Блокадный Ленинград: «Одни умирают с голоду, другие наживаются, отнимая у первых последние крохи»

Интересное исследование неизвестной стороны жизнь в блокадном Ленинграде. Об этом не говорили, это не афишировали - но выжившие знали и помнили....

В осажденном Ленинграде существовали рынки, хотя подвоз продуктов на них практически прекратился. Стихийная, вольная торговля в городе не только не исчезла, но неудержимо увеличивалась в масштабах, реагируя на колоссальную нехватку продуктов фантастическим ростом цен. Однако блокадный рынок стал единственным дополнением к скудному рациону питания, а нередко источником выживания. Почти две трети населения города искали спасения на рынке, на толкучке, а также у знакомых и незнакомых «коммерсантов». Что из себя представлял рынок в осажденном городе? Сам рынок закрыт. Торговля идет вдоль Кузнечного переулка от Марата до Владимирской площади и дальше по Большой Московской. Взад и вперед ходят людские скелеты, замотанные ни весть во что, в свисающих с них разномастных одеждах. Они вынесли сюда все, что могли, с одним желанием – обменять на еду. Собственно рынок был закрыт, а люди ходили взад-вперед по Кузнечному переулку перед зданием рынка и заглядывали друг другу через плечо. (На фото – Кузнечный рынок).

Большинство участников блокадной рыночной торговли составляли обычные горожане, стремившиеся приобрести какую-либо пищу за деньги или выменять ее на свои вещи. Это были ленинградцы, получавшие иждивенческие карточки, нормы выдачи продуктов по которым не давали шанса на жизнь. Впрочем, были здесь не только иждивенцы, но и рабочие, военные, с большими нормами питания, но, тем не менее остро нуждавшиеся в дополнительной пище или стремившиеся произвести обмен в самых разных, порой немыслимых сочетаниях.

Желавших купить или обменять свои вещи на еду на рынке было значительно больше обладателей вожделенных продуктов. Поэтому важными персонажами рыночной торговли были спекулянты. Они ощущали себя хозяевами положения на рынке и не только. Ленинградцы были потрясены. «Обыкновенные люди вдруг обнаружили, что у них мало общего с торговцами, возникшими вдруг на Сенном рынке. Какие-то персонажи прямо со страниц произведений Достоевского или Куприна. Грабители, воры, убийцы, члены бандитских шаек бродили по ленинградским улицам и, казалось, приобретали большую власть, когда наступала ночь. Людоеды и их пособники. Толстые, скользкие, с неумолимо стальным взглядом, расчетливые. Самые жуткие личности этих дней, мужчины и женщины».

В поведении, организации своего «бизнеса» эти люди проявляли большую осторожность. «На рынке обычно продавался хлеб, иногда целыми буханками. Но продавцы вынимали его с оглядкой, буханку держали крепко и прятали под пальто. Они боялись не милиции, они отчаянно боялись воров и голодных бандитов, способных в любой момент вынуть финский нож или просто ударить по голове, отобрать хлеб и убежать» .

В дневниках и мемуарах блокадники нередко пишут о шокировавших их социальных контрастах на улицах блокадного Ленинграда. «Вчера Татьяне принесли полкило пшена за 250 р. Даже я поразилась наглости спекулянтов, но все же взяла, т. к. положение остается критическим, – свидетельствует 20 марта 1942 г. сотрудница Публичной библиотеки М. В. Машкова. – …Жизнь удивительная, можно подумать, что все это дурной сон» .

Еще один тип продавца-покупателя – военнослужащий, который был весьма желанен как торговый партнер для большинства блокадников, особенно для женщин, составлявших преобладающую часть очередей в магазинах и большую часть посетителей ленинградских рынков. «На улицах, – записывает в дневнике в ноябре 1941 г. военный корреспондент П. Н. Лукницкий, – все чаще плеча моего касаются женщины: “Товарищ военный, вино вам не нужно?” И на короткое: “Нет!” – робкое оправдание: “Я думала на хлеб променять, грамм бы хоть двести, триста…”».

Среди участников блокадного торга были особые, страшные персонажи. Речь идет о продавцах человеческого мяса. «На Сенном рынке люди шли сквозь толпу, как во сне. Бледные, как призраки, худые, как тени... Лишь иногда появлялись вдруг мужчина или женщина с лицом полным, румяным, каким-то рыхлым и одновременно жестким. Толпа вздрагивала с отвращением. Говорили, что это людоеды».

