Владимир Винников: Китай как цивилизация будущего

За последнее тридцатилетие, то есть буквально на наших глазах, Китай совершил тот самый «большой скачок», к которому призывал, но которого так и не добился ни в 50‑е годы, ни в 60‑е, ни в 70‑е годы прошлого века «великий кормчий» Мао Цзэдун. Зато этого добились его преемники — причём на основе той социально-политической базы, которая была заложена 70 лет назад, с провозглашением Китайской Народной Республики.

Именно тогда стало ясно, что китайская цивилизация, следом за русской, отказывается от стратегии встраивания в «западный» миропорядок и, более того, вырабатывает стратегию борьбы против этого миропорядка. Причины тому во многом выглядели случайными, ситуативно-политическими, но, как известно, любая случайность есть проявление пока ещё непознанной закономерности.

Компартия Китая выиграла гражданскую войну у Гоминьдана не только благодаря помощи Советского Союза, но, прежде всего, благодаря полученному за предыдущие годы своего существования (1921–1949) опыту, авторитету в китайском обществе, а также относительной слабости и внутренним противоречиям «империалистических держав» той эпохи.

Сегодня Китай из полуколониальной, отсталой, зависимой от множества внешних факторов страны вернул себе не только утраченное в конце XVIII века звание «мировой экономики номер один», но и по многим показателям вышел или выходит на передовые рубежи развития всей человеческой цивилизации. Как уже отмечалось , практически весь глобальный экономический рост (включая рост потребления первичной энергии) с конца XX века был сосредоточен в Китае.

По росту экономики в сопоставимых ценах за период 1990–2018 гг. Китай с населением 1,3–1,4 млрд человек прочно занимает второе место в мире — 21,62 раза, уступая только крохотной (менее 1 млн населения) Экваториальной Гвинее. Все другие страны мира, независимо от их размера и социальнополитического устройства, остались далеко позади. Что лишний раз подчёркивает общечеловеческое значение совершённого КНР прорыва. Здесь даже нет смысла говорить о каком‑то «экономическом чуде», наподобие «немецкого», «японского» или «корейского», — Китай продемонстрировал чудо не экономическое, а цивилизационное. Вывести за каких‑то 30 лет фактически пятую часть человечества на новый, качественно более высокий уровень развития и жизни, сопоставимый с передовыми странами мира, — это беспрецедентный по своей эффективности и масштабности проект, намного превосходящий все возможные исторические прототипы, включая и советский. В цифрах ситуация выглядит так.

Как можно видеть, практически все реальные экономические показатели, приведённые в этой таблице, — за исключением нефти, которой у Китая на собственной территории по геологическим данным просто нет в нужном количестве, — демонстрируют просто взрывной, в разы, рост: как в ходе «докризисных» 1995–2007 гг., так и в ходе «послекризисных» 2008–2018 гг. При этом главными «драйверами роста», особенно за последнее десятилетие, стали производства высоких переделов и с высокой добавленной стоимостью: химическая, машиностроительная, электронная и др., где рост за последние 11 лет исчисляется десятками раз. Чем, видимо, в значительной мере (наряду с инфляцией доллара) и объясняется фантастическое ускорение темпов роста ВВП КНР за 2007–2018 гг. (в 5,7 раза) по сравнению с периодом 1995–2007 гг., когда этот рост составил «всего» 1,95 раза.

То есть это — вовсе не экстенсивный прорыв, основанный по преимуществу на использовании дешёвых ресурсов (природных и рабочей силы), «низкой базы» и готовых технологий. В длящейся вот уже второе десятилетие дискуссии со сторонниками либеральной трактовки китайской модели развития можно если не поставить точку, то подвести предварительные итоги.

