Ещё раз о вранье коммуняк

Если идейный коммуняка открыл рот - он собирается соврать.  А многократная ложь, как верно указал Геббельс,  становится в глазах всех остальных - истиной.

В качестве подтверждения:

                                             РИА Новости

1918 г. Курганская область. Крестьяне везут зерно на ссыпной пункт для сдачи по продразверстке

Почему мы до сих пор судим о дореволюционных событиях как современники, а не как потомки, отягощенные страшным знанием. И в чем разница между «голодом» при царе и голодом при Советах

В нашем обществе отсутствует цельное представление о собственной истории. Мы по-прежнему воспринимаем ее дискретно, т.е. каждый период — это своего рода том собрания сочинений, или отдельная картина в зале Третьяковки, или билет на экзамене, отвечая на который, мы тут же забываем о том, что было до и что будет после этого времени.

В первую очередь это относится к пореформенному времени, к 1856–1914 гг. Эта ключевая эпоха существует изолированно от соседних, имея скверную репутацию времени «незавершенных» и «провальных» реформ, приведших страну к якобы неизбежной революции.

Мы по-прежнему судим об этом периоде как современники, но не как потомки, умудренные, точнее, отягощенные новым и страшным знанием об окружающем мире.

Только при подобном положении возможна такая явная дикость: словом «голод» у нас обозначается и неурожай 1901 года, например, и голод блокадного Ленинграда.

Понимание истории начинается с ясного понимания терминов, которыми мы оперируем.

Причин того, что даже люди гуманитарно образованные зачастую имеют совершенно нелепые представления о той России, которая закончилась в 1917 году, немало.

Одна из них — непонимание того простого обстоятельства, что «презентизм» (т.е. механическое перенесение нашего сегодняшнего понимания отдельных явлений, терминов и т.д. на прошлое) недопустим, поскольку способен извратить понимание истории.

Ситуация усугубляется тем фактом, что в последние годы — прежде всего вследствие ресталинизации — история России конца XIX — начала XX века, помимо сугубо академической, приобрела свою крайне уродливую вненаучную специфику.

Жуткие реалии советского времени стали механически переноситься на предшествующую, пореформенную эпоху. Имперская власть теперь часто представляется чуть более смягченным вариантом советского режима.

В частности, в СМИ и на центральных каналах ТВ начали всерьез сравнивать голод и террор в СССР и в имперской России, цитируя распространяемые в интернете фальшивки о «миллионах православных душ», якобы умерших от голода при Столыпине, и т.д. Для современного «агитпропа» очень важно уравнять Российскую империю и СССР по степени государственного произвола и числу жертв в голодные годы.

Успех этой манипуляции капитально облегчается вопиющим невежеством множества людей относительно собственной истории. Особенно тех, кто родился в 1980–1990-х гг. и учился в эпоху развала школьной системы.

Однако История — не ток-шоу, и здесь модный фокус со всенародным якобы голосованием не проходит.

Дело в том, что прегрешения царизма были весьма подробно описаны и расписаны в обычных советских школьных учебниках, найти которые и сейчас не очень сложно. И о миллионах людей, умерших от голода после 1861 года, там не найти ни слова. Хотя советская власть была очень заинтересована во всемерном обличении самодержавия и не слишком церемонилась с историей, в этом смысле порядочности у авторов учебников было больше, чем у современных «идеологов» несостоявшегося «светлого будущего».

При этом советскую власть хотят выдать за спасительницу 150 миллионов жителей Империи от нищеты, голодания и «полуколониального» прозябания — в полном соответствии с «Кратким курсом истории ВКП(б)».

Стремление это понятное, но уж больно бесстыжее. Мы ведь никогда не узнаем, что на этот счет думают десятки миллионов людей, погибших после 1917 года, а также их неродившиеся дети, внуки, правнуки и праправнуки, с которыми мы все могли бы быть знакомы лично. Кстати, по подсчетам независимых демографов, не будь 1917 года — к 1950 году население России (имперской или республиканской) равнялось бы минимум 350, а то и 400 млн человек вместо примерно 180 млн.

Именно понятие «голод» является одним из ярких примеров того, как семантическая инфляция термина полностью искажает наше восприятие своей истории.

То, что сто лет назад «голодом» назывался любой недород хлебов, понятно. Однако проблема сложнее.

