Ритуалы.

Это, в сущности, даже не история, а описание случая, которому у меня нет объяснения.

От деда родителям, а потом и мне досталась дача, участок в «кагебешном» садовом товариществе. Землю здесь и впрямь когда-то сотрудникам КГБ раздавали. Никаких дворцов, никаких подземных бункеров – обычные домишки образца 70-х – 80-х годов прошлого века. Ну, так здесь ведь не Андропов кабачки выращивал. Дед мой вообще в техническом обеспечении служил, не шпион, не тайный агент.

Соседом у нас был старичок Вилен Карпович. Бойкий, подвижный, худой и невысокий, как подросток. Лет ему на момент описываемых событий было уже за 80. Носил стеганую куртку-безрукавку и обрезанные валенки – даже летом. Мы с ним по большей части через забор здоровались. Наверное, у настоящих чекистов друг к другу в гости ходить не принято, чтобы соблюдать дистанцию и секретность. При этом Вилен Карпович был непоседой – то молотком у себя стучал, то топором, то жужжал газонокосилкой.

Из-за газонокосилки все и вышло.

Однажды я услышал крик за окном:

- Алексей!.. Алексей!!!

Выглянул узнать, в чем дело.

Звал меня Вилен Карпович. Заметил, что я показался, и приказал:

- Дуй ко мне! Быстро!

Я вышел из одной калитки и завернул в другую.

Вилен Карпович зажимал левой кистью правую, а меж пальцев у него бодро брызгала кровяна – кто там говорит, будто у стариков кровь жидкая да вялая? Рядом стояла газонокосилка. Трава возле нее была красной, марсианской.

- Тащи аптечку! На веранде, шкафчик слева, второй ящик сверху!

Вот это я понимаю, четкая команда. Без паники, и задача отчетливо поставлена.

Аптечку я нашел без труда. Открыл коробку, достал перевязочный материал. Бестолково попытался пристроить бинт на раненой руке. Вилен Карпович выматерил меня энергично, по-деловому, и продолжил отдавать приказы. Под его командованием я изготовил тампон, зажал им резаную рану, перебинтовал правую кисть и запястье. Старый чекист подгонял меня и помогал свободной рукой.

Когда он превратился в бойца, спасенного санитаром, я поинтересовался:

- Как это вы технику безопасности? Под работающий нож сунулись?

Вилен Карпович глянул на меня с показной жалостью и отрезал:

- Дурень ты, Алексей, хоть и помог мне здорово. Я с безопасностью познакомился раньше, чем твой отец ее соблюдать начал и тебя заделал.

«Зато руки он себе откромсать не пытался», - хотел обидеться я, но чекистская чуйка сработала, и сосед произнес:

- Ладно, извини, будем считать, я сейчас на миг хладнокровие утратил из-за частичной кровопотери. А травму получил – качнуло меня. Нагнулся, руку под капот сунул, поправить там кое-что хотел. Фреза не работала, конечно, вот только я равновесие потерял и кистью по кромке полоснул. Дальше ты видел.

Признать свою неправоту для такого железного старикана было подвигом, я оценил это и спросил:

- Может, помочь вам? Хотите, остаток двора докошу?

- Докошу я сам потом, - прищурился Вилен Карпович. – А помочь мне можешь. Приходи вечером, в двадцать-пятнадцать. Пособишь с ужином. Заодно отметим мое чудесное спасение.

Так я второй раз за день попал к нему в дом, где ни разу не бывал за годы соседства.

Жил Вилен Карпович на сегодняшний взгляд скромно, но в былые времена, наверное, быт его от дач простых советских людей разительно отличался. Комната была не крашеной, а оклеенной обоями. Под потолком висела люстра с каскадами из висюлек пластмассового хрусталя. И мебель стояла полированная, светлая, под орех.

Я собрал на стол. Под командованием Вилена Карповича ужин вышел простым, но питательным и в достаточной пропорции. В последний момент хозяин сам достал из холодильника прозрачную бутылку и отдал приказ:

- Разливай!

На этикетке красовался многослойный сэндвич из щита, меча, звезды и серпа с молотом.