Напомню, о чем идёт речь. Ещё в 1999 году, после дефолта, окончательно убившего веру российского общества в «рыночные реформы», один из видных представителей «младореформаторов» Владимир Мау, тогда — глава Рабочего центра экономических реформ при правительстве Российской Федерации, а ныне — ректор РАНХиГС, опубликовал в журнале «Вопросы экономики» (1999, №11–12) статью, где попытался доказать бесперспективность китайской модели как в целом, так и для России в особенности. Главный тезис Мау заключался в том, что Китай, по сути, повторяет путь СССР, приведший к краху «советского проекта», поскольку‑де данный вариант «догоняющей модернизации» обладает встроенными «пределами роста» и просто прекращает работать после их достижения. Следовательно, по мнению Мау, КНР должна была, исчерпав ресурсы «модели ускоренного экономического развития при сохранении политического авторитаризма», столкнуться с теми же проблемами, с которыми Советский Союз столкнулся в 80‑е годы, — разумеется, с необходимой поправкой на особенности места и времени.

Как можно видеть, ничего подобного за последующие двадцать лет, даже с учётом последствий финансового кризиса 2008–2009 гг., в Китае не произошло.

Более того, экономика Красного дракона стала крупнейшей в мире (чего в своё время так и не смог достичь СССР), а её технологический уровень вполне сопоставим и в некоторых отраслях даже превосходит соответствующие американские (и европейские) показатели. Так, уже по итогам 2010 года КНР вышла на первое место в мире по числу поданных и зарегистрированных патентных заявок, обогнав США, а в 2016 году — и по числу научных публикаций.

Особо стоит упомянуть о том, что высшее образование в Китае в 2018 году получали более 36 млн студентов, и это также наивысший мировой показатель. Причём, если в 90‑е годы ХХ века значительное число китайской молодёжи получало образование за рубежом, и даже бытовала шутка о том, что университеты США — это место, где русские профессора обучают китайских студентов на деньги американских налогоплательщиков, то в настоящее время ситуация принципиально изменилась. КНР продолжает оставаться мировым лидером по числу лиц, получающих высшее образование за пределами страны, — их число превышает 600 тысяч человек, но при этом Китай стал крупнейшим образовательным хабом Азии, приняв на обучение 489,2 тысячи иностранных студентов.

Для сравнения: в 1978 году, до начала реформ Дэн Сяопина, студентов было всего 800 тысяч человек, в 1995 году — 2,5 млн, в 2000 году, сразу после введения закона о высшем образовании, разрешающего платное обучение, — 5,5 млн, в 2008 году — уже 27 млн. С учётом демографической стабилизации КНР на уровне около 1,4 млрд человек — рост более чем впечатляющий. Всего же в КНР сегодня более 350 млн человек имеют высшее образование, а количество учёных и инженеров давно преодолело 100‑миллионную планку. И это не просто обладатели «корочек» и «поплавков», а высококвалифицированные специалисты, способные реализовать самые сложные проекты.

Китайская система высокоскоростных (предназначенных для движения со скоростью выше 250км/ч) железных дорог, связывающих между собой самые отдалённые друг от друга регионы страны, включая Тибет, является крупнейшей в мире, их протяжённость превышает 26 000км, при этом строятся участки общей длиной почти 11 000км, что в целом составляет больше половины общемирового фонда ВСМ.

В 2018 году Китай вышел на первое место в мире по количеству космических стартов, нарастив их количество вдвое: с 19 до 38 запусков, — и сохраняет это лидерство сегодня: из 73 успешных стартов, совершённых на момент написания данной статьи в 2019 году, 22 приходятся на долю Красного дракона.

Также в 2018 году китайцы обладали наибольшим количеством «суперкомпьютеров» из тор-500: более 200, хотя и уступили первые строчки в рейтинге тор-500 двум американским «монстрам»: Sierra и Summit. Последний, принадлежащий Ок-Риджской национальной лаборатории США, обладает производительностью 1,223 на 10 в 17 степени операций в секунду (122,3 пентаФлопс), с перспективой модернизации до 200 ПФлопс. Как сообщается в публикации журнала Nature, специалистами фирмы Google разработан квантовый суперкомпьютер Sycamore, который использует 53 программируемых сверхпроводящих кубита, соответствующих вычислительному пространству состояний размерности 253 (около 1016) и позволяет за считаные минуты решать задачи, на которые у «классических» суперкомпьютеров должно уйти 10 тысяч лет. Об аналогичных китайских разработках пока ничего неизвестно, за исключением того, что работы в данном направлении активно ведутся.

