«Вы должны быть сильны»

Выкладываю заключительную главу книги В.Т. Логинова. Выкладывал и другие главы, но ссылок на них не давал и не даю. Ценная книга, хочется побудить читателя обратиться к ней непосредственно.

https://leninism.su/books/3571...

Логинов В.Т. Владимир Ленин. Выбор пути: Биография. - М.: Республика, 2005.- 447 с.

«ВЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ СИЛЬНЫ»

После выхода первого номера «Искры» стало очевидным, что для ее дальнейшего выпуска не хватает, во-первых, денег, а во-вторых, «политических» материалов. Дело в том, что по социал-демократическим каналам шла корреспонденция, касавшаяся в основном рабочего и социалистического движения. Информации, отражающей общественно-политическую жизнь России, было явно недостаточно.

Во время ноябрьских встреч Потресова со Струве в Петербурге Петр Бернгардович намекнул, что он знает, как решить эту проблему и обеспечить издания и деньгами, и соответствующими материалами, что у него есть связи с самыми высокими учреждениями, откуда возможно получение сенсационных документов. Потресов вернулся в Мюнхен, окрыленный этими обещаниями

«Оказалось, - пишет Ульянов, - как раз наоборот. Произошла эта странная ошибка оттого, вероятно, что Арсеньеву [Потресову] очень уж хотелось того, чем «манил» близнец [Струве], именно политического материала, корреспонденции еtс. [и так далее], а «чего хочется, тому верится», и Арсеньев верил в возможность того, чем манил близнец, хотел верить в искренность близнеца, в возможность приличного modus vivendi [способа ужиться] с ним[1].

В самом начале разговора, состоявшегося 16 (29) декабря, Владимир Ильич стал спрашивать Струве, как он мыслит себе дальнейшие отношения, будет ли сотрудничать в «Искре» и «Заре». Петр Бернгардович ответил «с полной решительностью, что для него это психологически невозможно работать на журнал, в коем его «разделывают под орех» (буквальное его выражение), что не думаем же мы, что мы будем его ругать, а он нам будет «политические статьи писать» (буквально!), что о сотрудничестве могла бы идти речь только при условии полной равноправности... что раньше он хотел ограничиться ролью «благожелательного пособничества», а теперь он не намерен ограничиться этим...»[2].

Что же произошло? Почему то, что было приемлемо в марте, стало невозможным в декабре? Ведь критика в адрес Струве и других «критиков» была и раньше.

Отвечая на этот вопрос, некоторые исследователи указывают на «борьбу за власть» в социал-демократическом движении, в особенности на «жажду власти» со стороны Ульянова и на прочие мелкие, корыстные мотивы личного свойства.

Между тем суть конфликта далеко выходила за рамки личностных отношений и лежала совсем в иной плоскости.

С 1899 года возобновилось довольно бурное студенческое движение. В Петербургском университете дело дошло до стычек с полицией. Зашевелились земцы. В том же 1899 году они основали общество «Беседа», которое стало налаживать общероссийские связи. Но власть имущих гораздо больше пугало другое. При опросах, проводившихся правительственными чиновниками, помещики в один голос твердили: «Не городские, не фабричные и даже не столичные беспорядки опасны для государства, опасность глядит из деревни»[3]. Пройдет немногим более года - и весной 1902-го вспыхнут крестьянские волнения в Полтавской и Харьковской губерниях. Волнения перекинутся в Центрально-Черноземный район, Поволжье, Грузию. И запылают помещичьи усадьбы...

Струве был убежден, что время революций прошло, что «с теоретической точки зрения социальная революция не только неверна и бесполезна - она вводит в заблуждение». Единственно перспективный путь - реформы. Они «вовсе не представляют собой «жалкого штопанья», а, наоборот, являются лишь звеньями в той органической цепи форм, которая ведет от одной общественно-экономической формации к другой»[4].

Никто не спорил о том, что реформы нужны и полезны, что «мирный путь», как отмечал и сам Ульянов, предпочтителен[5]. Но были ли реальные основания для надежд на реформы сверху? И не в Германии или Франции, не вообще, а конкретно в России? Ибо даже самая правильная мысль, выведенная за рамки определенных условий, становится пошлостью.

