Накануне Великой Отечественной Войны была всеобщая уверенность, что война не продлится более двух дней...Или настоящие мемуары моего деда, Пичугина Михаила Павловича. Часть первая.

(На этом домашнем фото - мой дед, Пичугин Михаил Павлович, Заслуженный партизан Белоруссии, в последние годы жизни)

Скупые строки анкет...

Место рождения: деревня Крутогорье, Санчурский р-н, Кировская область, РСФСР

Дата рождения: 1893 год

Национальность: Русский

Партизанский отряд: 25-й отдельный отряд (Якушко, И.А.) (Шкловская военно-оперативная группа)

Должность: Комиссар отряда.

Награды : медаль "Партизану Отечественной войны 2-ой степени" (1944г), орден Красной Звезды (вручён в 1948г)

Среди бумаг моего дедушки, Пичугина Михаила Павловича, мы нашли и его мемуары, литературно обработанные его женой, моей бабушкой, Анастасией Амвросиевной, всю жизнь проработавшей учительницей.

Сегодня, читая многочисленные "стёбы", или бравурные "реляции" о скорых и быстрых наших победах в возможной войне с "ожесточённым подранком", "бывшим" мировым "гегемоном"... невольно вспоминаешь строки мемуаров, описывающих подобное же время 1940-41 годов...

Прочитайте. Вспомните. Или узнайте заново.

Далее идёт текст мемуаров дедушки без изменений.

"СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

1.  Начало Великой Отечественной войны. Призыв в Армию.

2.  Комиссар полевого госпиталя.

3.  Одни сутки дома. Отправка на фронт.

4.  В Торжке. Первые раненые и мои впечатления.

5.  В деревне Дарьино. По пути наступления наших войск.

6.  В Нелидове. Кровь за кровь. В чертовом мешке. Наша трагедия.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

1.  Разгром.

2.  В лагере. Побег.

3.  Встреча с партизанами.

4.  Зимовка.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.

1.  Подрывники.

2.  Строчка из партизанской жизни.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Начало Великой Отечественной войны.

Призыв в армию.

Великая Отечественная война застала меня на работе в Ирбитском районном комитете КПСС в должности заведующего отделом пропаганды и агитации.

В близкую возможность нападения на нашу страну фашистской Германии мы не верили. Не давали к этому повода и Советская пресса, партийные директивы, лекционная пропаганда. Для меня лично казалось, что мы, то есть СССР, занимает выгодное нейтральное положение. Я иногда в душе не прочь был и позлорадствовать над судьбой несчастной Англии и Франции, «вы отвергли наше предложение дать коллективный отпор агрессору, мысленно обращался я к правящим кругам Франции и Англии, вы проводили политику невмешательства и попустительства агрессору. Ну и пожинайте плоды вашей двурушнической политики».

В лекциях о международном положении сверх меры выпячивалась наша военная и экономическая мощь, наше превосходство над фашистской Германией в военном отношении.

Это мне не нравилось, я был участником первой мировой войны и видел, что из себя представляет немецкая военная машина.

Учитывая уроки первой мировой войны, мне казалось удивительным наше спокойствие и беззаботность, наше легкое отношение к вооруженным силам фашистской Германии. Это легкое отношение к противнику я видел и наблюдал также со стороны офицеров Советской Армии, в том числе и своего брата Ивана, который тогда был в звании майора. Мне казалось, что теперь, как никогда, Германия – это опасный враг.

21 июня 1941 года к нам прибыл лектор обкома КПСС, фамилию его не помню, с лекцией о международном положении. Произошел на этот раз последний разговор о взглядах лектора на международное положение СССР.

-Как вы думаете, - обратился я к лектору. – Не нарушат ли немцы договор о ненападении? Не обрушат на нас всю машину войны?

-Что вы, разве это можно! Гитлер не будет воевать с нами, пока не покончит с Англией.

-Но, а когда покончит? – говорил я.