Про успехи китайской фирмы Huawei в сфере IT-технологий лучше всего свидетельствует попытка США добиться конкурентных преимуществ внеэкономическими методами: арест 1 декабря 2018 года в аэропорту Ванкувера (Канада) Мэн Ванчжоу, главного финансового директора компании Huawei и дочери её основателя Жэня Чжэнфэя. Huawei является признанным лидером и главным конкурентом американской Apple в сфере производства телекоммуникационного оборудования, включая мобильную связь стандарта 5G.

Китайские учёные также проводят стоящие «на грани фола» генно-инженерные исследования с различными биологическими объектами, не исключая и человека. Так, широкую, хотя и неоднозначную известность получил в конце 2018 года эксперимент Хэ Цзянькуя с использованием технологий CRISPR/Cas9, в результате которого на свет появились первые люди с искусственно изменёнными генами: девочки-близнецы Лулу и Нана, которые, как ожидается, будут невосприимчивы к ВИЧ-инфекции.

В сфере энергетики особых успехов китайцам удалось достичь, прежде всего, в моделировании процессов термоядерного синтеза. Ещё в 2016 году водородную плазму температурой в 50 млн °С сотрудникам Института физических наук в г. Хэфэй удалось удерживать в установке типа «токамак» в течение 102 секунд. В ноябре 2018 года учёные из Института физики плазмы Академии наук КНР удержали 10 секунд плазму температурой в 100 млн °С.

Всё это и многое другое говорит о том, что экономические успехи КНР имеют под собой широкую, прочную и непрерывно крепнущую финансово-экономическую и научнотехнологическую базу, а потому все попытки действующей администрации президента США изменить ситуацию путём развязывания торговой и финансовой войны против Китая вряд ли способны достичь успеха. Тем более что ещё 1 декабря 2015 года МВФ принял решение о включении китайского юаня («жэньминьби») в свою валютную корзину, сразу предоставив ему долю в 10,92% и, соответственно, сократив доли доллара (с 41,9% до 41,73%), евро (с 37,4% до 30,93%), иены (с 9,4% до 8,33%) и фунта стерлингов (с 11,3% до 8,09%).

И если не произойдёт никаких форсмажорных ситуаций, в декабре 2020 года позиции юаня в специальных правах заимствования (CDR) должны существенно усилиться, и на это раз — не только за счёт Европы.

Разумеется, обладая такого уровня финансово-экономической базой, Китай не может замыкаться в собственных границах и активно использует любые возможности для расширения своей «зоны влияния» и для конвертации достигнутых экономических преимуществ в преимущества политические и военно-стратегические.

Китайская экспансия идёт одновременно по нескольким направлениям.

Первое из них — активное использование диаспоры, так называемых «хуацяо», этнических китайцев, постоянно проживающих за рубежом, чья численность (без учёта Тайваня) в 2018 году достигла примерно 61,6 млн человек, а произведённый ими «скрытый» ВВП оценивается в диапазоне 2,3–2,5 трлн долл., что примерно соответствует показателям Италии или Мексики (11–12‑е место в мире). Впрочем, ресурс «хуацяо» не может быть сведён к простой экономической «инфильтрации». Этот канал широко используется и для захвата ключевых позиций в мировой экономике, и для «несанкционированного» получения и распространения информации, включая новейшие научные разработки и технологии «в готовом виде», и в качестве «прокладки безопасности». Не случайно, например, заявление о том, что КНР может сыграть лидирующую роль в выработке новых правил поведения в экономике, политике и технологиях, сделал не кто‑нибудь из китайских лидеров, а министр торговли и промышленности Сингапура Чань Чунь Син. «В настоящее время мир оказался на распутье, и КНР — одна из крупнейших стран и экономик — несёт особо важную ответственность за то, чтобы определить, в каком направлении должно двигаться мировое сообщество», — сказал он в начале ноября 2019 года на международной импортной выставке в Шанхае.

