Роль сексуальной прелюдии в научном познании

Ученые, особенно те, кому открылась абсолютная истина, – безудержные оптимисты. Именно поэтому они спешат поделиться своим счастьем с окружающими.

И всегда с неизменным результатом. Эти самые окружающие сначала прибегали к определениям, пожеланиям и посылам, потом бросались кожурой от бананов и, наконец, поджаривали ученых на костре.

Причём истина может быть необязательно научная, но и религиозная, политическая, литературная и художественная. Она может быть даже ложная! Неприемлемо всё.

Мы пойдем другим путем.

Мой старый знакомый в молодости очень любил женщин, особенно его привлекали трудные случаи.

Однажды он решил склонить к сексу одну аспирантку, девушку из приличной семьи, весьма высоконравственную. Она говорила исключительно литературным языком и пила кофий, оттопырив мизинец.

В общем, тургеневская барышня из XIX века.

Мой знакомый не стал прибегать к тактике революционных матросов типа: «Мадам, лягемте в койку». Он, не выходя за рамки мировоззрения объекта, начал раскачивать её сознание, потом привлёк классиков от античности до наших дней, затем намеки, случайные и неслучайные прикосновения. В общем, всё то, что эти классики и рекомендовали.

В финальной сцене после затянувшихся ласк этот образец рафинированной нравственности как закричит, далеко выходя за рамки нормативной лексики: «Да сколько же можно ждать, когда же ты, наконец, начнешь».

Но сексуальным и академическим обольстителям нужно помнить: для достижения успеха необходимо наличие у объекта обольщения хотя бы небольшого желания. Пусть даже неосознанного.

Так что воспользуемся методом почтальона Печкина: «Мне открылась абсолютная истина, но я Вам её не скажу!» Начнем академическое обольщение, но не будем брать быка за рога.

Зачем мне ваши определения, пожелания и посылы?

И для начала вспомним, что было в естествознании в конце XIX века. На рубеже веков у ученых была очень ясная, непротиворечивая и такая «естественная» картина мира. Вот знаменитая цитата из доклада, сделанного в 1895 году:

«Кажется вероятным, что большинство основных принципов уже твердо установлено, и что будущее продвижение вперед следует искать в основном в строгом применении этих принципов ко всем явлениям, которые обращают на себя внимание…»

Самое замечательное в этих словах то, что они принадлежат А. Майкельсону – тому самому, чей опыт с неподвижным эфиром за 12 лет до цитируемого доклада разрушил всеобъемлющий характер классической механики, что, правда, стало ясно лишь в 1905 году из статьи Эйнштейна. Именно в этой статье было предложено изменить те самые основные принципы.

На первый взгляд, предлагалось изменить совсем немногое. В механике уже несколько веков господствовал принцип относительности Галилея: «Во всех инерциальных системах отсчета все физические явления происходят одинаково». А вот что написал Эйнштейн: «…для всех координатных систем, для которых справедливы уравнения механики, справедливы те же самые электродинамические и оптические законы. Это предположение (содержание которого будет в дальнейшем называться “принципом относительности”) мы намерены превратить в предпосылку». По сути Эйнштейн сказал: «Слова Галилея “все физические явления” надо понимать “все без исключения”». Из этого следовало, что и скорость света везде одинакова, и все прочие эффекты. Но при этом вместе с понятием «эфир» исчезла парадигма Ньютона об абсолютности пространства и времени: «Время и пространство представляют как бы вместилище самих себя и всего сущего», а ведь как это было естественно и очевидно.

К тому времени уже давно определили скорость света, доказали его волновую природу и придумали такую субстанцию, в которой он распространяется – эфиром назвали. Предполагалось, что если звук распространяется в какой-то среде, значит, и свет для распространения должен иметь какую-то среду. В общем, эфир - так эфир. Для подтверждения этой естественной и очевидной гипотезы и был задуман эксперимент. Поскольку уже была известна скорость движения Земли вокруг Солнца, решили её измерить, сравнивая скорость света, как по направлению движения Земли, так и против, тем самым экспериментально доказав наличие неподвижного эфира. И, хотя погрешность приборов была многократно меньше предполагаемого результата, оказалось, что скорость света одинакова в любом направлении. Получалось, что Земля по отношению к мировому эфиру неподвижна, чего, конечно, не может быть потому, что не может быть никогда. Этот опыт был осуществлен А. Майкельсоном в 1881 г.