-О, тогда мы грянем и как буря сметем все фашистские и империалистические силы Европы. Силы наших врагов тают, а наши силы возрастают.

Твоими устами, да мед пить – подумал я.

Утром 22 июня бедный лектор, услышав в гостинице голос В.М. Молотова по радио о нападении на нашу страну фашистской Германии, «как буря» ринулся обратно в Свердловск, не заходя в райком КПСС.

Все последующие сутки, затем еще сутки, в райкоме никто не ложился спать, «бодрствовали» как будто от этого что либо менялось в общей обстановке. Мне все же казалась смешной эта наивная бдительность.

Я понимал, что война будет длительной, а не сутки или двое, как думали мои молодые коллеги.

5 августа 1941 года меня вызвал к себе первый секретарь райкома Паршуков А. Произошел короткий разговор:

-Михаил Павлович! Уральский военный округ требует дать им с нашего района одного товарища в звании батальонного комиссара, помимо тебя нет никого в районе в звании батальонного комиссара. Как ты думаешь?

Я ответил, что моя жизнь принадлежит Родине. Куда меня необходимо послать, туда я и готов.

Паршуков рассмеялся:

-Михаил Павлович, дорогой мой! Да тебя совсем никто не думает посылать на фронт, какой уж из Вас солдат – сорок восемь лет, больное сердце. Нет, нет, тут совсем другое имеется ввиду. По секрету сообщу тебе, что тебя хотят использовать комиссаром окружного госпиталя в Свердловске. Сам я был комиссаром госпиталя в финскую войну, работа очень интересная, условия хорошие, приличный оклад и я просто потому и не задерживаю Вас, что считаю сделать Вам лучше. С работой, я уверен, ты справишься вполне.

Ну как, согласен?

-Лучше бы послали меня на фронт, - возразил я. - Не люблю я тыл, всегда как-то презирали тыловиков в первую мировую войну.

Паршуков улыбнулся:

-Да ты, брат, все еще храбришься. Но нет, пусть молодежь пока повоюет. А старики уж, в крайнем случае, потом пойдут на фронт. Так решено.

-Ладно, - промолвил я. - Пусть используют, где лучше для дела.

Комиссий я никаких не проходил, в моих военных документах значилось миокард первой степени, ограничено годен.

Года два тому назад меня тщательно осматривал лучший врач больницы, Зубов. Говорил – «Э, батенька мой, из Вас никакого солдата больше не выйдет, сердце слабо работает. Спокойствие, меньше работать, не курить, не пить и т.д.

Впоследствии в 1942-43 годах, будучи партизаном,  я делал переходы в летнюю ночь по пятьдесят - шестьдесят километров,  до десяти километров в час, то есть бегом всю ночь. И почти каждый раз этот разговор с врачом Зубовым мне приходил на память.

Дома мой призыв в Армию встретили очень спокойно. Все были уверены, что я буду служить в городе Свердловске, прилично получать, опасности никакой. Вовка, которому было семь лет, смотрел на меня с некоторым презрением: «какой, мол, ты вояка в тылу- то, и пистолета никто тебе не дает повесить сбоку».

Мы имели корову, а косить в семье никто не мог, да и некому. Жена просила все же поучить ее косить. На второй день я взял её с собой на луга, учил, как косить, точить косу, и вряд ли чему научил. Вечером меня проводили на вокзал, и я уехал в Свердловск, совершенно не думая о том, что мне предстоит в будущем такая тяжелая военная страда.

Комиссар полевого госпиталя

Я спокойно спал в вагоне почти до самого Свердловска. От военкомата я имел направление в распоряжение соц. отдела Уральского военного округа.

Из штаба меня направили к комиссару окружного госпиталя, которого заменить должен был я. Комната комиссара помещалась в здании окружного госпиталя, день был ясный, теплый, и раненые, которые могли ходить, все вышли на балконы, многие гуляли в саду возле госпиталя, разговоры, смех, шутки. На лицах раненых сияли радости жизни, выздоровления. О том, что их снова пошлют на фронт, мало кто думал.