Второе направление — «обычное» проникновение китайских корпораций на внешние рынки. Перечень европейских, американских, азиатских, австралийских и прочих компаний, в управление которыми за последние годы вошли собственно китайские инвесторы, может занять сотни страниц убористого текста. Причём это касается всех сфер экономики: от добычи первичного сырья до крупнейших финансовых институтов и предприятий high-tech.

На международной арене Китай активно продвигает идеи «пекинского консенсуса», которые стали основой для деятельности таких международных организаций, как ШОС, БРИКС и ряд других. При этом управляющие центры этих организаций, включая финансовые, как правило, в значительной или решающей степени находятся под контролем китайской стороны.

В целом можно констатировать, что «догоняющая системная модернизация» Китая по отношению к США и «коллективному Западу» по ряду параметров уже стала модернизацией «обгоняющей», и в цивилизационном измерении это означает конец более чем полутысячелетней, возникшей с началом эпохи Великих географических открытий гегемонии «западного проекта».

Следует сказать, что эта модернизация была осуществлена в небывалых уникальных условиях и в соответствующих этим условиях оригинальных формах.

Прежде всего, Китай стал мировым экономическим лидером в рамках процесса глобализации. Это первый и пока единственный опыт подобного рода. Ближайшая по времени (и месту) «постиндустриальная» системная модернизация так называемых «азиатских тигров» осуществлялась в период 70–80‑х годов ХХ века, то есть в принципиально иных социально-экономических условиях.

Глобализация как таковая — это, прежде всего, общекультурный феномен современного человечества, представляющий собой обмен неограниченными объёмами информацией в режиме реального времени, или, как сейчас принято говорить, онлайн. В грубом приближении первой ласточкой глобализации можно считать установление постоянной горячей линии связи между Белым домом и Кремлём после Карибского кризиса 1962 года, а «реперными точками» — окончательное формирование 24‑спутниковой системы глобального позиционирования GPS (декабрь 1993 года) и смыкание первого «мирового кольца» оптико-волоконной связи у Владивостока (август 1994 года). Именно после этого все информационные (включая финансовые) потоки приобрели нынешнее глобальное качество — подобно тому, как гелий при температуре 4,2 °К приобретает свойство сверхпроводимости.

Основным следствием глобализации стала возможность суперэмиссии денег системой мировых центральных банков. С 1994 года, т.е. за последнюю четверть века, номинальный мировой валовой продукт (МВП) увеличился примерно в 9–10 раз, а совокупный денежный агрегат L, включающий в себя все производно-финансовые инструменты, — более чем в 200 раз. Без современных IT-технологий удержать эту гигантскую денежную массу в контуре «виртуальной экономики» было бы неразрешимой задачей. Китаю удалось максимально и практически без особых социально-политических издержек использовать предоставленные глобализацией возможности развития и системной модернизации.

Успех этой модернизации тем более поразителен не только с учётом уже отмеченных выше гигантских масштабов китайского общества, но и с учётом того, что в китайской культурно-исторической традиции до того практически полностью отсутствовал опыт успешных и законченных «догоняющих» модернизаций, присущий, например, России или Японии.

Применительно к Стране восходящего солнца, например, имеется в виду вовсе не послевоенное «экономическое чудо» и даже не «Мэйдзи-исин» второй половины XIX века, а куда более раннее и успешное усвоение жителями этой группы тихоокеанских островов всё той же китайской «континентальной» культуры. У многих исследователей-японистов даже создаётся впечатление, что Страна восходящего солнца в VI–VII веках н.э. «прямиком из неолита» шагнула в развитой феодализм — настолько разителен контраст между периодами Ямато и Асука. Что касается России, то первый известный нам из истории опыт системной модернизации её общества относится к Х веку и был связан с принятием православной культуры из уже клонившейся к упадку, но всё еще великой империи ромеев — Византии. За ней, как известно, последовали «петровская» модернизация конца XVII — начала XVIII века, а затем — и «сталинский рывок» в середине ХХ столетия.