О том, что на рынках города предлагали купить человечину, блокадники вспоминают нередко, в частности, о продававшемся на толкучке на Светлановской площади студне. «На Сенной площади (там был рынок) продавали котлеты, – вспоминает инвалид войны Э. К. Худоба. – Продавцы говорили, что это конина. Но я уже много времени не видел в городе не только лошадей, но и кошек. Давно не летали над городом птицы».

Блокадница И. А. Фисенко вспоминает о том, как она осталась голодной, когда ее отец вылил кастрюлю имевшего специфический запах и сладковатый вкус бульона, сваренного из человечьего мяса полученного матерью в обмен на обручальное кольцо».

Правда, за все время блокады только 8 арестованных граждан заявили, что они убивали людей в целях продажи человеческого мяса. Обвиняемый С. рассказывал, как они с отцом неоднократно убивали спящих у них людей, затем разделывали трупы, засаливали мясо, варили его и под видом конины обменивали на вещи, водку, табак.

В блокадном городе «… можно быстро разбогатеть, будучи шкуродером, – свидетельствует рабочий А. Ф. Евдокимов. – А шкуродеров развелось последнее время очень много, и торговля с рук процветает не только на рынках, но у каждого магазина». «Имея мешок крупы или муки, можно стать обеспеченным человеком. И подобная сволочь в изобилии расплодилась в вымирающем городе».

«Уезжают многие, – записывает 20 февраля 1942 г. в дневнике С. К. Островская. – Эвакуация – тоже прибежище спекулянтов: за вывоз на машине – 3000 р. с головы, на самолете – 6000 р. Зарабатывают гробовщики, зарабатывают шакалы. Спекулянты и блатмейстеры представляются мне не иначе, как трупными мухами. Какая мерзость!»

«Люди ходят как тени, одни опухшие от голода, другие – ожиревшие от воровства из чужих желудков, – записывает 20 июня 1942 г. в дневнике фронтовик, секретарь комитета ВЛКСМ завода им. Сталина Б. А. Белов. – У одних остались глаза, кожа да кости и несколько дней жизни, у других появились целые меблированные квартиры, и платяные шкафы полны одеждой. Кому война – кому нажива. Эта поговорка в моде нынче. Одни ходят на рынок купить двести грамм хлеба или выменять еду на последнее трико, другие навещают комиссионные магазины, оттуда выходят с фарфоровыми вазами, сервизами, с мехами – думают долго прожить. … кто смел тот и съел. Одни обтрепались, износились, обветшали, как платьем, так и телом, другие лоснятся жиром и щеголяют шелковыми тряпками».

«Сегодня шла “Марица”. Театр был битком набит, – записывает в дневнике в марте 1942 г. учитель А. И. Винокуров. – Среди посетителей преобладают военные, официантки из столовых, продавщицы продовольственных магазинов и т. п. – люд, обеспеченный в эти ужасные дни не только куском хлеба, а и весьма многим».

«Был на “Сильве” в Александринке. Странно смотреть, как артисты поют и пляшут. Глядя на золото и бархат ярусов, на пестрые декорации, можно забыть о войне и хорошо посмеяться. Но у хористок под гримом – следы дистрофии. В зале много военных в скрипящих портупеях и завитых девушек нарпитовского типа» (23 июля 1942 г.).

Такие же эмоции вызывает значительная часть театральной публики у М. В. Машковой: «Чтобы вырваться из плена голода и забыться от смрада смерти, поплелись сегодня с Верой Петровной в Александринку где ставит спектакли Музыкальная комедия. … Народ, посещающий театр, какой-то неприятный, подозрительный. Бойкие розовые девчонки, щелкоперы, выкормленные военные, чем то напоминает НЭП. На фоне землистых истощенных ленинградских лиц эта публика производит отталкивающее впечатление».