Опять, как в первую мировую войну, я слышу разговоры о превосходстве противника в вооружении, об умении немцев воевать.

Один из раненых, молодой раненый солдат с широким умным лицом, плотный, широкоплечий, очень уморительно рассказывал, как они драпали от немецкой мотоциклетной роты: «Дан нам был приказ задержать противника на шоссе у местечка… Окопались, лежим в траве, как совсем невидно. Вдруг впереди нас поднялось огромное облако пыли, затем треск и дикий вой «хах, хах, хах». Прямо на нас мчалась немецкая мотоциклистская рота. Лежали мы в густой траве возле леска. Немецкие мотоциклисты одной рукой правят рулет, а другой, прижав автомат к пузу, стреляют куда попало. Мы тоже открыли огонь. Вдруг позади нас загремели частые хлопки автоматного огня. Окружили! - завопил кто-то диким матом, и мы кинулись удирать по лесу вправо. Только потом мы поняли, что немцы стреляли разрывными пулями, которые разрываясь, действительно сильно хлопали».

Впоследствии, уже, будучи комиссаром партизанского отряда, я тоже испытал на себе такое «окружение».

Рассказ раненого солдата вызвал у меня чувство какой-то неприятной досады. Почему же у нас, думал я, мало автоматов. Ведь, кажется, еще финская война научила нас уважать это оружие.

И вот я в комнате у комиссара окружного госпиталя, которого призван заменить. Передо мной на стуле еще довольно молодой мужчина лет 38-44 на вид, плотный, среднего роста, с чистым приветливым лицом, в звании политрука, то есть с одной шпалой в петлице. В Армию он пошел добровольцем, и я почувствовал, что этот товарищ смертельно полюбил окружной госпиталь и прочно занял исходные позиции для борьбы со мной.

Посмотрев мои документы, он ничего не сказал, подумал немного и крикнул в открытую дверь соседней комнаты: «Николай Александрович!». Из соседней комнаты к нам вышел мужчина лет под пятьдесят, суховатый стройный, по-видимому, довольно крепкий. Тонкое чистое продолговатое лицо, но с большой горбинкой. «Поповской породы», почему-то подумал я и не ошибся. Николай Александрович Пономарев, врач областной больницы, был действительно сыном священника, как я узнал потом.

-Николай Александрович! – обратился комиссар к вошедшему, - вот вам комиссар госпиталя, познакомьтесь.

-Начальник полевого госпиталя Пономарев, - промолвил тот, подавая мне руку.

-Пичугин, - ответил я, пожав ему руку.

-Вы на какой были работе, - обратился ко мне Пономарев.

-В должности заведующего отделом пропаганды и агитации, - ответил я.

-Хорошо, очень хорошо, - обрадовался Пономарев. - Следовательно, вы политическую работу знаете, а я ведь воспитатель никудышный.

Комиссар улыбнулся:

-Значит, сошлись, пишите направление.

Тихо промолвил я: «Пичугин Михаил Павлович направляется комиссаром восемьсот пятьдесят восьмого полевого инфекционного госпиталя».

-Ну, - обратился я к Пономареву. - Пошли в госпиталь, где он у вас?

Пономарев рассмеялся:

-Госпиталь пока – это я и вы. Нам с тобой придется заняться его формированием.

Я ничего не ответил, и мы вышли на улицу. Затем вскочили оба в трамвай и прибыли на улицу Щорса, недалеко от барахолки в пустое здание начальной школы, где и должен был формироваться госпиталь. Ночевал я один в пустой школе, в углу одной из комнат на подстилке из сена, которую нашел во дворе школы. Было тепло, и я не нуждался в одежде, а прибыл я в одном костюме. На второй день к нам прибыл начальник финчасти Белов из Невьянска и начальник материальной части Епифанов, член партии с 1919 года, начальник свердловской конторы «главчерметсбыта», тоже добровольцем.