Простой пример. В 1910 году по ряду причин внутренний рынок оказался переполнен рафинадом (на него падало 70–75% потребления сахара), цены на который резко снизились. В то же время в стране стала ощущаться нехватка песка, во-первых, из-за неурожая свекловицы, а во-вторых, потому что рафинеры внепланово изъяли с рынка для переработки более 7 млн пудов сахарного песка.

Сложилась парадоксальная ситуация. С одной стороны, в ряде городов России «нельзя было найти какого-нибудь вагона песка», а с другой — рынок был буквально завален рафинадом, который в итоге сравнялся в цене с песком. Поэтому потребители начали покупать быстрорастворимый рафинад и толочь его в песок для варки варенья.

И вот это положение в тогдашней прессе совершенно серьезно именовалось «сахарным голодом»!

Я, понятно, не буду сопоставлять этот слегка водевильный для нас эпизод с трагедией 1891–1892 гг., когда, как считается, погибло порядка 400–500 тыс. человек (отмечу мнение Б.Н. Миронова о том, что большую часть жертв этого катаклизма унесла холера, которую не умели тогда лечить). Однако он заставляет задуматься о многом.

Некоторое представление о том, насколько легко и безответственно (с нашей современной точки зрения) употреблялся этот термин, дают следующие факты.

Например, в популярнейшей газете «Русское слово» в 1912 году в № 80 говорится о «мануфактурном кризисе», в № 90 — о «чугунном голоде» и «лесном кризисе», в № 126 — о «чугунном голоде», в № 172 — о «нефтяном голоде», в № 238 — о «мясном кризисе», в № 239 — о «дровяном голоде», в № 248 — об «угольном голоде», в № 250 — опять о «нефтяном голоде», в № 259 — о том, что «стране грозит мясной голод, а мы снабжаем Германию дешевым мясом», в № № 260 и 287 — вновь об «угольном голоде» и т.д. (я перечислил далеко не всё). О наличии в газете постоянной рубрики «На голоде», в которой описывалась ликвидация правительством последствий неурожая 1911 году в негативном, естественно, ключе, я и не упоминаю.

При этом замечу, что речь идет не о временах военного коммунизма, а о предпоследнем годе выдающегося экономического подъема 1909–1913 гг.!

То есть это слово характеризовало не только ситуацию недорода хлебов, оно было дежурным обозначением малейшего нарушения ценового статус-кво в сторону удорожания. Если в России конца XIX — начала XX века цена, положим, пуда железа вырастала на 0,2 коп/пуд, то в стране немедленно «начинался» «металлический» голод.

Наши же современные представления об этих феноменах вытекают из исторического опыта советской эпохи, а он был принципиально иным и неизмеримо более трагичным.

У каждого времени и у каждого народа свой «среднестатистический» порог печали и страданий. Многие тысячи страниц, опубликованных до 1917 года, изображали «народное горе», «бедственное» и т.п. положение жителей России, и, думаю, значительная часть писавших об этом была искренна. Трудно предполагать, например, что кривил душой «В голодном годе» В.Г. Короленко. В рамках представлений своего времени в тогдашней системе координат «плохо/хорошо», когда голодом категорически именовались не только трагические события 1891–1892 гг., но и любой позднейший неурожай, эти авторы, если они старались быть объективными, часто были правы.

Однако все эти описания фактически одномоментно обесценились,когда обыденностью стали «красный террор», продовольственная диктатура, продотряды и продразверстка, людоедство и голод 1921–1922 гг., не говоря о коллективизации и голоде 1932–1933 гг.

Переворот 25 октября 1917 года создал новую, чудовищно жестокую систему координат во всех сферах бытия, и старые стандарты соотносились с ней примерно так же, как обиды ребенка и трагедия человека, идущего на эшафот. Если постоянно не иметь этого в виду, то об объективном изучении истории России можно забыть.

Что написал бы по поводу карточной системы времен военного коммунизма, например, А.И. Шингарев, сделавший себе имя на брошюре «Вымирающая деревня» (1901), если бы его не растерзал «революционный караул» в 1918 году? А как оценил бы плакат Моора «Помоги» (1921) умерший в 1919 году в горе и раскаянии А.А. Кауфман, немало писавший о переходе крестьян «от недоедания к полной голодовке»?

Короленко летом 1921 года, незадолго до смерти, избрали почетным председателем Всероссийского комитета помощи голодающим, и он написал Горькому, что «у нас голод не стихийный (как было до революции. — М.Д.), а искусственный». Он успел не только ощутить себя в новой системе ценностей, но и высказать свое к ней отношение — к ярости Ленина, кстати.