- Креативно, - заметил я.

- «Креативно», - поморщился Вилен Карпович. – Это спецзаказ. Товарищи не забывают. Отличный материал, рабочий!

- А бывает нерабочий? – хмыкнул я. – Пьешь, а не берет?

- Еще бывает активный, - грозно насупился хозяин. – Вот его я тебе не налью. Если, конечно, не заслужишь такого.

Чем-то мне его интонация не понравилась.

Вилен Карпович поднял левой рукой стопку.

- За здоровье? – предложил я.

Он согласился.

Мы выпили, закусили, снова выпили. Я не большой спец по выпивке, но «щит-и-мечная» водка шла легко, как родниковая вода.

За Вилена Карповича, за моего деда, за отца с матерью, за меня, за секретных товарищей хозяина – то чокаясь, то не чокаясь. Я основательно наклюкался, но из реальности не выпал, только разговорился. Как-то незаметно мы перешли на мировые проблемы, причем вещал больше я, а мой сосед слушал.

- А не обидно вам, - спрашивал я с сочувствием, - что вы всю жизнь охраняли одни секреты и охотились за другими, но тайнами занимались не теми? Нет, конечно, я понимаю, обороноспособность,- слово это я выговорил по слогам, - но не она же одна! Ваши бы методы да в нужном направлении!

Тогда в СМИ буквально помешались на бозоне Хиггса, и я выдал:

- Взяли бы этого бозона за… за кварки, разговорили бы. А он, может статься, неисчерпаем на открытия, как… как…

- Как электрон, а тот, в свою очередь, как атом. Ульянов-Ленин, «Материализм и эмпириокритицизм», - подсказал Вилен Карпович.

- Ни фига себе! – выдохнул я откровенно. – Не ожидал от вас. Хотя, конечно, первоисточники, конспекты…

Мы сидели на застекленной веранде. Снаружи синел вечер. Соседние дома – мой и соседа с другой стороны – выглядели черными силуэтами, только в чужом горело желтое окно. Кто-то встал в нем, потом ушел в глубь комнаты, и окно погасло.

Вилен Карпович принялся негромко считать вслух:

- Один, два…

На «десяти» окно снова зажглось – пустое.

- Срисовал нас, - удовлетворенно заметил он.

- Про что вы? – не понял я.

- А вот про этого, про наблюдателя, - Вилен Карпович махнул на дом с окном белой правой рукой. – Больше нас сегодня не побеспокоит. Можно посекретничать.

Он сунул в рот ломтик колбаски, зеленое луковое перо.

- Значит, говоришь, не теми тайнами мы занимались?

Вроде бы, именно это я утверждал, но в словах соседа таился подвох, который никак не становился понятным.

- Разбирались мы с разным, конечно. С чужими тайнами. Только чужие – они ведь тоже неодинаковые. Материалов накопили. В чем-то и я принимал участие. Уничтожили многие результаты лет двадцать назад. Одни – чтобы не в те руки не попали. Другие считали ненужным. Кое-что у меня сохранено. Покажу тебе из безобидного… относительно, конечно: просто ты сам ничего в этом не поймешь, а, значит, и беды никакой не будет.

Он встал, зазвал меня с веранды в комнату. Показал, где в углу притаились тубус и громоздкий футляр. Тубус я под руководством хозяина повесил за шнурок на стену, и из его щели вылез развернувшийся матерчатый экран, от старости желтоватый, а не белый.

- Осторожно поднимай, ставь на стол!

Футляр оказался тяжелым. Когда я отстегнул защелки и снял сверху крышку-короб, на столе появился киноаппарат – небольшой, из серой стали, с какими-то рифлеными панельками.

Вилен Карпович вышел, полязгал чем-то за дверью и вернулся, зажимая под локтем поврежденной руки несколько круглых коробок из белой жести.

- Открывай и помогай!

В три руки мы установили бобину на шпенек, протащили ленту через линзу и валики и закрепили ее. Я даже запыхался и упрекнул:

- Что же вы с таким старьем возитесь? Оцифровали бы: пользоваться проще, с проектором этим доисторическим мучиться не нужно.