Китай же на протяжении практически всей своей истории, напротив, выступал в качестве самодостаточного цивилизационного центра, Чжун-го («Срединного государства»), по отношению к которому все остальные народы и государства рассматривались как нечто периферийное, второстепенное и подчинённое — даже несмотря на нередкие случаи перехода политической власти в стране к совершенно чуждым и «варварским» этносам: от монголов до маньчжуров. И только в конце XVIII века Поднебесная впервые столкнулась с основанной на совершенно иных началах, превосходящей её собственный уровень и бурно развивающейся цивилизацией — цивилизацией «белых заморских дьяволов». «Моментом истины» стала уже Первая опиумная война 1840–1842 годов, после бесславного поражения в которой началась прямая колонизация Китая иностранными державами. Конец этим процессам, как отмечено выше, был положен только с окончанием Второй мировой войны: победой коммунистов в гражданской войне и провозглашением Китайской Народной Республики 1 октября 1949 года.

Тем самым возникли политические предпосылки к осуществлению идеи системной модернизации Китая, которая была выдвинута еще Сунь Ятсеном в 1912 году. Экономические предпосылки к этому начали создаваться в ходе реализации «программы четырёх модернизаций» Дэн Сяопина, провозглашённой в конце 1978 года. И только к середине 90‑х, к началу эры глобализации, Китай оказался в состоянии начать фантастический рывок не просто к современному уровню развития, а к уровню одной из мировых сверхдержав.

Подобное «длинное» целеполагание и в целом аксиология системной модернизации КНР тесно связаны с традиционными стратагемами культуры Срединного государства и, скорее всего, являются четвёртой по счёту (но не по значению) фундаментальной особенностью «китайской модели». Исходя из этого факта следует предположить, что так называемая «победа конфуцианства над даосизмом» в традиционной китайской культуре являлась не столько поражением даосского миропонимания как такового, сколько его «закрытием» для масс простонародья в целях упрочения стабильности и повышения управляемости китайского общества.

В этом отношении ещё раз уместно вспомнить апокриф о «шанхайском диспуте» 1902 года. Якобы тогда, после бесславного поражения «боксёрского восстания», в Поднебесную приехала группа английских учёных и философов, чтобы обсудить с китайскими коллегами возможности совмещения «образов мира», и представители победившей стороны в один голос заявляли, что отныне историческая судьба Китая ясна: он безнадёжно отстал от Европы, поэтому его ждут колонизация и раздел между ведущими мировыми державами. Выслушав эти тезисы, мудрецы Поднебесной сказали, что подобное развитие событий не исключено, однако по столь серьёзному вопросу не следует делать скоропалительных выводов. И на вопрос высокомерных британцев, сколько же ещё времени нужно упрямым китайцам для признания очевидных фактов: десять, двадцать или, может быть, пятьдесят лет? — получили ответ в том смысле, что они проявляют излишнюю нетерпеливость, но через сто — сто пятьдесят лет, возможно, некоторые существенные моменты, связанные с данной проблемой, и прояснятся…

Таким образом, главные характеристики процесса системной модернизации Китая можно сформулировать в виде четырёх тезисов.

1. Она впервые в истории была осуществлена применительно к постиндустриальному уровню общественного развития в условиях глобального рынка.

2. Она впервые в истории затронула настолько масштабную человеческую общность — почти полтора миллиарда человек (без учёта «хуацяо», де-юре действующих в рамках других национальных экономик, но дефакто — в рамках китайского модернизационного проекта).

3. Она проводилась впервые в истории самого Китая.

4. Она представляет собой единый процесс, уходящий своими корнями в начало ХХ века и осуществляемый в соответствии с традиционными стратагемами китайской культуры.

