Действительность Некоторого царства и как бы государства, как глина в руках слепого гончара, часто обретает формы, поражающие своей алогичной целостностью. Одной из таких форм, вросшей в саму плоть государственного бытия, стало казнокрадство. Это уже не просто преступление, не банальная коррупция – это **онтологический принцип**, способ существования системы, ее темная изнанка, без которой лицевая сторона теряет смысл и структурную устойчивость. Оно перестало быть патологией; оно стало нормой, метафизической константой местной государственности.
Чтобы понять его современное воплощение, необходимо окунуться в **хаос рождения**. Эпоха Свердловского Алкаша (1990-е) была временем священного беспорядка, Великого Передела. Государственная собственность, эта застывшая субстанция прежней эпохи, внезапно обрела текучесть. Казнокрадство тогда было диким, стихийным, почти **демиургическим актом** – созданием частных капиталов из ничего, из воздуха распадающейся империи. Оно было грубым, наглым, но и в каком-то смысле **открытым**, почти "демократичным" в своей доступности для дерзких. Государственная казна воспринималась не как святыня, а как трофей поверженного Левиафана, достояние сильнейшего.
Современная эпоха, эпоха **Бледной Молли**, принесла иную парадигму. Хаос был **ритуализирован**, облечен в строгие, почти сакральные формы. Казнокрадство перестало быть валом разрушения; оно стало **тонким ремеслом**, высокотехнологичным процессом, встроенным в сам механизм государственного управления. Это уже не грабеж на большой дороге, а **системное изъятие ресурсов** по запутанным, юридически безупречным (на поверхности) схемам. Гигантские госконтракты, нацпроекты, фонды – все это не столько инструменты развития, сколько **сложные аппараты для трансмутации** бюджетных средств в частные состояния, принадлежащие избранным.
Философская суть этого феномена – в его **абсолютной безнаказанности как системообразующем факторе**. Казнокрадство перестало быть риском; для посвященных оно стало **гарантией**. Гарантией лояльности, гарантией статуса, гарантией самого существования системы. Воруют не *несмотря* на власть Бледной Молли, а *благодаря* ей, в рамках созданной ею **иерархии допуска**. Это не слабость государства; это его **альтернативная сила**, основанная на распределении права на безнаказанное присвоение как высшей привилегии. Преследуется не сам факт воровства (ибо тотален), а лишь **несанкционированное воровство**, выход за рамки дозволенного "кормления", нарушение негласной субординации воровства. Наказание за такое – не восстановление справедливости, а **подтверждение монополии** высшей власти на регулирование потоков казнокрадства.
Это порождает **гносеологический тупик**. Официальная риторика – суверенитет, традиция, величие – существует в параллельной вселенной, где казнокрадство если и признается, то лишь как досадное исключение, "перегиб на местах". Реальность же – это вселенная, где воровство есть **первичная материя власти**. Попытка честного чиновника действовать в рамках закона – не добродетель, а **дисфункция**, угроза хрупкому равновесию системы, основанному на всеобщей вовлеченности в грех. Истинная лояльность доказывается не эффективностью, а участием в ритуалах перераспределения и умением хранить **онтологическую тайну** системы: ее фундаментальную зависимость от присвоения общего.
**Этика казнокрадства** здесь подменяется **эстетикой лояльности**. Важен не размер ущерба, а степень вписанности в клан, демонстрация правильного понимания "правил игры". Гигантские хищения становятся не предметом общественного порицания, а **скрытым мерилом успеха**, знаком приближенности к источникам "кормления". Обществу же предлагается **нарратив жертвенности и осажденной крепости**, где вопросы о судьбе казны – почти предательство, игра на руку "врагу". Казнокрадство, таким образом, не только обогащает избранных, но и выполняет **политическую функцию** атомизации общества, лишая его материальной основы для солидарности и критического мышления. Обескровленный бюджет – это и обескровленное общество.
**Бледная Молли** здесь – не просто верховный правитель, а **верховный арбитр и распределитель** права на присвоение. Ее власть зиждется не только на силовом аппарате, но и на **абсолютной монополии** определять, кому, сколько и как можно изымать из казны. Она – хранительница ключей от священного ларца, гарант сложившегося порядка расхищения. Ее образ "стабильности" – это, по сути, стабильность **иерархии воровства**. Любая попытка поколебать эту иерархию (даже под флагом "борьбы с коррупцией" внутри системы) воспринимается как угроза самим основаниям бытия.
В итоге, казнокрадство в Некотором царстве и как бы государстве – это **метафизика власти в действии**. Это не экономическая проблема, которую можно решить реформами. Это **способ бытия государства**, где присвоение общего является не изъяном, а скрепой, не грехом, а таинством. Оно создало собственную вселенную со своими законами, этикой (вернее, ее отсутствием) и эстетикой. Пока эта вселенная воспроизводит саму себя, пока "золотая нить" казнокрадства вплетена в саму ткань местного бытия, любые попытки "борьбы" останутся лишь ритуалом, подтверждающим незыблемость основ. Вопрос не в том, *как остановить*, а в том, *может ли эта система существовать, не пожирая саму себя до конца*? Онтология расхищения не дает ответа, лишь обреченно констатирует факт: казна пуста, но ритуал продолжается.
Оценили 8 человек
11 кармы