- Не все можно в цифру переводить, Алексей, - строго отрезал Вилен Карпович. – Что-то после этого теряет часть информации. А вот это, например, - он ткнул пальцем в один из жестяных футляров, - оно относительно безопасно, только когда разъято на отдельные кадры, с промежутками между ними. Про критическую массу слыхал?

Про критическую массу я, разумеется, слышал, хоть и не мог взять в толк, какое отношение она имеет к дискретности изображений на пленке.

Мы воткнули вилку в розетку, направили объектив, погасили верхний свет и зажгли лампу проектора. Луч ударил в экран, проектор застрекотал. Вилен Карпович отрегулировал резкость.

Кроме треска, другого звука не было. Может быть, кино изначально снималось немым. А, может, устройству не хватало какого-нибудь репродуктора, обтянутого угольной бумагой.

Изображение было черно-белым, по границе наложился светлый титр с датой: апрель тысяча девятьсот шестьдесят какого-то года. Камера смотрела сверху на довольно большую площадку, не то бетонную, не то асфальтированную. Фигурки в форме, простой хабешке и сапогах, перемещались по ней одновременно, заполняя множество строк геометрическими фигурами – по большей части кругами, но иногда квадратами, с вкраплением совсем редких треугольников и единственного креста. Кто-то из солдат перемещался на карачках, кто-то нагибался, и у каждого были ведерко с краской и кисть. Орнамент получался достаточно ровным: новые линии ложились поверх старых, будто бы выцветших или затертых. Зрелище было бессмысленным и нудным. Я предположил, что вижу создание зашифрованных знаков для кого-то, способного рассмотреть их с воздуха, например, из самолета или вертолета. Так продолжалось несколько минут, а потом изображение дрогнуло, фигурки рывком переместились на новые места и принялись возобновлять геометрическую череду. Они снова обводили свежей краской едва различимые следы былых линий, вот только титр уверял, что с прошлой съемки прошли сутки. Мы смотрели ролик не меньше десяти минут, и за это время сменилось четыре или пять дней.

На экране замигали косые кресты и звезды, и пленка кончилась.

- Не захватывает, если честно, - признался я.

- Дуракам полработы не кажут, - отозвался Вилен Карпович. – А целую тебе видеть не положено.

Он и я заменили бобину.

Новое кино оказалось больше белым, чем черным. Я думал, что пленка выцвела, но потом понял, что это снег. Какой-то дядька в шапке с кокардой и меховыми ушами под подбородком, в светлом тулупе, в толстых штанах и варежках висел на прицепленном к портупее тросе. Трос спускался со скального карниза. Вверху болтался еще один снежный альпинист, казавшийся совсем маленьким. Положение камеры давало странную иллюзию: казалось, что верхний человечек висит «вбок», и его трос перпендикулярен нижнему. Чем больше верхний трос выбирали, тем дальше он тянулся горизонтально. Наконец, человечек скрылся за левым краем кадра, а большой дядька сполз за нижний. Пленка закончилась. Слишком поздно я заметил титры с географическими координатами, там было много нулей, и светлые цифры потерялись на белом фоне.

Следующую бобину я наугад выбрал сам. Она была величиной с блюдце, и пленки на ней было немного. В центре экрана появилась пятиконечная звезда. По теням от складок я понял, что изображена она на висящей материи. С обеих сторон от нее были серп и молот. Молот находился в руках фигуры в костюме ОЗХ, а серп – у человека в огромном фартуке. Оба были в противогазах. Мужик поигрывал молотом на длинной рукояти, как хоккейной клюшкой, а фартучный сжимал серп нехорошо – хлеборобы так не держат. Потом появились еще двое и потащили к ним третьего, а Вилен Карпович остановил фильм:

- Это тебе не нужно.

- То не нужно, это непонятно, - высказал я недовольство. – Показали бы что-нибудь удивительное.

- Ладно, вот тебе.

Новая пленка побежала, на экране заплясали вертикальные линии-царапины.