После этого опыта физики крепко задумались. Наконец, через несколько лет теоретик У. Лоренц для спасения идеи неподвижного эфира предложил, как он сам выразился, весьма искусственную гипотезу о замедлении времени и сокращении размеров тела в направлении движения и даже привел формулу этого сокращения. И, хотя по этой гипотезе все сходилось, и не было никаких противоречий, она осталась неким интеллектуальным трюком (вроде Ахиллеса, который никак не догонит черепаху). Все же понимали, что метр - он и в Африке метр, и короче он стать никак не может, не зря же в Париже его платиновый эталон хранится.

Думали физики до 1905 г. К тому времени А. Эйнштейн окончил школу, университет и написал свою знаменитую статью. Суть ее сводилась к тому, что так оно все в природе и есть, т.е. и скорость света постоянна в любой системе координат, и размеры сокращаются, и время замедляется.

Как видим, идея эксперимента была, эксперимент сделали, формулы изменения времени и линейных размеров рассчитали, и даже у Галилея было уже готово определение принципа относительности.

Сегодня ситуация в естествознании аналогичная:

– есть набор концепций, определяющих картину мира;

– есть некие явления, не укладывающиеся в эту картину, а поэтому этих явлений, как бы, нет.

Для следующего шага на пути научного познания необходимо предложить новую парадигму, на ее основе построить аксиоматику и модели, из которых следуют те самые явления, которые сегодня никуда не укладываются. Если сейчас посмотреть на эту ситуацию непредвзято, то, наверняка, можно будет увидеть направление того самого следующего шага.

Вот и оглянемся. И первое, что мы увидим, это такое «естественное и очевидное» представление о единственности окружающего нас материального мира. Да, существуют явления и нематериальные: воля, разум, любовь, но все это, конечно, – порождение материи.

На вопрос: «Горят ли рукописи?» современное естествознание отвечает однозначно: «Горят!» Если Гоголь сжег вторую часть «Мертвых душ», а потом сам умер, то это навсегда. Чеширский кот бывает с улыбкой или без улыбки, а вот улыбка бывает только с котом. Информация бывает только на материальном носителе – на бумаге, в компьютере, в голове у человека. В общем, как сказал бы Ньютон: «Окружающий нас материальный мир – вместилище самого себя и всего сущего».

А что же по этому поводу думали научные авторитеты и гиганты мысли (физики, а не какие-то там философы)?

«В XIX веке материя являлась первичной реальностью. Польза была знамением времени… Сегодня идея реальности материи в связи с новым опытом должна быть по меньшей мере модифицирована».

В. Гейзенберг

«Наш опыт говорит нам, что физический мир осязаем, реален и независим от нас. Квантовая физика заявляет, что это вовсе не так».

Э. Шредингер

«…Если бы из Вселенной исчезла вся материя, вместе с ней исчезли бы также пространство и время».

А. Эйнштейн

Знакомство с историей эволюции физики очень полезно. Эти знания интересны и сами по себе, но главное – это отличный инструмент разрушения предрассудков и стереотипов.

Представить себе нематериальный мир уже непросто, а тут еще, оказывается, в нем не будет ни времени, ни пространства. И это физика, а никакая не мистика. Одно утешает – наука может постигать и то, что невозможно себе вообразить.

В 60-е гг. XX века ядерная физика была в большой моде, издавалось много популярной литературы, и каждый школьник, вроде бы, знал, как устроена атомная бомба. Но на физических факультетах у студентов была проблема с пониманием квантовой механики. Они знали теорию, решали задачи, получали пятерки на экзаменах, но не понимали, как, например, частица «электрон» может быть волною, а волна – частицей. И лишь где-то после третьего курса у некоторых случалось просветление. До них наконец-то доходило, что понимать тут нечего – мир так устроен, и все.