В ответ на студенческие беспорядки 1899 года правительство ответило «временным положением», позволявшим за «учинение скопом беспорядков» исключать из учебных заведений и сдавать в солдаты. В ответ на робкие протесты земцев и попытки объединения правительство отправило ряд видных земцев в отставку и урезало финансовые права самих земств. В докладной записке Витте государю было вообще предложено ликвидировать земства как противоречащие самой идее самодержавия. А когда в Харьковской и Полтавской губерниях начались волнения, туда двинули около 10 тысяч солдат и более тысячи крестьян отдали под суд.

Позднее уступки были сделаны - крестьянам обещали облегчить выход из общины, отменили круговую поруку. Но все это лишний раз убеждало в том, что реформы могут стать не результатом доброй воли монарха, а лишь следствием революционной борьбы, что правительство уступает только силе. А заглядывая в будущее, можно добавить, что элементарные политические свободы, Государственная дума появятся в России лишь после того, как рабочие возьмутся за оружие, а пламя крестьянских восстаний охватит чуть ли не всю страну.

Тогда, вспоминая слова Маркса «слабость всегда спасалась верой в чудеса», Владимир Ильич, обращаясь к рабочим, напишет: «Революция есть удел сильных!» «Если вы хотите революции, свободы... вы должны быть сильны... Слабые всегда будут рабами»[6].

А для того чтобы стать силой, полагал он, необходимо не только сплочение и избавление пролетариата от экономического рабства, но и освобождение его от рабства духовного.

Никто не повинен в том, что он родился рабом. Но есть рабы и рабы... «Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, - напишет позднее Владимир Ильич, - есть просто раб». Раб, довольный своей рабской жизнью, своим «добрым и хорошим господином, есть холоп, хам». Наконец, «раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер»[7].

Причем именно политическая борьба, сплочение на почве общественных устремлений возвышает рабочего над его сугубо частным, эгоистическим интересом, расширяет кругозор, пробуждает ум, совесть, чувство собственного достоинства, способствует осознанию общности народных интересов - все то, без чего немыслимы ни развитие самого человека, ни прогресс человечества.

Путь революционной борьбы был для Струве неприемлем. Поэтому он искал контактов с либеральными земцами, встречался с Шаховским, Родичевым. Еще в конце 1899 года он стал сотрудничать в газете «Северный курьер», основанной князем В. В. Барятинским[8]. Его статьи встречали в либеральных кругах благожелательный отклик. И когда земцы стали вынашивать планы создания своего печатного органа за рубежом, на должность главного редактора этого издания котировались две кандидатуры: Милюкова и Струве[9].

После «блинов» у Классона, где собирались малоинтересные для Петра Бернгардовича инженеры-технологи и эсдеки-подпольщики, после аудиторий, где ему рукоплескали желторотые студенты и курсистки, перед Струве открывались совершенно иные возможности. Имена тех, кто входил в «Беседу», знала вся Россия: Петр и Павел Долгоруковы, Е. Н. и С. Н. Трубецкие, П. С. Шереметьев, Д. И. Шаховской, Ю. А. Новосильцев - все они были известны не только своим аристократическим происхождением, но и богатством.

Трудно сказать, знал ли об этих новых возможностях, открывающихся перед ним, сам Струве или нет (при его связях и информированности, видимо, что-то знал), но теперь роль «второй скрипки» в социал-демократическом оркестре его уже никак не могла прельстить.

Мало того, причастность к социал-демократам начинала мешать. И сам он позднее написал: «Я вполне осознавал, что мое влияние как среди либералов, так и среди демократов уменьшится или даже сведется к нулю, а то и скатится в минус, если я присоединюсь к «ортодоксалистам». Именно поэтому я был таким решительным и твердым»[10].

Благодаря фундаментальному исследованию Ричарда Пайпса сегодня можно проследить буквально каждый шаг эволюции Струве. И все-таки один вопрос остался открытым: побудительные мотивы. Пайпс многократно ссылается на мемуары князя Владимира Андреевича Оболенского, дружившего со Струве более 40 лет. Однако один из фрагментов этих воспоминаний, отвечающий как раз на данный вопрос, он оставил без внимания.

«Не столько искание правды и справедливости, - пишет Оболенский, - привели [Струве] к марксизму, сколько его увлекла теоретическая стройность и схематическая логичность этого учения. .. Человеческая толпа и ее поклонение никогда не увлекали Струве, что не мешало ему быть в известной мере честолюбивым человеком. Но честолюбие его было особенным. Оно влекло его к отталкиванию от трафаретно мыслящей толпы, к оригинальности и парадоксальности... Идя против господствующих течений с нарочитой резкостью, он возвышал себя над толпой, находя в этом удовлетворение своему честолюбию. Такому человеку подлинный демократизм органически чужд, и если Струве был когда-то демократом и социалистом, то лишь случайно, встретившись с этими доктринами на путях своего мышления»[11].