Впоследствии, я встретил его приятеля Громова, комиссара в санитарном отделе округа, тоже доброволец. Меня удивляло, почему эти "добровольцы" не пошли на фронт в строевые части, потом я убедился, что такие "добровольцы" своим добровольством и занимали места более безопасные, а если по мобилизации, то непременно пошлют в отдельную часть. Епифанов и оказался дрянь-человеком, пьяница, лгун, трус презренный, он причинил мне много вреда потом.

Постепенно состав госпиталя увеличивался. Прибыли тринадцать шоферов и человек двадцать пять санитаров, затем три врача женщины, сестры, фармацевты. Стали получать машины, оборудование, обмундирование и все необходимое. Старшиной был прислан Усольцев Петр Павлович, парень хороший, непьющий, вежливый и спокойный, бывший председатель колхоза «Победа» Егоршинского района. Усольцев был членом КПСС.

Из санитаров выделялся некто Иван Малов, по-видимому, фамилия Малов ему была дана в насмешку. Он был почти два метра ростом, по профессии шахтер с Егоршинских копей. Как и большинство егоршинских шахтеров, Малов был горький пьяница. Для меня началась постоянная мука со всеми этими шоферами, санитарами, они пьянствовали, уходили в город, не спрашивая ни меня, ни начальника госпиталя.

Я в Красной Армии не служил, не считая моего кратковременного пребывания в ней еще в 1918 году под Пековым. Я имел звание батальонного комиссара, что равнозначно майору, мои шофера и санитары, все бывшие кадровые красноармейцы. Знали, что такое воинский устав и дисциплина. Но в сравнении со старой Армии, в которой я служил почти четыре года, эта дисциплина казалось для меня какой-то фальшивой, наигранной, беспрекословного подчинения и выполнение приказаний не было. За общими фразами «есть, слушаю и т.д.» шли обязательно дополнительные разговоры - «отрыжки митингования».

Нет! - думаю я, - с такой дисциплиной, мы не победим немцев. По старой привычке я иногда громко перебивал рассуждающего: «не разговаривать, повтори приказания» и нередко давал «мата».

Однажды Малов явился ко мне, сильно выпивши, и привел с собой какого-то молодого человека лет 25-28. Молодой человек был почти трезвый.

-Вот, товарищ Комиссар! – заплетавшимся языком начал Малов. - Я привел к вам самого настоящего шпиона.

-Почему ты думаешь, что это шпион? – молвил я.

-Я, товарищ комиссар, хоть и пьян, но сразу вижу шпиона. Вместе мы с ним сначала пиво пили в «американке», а потом он начал меня спрашивать, где я живу, что я делаю.

-Дальше что? – перебил я Малова.

-Дальше я повел его к вам, пусть, мол, комиссар разберется.

-Где работаешь? – быстро спросил я у шпиона.

-На заводе «Урал обувь».

-Какой цех?

-Седьмой, товарищ Комиссар.

Я позвонил – мне ответили, что такой рабочий у них действительно работает, и работает хорошо.

-Можешь пойти, - сказал я рабочему.

Следующий день у меня целиком ушел на то, чтобы пристроить Малова на гауптвахту на четырнадцать дней. Все гауптвахты были битком забитые.

С «губы» Малов вернулся сильно осунувшийся, бледный. «Теща», как в шутку звали «губу», плохо кормила «своих неисчислимых зятьев». Малов, как мне передали, дал торжественную клятву «свернуть голову комиссару». Эту клятву Малов так и не выполнил. Судьба впоследствии разлучила нас навсегда.

Безделье – самый страшный враг человека, это я знал и раньше, а теперь особенно почувствовал на своем собственном опыте.

Никто никаких указаний нам не давал, чем должен заниматься личный состав госпиталя. Вместе с начальником госпиталя мы составили расписание занятий.