Приведённые выше факты подчёркивают неадекватность распространённых на Западе и в праволиберальных кругах российского общества скептически негативных оценок китайской модели цивилизационного развития как одной из продвинутых вариаций «каргокульта» не-западных человеческих сообществ «копирующего» типа. Тезис о том, что китайцы всё могут сделать, но ничего не могут придумать, при всей своей мифологичности, до сих пор является фундаментом отношения «коллективного Запада» к Китаю, зеркально отражая другой западный тезис — о том, что русские всё могут придумать, но ничего не могут сделать (за исключением оружия, разумеется).

Именно эти мифологизированные представления стали одной из главных предпосылок для «китайского чуда», поскольку на Западе не опасались предоставлять «тупым старательным кули» доступ к современным знаниям и технологиям, полагая, что это не приведёт к существенному сокращению, а тем более — к быстрой ликвидации Китаем «цивилизационного разрыва».

Тем не менее китайская модель развития, несмотря на все свои достижения, в целом продолжает оставаться «внутри» матрицы «глобального рынка», не выходя за её рамки и неся на себе все присущие этой матрице «родимые пятна». Часть из них, в искажённом виде, широко используется современными критиками Китая — не только западными — в качестве аргументации для своих оценок, а часть замалчивается.

Прежде всего, это ресурсные проблемы, особенно связанные с энергоносителями. Как заявил ещё в начале ХХI века один из американских геостратегов, «если полтора миллиарда китайцев пересядут с велосипедов на автомобили, здесь (то есть в США. — Авт.) всё закончится…». В 1990 году КНР потребила 874 млн тонн условного топлива (ТОЕ), произведя 2,124 трлн долл. ВВП по паритету покупательной способности (ППС), а в 2018 году эти цифры составили, соответственно, 3,154 млрд ТОЕ и 25,362 трлн долл. ВВП ППС. Таким образом, энергоёмкость китайской экономики в 1990 году составляла примерно 411,5, а в 2018 году — 124,3 г/$ (граммов условного топлива на 1 доллар произведённой продукции). Но это — расчёт в текущих ценах, если же считать в сопоставимых ценах 1990 года, то энергоёмкость окажется равной 243,7 г/$. Для США этот показатель в 1990 году составлял 329,1 г/$ (5,803 трлн долл. при потреблении 1,91 млрд ТОЕ) , а в 2018 году — 109,8 г/$ (20,58 трлн долл. при потреблении 2,258 млрд ТОЕ), или 215,2 г/$ в сопоставимых ценах 1990 года. Учитывая, что реальный сектор экономики (промышленность, сельское хозяйство и строительство) даёт в китайской экономике 56% ВВП, а в американской — всего 20,1%, можно сказать, что при сравнимых природно-климатических условиях энергопотребление в США является намного менее производительным и, соответственно, более паразитическим, чем в КНР. Иными словами, оставайся мировое производство настолько же сосредоточенным в Америке, Европе и Японии, как это было в 1990 году, оно бы росло гораздо медленнее, чем это наблюдалось в действительности.

Таким образом, говорить о ресурсных ограничениях применительно к китайской экономике пока не приходится — тем более что на мировых рынках нефти, газа и особенно угля никакого дефицита нет и в ближайшем будущем не ожидается.

Иное дело — экологические проблемы, которые в современном Китае действительно велики и продолжают обостряться. Но это — не вина Пекина, а общая беда всей современной модели производства/потребления, которая тем сильнее и страшнее, чем больше в той или иной стране развита промышленность низких переделов. Не вдаваясь глубоко в теоретические проблемы экономики, следует заметить, что в рамках отмеченной выше модели продуктом труда признаётся, скажем, выплавленный из руды металл, а отвал пустой породы, возникший в результате того же трудового процесса, продуктом труда не признается и с экономической точки зрения как бы не существует. В результате вся человеческая цивилизация работает на свалку и пустыню, а попытки создать «зелёную экономику» или хотя бы «зелёную энергетику» оказываются несостоятельными — особенно в глобальном масштабе. Тем не менее в КНР в настоящее время реализуется целый комплекс природоохранных и природовосстанавливающих проектов, включая, например, переход от «угольной» экономики к нефтегазовой и атомной, рекультивацию земель в зоне промышленной разработки месторождений редкоземельных металлов и т.д. — в то время как в современных США экологические нормы и стандарты дрейфуют в сторону ослабления и снижения, что особо наглядно проявилось в истории со «сланцевой революцией».

