Моя Москва

Праздновать день рождения града Москвы в 1147 году - себя не уважать. Москвичка.

История Москвы намного древнее, чем её упоминают в летописях.

25 тысячелетий назад, когда с поросших корявой карликовой березой берегов Москвы-реки виднелся в далеке вечный лед, жили люди.

Останки одного из них были обнаружены в 1936 году на речке Сходня, немного выше места ее впадения в Москву-реку (на территории современного района Тушино).

Несмотря на достаточно суровый климат, жить было можно..

90 процентов костей, найденных при раскопках, принадлежали мамонту. Он был не только источником пищи. Мелкими костями и жиром мамонта заменяли дефицитные, из-за отсутствия деревьев, дрова, из больших костей и шкур строили жилища.

Очень много останков этого зверя нашли в Лужниках, на Минской улице, и при недавних раскопках на территории Зачатьевского монастыря на Остоженке.

С уходом ледника на месте древних поселений стали попадаться кости домашней свиньи.

Одна из таких мезолитических стоянок была изучена под сквером у Большого театра, прямо под фонтаном.

Была такая эпоха – энеолит. Уже не каменный век, но еще и не бронзовый, примерно в ХХ веке до н.э. - время идиллии на земле Московской.

Жизнь текла спокойно, прамосквичи , любуясь закатом, вытёсывали из кремня фигурки медведей, птиц, разных милых зверюшек, огромных осетрин и неких странных существ, напоминающих общепринятое изображение ископаемого плезиозавра Несси. 

Но всему хорошему приходит конец. Сначала появились волосовцы, потом фатьяновцы. Прамосквичи приняли мигрантов с миром, ассимилируя друг друга, выходили размяться в редких схватках с обнаглевшими соседями.

Первый этап дьяковской культуры был временем тревожным. Новые жители обзавелись мощными укреплениями: насыпали многослойные валы, устойчивые к размыванию, укрепляли рвы различными деревянными конструкциями, построили труднопреодолимые стены.

Время идёт, они ассимилировались в типичного москвича: спокойного, благостного, жизнелюбивого, но гордого и если надо – сурового к тем, кто покусится на его пространство и образ жизни.

На месте их поселений находят ювелирные изделия из кости и наконечники стрел очень похожие на скифские.

В годы, когда у евреев происходили события, красочно описанные евангелистами, на наших холмах настала долгожданная стабильность и процветание. По Москве-реке, в то время, видимо, уже получившей свое нынешнее имя, то и дело пробирались к нам хитрованы-купцы. Красноречивое тому подтверждение — античная камея, найденная в середине 90-х в Мякинино, при археологических раскопках на месте будущего метромоста.

Но примерно в V веке нашей эры московская земля опустела. Дьяковцы исчезли, их брошенные городища заросли бурьяном и крапивой до 9 века. Свято место пусто не бывает.

С запада в московские земли пришли два брата- богатыря – Радим и Вятко. И останется Радим на Соже, и пойдут от него радимичи. А Вятко с родом своим осядет на Оке, и назовутся потомки его – вятичи.

Судя по всему, это были славяне, побывавшие в тесном контакте со злобными субъектами, что организовали впоследствии Киевскую Русь, ничего кроме неприятностей москвичам не приносившую.

Проходя через земли голяди, вятичи, согласно обыкновению, позаимствовали у них все лучшие достижения в области искусства, а также многие специфические традиции.

Если верить летописи, голядь досуществовала до XIII в.: «И Михаиле Ярославичъ Московский убьенъ бысть от Литвы на Поротве». Литва на реке Протве в середине XIII в — это и были потомки голяди и примкнувших к ним вятичей. Ну а располагалась эта «Литва» совсем не далеко – в Западном Подмосковье.

Они, скорее всего, встретили на московских землях остатки предыдущих москвичей – все тех же мудрых волосовцев и благородных фатьяновцев. Ассимилировались и пришлые.

В силу этого смешения разных кровей и получили мы тех могучих богатырей, что покоятся в разбросанных по московской земле курганах. Мужчины были все исключительно богатырских пропорций, под 2 м ростом, ну а женщины — красоты неописуемой…

Курганы до сих пор легко обнаружить. Много их и в самой Москве: в Царицыно, на Юго-Западе, в Лосином острове, в кварталах новостроек возле Тушино и Митино…

Московская земля-матушка дарами своими особо не разбрасывалась никогда, климат не позволял. А потому в основном охотились, мед у диких пчел воровали, рыбу удили, скотинку разводили. Коней особо любили.

Так что жили вятичи — не тужили. Но ведь так долго не бывает.

На севере у вятичей соседи появились ненадёжные – славяне-кривичи. Граница между ними прошла примерно по Москве-реке. Вятичи к ним относились с явным презрением, так что взаимоотношения были минимальны. И не мудрено: кривичи были эстеты-западники, исполненные гордостью за соседство с просвещенным Новгородом, вечные пособники киевских князей…

Принявшей христианство Киевской Руси факт существования свободолюбивых язычников-вятичей долго не давал покоя. 

Три раза ходил киевский князь Владимир Мономах на усмирение непокорного вождя вятичей Ходоты. Только зимой, когда опала листва, спасительная для лесного войска вятического, сумел он настигнуть Ходоту и убить вместе со всеми его сотоварищами.