В эти занятия я включил строевой устав, всю военную муштру, какой подвергался сам в старой армии.

Изучение винтовки, автомата, гранат, ручного и станкового пулемета, со стороны начальника госпиталя занятия по вопросам медицины и всего того, что должен личный состав госпиталя.

Дело у нас закипело – вставали в шесть часов утра, ложились спать после поверки в одиннадцать часов. Заниматься ходили по изучению пулеметов в дом офицеров километров за пять, проводили тактические занятия. Ползали на брюхе по болотам по грязи все, и санитары и санитарки, медсестры, фельдшера и даже фармацевт, нежная дамочка с накрашенными губами. Узнавали об этом комиссары других комплектующихся госпиталей, назвали наши порядки «аракчеевским режимом», а меня «николаевским фельдфебелем».

В одно прекрасное утро прежде, чем приступить к занятиям у дверей моей комнаты собралось все мое «верное воинство». Постучали в двери и «парламентером» вошла фармацевт Коровина.

-Товарищ, Комиссар! – начала Коровина, - личный состав госпиталя считает ваши действия неправильными, ни в одном госпитале воинские занятия не проводятся, люди не ползают по болотам как у нас и…

-Довольно! – рявкнул я на Коровину, - чем вы хотели заняться? Губы красить? Кокетничать? В любовь играть… В других госпиталях пока еще не комиссары, а мальчики, они еще не знают, что такое война.

Все же я вышел на двор, усадил всех моих людей на лужайку и начал с ними самую нужную беседу. Я рассказывал, что полевой госпиталь будет всегда почти у самой линии фронта. Я прочитал им несколько газетных статей, где рассказывалось о том, как санитары и санитарки госпиталя задерживали огнем наступающего противника, пока через реку переправляли раненых солдат, о том, как девушки санитарки на себе выносят раненых с поля боя и многое другое.

- Я требую, чтобы каждый санитар, - продолжал я, - мог править автомашиной, чтобы автомашиной могли править медицинские сестры, фельдшера и врачи. Вы провожаете раненых, - говорил я, - ваша машина попала под обстрел, шофера ранило, кто поведет дальше машину? Оставить ее с людьми на дороге под обстрелом, можно ли так?

Долго и сильно я говорил о том, что все мы должны стать настоящими солдатами. После этой беседы никто больше не возражал против занятий, учились водить машину, поломали все заборы на окраинах Свердловска и все же, впоследствии, все это пригодилось. Сестра Котова, провожая больных на автомашине, заменила сильно раненого шофера Щелгачева и спасли людей, вывела машину из под обстрела.

Постепенно мы приобретали материальную часть госпиталя, получили двенадцать автомашин, одну дезокамеру, полевые косилки, белье и все необходимое. Получили обмундирование, командный состав спешил перешить широкие солдатские шинели, но я не стал заниматься этим делом, подобрал шинель настоящую солдатскую, широкую, длинную и плотную, петлицы все же пришили в мастерской и на них две шпалы. Комиссарских отличий я не носил, и меня принимали за командира какой либо части в звании майора.

В конце сентября всех моих санитаров забрали в строевые части, в том числе и тот самый "буян" Малов, который простился со мной «задушевно и трогательно». Вместо санитаров мужчин, нам дали санитарами человек пятьдесят девушек из города Свердловска, большинство из них имели среднее образование, многие с первого курса института. Все пришли с путевками Комсомола добровольцами, пожертвовав всем ради служения Родине. Просто приходилось удивляться, как эти молодые девушки переносили все невзгоды военной солдатской жизни.

Эти девушки прямо самозабвенно изучили все, что требуется санитару, сестре и не было ни одного случая, чтобы кто-либо нарушил порядок, заведенный в госпитале.

Впоследствии им приходилось иногда голодать по нескольку дней, мерзнуть и мокнуть под дождем. Не спать подряд неделями, дежуря у постели больных и раненых солдат, переносить ужасы налета вражеской авиации. Обмывать и перевязывать гнойные ужасные раны, очищать больных, привезенных с позиции, от кишевших на их теле вшей.

