорошо подумайте, взвесьте и решите…

Все сотрудники отдела в некотором замешательстве переглянулись и удивлённо и восторженно улыбнулись. Наконец первым поднял руку Карпов.

— Я слушаю тебя, Жора, — сказала Дроздова.

— Я предлагаю назначить Левакова.

— Егорыч нам не нужен! — выпалил раздражённо Хрящеев. –– Лучше себя предложу, чем буду голосовать за него.

Между прочим, в то время Леваков стоял за дверью, всё-таки он отважился приехать. И вот не успел подойти к дверям, как услышал названную Карповым свою фамилию, что даже сам не пом¬нил, как очутился в кабинете перед изумлёнными взорами бывших своих подопечных, к которым, кроме презрения, ничего не испытывал. Он машинально опустился на мягким стул, выпрямил плечи, и устремил льстивый взгляд на директора, желая её этим прельстить.

— Егорыч уже нам измотал все нервы, — вторил Хрящееву Томилин.

— Не подходит такой начальник, если его поставите, сразу уволюсь.

— Нет, почему же? Я считаю у него отменные организаторские способности, — уже не столь твёрдо настаивал Жора, но было видно, что он заведомо хитрил, так как превосходно знал, что кандидатуру Левакова все отклонят.

— А кто ещё предложит кандидатуру? — спокойно спросила Дроздова.

— И тогда мы за эти две проголосуем.

Воцарилось гробовое молчание, все смотрели строго перед собой, точно каждый был готов назвать себя, но стеснялся. Лишь Слепцов как-то загадочно улыбался и с интересом поглядывал на Карпова. На него посмотрел и Хрящеев и потом, вдруг, хлопнув себя по коленке, весело возвестил:

— А я предлагаю Карпова!

— Юра, ты в своём уме, не, честно, я пас! — с показным испугом вырвалось у Жоры.

— Я тоже за Жору, — поддержал и Слепцов.

Наряду с недавно взятым новеньким по имени Василий, сидел безучастно и Размалюев, будто их тут вовсе не было. Если первый ещё стеснялся подавать голос, то Размалюев уг-лубился в себя, думая о своём придуманном недуге…

— Славик, ты чего молчишь? — спросил резко Хрящеев.

— Точно, нам Карпова и никого больше! — добродушно отозвался, сопевший и тяжело дыша Томилин..

— Товарищи, теперь предлагаю вам проголосовать: кто за Левакова, поднимите руку? — сказала Дроздова, окидывая оценивающим взглядом подчинённых.

Однако никто руки не поднял, все сразу как-то помрачнели и украдкой поглядывали друг на друга.

— Так, ясно: а кто за Карпова? — спросила Дроздова.

На этот раз, кроме Размалюева и Левакова, все дружно подняли. Правда, последний почувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке.

— Славик, ты что, против? — уставился весело Хрящеев. — Давай голосуй, а то Жора станет зажимать?

— Ну вот, один против, или, Размалюев, ты голосуешь? — спросила Дроздова.

И только тогда он, будто вышел из глубокого забытья, поднял нехотя руку, сдержанно улыбаясь Карпову, понимая, что дал маху.

— Да, никуда не денешься, — буркнул тот.

— Итак, товарищи, с этого дня приказом по фабрике Карпов временно назначается до моего особого распоряжения, исполняю¬щим обязанности главного механика.

Произнеся фразу: «до особого распоряжения», Валентина Николаевна ни на минуту не забывала о своём сыне, который через полгода закончит институт…

После успешных выборов в начальники, Карпов не чувствовал под собой земли, он брёл домой в каком-то опьянённом, от радости свершившегося, наркотическом состоянии. Было довольно приятно принимать от товарищей поздравления. Но он намеренно состроил печальную гримасу и, как в полубреду повторял:

— Не, Юра, честно, зачем ты это сделал, я ведь не потяну, не, честно, зачем? — хотя сам между тем крепко пожимал всем руки, от всей души благодарил за оказанное высокое ему доверие, что помогли вознестись ему на долгожданную высоту…

И вот для Карпова началось то славное время, о котором он мечтал давно. И отныне ему предстояло сделать всё от него зависящее, чтобы из временного стать постоянным кадровым начальни¬ком. А для осуществления этого, ловкости Жоре не занимать.