Сказанное, понятно, не делает нужду и недоедание людей во время неурожаев конца XIX — начала XX века фикцией, однако показывает, что они должны оцениваться в контексте всех наших знаний и в свою настоящую цену.

Если мы претендуем на цельное понимание своей истории, если мы хотим трактовать ее как единый глобальный и непрерывный процесс, то мы обязаны выработать точные критерии, четкую терминологию для обозначения различных градаций одних и тех же константных исторических явлений — так, чтобы история не представлялась, условно говоря, собранием отдельных «картин»-эпох, а была бы цельным полотном.

Народники, затем советская историография, а теперь и новая генерация поклонников «отца всех народов, кроме репрессированных», обожают рассуждать о голодовках в царской России, однако упорно игнорируют наличие в стране продовольственной системы, продовольственного законодательства, которое обеспечивало питание жителей страны в неурожайные годы. Игнорируют, понятно, для удобства — «антинародное» государство, обрекающее свое население на нищету, по определению не может заботиться об этом населении.

Любой, кто не знаком с данной проблематикой специально, но со школы знает о народных страданиях, о «голодном экспорте» (а кто о них не знает?), совершенно естественно полагает, что царизм выкачивал из деревни хлеб — наподобие того, как это делала советская власть — обрекая на голодовки миллионы крестьян, и никаким образом не заботился о борьбе со стихийными бедствиями в виде неурожаев.

Однако, во-первых, до 25 октября 1917 года в условиях рыночной экономики у правительства в принципе не было возможности что-либо «выкачивать» из населения. Кроме того, в России не было монополии внешней торговли, т.е. хлеб продавало не государство, а частные лица.

Во-вторых, имперская власть тратила значительную часть бюджета на помощь пострадавшим от неурожаев, на что интеллигенция обращала свое высокое внимание лишь для того, чтобы снова и снова обличать власть в некомпетентности. И этот заговор молчания оказался вполне успешным.

Существовал специальный правительственный орган — Сельская продовольственная часть МВД, которая и ведала продовольственной помощью. Как бы высоко ни оценивать частную благотворительность, она составляла лишь считанные проценты от вложений государства.

По объему продовольственная помощь во время неурожаев иногда была сопоставима с расходами на оборону (63% от этих расходов в 1891 г.).

Начиная с 1891–1892 гг. и до Первой мировой войны правительство вложило в ликвидацию последствий неурожаев порядка полумиллиарда рублей, причем регулярно прощало населению сотни миллионов рублей недоимок по продовольственным долгам.

В 1892–1893 гг. Александром III снял со своих подданных продовольственных долгов на сумму около 52 млн руб. А 14 ноября 1894 года по случаю свадьбы Николая II с населения было сложено еще около 50 млн руб. таких долгов.

Другими словами, правительство не просто спасло в 1891–1892 гг. десятки миллионов людей от голода и неурожаев.Оно фактически приняло на себя ответственность за стихийные бедствия.

Ту же линию власть продолжала вплоть до конца 1900-х гг. Так, за 1891–1900 гг. из средств казначейства и из общеимперского продовольственного капитала на различные формы поддержки населения в годы неурожаев было отпущено порядка 232 млн руб., из которых 211 млн руб. подлежали возврату. Однако на деле население вернуло лишь около 19 млн руб., а большая часть долгов была аннулирована правительством. Рождение цесаревича Алексея стало поводом для списания еще как минимум 73 млн руб. и т.д.

Напомню, что стоимость «Большой флотской программы», которая к 1930 году должна была сделать Россию мировой морской державой, оценивалась в 430 млн рублей.

Если называть данное явление «голодовками», как это делается сплошь и рядом, то из какого словаря брать слова для обозначения перечисленных выше катастроф, начавшихся после 1917 года?..

Теперь о феномене «голодного экспорта» — неотъемлемом атрибуте «нищей России» из народнической публицистики и советских учебников.

Вдумаемся — сама постановка вопроса о голодном экспорте имеет вполне провокационный характер, ибо подразумевает некий, пусть и не всемирный, но заговор против российского крестьянства. Если довести идеи народников до логического конца (или абсурда, что в данном случае совершенно одно и то же), то придется признать, что одной из приоритетных задач правительства Империи было максимальное ухудшение положения собственного народа. Для этого, в числе других средств, оно использовало экспорт хлеба.