Третья из «негативных» и подвергаемых всё более жёсткой критике характеристик китайской модели развития — демографическая. По мнению целого ряда экспертов, ограничение рождаемости в рамках политики «одна семья — один ребёнок» привело к замедлению роста численности и общему старению населения КНР, что не сможет не сказаться на темпах экономического роста страны и уже в перспективе ближайших 20–30 лет привести её к экономическому коллапсу. «В 1987 году, в первые дни начинающегося «экономического чуда», 64% населения приходилось на граждан трудоспособного возраста и только 4% на граждан старше 65 лет. Это означало огромный избыток рабочих, способных обеспечить низкозатратный производственный бум, что привело к росту ВВП в среднем на 10–11% в период с 1987 по 2007 год… Пожилое население Китая (старше шестидесяти) составило 14% в 2016 году и увеличится до 24% к 2030 году, а к 2050 году достигнет 39%… Эта медленно растущая проблема… подрывает всю основу «экономического чуда» Китая. И теперь вопрос заключается в том, сможет ли Пекин пережить проблему старения населения КНР без серьёзных социальных и экономических потрясений», — пишет, в частности, такой авторитетный эксперт-экономист, как У. Энгдаль. Парадокс, но подобные прогнозы делаются в условиях, когда возрастной диапазон эффективной трудоспособности человека и средняя продолжительность его жизни непрерывно растут, а одной из главных проблем современных человеческих сообществ в условиях перехода к новому глобальному технологическому укладу называется формирование «опасного нового класса» — «прекариата», имеющего неполную и кратковременную трудовую занятость?! Тем более что власти КНР обладают возможностью регулировать основные параметры демографической ситуации в стране.

Ещё одной негативной чертой китайской социально-экономической модели является высочайшая степень её, если можно так выразиться, «коррупциогенности», что заставляет управляющие центры КНР использовать по‑настоящему «драконовские» способы борьбы против коррупционеров, вплоть до насильственного вывоза из‑за рубежа и массовых казней внутри страны функционеров, уличённых в подобного рода преступлениях. Тем не менее ситуация, когда у 58‑летнего Чжана Ци, главы «столичного» для провинции Хайнань Хайкоусского горкома КПК в подвале его дома находят 13,5 тонны золота плюс другие ценности на общую сумму 268 миллиардов юаней (примерно 37,5 млрд долл.), является не каким‑то исключением из правил, а, напротив, самым наглядным и ярким проявлением общего правила — примерно таким же, каким в российских условиях стал полковник Дмитрий Захарченко для силовых структур и глава Клинского района Московской области Александр Постригань — для органов местной власти.

Следует подчеркнуть, что, говоря о Китае как цивилизации будущего, мы говорим вовсе не о какой‑то идеальной, оптимальной, эффективной или просто желательной модели устройства человечества. Речь идёт только о наиболее вероятной в обозримом будущем доминирующей модели.

Исходя из всей совокупности имеющихся данных китайскому «аттрактору» — по крайней мере до последней трети XXI века — предстоит всё сильнее влиять на остальное человечество. Конечно, это влияние будет осуществляться в иных формах, чем те, которые знакомы нам по недавней эпохе однополярного мира Pax Americana, но в любом случае данный процесс не может носить однонаправленный характер, что становится очевидным уже в процессе реализации проекта «Один пояс, один путь». Нынешнему Красному дракону предстоит не только изменять мир, но и меняться самому. И в этом заключена пятая, пожалуй, самая важная, но по ряду причин почти не обсуждаемая проблема, которую можно определить как формирование новой идентичности китайского общества и китайского государства.

‏Source zavtra.ru