Глава десятая

Итак, на следующий день Жора Карпов проснулся в должнос¬ти главного механика. Он чувствовал себя самым счастливым человеком, и оттого радость заполняла всё его существо. И то, что повышение наконец-то свершилось, гордость за себя распирала всю его грудную клетку. И, разумеется, перед Мариной такое судьбоносное событие не мог утаить, что отныне он стал начальником. Не зря он выпестовал много лет в себе эту заветную мечту, что порой его преследовала неотвязная мысль: «Я всё равно добьюсь своего, а иначе в глазах отца буду пустобрёхом»

Кажется, надо было ле¬теть домой, как на крыльях, а он еле плёлся, потому что суеверно боялся, как бы кто не увидел его безудержного ликова¬ния и не проник бы в его тайные помыслы.

— Да не ври, как тебе удалось это? — всплеснула руками же¬на, весёлым взором недоверия окидывая мужа, полагая, что он её просто

разыгрывал.

— Не, честно, Мариночка, разве я похож на трепло? Ведь пора привыкнуть к моим способностям — делать невероятные вещи! –– гордо произнёс Жора, и выгнул грудь колесом.

Безусловно, Марина, будучи ему верной женой, была в курсе почти всех тех событий, которые так или иначе касались самого Карпова, впрочем, даже и тех, которые к нему никакого отношения не имели. Поэтому она превосходно знала, как трясли Листвянкина по милости понравившегося ей, Марине, Путилина, в связи с чем начальника сняли с работы, а его место занял не ждавши — не гадавши, её муж, голубок. Ну что ж, что бог даёт, то всё к лучше¬му. Будучи простодушной, Марина безоговорочно поверила байкам мужа о Путилине, чему крайне изумилась, что так могла ошибить¬ся в человеке, сыгравшем такую гадкую роль. Зато её муж выскочил в начальники, вот это как раз в голове совершенно не укладывалась.

— Так тебе честно удалось выбиться в начальники?

— А что, до сих пор не веришь, не, поразительно, какая ты не верящая фомка, — звонко, безудержно смеясь, удивился Жора, — Не, честно, Мариночка, с этого дня я начальник! — при этом Жора деланно задрал к потолку голову.

— Так ты теперь отчество примерь, а то, небось, забыл, что ты Антонович, — с долей иронии произнесла Марина.

— Ты права, Мариночка, да, отныне я Георгий Антонович. Не, честно, ты поразительно догадлива, а то как-то неудобно. Без отчества, какой я начальник? — Жора весь колыхнулся в смехе, а потом уже через секунду вполне серьёзно проговорил: — Значит, так, берём пузырь — и к тёще, такое событие надо непременно вспрыс¬нуть…

Марина заулыбалась и пошла на кухню, а Жора прики¬дывал, как эту пикантную новость сообщит тёще, и потом неволь¬но представил на неё реакцию Вероники Устиновны. Возможно, она посмотрит на него со своим обычным скепсисом и в недоумении подумает, что он не в своём уме, мол, зять страдает манией величия.

Но всё образуется, когда он скажет, что болтуном никогда не был, ведь она всегда о нём думала хорошо, не принимая его за пустобрёха. Таким образом, она будет вынуждена отказаться от своего прежнего суждения о своём зяте, ведь он сделал её мечту реальной. И от такого счастья, она, несомненно, расчувствуется, пустит слезу и все они будут умилены и довольны в связи с его неожиданным повышением…

Глава одиннадцатая

В это зимнее утро выдалась прекрасная погода, день был ясный, пощипывал мороз, под ногами хрустел снег. Жора шагал на работу достаточно бодро, счастливый, нисколько не ощущая холода, и не подозревая, что в это чудесное утро первого его дня в новой должности, подстерегала досадная неприятность, и не какая-нибудь, а просто досадная, это, когда он столкнулся в коридоре перед самым кабинетом с Нечаевой, о которой он впопыхах как-то на радостях даже позабыл и думать. Куда теперь до внимания к какой-то ревизорше, когда он был полностью оглушён своим долгожданным карьерным взлётом…

Любовь Сергеевна встретила Жору с той улыбкой многозна¬чительной загадочности, которая ясно давала понять озадаченно¬му карьеристу, то бишь новоиспечённому главному механику, что она уже всё знает. Хотя её загадочная улыбка, этот многозна¬чительный, с ироническим оттенком взгляд, со скрытой угрозой, нем¬ного Жору шокировал, словом она мигом сбила с него этот счас¬тливый флёр.