Объектив неподвижной камеры был направлен на плац – насколько он продолжался вправо и влево, было непонятно, но участок в кадре был широким, точнее, глубоким. Позади, за его границей, находилась трибуна, а за ней возвышалось что-то вроде большого щита, но не прямоугольного, а похожего на приземистую трапецию, с уступами по бокам. Конструкция была плоской, как театральный задник, и явно крашеной. Ее темная поверхность могла быть и синей, и зеленой, и даже красной. Что-то она мне напоминала, очень знакомое. На трибуне стояли несколько военных, а по плацу мимо нее маршировали бесчисленные шеренги. Синхронная отмашка рук, прямые ноги, оттянутые носки черных сапог – все было безукоризненным. Вот только перемещались солдаты и офицеры спинами вперед. Я было подумал, что пленка запущена в обратную сторону: в реальности шагать назад, совершая подобные движения, невозможно – и положение корпуса, и движения ног будут иными. Однако через пару-тройку минут над плацем неторопливо и низко пролетели самолеты с короткими фюзеляжами и пропеллерами, звенья воздушных машин плыли над маршировавшими совершенно обычно, носами вперед. За одним звеном тянулись ровные дымные полосы, а последнее выбросило облако каких-то бумажек, и те, кружась, стали падать на людей.

Вилен Карпович остановил проектор:

- Дальше эту репетицию тебе смотреть не следует.

- Это монтаж? – спросил я. – Для старой записи спецэффект очень качественный.

- Монтаж! – негодующе фыркнул Вилен Карпович. – Я тебе не сказки Александра Роу показываю.

Чем-то мое высказывание его рассердило. Он заставил меня разобрать домашний кинозал и отправил восвояси.

- Спать пора, - рявкнул он на прощание.

- Я поздно ложусь…

- Не тебе – мне.

На другой день я проснулся поздно. Гудела газонокосилка. Я вышел из дома и приветствовал Вилена Карповича.

- Как рука? – поинтересовался сочувственно.

- Что ей будет? – буркнул он. – Зажила.

Я не поверил, настоял, чтобы посмотреть самому. Моего бинта не было. По кисти тянулся светлый шрам. Я бы сказал, что ему не меньше недели – с учетом того, что видел изначальную рану.

- Вы кремлевскими таблетками лечитесь? – глупо ляпнул я.

- Нет, из «Столички», по скидке, - отмахнулся сосед и загудел косилкой, под которую не поговоришь.

Мы продолжили здороваться с Виленом Карповичем, но он больше никогда не приглашал меня. И бесед мы не вели. Так, перебрасывались фразой-другой о погоде.

Пару лет спустя он умер. Ничего необычного, таинственного или странного – его сердцу вышел срок.

Однажды на соседской даче появился его внук с семьей – взрослые люди, много старше меня. Нехотя и наскоро представились ближним соседям. Два выходных подряд они разбирали оставшееся после старого хозяина барахло. Через неделю снова вернулись, шумели резаком в доме. Потом, испугавшись, наверное, искр и пожара, выволокли наружу несгораемый шкаф величиной с половину стола и принялись пилить его «болгаркой». Не знаю, что они рассчитывали найти – золото партии или тайный архив КГБ. Из двойных стенок шкафа фреза выбрасывала пепел, и тот перемазал все вокруг. Но усилия пошли насмарку – внутри не оказалось даже денежных пачек скопленной за несколько лет пенсии, только старые бумаги в ветхих папках. Наследники просмотрели их – наверное, надеялись найти то, что можно продать в СМИ. Но ничего интересного не обнаружили – ни карт с крестиками на кладах, ни известных имен в документах. Какие-то путаные отчеты.

На другой день бумажки вперемешку с пленками по частям сгорели в мангале и завоняли все вокруг.

Не знаю, все ли я разглядел так, как мне запомнилось в гостях у Вилена Карповича. Конечно, подпоил он меня тогда рабочей водкой знатно. Но с тех пор я изредка вижу один и тот же сон, который можно счесть кошмаром: двое мужчин тащат третьего к зловещей паре с серпом и молотом, а потом всю компанию скрывает колонна военных, печатающих шаг задом наперед.

© zh_an