Резко негативное отношение вызывали у ленинградцев те, кто не просто не голодал, но наживался на этой трагической ситуации. Прежде всего, речь идет о тех, кого блокадники видели чаще всего – о продавцах магазинов, работниках столовых и т. д. «Как омерзительны эти сытые, пышно-белые “талонщицы”, вырезающие в столовых и магазинах карточные талоны у голодающих людей и ворующие у них хлеб и продукты, – записывает 20 сентября 1942 г. в дневнике блокадница А. Г. Берман. – Это делается просто: “по ошибке” вырезают больше положенного, а голодный человек обнаруживает это только дома, когда никому уже ничего доказать нельзя».

«С кем ни беседуешь, от всех слышишь, что последний кусок хлеба, и тот полностью не получить, – записывает 6 июня 1942 г. в дневнике Б. А. Белов. – Воруют у детей, у калек, у больных, у рабочих, у жителей. Те, кто работает в столовой, в магазинах, или на хлебозаводе – сегодня являются своеобразным буржуа. Какая-нибудь судомойка живет лучше инженера. Мало того, что она сама сыта, она еще скупает одежду и вещи. Сейчас поварской колпак имеет такое же магическое действие, как корона во время царизма» .

Об открытом недовольстве ленинградцев работой и работниками магазинов, столовых, крайне негативном отношении горожан к спекуляции и спекулянтам свидетельствуют документы правоохранительных органов, следивших за настроениями населения осажденного города. Согласно сообщению Управления НКВД по Ленинградской области и Ленинграду от 5 сентября 1942 г., среди населения города увеличилось количество высказываний, выражающие недовольство работой столовых и магазинов. Горожане говорили, что работники торговли и снабжения расхищают продукты питания, спекулируют ими, обменивают на ценные вещи. В письмах из Ленинграда горожане писали: «Паек нам полагается хороший, но дело в том, что в столовой крадут много»; «Есть люди, которые голода не ощущали и сейчас с жиру бесятся. Посмотреть на продавщицу любого магазина, на руке у нее часы золотые. На другой браслет, золотые кольца. Каждая кухарка, работающая в столовой, имеет теперь золото»; «Хорошо живут те, кто в столовых, в магазинах, на хлебозаводах работают, а нам приходится много времени тратить, чтобы получить мизерное количество пищи. А когда видишь наглость сытого персонала столовой – становится очень тяжело». За последние десять дней, констатируется в сообщении Управления НКВД, подобных сообщений зарегистрировано 10 820, что составляет 1 сообщение на 70 человек населения Ленинграда.

Спекулянты, с которыми блокадники сталкивались на городских рынках и толкучках, бывали и в домах ленинградцев, вызывая еще больше омерзения и ненависти.

«Однажды в нашей квартире появился некий спекулянт – розовощекий, с великолепными широко поставленными голубыми глазами, – вспоминает литературовед Д. Молдавский. – Он взял какие-то материнские вещи и дал четыре стакана муки, полкило сухого киселя и еще что-то. Я встретил его уже спускающегося с лестницы. Я почему-то запомнил его лицо. Хорошо помню его холеные щеки и светлые глаза. Это, вероятно, был единственный человек, которого мне хотелось убить. И жалею, что я был слишком слаб, чтобы сделать это…»

Попытки пресечь воровство, как правило, не имели успеха, а правдолюбцы изгонялись из системы. Художник Н. В. Лазарева, работавшая в детской больнице, вспоминает: «В детской больнице появилось молоко – очень нужный продукт для малышей. В раздаточнике, по которому сестра полу- чает пищу для больных, указывается вес всех блюд и продуктов. Молока полагалось на порцию 75 граммов, но его каждый раз недоливали граммов на 30. Меня это возмущало, и я не раз заявляла об этом. Вскоре буфетчица мне сказала: “Поговори еще и вылетишь!” И действительно, я вылетела в чернорабочие, по-тогдашнему – трудармейцы».

Приехавший с фронта в блокадный город ленинградец вспоминает: «…я встретил на Малой Садовой… свою соседку по парте Ирину Ш. веселую, оживленную, даже элегантную, причем как-то не по возрасту – в котиковой манто. Я так несказанно обрадовался ей, так надеялся узнать у нее хоть что-нибудь о наших ребятах, что сперва не обратил внимания на то, как резко выделялась Ирина на фоне окружавшего города. Я, приезжий с “большой земли”, вписывался в блокадную обстановку и то лучше.