Между тем он почтительно поздоровался с ревизоршей и думал проскочить не задетым её вниманием, и как на грех её никто не отвлёк. Впрочем, подсознание ему шепнуло, что она просто так не пройдёт мимо, не обронив ничего колкого. Она видела, как Жора стушевался, и тогда она решила нанести ему удар:

— Ну и как Жора дела, кому ты обязан своим повышением, неправда ли, мне? С тебя теперь причитается? — прищурилась в сарказме ревизорша. — Хорошо ты, Карпов, всех обставил, здорово сработал! Только теперь я поняла, чего ты добивался! И ты рассчитывал, что я, дура, не пойму? Путилин тут вовсе был ни при чём, ты его сделал подсадной уткой, не так ли? А мишень у тебя была покрупней, и как ловко использовал меня! Ну, ну, не хмурься, что мнёшься, ты теперь начальник, плечи, плечи расправь, Жора? Отчество как твоё? — Карпов совершенно потерял дар речи и был так растерян, что тотчас не мог по¬нять Любовь Сергеевну, её подлинных намерений и что от него ей надо? Он даже хотел возмутиться таким её к нему отношением, что она чересчур тут нафантазировала, чего доброго не собирается ли она его выставить, как у позорного столба перед всеми и рассказать, как он ей помог разоблачить Листвянкина. От этой мысли всё внутри у Жоры заледенело и он побледнел, и вдруг непроизвольно у него застучали зубы.

— Жора, да ты весь дрожишь, как осиновый лист! — воскликнула Нечаева в каком-то радостном восторге. Причём он был сейчас готов на неё наброситься в ярости льва и разорвать на куски эту сумасбродную ревизоршу.

— Я прошу, я умоляю вас, говорите тише, Любовь Сергеевна! — уговаривал он. — Не, честно, что вы от меня хотите? — Карпов шептал, и оглядывался по сторонам, как затравленный зверь.

— Мне от тебя ничего не надо, взятки я не беру!

— Не, причём тут это? — нервно возмутился Жора. — Я про Путилина вам не наврал, не, честно…

— Ой, Жора, не говори больше.

— Не, честно.

— Не перебивай, Жора, не волнуйся, а то инфаркт хватит, а потом я отвечай — не походишь в начальниках. Ладно, вдруг примирительно начала она. — Будем считать, ты мне ничего не говорил, а я ничего не знаю. Но при условии, меня не забывай, ты же мой сторонник, не забыл? — значительно подчеркнула вполне без шуток.

— Любовь Сергеевна, не, честное слово, я всё это узнал от Путилина. Сам я не доносил!

— Допустим так, но Путилин промолчал, а ты не выдержал, влас¬ти захотел? А парня так замордовать, изжили, разве это не бесчестно?! Он теперь в глазах всей фабрики с замаранной гражданской честью. Тебе это что-нибудь говорит? Когда же кончится человечес¬кая подлость, шельмование честных людей? А ты думаешь, от этого стал лучше?

— Хотите, я его восстановлю? — перебил Жора в порыве, движимый благородным поступком.

— И ты, нахал, это у меня спрашиваешь, надо ли очистить его честное имя? Но ты сперва начни с себя, хотя уже это твоё пят¬но на всю жизнь.

— Не, честно, Любовь Сергеевна, я его не увольнял, это Леваков, и напрасно вы мне не верите, печально промолвил он. — Я хочу его вернуть!

— Для чего, спрашивается, чтобы доконать до конца?

— Вы обо мне совсем плохо думаете, Любовь Сергеевна. Толик был и остаётся моим другом, я его всегда защищал от произвола Левакова, не, честно…

— Но хорошо, а согласись, ведь так подло с друзьями не пос¬тупают. А в отношении Листвянкина ты и есть настоящий Иуда!

— Любовь Сергеевна, как вы так можете, ведь я вам помог очистить фабрику от всякой мрази? И потом я не могу быть Иудой, так как он не был Христом…

— Я бы и без тебя это сделала сама. Скажу прямо, дрянь ты мужик, а строишь из себя невинного агнца! А Христа лучше не трогай…

— Не, честно, вы же ничего не знаете, а так оскорбляете… Его Ле¬ваков увольнял, да он готов был всех уволить, а деньги получать за всех. Причём он без конца обирал ребят, ни за что снимал премии, а сам получал не заработанные деньги.