Я много лет занимался этой проблематикой и доказал, что тезис о «голодном экспорте» — точнее, о негативном воздействии экспорта хлеба на питание населения России — не находит подтверждения в статистике производства, вывоза и перевозки хлебных грузов, а также и в других источниках. Преобладающую и притом перманентно возрастающую роль в торговле хлебом играл внутренний рынок, что абсолютно естественно вытекает из законов рыночной экономики.

В частности, в 1894–1913 гг. экспорт ржи ежегодно уменьшался в среднем на 2742 тыс. пудов, а экспорт овса — на 193 тыс. пудов. Среднегодовой прирост экспорта пшеницы составлял лишь 9,5% прироста урожаев. И только прирост вывоза ячменя, специально производившегося на экспорт, составляет 45,7% прироста сборов.

Мифологический характер тезиса о «голодном экспорте» весьма наглядно выступает и при сопоставлении стоимости хлебного экспорта и величины питейного дохода. Суммарная стоимость хлебного экспорта за 1894–1913 гг. составила 10 361,7 млн руб., а питейного дохода — 11 766,7 млн руб., причем средний ежегодный прирост стоимости вывоза хлебов составил в эти годы 20,9 млн руб., а питейного дохода — 35,1 млн руб., т.е. в 1,7 раза больше. Если такая ситуация может именоваться «голодным экспортом», тогда в словарях русского языка что-то нужно исправлять. При этом Россия, напомню, отнюдь не была лидером в потреблении алкоголя.

Тем не менее идея «голодного экспорта» оказалась весьма удобной пиар-находкой из разряда «чем нелепее, тем лучше» и успешно эксплуатируется свыше ста лет, поскольку в течение этого периода потребность в негативном имидже имперской России была высока.

О социальной политике царизма после 1861 года, как и о многом другом, у нашего общества представления просто неандертальские (в частности, потому что они сформированы народническо-марксистской историографией).

Конечно, эту политику можно оценивать по-разному.

Однако очевидно, что ее проводило правительство христианской страны, освободившее в 1861 году 23 млн крепостных и начавшее великими реформами переход России к общегражданскому строю, и уже поэтому (при всех изъянах) эта политика не могла не укладываться в определенные нравственные нормы.

Во всяком случае, эта политика категорически исключала возможность устранения государства от помощи подданным во время стихийных бедствий, даже гипотетически не говоря о возможности использования прямого геноцида для достижения политических целей.

Политика советской власти исходила из совершенно противоположных посылок.

По страшному капризу Истории горстке экстремистов представилась возможность реализовать на практике идеи социализма, т.е., по Достоевскому, «весь этот мечтательный бред», «весь этот мрак и ужас, готовимый человечеству в виде обновления и воскресения его».

Власть взяли воинствующие безбожники, в принципе не имевшие никаких моральных сдержек, и фактически сразу начали железной рукой воплощать «весь этот мрак и ужас» в жизнь.

Напомню известную мысль Ленина, высказанную 17 октября 1921 года, наглядно показывающую глубину представлений большевистских лидеров о коммунизме: «Мы решили, что крестьяне по разверстке дадут нужное нам количество хлеба, а мы разверстаем его по фабрикам и заводам, — и выйдет у нас коммунистическое производство и распределение».

И эти люди подобрали власть в самой большой стране мира со 150-миллионым населением!

Куда там Марксу с Энгельсом!

Военный коммунизм продемонстрировал все будущие пороки советской системы — и отнюдь не на эмбриональном уровне. Не берусь сразу определить, какие явления позднейшей советской истории не встречаются уже в 1918–1921 гг.

Военный коммунизм показал, что бывает, когда за управление страной берутся — в прямом и переносном смысле слова — кухарки мужского и женского пола, опьяненные свалившейся на них властью, одуревшие от вседозволенности и не обремененные никакими представлениями о морали.

Крестьяне недолго наслаждались плодами «черного передела» и заплатили за реализацию своих представлений о социальной справедливости цену, беспрецедентную в мировой истории. Немедленный переход к коммунизму обернулся жесточайшей гражданской войной, разрушением крестьянского хозяйства в масштабах страны и массовым людоедством во время голода 1921–1922 гг. как своего рода апогеем первого этапа строительства «нового мира».