– Ты сама чего делаешь? – улучив момент прервал я ее болтовню.

– Да… в булочной работаю… – небрежно уронила моя собеседница… ... странный ответ.

Спокойно, ничуть не смутившись, молодая женщина, за два года до начала войны кончившая школу, сообщила мне, что работает в булочной – и это тоже вопиюще противоречило тому, что мы с ней стояли в центре истерзанного, едва начавшегося оживать и оправляться от ран города. Впрочем, для Ирины ситуация явно была нормальной, а для меня? Могли ли это манто и эта булочная быть нормой для меня, давно позабывшего о мирной жизни и свое нынешнее пребывание в Питере воспринимавшего как сон наяву? В тридцатые годы молодые женщины со средним образованием продавщицами не работали. Не с тем потенциалом кончали мы тогда школу… не с тем зарядом…»

Е. Скрябина во время эвакуации со своими больными и голодными детьми помимо обычных в такой экстремальной ситуации неудобств ощутила «мучения другого порядка». Женщина и ее дети получили психологическую травму, когда после посадки в вагон жена начальника госпиталя и ее девочки «достали жареных кур, шоколад, сгущенное молоко. При виде этого изобилия давно невиданной еды Юрику сделалось дурно. Мое горло схватили спазмы, но не от голода. К обеденному времени эта семья проявила “деликатность”: свой угол она занавесила, и мы уже не видели, как люди ели кур, пирожки и масло. Трудно оставаться спокойной от возмущения, от обиды, но кому сказать? Надо молчать. Впрочем, к этому уже привыкли за многие годы».

Реалии блокадной повседневности, приходя в противоречие с традиционными представлениями о правде и справедливости, с политическими установками, побуждали ленинградца задаваться мучительными вопросами морального порядка: «Почему тыловой старшина щеголяет в коверкоте и лоснится от жира, а серый, как его собственная шинель, красноармеец, на передовой собирает поесть траву возле своего дзота? Почему конструктор, светлая голова, создатель чудесных машин стоит перед глупой девчонкой и униженно выпрашивает лепешку: “Раечка, Раечка”? А она сама, вырезавшая ему по ошибке лишние талоны, воротит нос и говорит: “Вот противный дистрофик!”»

Большинство блокадников крайне негативно относились к спекулянтам, наживавшимся на голоде, безвыходном положении сограждан. В то же время, отношение ленинградцев к полукриминальной и преступной блокадной коммерции было двойственным. Противоречие порождалось ролью, которую играли спекулянты в судьбе очень многих блокадников. Как и во время гражданской войны, когда благодаря преследуемым советской властью мешочникам многим петроградцам удалось пережить голод, так и в период блокады значительная часть жителей города не просто рассчитывала встретиться на рынке, но стремилась наладить отношения (если были вещи для обмена) с теми, у кого была еда .

Учитель К.В. Ползикова-Рубец оценивает как исключительное везение то, что в самое тяжелое время – в январе 1942 г., случайный человек продал ее семье два с половиной килограмма мороженой брюквы, а на другой день случилась новая удача – приобретение килограмма конины.

Очевидна и огромна радость начальника отделения Управления дорожного строительства Октябрьской железной дороги И. И. Жилинского, приобретшего хлеб с помощью посредницы: «Ура! М. И. принесла за крепдешиновое платье 3 кило хлеба» (10 февраля 1942 г.)

«Бизнес» блокадных спекулянтов был основан прежде всего на хищениях продуктов питания из государственных источников. «Коммерсанты» наживались на недоедании, голоде, болезнях и даже смерти сограждан. В этом не было ничего нового. Такое не раз случалось в истории России, особенно во время социальных катаклизмов. Не стал исключением и период ленинградской блокады. Наиболее ярко стремление выжить одних и желание нажиться других проявилось на стихийных торжищах осажденного города. Поэтому блокада для первых стала апокалипсисом, для вторых – временем обогащения .

Да, и в нынешнее время сограждане наживаются на бедах соотечественников. Вспомните «санкции». Ценник на многие товары подскочил в два и более раза не из-за вводимых ограничений западных стран, а в результате жадности современных российский барыг, которые использовали санкции для оправдания своей алчности, завышенных до невозможности цен…

ИСТОЧНИК - https://ribalych.ru/2018/03/26...