Когда в ноябре, будучи в Петербурге, Потресов дал Струве и Тугану прочесть «Заявление редакции «Искры», Туган заявил, что больше не желает иметь дел с социал-демократами. Но Струве не стал «хлопать дверью». Он решил уйти, но попытавшись кое-что прихватить с собой, а именно - саму организацию заграничного издания с прочной полиграфической базой в Германии, связи и транспорт, то есть те элементы, которых так не хватало либералам.

Из питерских разговоров с Потресовым Струве понял, что «Искра» и «Заря» находятся в трудном положении. И он решил не церемониться. «Он приехал с полной уверенностью в нашем бессилии - так формулировал сам Арсеньев результаты переговоров, и это формулирование было совершенно верно. Близнец явился с верой в наше бессилие, явился предлагать нам условия сдачи...»[12] Он заявил, что отныне роль сотрудника его уже удовлетворить не может и он желает быть редактором. Но не «Искры» и не «Зари», а нового - третьего издания, журнала «Современное обозрение».

По его замыслу, «Заря», где главную роль должен был играть Плеханов, будет журналом сугубо теоретическим. «Искра», коей руководит Ульянов, станет более «популярной» по форме и более «рабочей» по содержанию. А «Современное обозрение» сосредоточится на общественно-политической тематике, причем и «Искра», и «Заря» должны «давать в этот орган и весь свой общеполитический материал». Оговаривалось и особое условие: «на обложке [«Современного обозрения»] не должно стоять ничего социал-демократического, ничего указывающего на нашу фирму...»[13]

Даже после пяти лет достаточно сложных деловых и личных отношений такой поворот оказался для Ульянова полной неожиданностью. «По первоначальной передаче дела Арсеньевым я понимал так, - пишет Владимир Ильич, - что близнец идет к нам... И именно это собрание окончательно и бесповоротно опровергло такую веру. Близнец показал себя с совершенно новой стороны, показал себя «политиком» чистой воды, политиком в худшем смысле слова, политиканом, пройдохой, торгашом и нахалом»[14].

Струве разговаривал как хозяин, обладающий достаточными силами и средствами, чтобы настоять на своем. Но делал он это не так, как сделал бы хамоватый торгаш или наглый в своей безнаказанности жандарм. Наоборот. Петр Бернгардович был предельно любезен. И в этом было нечто знакомое, описанное еще Тургеневым.

Милейший помещик, почти либерал Аркадий Павлыч Пеночкин из рассказа «Бурмистр» никогда лично не порол на конюшне своих мужиков; даже делая заведомую пакость, не устраивал скандалов и не повышал голос...

В одном из ближайших номеров «Искры» Ульянов напомнит этот образ читателям: «Тургеневский цивилизованный помещик не только не шел сам на конюшню, но ограничивался вполголоса сделанным замечанием через одетого во фрак и белые перчатки лакея: «Насчет Федора... распорядиться»[15].

Вот и тогда - в декабре 1900 года - Струве совершил свой «поворот» вполне изящно и элегантно, «проделал это, - как пишет Ульянов, - в отменно-умелой форме, не сказав ни одного резкого словечка, но обнаружив тем не менее, какая грубая, торгашеская натура дюжинного либерала кроется под этой изящной, цивилизованной оболочкой самоновейшего «критика»[16].

Если бы речь шла о том, чтобы потесниться на социалистическом Олимпе, переделить «генеральские чины», то тут можно было вести переговоры, добиваться взаимоприемлемых решений. Именно так, между прочим, поняли ситуацию Засулич и Потресов, которые стали выяснять, уговаривать Струве и т. п. Между тем разговор о «чинах» служил лишь прикрытием. Ибо осуществление проекта Струве означало лишь одно: вся политическая проблематика, обращенная к другим классам и воздействующая на «общественное мнение» страны, перекочевала бы из «Искры» и «Зари» в несоциал-демократический, либерально-буржуазный орган. В этом и заключалась вся суть.