И никогда от этих девчат я не слышал ни одной жалобы на тягости военной жизни, они всегда были исполнительны, тверды и жизнерадостны. А большинство этих девчат были из хорошо обеспеченных семей, привыкшие к семейному уюту и родительскому вниманию и ласке.

Да, это были постоянные патриоты и герои, отдавшие Родине все: молодость, красоту, счастье семейной жизни и свою молодую жизнь. Почти все они погибли на фронте.

Слава родителям, слава Комсомолу, воспитавшим таких мужественных девушек и я склоняю свою седую голову перед их светлой памятью.

Одни сутки дома.

Отправка на фронт.

Жизнь в Свердловске ничем особенным не отличалась, и писать об этом нет надобности. Почему-то все мы ждали с нетерпением отправки на фронт.

В половине ноября я получил разрешение съездить домой на одни сутки. Порядки были введены в армии очень строгие. Самовольная отлучка свыше двенадцати часов считается дезертирством, а дезертиров расстреливали.

И вот я дома.

Моя семья с квартиры на втором этаже переместилась на квартиру в нижний этаж в маленькую комнату, более теплую, меньше надо будет дров. Жена уже готовилась к борьбе с нуждой, которая стучалась в двери большинства призванных в армию.

В простой солдатской широкой шинели с петлицами майора я шагал по улицам города, а Вовка, маленький, живой, бежал со мной, держась за руку, и если какой либо солдат, встречаясь, неаккуратно отдавал честь, Вовка мерял его презрительным взглядом и шептал:

- Черт неуклюжий, честь не научился отдавать.

Да и Вовка был не шутя воинственно насторожен. Затем я зашел в четвертую школу посмотреть, как учится Коля. Колю мы отдали в школу, когда ему минуло восемь лет. Был очень худенький, бледный и довольно робкий. Каждый день я давал ему рубль на завтрак в школе, а ребята из детского дома каждый раз отбирали у него этот рубль в воротах школы, да иногда еще и пинка давали, строго было наказано молчать и не говорить об этом дома,  Коля молчал.

Однажды у меня не было рубля, и я дал ему три рубля. Вечером я вспомнил, что дал Коле три рубля и попросил сдачу, парень мой сильно смутился, потупил голову и молчал. Я почуял что-то неладное и попросил его сказать правду. Коля никогда, ни разу, не говорил мне неправду и все чистосердечно рассказал теперь.

Мы решили с женой передержать Колю дома еще год, пусть подрастет и наберется сил, иначе он может попасть под влияние хулиганов, и вот теперь, придя в четвертую школу, я убедился, что мы поступили правильно. Коля вырос и окреп, и никто уже не осмелился просить с него рубль.

-О, - говорит учительница, - он у нас теперь самый большой и сильный в классе.

Из Свердловска на фронт мы выехали 19 ноября 1941. Стояла теплая туманная погода, чуть-чуть порошил снег, и земля уже была покрыта значительным слоем . Уезжали вечером в восемь. Я сходил на почту, вызвал по телефону ирбит-райком и попросил сходить за женой на квартиру.

Произошёл прощальный короткий разговор, помню, я давал какие-то маловажные советы и сообщил, что поедем на запад. Не знаю у всех ли людей такое настроение перед серьезной разлукой, но у меня всегда в такой час как-то все вылетает из головы. Она делается совершенно как бы пустой, мысли исчезают напрочь, не знаешь о чем говорить, и это очень мучительно, так как сердце в то же время мучительно ноет, болит, тоскует и хочется, в конце концов, «сократить» срок расставания.