— Я это и без тебя знала, только жаль, что он оставлен. Впрочем, Валентина Николаевна сама за него вступилась, мол, некому будет работать, мол, это его Листвянкин оторвал от работы, сделав кладовщиком. Не честью фабрики он дорожил, а ему был важней свой карман, вот и коллектив разложил. И вы все работаете на фабрике кое-как, согласись, только числитесь, а сами где-то свои дела на стороне проворачиваете…

— Не, честно, я исправлю положение, вот увидите, Любовь Сергеевна, и с вами обещаю поддерживать тесную дружбу…

— Поживём — увидим! Ну ладно, ступай, Карпов, исправляй, сторонничек ты мой! — засмеялась ревизорша и быстро, как от прокажённого, пошла прочь, покачивая сок¬рушённо головой от того недоумения, что в мире мало что изменяется к лучшему. Она уходила, а Карпов глазам не верил, что так всё удачно обошлось, перевёл дух, с облегчением вздохнул, и ему вдруг сделалось жарко. И вскоре он пошагал в свой, теперь уже свой кабинет победителем со щекочущим приятным ощущением под ложечкой, как прекрасна жизнь! «Вот как надо уметь жить! — похвалил он себя, — а для меня это только начало!»

Между прочим, эти свои хвастливые слова, Карпов стал рьяно подтверждать делом. За короткий срок он установил во всех ателье всё то оборудование, которое некогда ещё завозил Листвянкин, и оно стояло без движения больше года. Потом начал ходатайствовать о получении нового, импортного, подтверждая дух времени, что ему вполне удалось, и он намеренно демонстрировал всем управленцам свои пробивные способности.

И Дроздова на планёрках стала отмечать его неуёмную работу поощрительными словами, стоило ему случайно столкнуться с ней в ателье или в конторе. Жора страстно желал завоевать её душу, свить там уютное для себя на все времена гнёздышко, чтобы всецело укрепиться в её сознании вот таким чрезмерно деловым, вот таким безоглядно преданным, болеющим за дела фабрики и судьбы людей.

— Не, честно, Валентина Николаевна, я буду работать на износ и заставлю так же ребят, не, честно, разве это уже не видно? Вот увидите, я вам это обещаю!

— Ведь так и надо работать, Георгий Антонович, я вами пока весьма довольна! — отозвалась живо Дроздова, пожелав ему успеха.

И Карпов сплачивал разными посулами благ, вокруг себя коллектив единомышленников, боясь, как огня, недовольства ребят и немало сил потратил, доказывая Дроздовой и Коржиновой, что ребятам необходимо повысить ставки, то есть установить процентные надбавки, дабы они как можно реже налево бегали на подработки. И своего так-таки добился, почти всем, за исключением новенького, доплаты сверх нормы за обслуживание объектов.

— Во, видал, Жора, ой, то есть Георгий Антонович, — как-то в порыве страсти заговорил на собрании Хрящеев. — Кто подал за тебя слово?

— Ну, ясно кто, ты Юра! — несколько гордо отчеканил Жора. — За что я вас и вознаградил доплатой!

— Теперь мы будем просить директора, чтобы тебя оставили нам на постоянку, — отозвался Томилин. — Нам как раз такого начальника, как воздуха не хватало. Ведь вся наша жизнь построена на деньгах, а Листвянкин всё грёб под себя, а ты, Антонович, молодец, понимаешь наши житейские нужды. Всё правильно, наш ты человек, никого нам не надо, тем более со стороны!

— Вот и отлично, тогда впредь заключим обоюдный договор, не, честно, вы меня не подводите, а в свою очередь вас я не дам нигде в обиду. Причём всегда, куда надо отпущу, только смотря по обстановке.

Если бы тут, в кабинете, восседал Леваков, Жора, разумеется, этого вслух ни за что бы не произнёс, а то бы тот сразу всё до¬нёс Дроздовой, чтобы любыми средствами сковырнуть его со своего пути. Вот поэтому Жора ничего не изменил в его зарплате, он по-прежнему получал больше всех и в таком своём решении убе¬дил ребят…

Итак, Жора, то бишь Георгий Антонович, тем самым выстоял во временных и есть все основания полагать, что его из временно исполняющих, утвердят главным.

А что касается сына директора, так он окончил институт, но фабрике предпочёл распределение на завод в этом же городе, тем самым не захотел угодить под крыло своей матушки.

А как в дальнейшем будет работать его, Карпова, отдел, время покажет и само собой пока неизвестно, на что он ещё замахнётся…

1988—1990 г.г. 1994 г.