Когда имеешь дело с людьми такого рода, очень важно, не поддаваясь на их риторику и дипломатические уловки, сразу вытащить наружу существо проблемы. Ульянов ничего не знал о закулисных перипетиях, происходивших в стане либералов. Но суть он ухватил сразу. «Я прямо сказал, - пишет Владимир Ильич, - что об основании 3-его органа не может быть и речи, что дело сводится тут к вопросу о том, социал-демократия ли должна вести политическую борьбу или либералы самостоятельно и самодовлеюще (я выразился яснее и определеннее, точнее). Близнец понял, озлился и заявил, что после того, как я высказался с anerkennenswerter Klarheit [с заслуживающей признательности ясностью] (буквальные слова!), нечего и говорить об этом... На близнеца наседали еще Арсеньев и Велика [В. И. Засулич], требовали от него объяснений, спорили, я больше молчал, смеялся (так, что близнец ясно это видел)...»[17]

В ходе последующих переговоров напор Потресова и Засулич дал свои результаты - Струве уступил и согласился на обложке «Современного обозрения» напечатать: «Приложение к социал-демократическому журналу «Заря». И Засулич, Потресов, а потом и Аксельрод уже праздновали победу - «наша взяла».

Ульянов обратился за поддержкой к Плеханову. Причем в письме к нему он называл Струве уже не «близнецом», как прежде, а так, как именовал его в переписке сам Плеханов - Иудой. Для них он окончательно стал теперь не «заблудшим товарищем», а ренегатом[18].

«Дело ясное, - писал Владимир Ильич, - конкуренция направляется не столько против «Зари», сколько против «Искры»: то же преобладание политического материала, тот же газетный характер - обозрение текущих событий... Мы будем бегать по исполнению поручений Иуды, который своим хозяйничаньем в «Современном обозрении»... сделает великолепную либеральную карьеру и попытку оттереть не только тяжеловесную «Зарю», но и «Искру». Мы будем бегать, хлопотать, корректировать, перевозить, а его сиятельство г. Иуда будет redacteur en chef [главным редактором] наиболее влиятельного (в широком so genannten [так называемом] «общественном» мнении) журнальчика. ...Спрашивается, неужели пресловутая «гегемония» социал-демократии не окажется при этом простым cant'ом [лицемерием]?..

Если нам суждено и возможно добиться действительной гегемонии, то исключительно при помощи политической газеты (подкрепленной научным органом), и когда нам с возмутительной наглостью заявляют, что политический отдел нашей газеты не должен конкурировать с политическим предприятием гг. либералов, то наша жалкая роль ясна, как божий день». Иными словами, «мы продаем право нашего первородства за чечевичную похлебку и оказываемся ёепазгишт [водимыми за нос] Иудой...»[19].

Тут может возникнуть ряд вопросов. Почему, например, разногласия с Якубовой не влекли за собой разрыва личных отношений, а здесь, со Струве, надо было рвать? Почему, когда в Пскове договаривались со Струве о сотрудничестве и ему предлагалась роль «второй скрипки», это не считалось зазорным? Так почему бы теперь, точно так же, не перейти на вторые роли и самому Ульянову?

Во-первых, потому, что и в том и в другом случае отношения устанавливались и выяснялись открыто, без каких-либо умолчаний. Здесь же речь шла об интриге. Во-вторых, - и это главное - и в том и в другом случае, при всех разногласиях, предполагалась принадлежность сторон к одному лагерю и все «разночтения» возникали все-таки на почве «общего дела».

Ведь в чем проблема лебедя, рака и щуки в крыловской басне? Совсем не в том, что лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду. Иначе быть и не могло. По-другому они просто не могут. Проблема в другом, в том, что они взялись вместе тащить один воз.

Бывают случаи, когда люди ссорятся и расходятся не из-за «жажды власти» или врожденной склочности характера, а по иным - принципиальным мотивам.

«Я был бы совсем плохим социал-демократом, - писал Плеханов, - если б не признавал самой полной свободы теоретического исследования. Но я был бы столь же плохим социал-демократом, если б не понимал, что свобода исследования должна сопровождаться и дополняться свободой группировки людей сообразно их взглядам.