Естественно, что в 1921 году такие большевистские «златоусты», как Троц­кий и Ярославский, уверяли, «что русский голод — стихийное бедствие, которое нельзя было ни предвидеть, ни предупредить».

Однако современникам были ясны истинные причины катастрофы. Между поразительным обнищанием крестьянского хозяйства из-за продовольственной диктатуры, комбедов и продразверстки и бедствием 1921 года была четкая причинная связь.

Именно 12 губерний Поволжья и Приуралья, ставших эпицентром голода, были главной ареной принудительных изъятий хлеба в 1919 и 1920 гг. Именно оттуда большевики забрали 44% всех хлебных заготовок в РСФСР за 1919–1921 гг. Даже в 1920/21 году, когда интенсивность рек­визиций на востоке страны снизилась, государство забра­ло все же в 6 губерниях Поволжья 15% чистого сбора хле­бов, полученного в 1920 году. Изъятие такого количества хлеба в течение двух лет подряд прямо отразилось на состоя­нии крестьянского хозяйства. Оно усугублялось также варварской жестокостью продовольственных реквизиций. Продармейцы выгребали все «под метелку», игнорируя и продовольственные нужды людей, и их нужду в семенах и корме для скота, и необходимость иметь хоть какой-то запас продуктов в качестве запасного, страхового фонда от неурожая, что особенно гибельно отразилось как раз на крестьянах Поволжья.

Катастрофа уничтожила свыше пяти миллионов человек, а тех, кого можно было еще спасти, не менее 10 млн человек, спас «проклятый империализм», в первую очередь — представлявшая правительство США Американская администрация помощи (AmericanReliefAdministration, сокращенно: АРА), которую возглавлял будущий президент Герберт Гувер.

Еще далеко не закончилась ликвидация последствий невиданного со времен Бориса Годунова голода, когда летом 1922 года на Гаагской конференции советская делегация потрясла мировую общественность, объявив о возобновлении экспорта хлеба.

Осенью 1922 года Кремль сообщил о том, что имеет миллионы тонн зерна, предназначенного на экспорт. При этом было известно, что в ближайшую зиму восьми миллионам жителей страны все еще будет нужна продовольственная помощь, половина которой могла быть удовлетворена собственными ресурсами.

В январе 1923 года в Одесском порту можно было видеть сюрреалистическую картину — американский пароход «Манитоба» разгружал товары и грузы для АРА, а рядом в советский пароход «Владимир» грузили зерно на экспорт. Какое впечатление изъятия большевиками хлеба у голодающих на экспорт произвело на мировое общественное мнение (и в США в том числе) — объяснять не надо.

Р.А. Латыпов пишет: «АРА заявляла о непосредственном спасении жизни советских людей, советские лидеры о возрождении индустрии для строительства социализма, который бы ликвидировал голод в будущем. Гувер не желал субсидировать реконструкцию советской промышленности за счет жизней советских людей — это стало источником его отказа от поиска средств и привело к сворачиванию деятельности АРА в Советской России».

Надо сказать, что наша история дает воистину страшные примеры материализации лживых мыслей и слов.

Настоящий голодный экспорт — это когда Сталин ограбил крестьянство в коллективизацию так, как никаким татаро-монголам вкупе с крепостническим государством не снилось, и вывез изъятый хлеб за границу, чтобы купить заводы, заплатить Альберту Кану и др., уморив в 1932–1933 гг. голодом от семи до восьми миллионов человек. Распухшие от голода люди были привычной частью привокзальных пейзажей, а через порты и таможни на экспорт шел поток продовольствия.

В несколько меньшем масштабе ситуация повторилась в 1946–1947 гг., когда «государство рабочих и крестьян» сознательно пошло на голод, накапливая запасы для отмены продовольственных карточек и предстоящей денежной реформы 1947 года. При этом из «соображений престижа» оно не только отказалось от международной гуманитарной помощи, но и вывезло 2,5 млн тонн зерна в страны Восточной Европы. Голод 1946–1947 гг. стоил жизни примерно миллиону наших соотечественников.

До каких же глубин цинизма нужно опуститься, чтобы после этого десятилетиями твердить о «голодном экспорте» при «проклятом царизме», а в наши дни — и о «миллионах православных душ», якобы умерших от голода при П.А. Столыпине?

Михаил Давыдов

Доктор исторических наук

Источник: https://novayagazeta.ru/articl...