Считал потом Мономах это деяние одним из самых великих своих подвигов.

Пришла другая напасть - зачастил на берега Москвы-реки князь Юрий Долгорукий. С вятической точки зрения это был один из самых мерзких персонажей истории. Много злодеяний совершил: убил он Степана Кучку, по-киевски – боярина, а по-нашему, по-московски, вождя тогдашнего. Убил не в бою, не в честном поединке, а как у них, киевлян было принято — обманом да подлостью.

Упоминая о достопамятном пире Юрия Долгорукова, Н.М. Карамзин в своей «Истории Государства Российского» с сожалением отмечает: «...Летописцы современные не упоминают о любопытном для нас ее (Москвы) начале, ибо не могли предвидеть, что городок бедный и едва известный в отдаленной земле Суздальской будет со временем главою обширнейшей Монархии в свете».

Правда, Карамзин зря придумал про бедность «городка».

Ссылаясь на В.Н. Татищева и другие источники, Карамзин приводит сведения о том, что земли на берегу Москвы-реки, принадлежали некоему зажиточному боярину Степану Ивановичу Кучке.

Сёла Кучковы, пишет Карамзин, назывались Воробьёво, Симоново, Высоцкое, Кудрино, Кулишки, Сущево и Кузнецкая слобода, не считая еще нескольких в окрестностях, названия которых не упоминаются. Дом же самого Кучки находился на Чистых прудах, и потому до XV века район между Лубянкой и Сретенскими воротами именовали Кучковым полем.

Земли Кучки Юрий к рукам прибрал, а дочь его Улиту и двух сыновей увез с собой. Улиту выдал замуж за сына своего Андрея, того, что стал потом Андреем Боголюбским, а сыновей сделал его слугами.

И хоть и не был Боголюбский виновен в смерти Кучки, спустя много лет ответил он за Долгоруково злодейство сполна: собрала Улита с братьями   сподвижниками(все из вятичей, конечно) и убили князя Андрея.

Но до этого ещё далеко, а пока поселился Долгорукий на красивом месте, что на Боровицком холме, построил себе там пристанище. И в 1147 году позвал на попойку одного из временных своих союзников, князя Святослава Северского. Именно с этой попойки и начался отсчёт историками возраст Москвы.

Так  закончилась на наших холмах эра могучих породистых воинов и наступил раннежелезный век – тысячелетняя «эпоха застоя».

Сначала московское городское население состояло сплошь из людей княжеских. Тех, что привез с собой Юрий Долгорукий.

Так и приехали сюда первые трудовые мигранты. Были это люди из крупных княжеских резиденций, причем явно недальних. А значит, являлись они выходцами из урбанизированных кривичей, тех, которые, как известно, так и льнули к княжеской власти. Поселились у князя под боком, в Кремле.  Расплодились, родственников к себе выписали. Однако, долго не могли они от корней своих кривических оторваться. На первых городских московских кладбищах археологам нередко попадались захоронения с типично кривическими, а то и вятическими украшениями. Потом всё же пошёл процесс мирного сосуществования.

В общем, что не век то новое вливание крови: то новгородцев целый квартал расселят, то немцев на службу наберут, то литовцев или поляков пленных в город кормиться выпустят. Так люди московские и получались.

Кстати, зело хмельного не пили. Заморские гости даже предостерегали свое шпионское руководство: мол, русские завсегда трезвые, в том их сила!

В обычные, не праздничные дни, особенно в жару любили москвичи освежиться морсом. Что это был за напиток, довольно подробно описал в своих отчётах один из западных лазутчиков, немец-опричник Генрих Штаден: «Русские берут из ручья свежую проточную воду и можжевеловую ягоду и кладут ее в эту воду; оттого вода становится кислой. Затем берут мед, подмешивают его в воду и процеживают сквозь волосяное сито. Вода делается тогда сладкой». Этим морсом торговали на улицах и даже разносили по приказным избам и палатам. Что бы сохранить температуру напитка использовали специальные кувшины-термосы, оплетенные берестой. Бересту вообще в Москве любили. Даже лапти московские большей частью были берестяные. Вот только берестяных грамот нашли пока только три…

Из алкогольных напитков пили в основном пиво и мед. Но и то только по праздникам. Иначе можно было и плетей заработать. Безнаказанно пили только жители немецкой слободы, так и прозванной москвичами: «Налейка». Там иноземцы баловались излишками пития выданного им в качестве части жалования за государеву службу.

Именно там понабрался тлетворных западных ценностей молодой царевич Пётр Алексеевич, столь чтимый ныне пресловутый Мин Херц, бросивший Москву, а за ней и всю Россию-мать в пучину разврата и алкоголизма.

Именно с воцарением этого деятеля и закончилась  московская самобытность и началось жалкое гламурное подражательство, длящееся и по сей день.

Ну а нам с вами остается помнить и чтить и дикого волосатого сходненского человека, и отважных охотников на мамонтов, и мудрых волосовцев с благородными фатьяновцами, и загадочных дьяковцев, и непокорных вятичей, и разудалых весельчаков московитов. Потому что они все, как и мы, были и остаются — москвичами!