Я убежден, - и можно ли не быть убежденным в этом? - что люди, расходящиеся между собой в основных взглядах в теории, имеют полное право разойтись между собой также и на практике, т. е. сгруппироваться по разным лагерям. Я убежден даже в том, что бывают такие «ситуации», когда они обязаны это сделать...»[20]

Так и в данном случае, речь шла не о терпимости по отношению к иным взглядам и не о том, «кто главнее», а о переходе Петра Бернгардовича совсем в другой лагерь и невозможности, таким образом, тащить вместе с ним один воз. А поскольку как раз перед этим Струве клялся в верности РСДРП и никто при этом за язык его не тянул, то в данном случае можно было говорить и об измене. И у Плеханова были основания назвать его Иудой[21].

Сам Струве, между прочим, это прекрасно понимал. Когда позднее он вновь приехал в Мюнхен и на встречу с ним пошла только Крупская, «он говорил о том, что его считают ренегатом, и еще что-то в том же роде, издевался над собой». Надежда Константиновна пишет: от свидания этого «пахнуло какой-то тяжелой достоевщиной»[22].

Владимир Ильич предложил Плеханову поднять против Струве «знамя восстания. Лучше разрыв [со Струве], чем это фактическое подчинение программе Сгеао наряду с громкими фразами против cred'изма». Ультиматума он, впрочем, не ставил: «Если большинство выскажется за, - я, конечно, подчинюсь, но только умыв наперед свои руки»[23].

Однако Плеханов, опасавшийся, что разрыв со Струве блокирует источники финансовых поступлений, ответил: «Обстоятельства таковы, что разрыв теперь погубит нас; а после мы посмотрим»[24]. И Ульянов подчинился большинству. Обстоятельства, однако, сложились так, что вскоре после возвращения в Россию Струве был арестован, выслан в Тверь и дело с «Современным обозрением» разладилось само собой. А «Искра» прочно встала на ноги и без помощи Струве.

Наступавший XX век с самого начала предвещал России великие социальные потрясения. Как заметил один из участников харьковской маевки 1900 года, «рабочие не перестают говорить положительно все, что это только начало, что будет буря...» Через пять лет начнется первая русская революция, эхо которой прокатится по всему миру от Мексики до Китая. Но и на рубеже нового столетия на Руси уже пахло дымом.

«У нас в воздухе висит что-то зловещее: каждый день на горизонте зарево пожаров, по земле стелется кровавый туман, дышится и живется трудно, точно перед грозой. Мужик угрюмо молчит, а если заговаривает иногда, то так, что мороз по коже пробирает» - это письмо из Воронежской губернии. А вот письмо из Тамбовской: «Надо уехать, пока совсем не повесили на воротах... Происходит какая-то пугачевщина...»[25] И «к р а с н о е  к о л е с о» крестьянских восстаний, то ускоряя, то замедляя свой бег, будет катиться по России почти два десятка лет.

Проблема состояла уже не в том, что лучше - реформа сверху или революционная борьба снизу, быть насилию или не быть. Своей репрессивной политикой правительство само поставило насилие в повестку дня.

Неспособность, а главное - нежелание царских властей идти на политический диалог, на уступки сам Струве вскоре почувствовал, как говорится, «на собственной шкуре». Вернувшись в начале марта из Германии в Петербург, он принял участие в демонстрации протеста против сдачи студентов в солдаты.

Демонстранты заполнили всю Казанскую площадь. Начались речи, и на ступеньках собора взвился маленький красный флажок. «В ответ на его мельканье, - рассказывает Ариадна Тыркова, - раздался топот казачьих лошадей. Смутно донеслись слова команды... Отовсюду уже доносились истерические женские голоса. Визг. Вопли...

Манифестанты были, конечно, безоружны. Голыми руками отбивались студенты и студентки от налетавших на них с нагайками казаков... Какая-то девушка схватилась за узду казачьей лошади, повисла на ней. Казак нагайкой сбил с девушки шляпу. Волосы ее распустились. На щеке показалась кровь. Недалеко от меня, защищаясь от нагаек, два студента закрывали лицо руками, по которым текла кровь. Двое городовых тащили под руки совсем молоденькую девушку. Она исступленно кричала, отбивалась от них...

Манифестанты понемногу сбивались вместе. Некоторые были без шапок, без шляп. Тут была не только университетская молодежь, но и люди постарше. Среди них я увидала П. Б. Струве. Он был в совершенном исступлении. Увидав Тугана, он бросился к нему и, размахивая руками, захлебываясь кричал:

- Это черт знает что такое! Как они смели? Как они смеют меня, меня по ногам колотить нагайкой! Вы понимаете - меня!..