Помню, как я провожал брата Ивана в Красную Армию после его побывки дома, кажется в 1925 году. Дело было зимой в ноябре, погода стояла довольно теплая. Провожал я его на лошади, на санях. Отъезжали от дома сто верст глухой уральской тайгой, доехали до «Туринского» болота. Ширина этого болота –10-12 километров, а до деревни тридцать километров. Санная дорога только до болота, дальше пошла узкая тропа. И вот мы стоим у края нашей дороги, дальше ехать нельзя, а до Туринска, то есть до железной дороги сто тридцать четыре километра.

- Ну, Ваня! «простимся», - говорю я, - придется тебе шагать пешком до Туринска. Ваня, молча набросил на плечи котомку, вынул кисет, мы свернули по «цигарке» и закурили, курили и молчали оба, выкурили по одной, завернули еще по одной и Ваня промолвил сжато и глухо из романа или рассказа Джека Лондона «Это была их последняя сигара! Прощай!». Встретил я его после это только в 1934 году...

Так получилось у меня и при разговоре с женой по телефону, мы по сути дела поздоровались и простились, то есть сказали друг другу «Здравствуй и прощай» и еще что-то говорил, кажется, советовал переехать жить в деревню...И только..."

Продолжение следует.

ПРИМЕЧАНИЕ МОЁ.    БРАТ ИВАН. (МОЙ ДВОЮРОДНЫЙ ДЕД).

Иван Павлович Пичугин (1901—1944) — советский военачальник, генерал-майор (02.01.1942)

Родился 22 января 1901 года в селе Церковное Тобольской губернии, ныне Гаринского района Свердловской области.

В 1920 году был призван в ряды Красной армии в городе Туринске Тобольской губернии и зачислен в 33-й Сибирский стрелковый запасной полк в городе Омске. В ноябре этого же года окончил полковую школу и с марта 1921 года был старшиной Омского военно-продовольственного отряда. В боях Гражданской войны участия не принимал.

С июня 1922 года Пичугин проходил службу командиром отделения в 253-м стрелковом полку. С апреля 1923 по октябрь 1924 года проходил подготовку в Омской военно-политической школе Сибирского военного округа, по окончании которой был назначен в 3-й Верхнеудинский стрелковый полк 1-й Тихоокеанской стрелковой дивизии во Владивостоке. С сентября 1926 по август 1927 года находился на Сибирских повторных курсах в Иркутске, после окончания которых вернулся в полк и был назначен командиром взвода. С октября 1930 года командовал ротой 104-го стрелкового Петропавловского полка 35-й стрелковой дивизии ОКДВА в городе Нижнеудинске, с ноября 1933 года — батальоном в 105-м стрелковом полку этой же дивизии. С ноября 1937 по август 1938 года обучался на Высших стрелково-тактических курсах «Выстрел»; вернулся в дивизию и был назначен командиром 104-го стрелкового Петропавловского полка. В октябре 1940 года Пичугин вступил в командование 101-й горнострелковой дивизией в составе Особого стрелкового корпуса Дальневосточного фронта, которая дислоцировалась на Камчатке.

С началом Великой Отечественной войны полковник И. П. Пичугин продолжал командовать этой дивизией в Петропавловске-Камчатском, которая 17 июня 1942 года была переформирована в 101-ю стрелковую дивизию. В этом же месяце он был назначен командиром 3-й стрелковой дивизии, которая в годы войны несла службу на границе СССР с Маньчжурией. В январе 1944 года, уже в звании генерал-майора, Пичугин убыл в резерв Ставки главного командования и в конце февраля был назначен командиром 9-й гвардейской воздушно-десантной Полтавской дивизии. 25 июня 1944 года дивизия в составе 5-й гвардейской армии была выведена в резерв и 13 июля передислоцирована на 1-й Украинский фронт, участвовала в Львовско-Сандомирской наступательной операции.

Генерал-майор Пичугин погиб в бою во Львовской области 6 августа 1944 года, похоронен во Львове на Холме Славы.

Награждён орденом Ленина, двумя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, орденом Отечественной войны 1-й степени (посмертно) и медалями.