Во взаимодействии идеи и материи все обстоит точно так же: понимать можно и нужно следствия, причины же следует просто знать и принимать.

И все-таки возникает вопрос: «А откуда эти идеи взялись?» Вообще-то, для науки вопрос происхождения идеи смысла не имеет, но сомнения понятны.

Идей много, все проверять – жизни не хватит, поэтому для определения очередности их рассмотрения и существуют авторитеты (и ни для чего другого).

Главная проблема не в этом. Идею трудно, если вообще возможно, передать другому. Обычно это пытаются сделать, приводя какие-то аргументы и доказательства, но те, у кого предлагаемой идеи нет, фактов не видят в упор. А поскольку нет фактов – чужая идея представляется полным абсурдом.

Каждый ученик сам разрывает (или не разрывает) этот замкнутый круг.

По поводу возможности существования нематериального мира скептики и оппоненты говорят: «Оттуда никто не возвращался». Этой идее тысячи лет, и также тысячи лет существуют сомнения по этому поводу. Один средневековый сочинитель вложил в уста своего героя такие очень складные слова:

– Умереть, уснуть!

И видеть сны, быть может?

Вот в чем трудность;

Какие сны приснятся в смертном сне,

Когда мы сбросим этот бренный шум, –

Вот что сбивает нас; вот где причина

Того, что бедствия так долговечны;

Кто снес бы плети и глумленье века,

Гнет сильного, насмешку гордеца,

Боль презренной любви, судей медливость,

Заносчивость властей и оскорбленья,

Чинимые безропотной заслуге,

Когда б он сам мог дать себе расчет

Простым кинжалом?

Кто бы плелся с ношей,

Чтоб охать и потеть под нудной жизнью,

Когда бы страх чего-то после смерти –

Безвестный край, откуда нет возврата

Земным скитальцам, – волю не смущал,

Внушая нам терпеть невзгоды наши

И не спешить к другим,

От нас сокрытым?

Монолог этот начинался словами «Быть или не быть», и все это говорилось в то время, когда наука в современном понимании была в зачаточном состоянии, а вот религия охватывала всё и вся, и, казалось бы, какие могли быть сомнения, но, как видим, сомнения были.

Следует обратить внимание на главную мысль скептиков, что, вот если бы кто вернулся да рассказал нам всё, что увидел, тогда, конечно, другое дело.

Попробуем представить, как некий человек внезапно исчез на три дня, а потом так же внезапно появился и стал рассказывать, как он был в ином мире и много чего еще, ну, конечно, в меру своего разумения. Все бы тут же решили, что либо он нагло врет, либо место его в психушке.

Эта ситуация очень убедительно изображена в рассказе Джека Лондона «Нам-Бок лжец». Сюжет такой: одного эскимоса унесло в море на байдарке, унесло и с концами. В общем, обычное дело по эскимосским представлениям: ушел в мир теней. А племя жило на берегу с очень протяженной отмелью, затрудняющей подход больших кораблей, поэтому белых людей они не видели и с цивилизацией были не знакомы. И вот через несколько лет этот эскимос (именно его и звали Нам-Бок) возвращается. А потом следует рассказ, как его подобрала зверобойная шхуна, как он попал в город и что с ним там было.

С точки зрения мудрейших людей племени весь рассказ – сплошная выдумка и неприкрытая ложь. То, что шхуна сделана из тысячи деревьев, – это ещё можно представить, но то, что она при помощи ветра плывет против ветра – явная ложь. Еще большая ложь – рассказ о железном корабле. Все ведь знают, что железный нож тонет, и это свойство железа. Как же может плавать железный корабль? И города на берегу океана не может быть. Людям не хватило бы рыбы и зверя в море для всех. В общем, рассказчик был полностью изобличен и изгнан из племени.

А теперь представим себе, что через несколько лет другой эскимос будет унесен ветром, и его подберет военный корабль; и вот племя выслушивает рассказ о морском сражении и, кроме общих нелепиц, не будет ответа на вопрос: «Почему двое ушли в мир белых людей и говорят совершенно разные вещи?» Ясно: не только один из них врет, но скорее всего лгут оба.