Он хлопал руками по своему пальто, на котором нагайка оставила грязные следы. Мы все были возбуждены, возмущены тем, что творилось кругом. Но жизнь любит смешивать трагическое и комическое, и, глядя на взлохмаченные рыжие волосы и рыжую бороду Струве, на его искаженное от негодования лицо, слушая его нелепый, нескладный, несколько раз повторенный выкрик - меня! меня! - я чуть не рассмеялась»[26].

                                       А. В. Тыркова

Борьба уже началась, и теперь можно было выбирать лишь одну из борющихся сторон. Отрицание борьбы, отказ от насилия против насильников, возведенный в принцип ради спасения собственной души и сохранения внутреннего душевного комфорта, в условиях жесточайших социальных битв вполне мог стать антигуманным и аморальным.

«Искра» опубликовала сатирические стихи Мартова, выступившего под псевдонимом Нарцисс Тупорылов:

Грозные тучи нависли над нами,

Темные силы в загривок нас бьют,

Рабские спины покрыты рубцами,

Хлещет неистово варварский кнут.

Но потираючи грешное тело,

Мысля конкретно, посмотрим на дело:

«Кнут ведь истреплется, скажем народу,

Лет через сто ты получишь свободу».

Отказ от насилия против насильников мог лишь продлить существование таких режимов и таких общественных отношений, которым насилие над человеком сопутствовало неизбежно и неотвратимо. Насилие - дурное средство. Само по себе оно отвратительно. Однако решимость применить его в правом деле, в борьбе с насильниками могла стать признаком нравственного мужества.

И вряд ли можно винить теоретиков рабочего движения XIX столетия в том, что XX век круто обошелся со многими благими идеями. Точно так же, как вряд ли стоит бросать Христу обвинение в кровавых крестовых походах или изуверстве инквизиции. Разгадка такого рода метаморфоз лежит, видимо, в тех исторических условиях, которые препятствовали осуществлению и извращали самые благие проповеди. В этом смысле прав был Достоевский, когда устами одного из братьев Карамазовых горько пошутил: если бы Христос опять сошел на нашу землю со своей проповедью, то он вновь был бы распят - и на сей раз уже христианами...

Ульянов сделал свой выбор цели в происходящей борьбе. Отмечая рост ненависти «в массах простого народа» по отношению к власть имущим, он - в который уже раз - напишет, что задача революционеров состоит прежде всего в том, чтобы просвещать эту массу, нести в нее «луч сознания своих прав и веру в свои силы». Только тогда, подчеркивал он, «оплодотворенная таким сознанием и такой верой, народная ненависть найдет себе выход не в дикой мести, а в борьбе за свободу»[27].

Все то, о чем спорили еще в кружках, из-за чего, в частности, и рвал Ульянов со Струве: кто поведет за собой народ, вернее, за кем пойдет народ, - все это станет уже не предметом книжного знания, а реальностью политической борьбы. И сверхзадача рабочего класса России будет состоять именно в том, сумеет ли он направить «пугачевщину» крестьянской воины в русло общенародного освободительного движения, осознающего свои политические цели. Всемерно содействовать данному процессу, тому, чтобы рабочий класс смог в наступавшую новую эпоху осуществить свою историческую миссию, - в этом, считал Ульянов, и состояла высшая цель социал-демократии.

Как раз за несколько дней до приезда Струве начались рождественские праздники. «Здесь уже Weihnachten [Рождество] - всюду Christbaume [елки], - пишет Владимир Ильич матери 26 декабря, - на улицах в эти дни было необычное оживление... Но только неприятная зима - без снега. В сущности, даже и зимы-то никакой нет, а так, какая-то дрянненькая осень, мокроть стоит... Надоедает слякоть, и с удовольствием вспоминаешь о настоящей русской зиме, о санном пути, о морозном чистом воздухе. Я провожу первую зиму за границей, первую совсем не похожую на зиму зиму и не могу сказать, чтобы очень доволен был, хотя иногда перепадают великолепные деньки вроде тех, что бывают у нас хорошей поздней осенью.

Живу я по-старому, довольно одиноко и... к сожалению, довольно бестолково. Надеюсь все наладить свои занятия систематичнее, да как-то не удается... Пометавшись после шушенского сидения по России и по Европе, я теперь соскучился опять по мирной книжной работе, и только непривычность заграничной обстановки мешает мне хорошенько за нее взяться»[28].

Это было написано 26 декабря. Через несколько дней, после разрыва со Струве, надо было вносить в свои планы определенные коррективы...

За предшествующие пять лет, несмотря на тюрьму и ссылку, ему удалось выйти за рамки подполья, издать ряд научных работ, сделавших его имя и его идеи известными самому широкому - по тем временам - кругу читателей.

Разрыв со Струве рвал и многие нити, связывавшие Ульянова с легальной научной ареной и определенной частью российской общественности. Так что же - добровольная «самоизоляция», «отчужденность» от общества? На этот вопрос он ответил еще в ссылке. «Мне кажется, - писал Владимир Ильич Потресову, - что «отчужденность от общества» отнюдь еще не означает непременно этого «изолирования», ибо есть общество и общество...»[29]

Пройдет совсем немного времени, и в феврале 1903 года Ульянов прочтет четыре лекции по аграрному вопросу в России и Европе в парижской Русской высшей школе общественных наук. Собственно, устроители этой школы - известные русские ученые Максим Ковалевский и Юрий Гамбаров, относившиеся к марксистам неприязненно и вообще избегавшие «политики», приглашали В. Ильина - автора «Развития капитализма в России» и других солидных экономических работ. Лекции прошли с успехом.

«Закончил свою первую лекцию Владимир Ильич, - рассказывает очевидец, - под настоящий гром аплодисментов, перешедших в бурную, длительную овацию, какую стены Школы никогда раньше не слышали». И узнав, что лектор В. Ильин -это и есть чуть ли не главный «подпольщик» В. Ульянов, Максим Ковалевский ужасно огорчился. «А какой хороший профессор мог бы из него выйти», - заметил он. «В устах профессора Ковалевского, - пишет слушатель Школы Григорий Зиновьев, - это была самая высокая похвала»[30].

Но Ульянов давно сделал свой выбор.

Записывая в ночь с 29 на 30 декабря 1900 года свои впечатления о переговорах со Струве, Ульянов констатирует: «Это было знаменательное и «историческое» в своем роде собрание... по крайней мере историческое в моей жизни, подводящее итог целой - если не эпохе, то странице жизни и определяющее надолго поведение и жизненный путь»[31].

Ульянов знал, что борьба предстоит долгая и отчаянная. В ней нельзя было рассчитывать ни на близкий успех, ни на какую-либо выгоду. И Владимир Ильич считал, что необходимо добиваться «профессионализации» членов партии, то есть «подготовлять людей, посвящающих революции не одни только свободные вечера, а всю свою жизнь...». Что касается собственной судьбы, тут было все ясно: «Это - великое дело, - напишет он, -и на такое дело не жалко и всю жизнь отдать»[32].

Весной 1901 года - с началом XX столетия - он впервые начнет подписывать свои работы новым псевдонимом: ЛЕНИН.

Примечания

1. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 386.

2. Там же. С. 387.

3. История ВКП(б). Т. 1. Вып. 1. М; Л., 1926. С. 230, 231, 232.

4. Пайпс Р. Струве: левый либерал. С. 314, 321; Струве П. На разные темы. СПб., 1902.

5. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 264.

6. Там же. Т. 11. С. 329, 331.

7. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 16. С. 40.

8. См. там же. С. 360.

9. См.: Пайпс Р. Струве: левый либерал. С. 435-437.

10. Пайпс Р. Струве: левый либерал. С. 374.

11. Оболенский В. А. Моя жизнь. Мои современники. С. 135.

12. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 386-387.

13. Там же. С. 387.

14. Там же. С. 386.

15. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 5. С. 301.

16. Там же. Т. 4. С. 387.

17. Там же. С. 388.

18. См.: Ленинский сборник, III. С. 126.

19. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 46. С. 80, 81.

20. Плеханов Г. В. Соч. Т. XVII. С. 3-4.

21. См. там же.

22. Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине. Т. 1. С. 244.

23. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 46. С. 79, 80, 81.

24. Ленинский сборник, III. С. 133.

25. История ВКП(б). Т. 1. Вып. 1. С. 230, 231, 232.

26. Тыркова-Вильямс А. То, чего больше не будет. С. 254, 255, Курсивное начертание256.

27. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 416.

28. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 55. С. 197-198.

29. Там же. Т. 46. С. 16.

30. Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 146; Зиновьев Г. Ленин. Изд. 2-е. Л., 1925. С. 14.

31. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 386.

32. Там же. С. 376; Т. 7. С. 183.