Причем эскимосы и европейцы, в принципе, одинаковы, и законы природы одни и те же. А как тогда можно понять мир, где не действуют привычные нам законы, а такие «естественные» понятия, как время, расстояние и масса, вообще не имеют смысла?

Похожая ситуация была у главного героя романа Г. Уэллса «Страна слепых». Там описывалась изолированная от остального мира земля, в которой живут слепые от рождения люди, причем они как-то сносно устроились. И человеку зрячему так и не удалось доказать, что существует такой мир, где все видят. Мало того, он сам был там довольно беспомощным – все работали и, вообще, бодрствовали ночью (прохладно было), днем спали, а жилища, естественно, не имели окон – слепым-то свет ни к чему. Кончилось тем, что наш герой еле ноги унес, т. к. для местных старейшин он был очень больным человеком (плохо в их неосвещенных жилищах ориентировался). А причиной этой болезни они посчитали его глаза, и решили помочь человеку, вырезав эти два рудимента.

Сейчас накопилось бесчисленное множество сведений о тонком мире, полученных от античности и до наших дней самыми разными людьми и самыми разными способами, однако классическая наука все эти свидетельства даже не думает рассматривать, совершенно справедливо уличая их в противоречиях, некомпетентности и даже в откровенном жульничестве (а как без него). Тем не менее, если вспомнить, что рассказывал на экзамене по географии об Индии старик Хоттабыч вместо Вольки ибн Алеши, можно прийти к выводу, что и Индии не существует.

Но что все-таки делать с утверждением, что «оттуда никто не возвращался»?

А зададим вопрос: кто видел позитрон или хотя бы знает того, кто лично его видел? Есть целые государства, где нет ни одного такого человека, тем не менее в существовании этой элементарной частицы никто не сомневается. Хотя, даже те немногие, кто ее видел, на самом деле смотрели на фотографию с изображением капелек тумана в камере Вильсона, отмечающей траекторию, по которой пролетело что-то ионизирующее, но путем сложных, логических построений наблюдатели решили, что, кроме как позитрону, больше некому.

И все-таки может ли решающий эксперимент доказать научную теорию или подтвердить новую идею?

Вернемся к Галилею: что он доказал, бросая с Пизанской башни пулю и ядро? Что тела разного веса падают с одинаковой скоростью? Нет, не доказал – камень по-прежнему падает быстрее пера, и прыгать из летящего самолета лучше все-таки с парашютом.

И в обыденной жизни земля хоть и не стоит на трех китах, но она не круглая, а плоская. И сумма углов треугольного участка в садовом кооперативе равна 180о. Хотя, конечно, равносторонний треугольник на поверхности планеты со сторонами, равными четверти экватора, имеет сумму углов 270о.

И хотя, классический решающий эксперимент воспроизводим и повторяем, не следует ждать от него мгновенной революции в мировоззрении.

Решающий эксперимент не опровергает действующие теории и идеи, а показывает наличие границ их применения, и не доказывает новые теории и идеи, а лишь показывает возможность их существования при определенных условиях и в неизвестных пока границах.

И что же из всего этого следует?

У ученых есть такая шутка – новая научная идея в умах широкой общественности проходит три стадии: этого не может быть; в этом что-то есть и кто же этого не знает.

Для продвижения знаний в массы наиболее продуктивна вторая стадия, но в настоящее время идея существования нематериального мира у людей представлена именно первой и третьей стадиями.

В такой ситуации возможность конструктивного диалога маловероятна.

А что же делать нам? Мы не тургеневские барышни и научный Дон Жуан не будет склонять нас к истине.

Придётся всё делать самим.

Самим раскачивать свое сознание.

Самим допускать невозможное.

Самим планировать и проводить решающий эксперимент.

Только потом, когда нам на голову свалится истина, не следует, как Архимед, бежать голому по улице с криком: «Эврика!»

Неверно поймут!

https://aftershock.news/?q=nod...